Мне четыре года. Я сижу у маминого туалетного столика, черного, узенького, на тонюсеньких ножках. Сейчас он покрыт декоративной, похожей на гобелен, скатертью - так попросил наш Домашний Фотограф, дядя Костя. Поначалу он хотел, чтобы я подпирал голову ладонями, но столик оказался слишком высок для меня, и на фото я сижу, просто положив подбородок на скрещенные руки. Удивительно полнощекий - нигде больше, ни на одной фотографии нет у меня этих пухлых ручек, полного лица. Только глаза у меня, темные, внимательные, грустны. О чем грустил я в ту минуту? Уже не вспомнить. Может быть, мне надоело ждать, когда же закончит наконец дядя Костя возиться со своею треногой и объявит: "Внимание - сейчас вылетит птичка!"? Зато отчетливо помнятся все детали тогдашнего нашего быта: и старинная мебель в полутемных комнатах, и эти, приходящие к нам одни и те же люди - домашний фотограф, домашний доктор Киршенблат, домработница Надя и стекольщик дядя Стёпа.
Две длинные наши застекленные галереи выходили - одна в сад, вторая во внутренний дворик; сквозняки растворяли двери настежь, окна хлопали, стекла бились, и тогда появлялся он, стекольщик, с высоким, сбитым из неоструганных досок ящиком на плече, в котором стояли ребром переложенные оберточной бумагой опасно поблескивающие стекла. Дядя Стёпа резал их на откидном столе в галерее напротив парадной. Работал алмазом, отгоняя меня, чтобы я не порезался, а мне было так интересно смотреть, как проводит он звонким стеклорезом по идеально гладкой поверхности, как появляется на ней чуть заметная глазу полоска, превращаясь, когда он начинает постукивать по стеклу снизу, в зияющую трещину. Легкое движение рук в серых холщовых перчатках - и нужного размера стекло отделяется от листа, подносится к оконной раме...
Мне нравился этот человек, его сноровистые движения, запах свежей замазки, которая ложилась тонким лоснящимся слоем и долго, даже на следующий день, пахла олифой.
Совсем другой запах сопровождал появлявшегося у нас доктора Кишенблата. От белого халата, в который он облачался в прихожей, пахло йодом и карболкой, спиртом и лекарствами, совсем как в аптеке, в той, что была в соседнем квартале, на углу Набережной и Технической улицы. Доктор, который лечил всех членов семьи, помнил наши болячки и никогда их не путал - спрашивал бабушку о давлении, а маму об её мигрени. Но вызывали его чаще всего ко мне, и он совсем не больно мял своими теплыми руками мой животик, заглядывал в горло и даже - прошу прощения за неаппетитные подробности - нюхал содержимое моего горшка.
Доктор "Вишневый Листик" - так переводилась его фамилия - был типичным тифлисским немцем. Стареньким, но очень внимательным.
Какими непохожими оказались сменившие его вскоре врачи, которых продолжали вызывать на дом мои родители! Эти не шутили. Не переодевались в белые халаты - к чему, если ты не на службе?...
Не помню, чем они пахли, но если б деньги, вопреки поговорке, имели запах, они бы точно пахли купюрами.
Фамильный доктор, домашний фотограф - все это давно осталось в детстве, исчезло, как исчезают постепенно редкие виды животных. Не выдерживая конкуренции, не справляясь с изменившимся темпом жизни. Как мало уже можно встретить привычных вывесок, знакомых булочных, стоявших когда-то столетие подряд всё на том же месте магазинов, мастерских и аптек!
Прошлой осенью в Выборге, в узенькой улочке Северный Вал рядом с Рыночной площадью мы зашли с женою в небольшой магазин верхней одежды. Зашли с удовольствием, потому что заранее знали ассортимент товаров, помнили ненавязчивую приветливость хозяина. Он встретил нас, как старых знакомых, посетовал на упавший спрос, постоянно меняющиеся правила.
И мы сразу, не сговариваясь, согласились с ним в одном, в том, что и нас тревожило, делало жизнь неуютной: постоянства - вот чего нам больше всего не хватает сегодня.
Tempora mutantur...*
- ... А нам совсем не хочется меняться вместе с ними...
*tempora mutantur /et nos mutamur in illis/ - меняются времена /и мы меняемся вместе с ними/