draft
С раннего возраста, примерно лет с пяти или шести, я понял, что, когда выросту, буду писателем. В период от 17 до 24 лет, я попытался забыть об этой затее, но в глубине сознания продолжал искать свою истинную природу и понимал, что рано или поздно должен буду успокоиться и начать писать книги.
В семье я был один из троих детей, но между мной и двумя остальными был зазор в пять лет, и я почти не видел отца до восьмилетнего возраста. По этой и другим причинам я чувствовал себя одиноким, и вскоре приобрел странные манеры, которые мне вредили на протяжении всех школьных лет. У меня была привычка выдумывать истории и вести разговоры с воображаемыми персонами, и я думаю, что с самого начала мои литературные амбиции были замешаны на чувстве заброшенности и недооценки. Я думаю, что у меня был талант находить нужные слова и способность смотреть в лицо неприятным фактам, и я чувствовал, что это создавало для меня своеобразный закрытый мир, в котором можно было не замечать своих неудач в жизни. Тем не менее объем серьезных — т.е. серьезно замышляемых — вещей, написанных в детстве и юношестве, не превышают полдюжины страниц.
Первый стих я написал в возрасте четырех или пяти лет, который моя мать использовала в качестве диктанта. Я плохо помню его содержание, но помню, что он был о тигре, а у тигра были ‘стульеподобные зубы’ — сама по себе интересная фраза, но я подозреваю, что стих был плагиатом с блейковского ‘Тигр, тигр’. В одиннадцать, когда разразилась война 1914-18 гг, я написал патриотический стих, который напечатали в местной газете, а потом следующий, о смерти Китченера. Став постарше, я писал время от времени довольно скверные «стихи о природе», в георгианском стиле. Я также написал короткий рассказ об ужасном будущем. Это пожалуй все, что я всерьез выложил на страницах в эти годы.
Однако я увлекся литературной работой. Для начала я писал на заказ, легко, быстро, но без всякого удовольствия. Вне школы, я писал vers d'occasion, полу-комические стихи с невероятной скоростью — в четырнадцать, за неделю я написал целую пьесу в рифме, подражание Аристофану, — а также редактировал школьные журналы. Эти журналы были довольно пародийные, но с ними у меня было гораздо меньше проблем, чем с нынешней дешевой журналистикой. Вместе с этим, на протяжении пятнадцати или более лет, я вынашивал литературный опыт совсем другого рода: а именно, сочинял постоянную ‘историю’ о себе самом, своего рода дневник, существующий только в уме.
Я полагаю, это то, чем обычно заняты юноши. Будучи еще ребенком, я воображал, что я, скажем, Робин Гуд, и представлял себя героем всевозможных волнующих приключений, но скоро моя ‘история’ перестала быть самолюбованием и я писал просто о том, что делаю и что вижу. В голове проносились постоянные строчки: ‘Он распахнул дверь и вошел в комнату. Желтый луч, пробивающийся через муслиновые занавеси, падал на стол, где рядом с чернильницей, лежал полуоткрытый коробок спичек. С правой рукой в кармане, он подошел к окну. Внизу, на улице, черепаший кот гонялся за мертвым листиком’, и т.п. Этот тип письма продолжался до примерно двадцати пяти лет, пока я не начал серьезно заниматься литературой.
Хотя я продолжал искать нужные слова, мне казалось, что эти усилия были почти против моей воли, под каким-то внешним воздействием. Моя ‘История’ должна была отражать стиль разных писателей, которыми я увлекался в разные годы, но насколько я помню, у нее был всегда описательный стиль. Когда мне исполнилось шестнадцать, я вдруг обнаружил радость простых слов, т.е. их звучание в их комбинации. Строки из Потерянного мира —
So hee with difficulty and labour hard Moved on:
with difficulty and labour hee
(И так он двигался с трудом и тяжестью :
С трудом и тяжестью.)
которые сегодня не представляются мне такими замечательными, вызывали у меня трепет, а написание ‘hee’ вместо ‘he’ увеличивало восторг. Я уже понимал необходимость описывать увиденное. Поэтому было ясно, какие книги я хотел писать. Это должны были быть большие натуралистические романы с несчастливым концом, полные детальных картин и жутких сравнений, а также громких пассажей, в которых слова использовались частично для звукового эффекта. И действительно, мой первый роман, Бирманские дни, написанный в тридцать лет, но задуманный намного раньше, пример такой книги.
Я привожу этот писательский бекграунд, потому что нельзя понять мотивацию писателя без знания того, как он развивался. Его интересы будут определяться его возрастом — в особенности это справедливо в наш безумный век — но прежде, чем он начнет писать, он должен приобрести эмоциональную окраску, от которой никогда полностью не избавится. Он несомненно будет стараться усмирить свой темперамент и не впасть в некоторое ребячество; но при этом он может убить само стремление писать.
Оставляя в стороне необходимость зарабатывать на жизнь, я думаю, у меня есть три больших мотивации писать по крайней мере прозу. Они есть в разной степени у каждого писателя, но их пропорции могут меняться, в зависимости от условий. Вот они:
(i) Чистый эгоизм. Желание казаться умнее, быть популярным, известным после смерти, игнорировать тех, кто над вами смеется, и т.д. Будет самообманом притворяться, что это не сильная мотивация. Писатели разделяют ее с учеными, артистами, политиками, адвокатами, солдатами, успешными бизнесменами — короче, с верхушкой человечества. Большая масса человеческих существ, впрочем, не отличается большим эгоизмом. В возрасте приблизительно тридцати лет они почти оставляют чувство индивидуализма — и живут главным образом для других, или просто задыхаются от скуки. Но есть небольшая прослойка талантливых, волевых людей, намеренных жить своей собственной жизнью до конца, и писатели принадлежат этой прослойке. Должен сказать, что серьезные писатели, в целом, более тщеславны и эгоистичны, чем журналисты, хотя и менее заинтересованы в деньгах.
(ii) Эстетические устремления. Восприятие красоты во внешнем мире, или в словах в их расположении. Удовольствие от звучания слов, от хорошей прозы или от ритма хорошего рассказа. Желание поделиться опытом, который ценится писателем, и который не должен пропасть. Эстетический мотив весьма слаб у многих писателей, но даже у пишущего памфлеты или учебники есть любимые слова и фразы, которые он ценит не только за полезность; писатель также может быть пристрастным к типографии, ширине полей и т.п. Все, что выше расписания поездов, не свободно от эстетических соображений.
(iii) Историческое наследие. Желание видеть вещи, какими они есть, найти истинные факты и сохранить их для будущего.
(iv) Политические цели. — Использование термина ‘политический’ в самом широком смысле. Желание толкнуть мир в определенном направленииe, изменить отношение других людей тому, что они хотят сделать с миром. Опять таки, нет книг, свободных от политической окраски. Мнение о том, что искусство не должно иметь ничего общего с политикой, само по себе политическая позиция. Можно видеть, как эти разные импульсы воюют друг с другом, как они могут меняться от одного человека к другому и как зависят от времени. По природе — я имею в виду ‘природу’, когда человек впервые достигает взрослого возраста — я человек, в котором первые три мотива перевешивают четвертый. В мирный век, я возможно писал бы витиеватые или чисто познавательные книги, и оставался бы нечувствительным к политическим взглядам. Но я был вынужден писать памфлеты. Первые пять взрослых лет я провел, занимаясь неподходящей профессией (в индийской королевской полиции, в Бирме), затем испытал бедность и чувство потерянности. Это увеличило мою природную ненависть к властям и впервые открыло глаза на существование рабочего класса; в то же время, работа в Бирме помогла понять природу империализма: но весь этот опыт был недостаточен для выработки законченной политической ориентации. Затем пришел Гитлер, гражданская война в Испании, и т.д. К концу 1935 года я все еще не мог принять твердого политического решения. Я помню небольшой стих, в котором я выразил свою дилемму.
(Мне снились мраморные стены,
Мне снились короли;
Я не рожден был для войны;
А Смит, а Джонс, а ты ?)
Гражданская война в Испании и другие события 1936-37 гг. изменили масштаб моих колебаний, и я обрел твердость взглядов. Каждая серьезная строчка, написанная после 1936 г, была написана мной, прямо или косвенно, против тоталитаризма, за демократический социализм, как я понимал его. Мне казалось тогда, что в такой период, нельзя писать о другом. И вопрос только в том, какую сторону принимать. И чем сознательнее выбран политический уклон, тем больше шансов, что он будет представлен без жертв для эстетики или интеллектуальной полноты.
Больше всего я хотел превратить политические выступления в искусство. Моей исходной точкой всегда было неприятия слепой приверженности, чувство несправедливости. Когда я садился писать книгу, я не говорил, ‘А сейчас я произведу предмет искусства’. Я писал, потому что [прежде всего] хотел высветить ложь, указать на важный факт, и моей главной задачей было сделать так, чтобы он был услышан. Но я не мог без эстетического наслаждения. Любой, кто захочет проанализировать мою работу, увидит, что даже когда это откровенная пропаганда, в ней много того, что обычный политик посчитает лишним. Я не способен и не хочу оставлять взгляды, которые приобрел в детстве. Пока я живу, я буду продолжать уважать свой стиль письма, любить землю, и получать удовольствие от некоторых объектов и обрывков бесполезной информации.
Я не смогу подавить в себе эту сторону. Задача в том, чтобы помирить мои давно устоявшиеся предпочтения с существенно публичными, неиндивидуалистическими выступлениями, к которым всех нас принуждает век. И это не просто. Это порождает проблемы конструкции и языка, и подымает проблему искренности в новом свете. Позвольте мне привести весьма непростой пример. Моя книга о гражданской войне в Испании, моя дань Каталонии, это конечно откровенно политическая книга, но в целом она написана при определенном отстранении в поиске формы. Я действительно очень старался рассказать о правде происходящего, не жертвуя своими литературными инстинктами. Но среди прочего в ней есть длинная глава, заполненная цитатами из газет, защищающая троцкистов, которых обвинили в сговоре с Франко. Ясно, что такая глава, которая через год-два потеряет всякую привлекательность для читателя, должна была бы испортить книгу. Один уважаемый критик прочел мне целую лекцию по этому поводу. «Зачем ты вставил этот материал?’ - спрашивал он. ‘Ты превратил хорошую книгу в журналистику.’ Он сказал правду, но я не мог писать иначе. Я узнал то, что лишь очень немногие в Англии знали, что невинные были ложно осуждены. Если бы этот факт не вывел меня из себя, я бы не взялся за книгу. В той или иной форме эта проблема выходит снова. Проблема языка тоньше и ее нужно долго обсуждать. Я могу только сказать, что в последние годы я старался писать менее красиво, но более точно. В любом случае, я должен сказать, что к моменту, когда вы освоили какой-либо литературный стиль, вы уже его переросли. Ферма животных - первая книга, в которой я старался, совершенно сознательно, соединить в одно целое политическую цель с художественной целью. В течение семи лет я не написал ни одного романа, но надеюсь написать в ближайшем будущем. Книга может быть неудачной, каждая книга в определенной степени это неудача, но сейчас у меня нет четкого представления о книге.
Просматривая последние страницы, я вижу, что мои мотивы при ее написании целиком зависели от публики. Я не хотел бы на этом остановиться. Все писатели тщеславны, эгоистичны, ленивы, но на дне их мотивации всегда скрывается тайна. Писать книгу – значит соглашаться на изнуряющую борьбу, на тяжелую болезнь. Никто не согласился бы на такое испытание, если бы его не подстегивал какой-то черт, с которым трудно бороться и которого трудно понять. Ясно одно: этот черт - ваш инстинкт, который заставляет вас, как младенца, кричать. Кроме того, ясно, что нельзя написать сколько-нибудь стоющую вещь, пока не начнешь стирать свою собственную значимость. Хорошая проза как оконное стекло*. Я не могу сказать, какая из моих мотиваций самая сильная, но знаю, что они заслуживают внимания.
Оглядываясь назад на всю свою работу, я вижу, что там, где у меня не хватало политической цели, я писал безжизненные книги и обманывал себя многоцветными пассажами без смысла, декорациями из прилагательных и, вообще, всяким хламом.
1946
* Я не совсем понимаю, что этим хотел сказать Орвелл. Возможно, он намекал на то, что проза - это окно, а не зеркало. - ВП