Цветы на камне ч. 2

                ЧАСТЬ  ВТОРАЯ               
                ПОЛДЕНЬ СУДЬБЫ
                1
Клинки Верской области – это районный центр одного из глубинных уголков российской провинции. В послевоенное время, отстраиваясь по возможности вокруг новой швейной фабрики с её культурным очагом – Домом культуры, посолиднев новыми административными зданиями неподалёку, на центральной площади имени Ленина с его бронзовым изваянием, Клинки, чуть сойди с главной улицы на боковую, были село селом. Частные домики, редко под железной крышей, с палисадниками, с высокими, украшенными резьбой крылечками, со вкусными запахами  горьких дымков, оглашались петушиными побудками на рассвете, кудахтаньем кур, собачьим лаем, свиным хрюканьем дохрущёвской эпохи. Тогда ещё мычали коровы в хлевах, а на пыльных просёлках исходили парком свежие душистые лепёшки.
Потом всё притихло, подчистилось, сменило запахи. Пошли слухи, что в Москве у людей в домах чудо-ящики есть, телевизорами называются. Сидишь дома и смотришь кино! Артистов видишь в ту минуту, когда они выступают, можешь на балете и в опере побывать, на любом концерте! «Вот счастливые эти москвичи!», – ахали клинчане. Также ахали и охали, когда в Москве проходил фестиваль молодёжи и студентов. Надо же – Всемирный! Когда москвичи могли запросто разговаривать с иностранцами, петь общие песни, заниматься спортом! А революция на Кубе! Весь пятьдесят девятый год ликовали советские люди, а молодёжь носила рубашки защитного цвета и шейные платочки, кто постарше отращивали бороды – под Фиделя.
Но вот и в Клинках у самых богатых появились телевизоры, чаще с линзой перед маленьким экраном, чтобы увеличить изображение при помощи этого круглого аквариума. Все сходились в такие дома смотреть ВВВ (вечер весёлых вопросов), а затем КВН (клуб весёлых и находчивых). И большинство владельцев  телевизоров не возражали против собраний в своих жилищах. Такое было время – советское.
По-разному отнеслись люди к выносу из Мавзолея тела Сталина. Кто-то, после развенчания  культа, после осознания невиновности репрессированных родственников и друзей, вздохнул по-настоящему облегчённо, твёрдо поверил в невозвратность страшной тирании. Но были и такие, кто, видя не приносящие облегчения выверты новой власти, отмечая рост цен и появление дефицита некоторых продуктов (кукуруза на кукурузе, а белого хлеба нет), тосковали о твёрдой руке, боялись будущего.
Новый Генеральный секретарь КПСС был молод и красив, говорил спокойно и плавно: не стучал в истерике по трибуне, не грозился «показать Кузькину мать», не носил вышитых рубашек, а был элегантен и представителен. Жену свою никому не показывал, та тоже не вникала в дела государства, не дарила заграндрузьям самолёты. Просто, не появлялась рядом с супругом. Не появлялись и другие жёны, что делало власть закрытой и менее понятной народу, словно только было у руководителей, что работа.
А провинции и дела не было до высоких фигур. Жили своими заботами: радостями по грошику за штучку, да бедами – грош за кучку. Запланированный скорый коммунизм отменили, строили «развитой социализм».
В Москве  и Ленинграде тоже были люди, погружённые сугубо в личные свои дела и проблемы, мало вникающие в государственные глобальные перемены, а только досадливо воспринимающие то, что мешало жить. Забота о пропитании, о ближних своих – вот удел многих и многих, находящих малые радости наградой за труды свои.
                СКАЗКА   О   ПОКРОВЕ
По лесу шла молодица и вдруг видит, терновник колючий вокруг. Лето назад здесь дорога была. «Или не той я тропинкой пошла? Как же я сбилась, как заплуталась?» Солнце садилось, и быстро смеркалось. Страшно стоять здесь и страшно идти, если не видишь, не знаешь пути. Да и пошла она не прогуляться, с матерью в дальнем селе повидаться. Люди сказали, мол, мама слегла, дочку к одру попрощаться звала.
Деток оставив на старую бабку, бросив коровушке сена охапку, к ночи пошла молодица, и вот стала в лесу, слёзы горькие льёт. Но не поможешь слезами беде. Смотрит: терновник колючий везде. Лишь в стороне поднимается дуб, как великан, коренаст он и груб. К дереву хочет пробраться она, тернии платье и кожу ей рвут. Вот уже бледная в небе луна, птицы дневные молчат, не поют. Руки царапая, влезла на сук, выше и выше  по веткам стремясь, чтобы увидеть подальше вокруг, к самой верхушке она поднялась. Роща терновника круглым пятном, строчка тропинки, которой пришла… Словно идти в направленье одном только возможно – назад – поняла. А впереди – лес сомкнулся опять. С горки полого сбегает. И тут видит она, за стволами горят дальние окна, мигают, влекут! А из терновника снова тропа вьётся сквозь лес, различима едва.
Слезла на землю, закрыла лицо и – напролом через стену шипов! Но расступилось колючек кольцо, словно одел её твёрдый покров. Шла, но не рвали ни платье, ни плоть веток безжалостных сотни когтей. Только молитва смогла побороть страх и отчаянье данные ей. «Матушка Божья! Помилуй, спаси! Дай мне успеть мать живую обнять! Раны кровавые мне нанеси, но не позволь ей одной умирать! Матушка, знала ты к сыну любовь! Знала сыновнюю ласку его! Так помоги!» И незримый покров тело одел, заслонив от всего.
Ночью пришла, мать ей смотрит в глаза, слабым пожатьем хладеющих рук благодарит. И скупая слеза – точка, замкнувшая жизненный круг. В полдень, как предано тело земле, спешно молодка стремится домой. Странно: всё, как и всегда на земле. Лес без терновника с тропкой прямой.
 Долг нам так трудно исполнить порой. Страхом исходишь и тернии рвёшь! Твёрдая  вера. И вот – ты герой. Помощь приходит, когда и не ждёшь.
                *    *    *      
Вика Кочура исстрадалась в тяжком бремени судьбы. Многократные двухлетние попытки вылечить Валерия не дали никаких результатов, кроме плохих: были потрачены все деньги, все силы, и моральные, и физические, как у больного, так и у его сиделки. Сиделки, не иначе, потому что супружества не было ни в каком смысле. Та любовь, полная и чувственного и духовного единения, стала для обоих повинностью. Вика исполняла долг, не получая от супруга даже понимания её жертвы, потому что он мучил её постоянной, дикой ревностью, подозрительностью со слежкой и не желанием отпустить от себя ни на шаг. А сам Валерий, сознавая свою беспомощность, не мог отказаться от Вики, хотя и желал бы в своей слабости остаться с собой наедине, без раздражающей воображение и душевные раны спутницы жизни. «Если бы я мог обойтись без тебя, я бы постарался забыть и твою красоту, и молодость, и горячность темперамента, который ты где-то и с кем-то, безусловно, разряжаешь! Но и из-за сына я тебя не могу отпустить. Как бы я смог без него? Если бы ещё работать, отвлекаться как-то… Надо научиться сдерживаться, не мучить её. Конечно, у неё кто-то есть, не иначе, но что же делать? Если мне не повезло, не лишать же и её нормальной жизни, она ведь ещё так молода!», – думал он днями и ночами, но все его благие намерения рассыпались в прах, как только Вика, приодевшись и подкрасив глаза, собиралась выйти из дома.
— Куда ты?
— Ой, ты же знаешь, в садик за Сашей.
— А что так рано?
— Надо в магазин зайти.
— Не могла после работы купить, что надо?
— Забыла. Валким, не начинай. Мне надоело без конца оправдываться. Я ни в чём не виновата.
— Это только тебе известно. Я тебя ни на улице, ни на работе не вижу.
— С ума ты сходишь. Наверное, я у тебя в воображении что-то вроде уличной шлюхи! На работе с детьми флиртую! Отстань ты от меня! Прошу тебя, Валера, пожалей мои нервы. Терпения не хватает.
           Вика устроилась на работу в районный Дом пионеров, вела театральный кружок. Работа её устраивала тем, что расписание она составляла сама, как ей было удобно, и нагрузку взяла небольшую. Но платили так мало, что с инвалидской пенсией мужа они еле тянули. Вообще-то, работа ей нравилась. Дети словно    подпитывали все её лучшие силы: любовь, творчество, энергию, доброту, подвергаемую каждодневному испытанию дома. Не позволяли опустить руки и отношения с Виктором. Их пламенный роман превратился  в совместную трудную долю, в которой Виктор был опорой, отдушиной и, несомненно, счастьем Вики. У неё образовалась своя, не такая как у других, семья:  любимый, ребёнок от него и, словно несчастный родственник, инвалид-приживалец, законный муж. Встречи любовников проходили в основном в квартире Кочур, что обуславливали обстоятельства жизни. Больной не знал, что друг Витя остаётся ночевать в спальне жены, после того, как поможет Валкиму лечь в постель в гостиной, чтобы не далеко от телевизора, который он не выключал до последних минут работы. Этот телевизор маскировал голоса и вздохи влюблённых, затихавшие, как только умолкал звук приёмника. Вика не раз, устроив мужа на ночь, демонстративно хлопала входной дверь, потом входила и сообщала: «Витя ушёл». Валерий верил, не сомневался в молодом друге, зная, как тот любит свою жену. А Вике не верил. Он знал её страстную природу, её пылкость в страсти, мучительно воображал её с другими. Он помнил один вечер в их ещё тайных встречах, когда, замёрзнув на осеннем ветру в пригороде Верска (сбегали туда на рейсовом автобусе погулять на свободе), они зашли в клуб на танцы. Вечер только начинался, молодёжь заполняла клуб. Это были другие, немного отличавшиеся от городских, девушки и парни. Здесь ещё робели, трепетали, играли взглядами…  Вика разрумянилась в тепле, выглядела совсем ребёнком, под стать остальным. А Валерий почувствовал себя инородным телом, чужим стариком в этом кругу. Он набычился, сел в угол, прикрыв глаза, Вике сказал, что устал бродить, хочет расслабиться, просто посидеть. И тогда из-под полузакрытых век он наблюдал за ней. Самый красивый юноша, видимый верховод местной компании, сразу приметил новую красавицу, как бы наложил вето на общение с ней других. Синеглазый, высокий и плечистый, но с тонкой талией, он хорошо танцевал, двигаясь легко и гибко в объявляемых ведущим традиционных танцах: вальс, танго, фокстрот… Лихо отплясывал общую летку-еньку и модный чарлстон. Вика была его постоянной партнёршей вот уже почти час. Но вот зазвучало аргентинское танго. Валерий, пронзённый воспоминанием их с Викой знакомства, дёрнулся было пригласить её, но увидел, что опоздал, потому что танцоры так и не разняли рук после предыдущего тура. Валерий осел на скамейке, но, словно проснувшись, пытливо стал наблюдать за танцующими. Парень смотрел Вике в глаза, пожимал её руку, близко приникал к телу, гладя слегка талию, спину – то повыше, то пониже… А Вика, его Вика, словно плавилась в его взгляде, трепетала в его руках. Лицо её пылало, страсть билась в меняющихся изгибах губ, в полётах ресниц. Ревность волной наплыла, захлестнула гневом. Он еле дотерпел до конца танца, схватил Вику за руку, потащил к раздевалке.
— Валким, что ты? Что случилось? Зачем ты так меня тащишь? Скажи, я пойду спокойно. Ну, в чём дело?
— Ты…  Ты готова была лечь с ним! Как ты вся плавилась, изнемогала!..  Что кровь кипела, да?
— Да. Танцы для того и придуманы, чтобы кровь кипела. Не с ним мне хотелось быть, с тобой. И вовсе не партнёра желалось, а просто возникало желание. Само по себе. И что? Вот там, видишь, в том кустарнике совсем темно. Идём!
Он теперь часто вспоминал тот лунный куст бересклета на самой окраине сквера, снова и снова перед его глазами танцевали свой ритмичный танец, обрываясь летучими звёздами, листья упругого куста. Страсть и гнев клокотали тогда в нём, клокочут и сейчас. Если тогда, в самый разгар их любви, она могла пылать в объятиях другого, то что же в этом положении она предпринимает, как гасит силу своей природы? Ревность воплощалась в злость, придирки, зависть к здоровью окружающих. Он жил в аду. Часто в мыслях он желал смерти, обдумывал, как это сделать, наметил несколько вариантов. Были руки, была возможность передвигаться по комнате в каталке, были доступны режущие предметы, таблетки и прочее. Не зная Бога, Валерий не боялся греха. Две причины удерживали его в жизни: любовь к сыну и обидчивое, злобное нежелание развязать Вике руки, дать ей свободу для жизни и, главное, для любви. Иногда он каялся, вспоминая Ирину Вдовину, думал о возмездии за содеянное, но  и в этом винил теперь Вику. Если бы не она… Он порой пытался вразумить себя, убеждал сам себя в напрасности такого своего поведения. «Нельзя же хоронить её с собой! Она ухаживает за мной, терпит меня, надо быть ей благодарным за жертвы. Она мать моего ребёнка, нельзя мучить её, трепать нервы, калечить здоровье!… Да-да. Надо держать себя в руках, надо смириться с участью калеки …».  Но тут же взвывало в душе, темнело в глазах, сжимались кулаки… Самовоспитание не давало результатов. От сидения и лежания он начал полнеть, лицо быстро старело. Приехавший навестить его Лёва Хованский из Ленинграда, едва узнал друга. Вида, конечно, не подал, хороший был актёр когда-то, а теперь кинорежиссёр.
Говорили долго, почти всю ночь. Лёва привёз Валкиму работу: попросил сделать инсценировку нового романа талантливого молодого писателя. Это была возможность интересной деятельности и заработка. Валким словно ожил.

                2
Хорошо жилось Насте в Верске: работа без напряжения, спокойная, в уютном тёплом, светлом и, главное, тихом помещении, по сравнению с цехом, конечно. Дома просторно, всегда чисто – некому нарушать порядок. Комфортно, забот непривычно мало: Марочку досмотреть, так большая уже девочка, скоро двенадцать лет, сама понемногу помогает, в магазин ходит, прибирает в квартире. Кухню не любит, так кто ж её любит-то? Виктор дома бывает мало – работа такая, на озере, в основном. Часто ездит в Москву по писательским делам, там у него скоро новый роман выходит. На машине Кочуры ездит, отвозит по выходным Настю с Марочкой в Клинки потом увозит обратно. Хорошо Насте – всё размеренно, обычно, без суеты… Ну, хорошо же! А душа разрывается.
Болит Настина душа почти ежеминутно, нет ни покоя, ни радости. Вот живёт она, Настя, день за днём своей семьёй, своими заботами, а в Клинках при лежачей её матери худенький подросток сиделкой и прачкой, и кухаркой, и уборщицей, как на привязи сидит. Дочка это её, Настина, такая же, как Марочка, а судьба у неё совсем не такая. Ох, не такая!.. 
Зоя в школу собирается, встаёт на час раньше, надо бабушке судно подать, обмыть, умыть, молочком напоить, а за молочком ещё и сбегать, если кончилось, надо лекарство дать, поставить около больной питьё: и воду, и отвар или сок. Положить на тарелочку чищеное яблоко или апельсин. Хорошо, бабушка взять сама может. А из школы Зоя бегом бежит, ни с подружкой не поговорит, ни с горки не покатается – некогда. Надо бабушку покормить, самой пообедать, а по пути в магазин забежать. Потом уборка, стирка, уроки, сварить чего-то на завтра…
Татьяна приходит два раза в неделю, старается помочь, а у Зои уже всё поделано, сама справилась. Поговорят, чайку попьют, как  подруги задушевные. И ничего-то Зоя у жизни не просит. Правда, первое время сильно хотелось ходить в Дом культуры на занятия цирковой студии, куда её приглашала руководительница после концерта, на котором она выступала, жонглировала. Но Зоя отказалась – не до цирка ей. А вот в кружок резьбы по дереву записалась ещё в третьем классе и сейчас занимается, потому что можно ходить на занятия по субботам и воскресеньям, когда мама приезжает. Зоя скучает по маме и сестричке, но вырывает по два часа в выходные дни на любимое дело. Ведь можно потом вечерами доделывать начатую работу, так это увлекательно!
Многие её работы получили на выставках грамоты и призы, одна поехала на международную выставку  в Германию. Зоя радуется возможности дарить своим родственникам самодельные подарки: кулоны, бусы, браслеты, шкатулки,  разделочные доски и рамки – женщинам (и девочкам, конечно), Виктору она вырезала статуэтку – орла на скале, ковшик и стакан для карандашей, посылала подарки и в Ленинград – Коле и тёте Марине. Материал ей Виктор привозит, полсарая всяких деревяшек навозил. Здорово, надолго хватит. Инструменты тоже купил замечательные, ещё и на заказ сделал кое-что. Теперь у них с Зоей дружба крепкая, деловая. Виктор её сильно уважает, всем об этом говорит, хвалит её. И мама хвалит, и в школе грамотами награждают… А любит её только бабушка. Это точно. Одна её бабулечка. Потому что, если бы Зоя вдруг перестала делать все свои дела, никто бы о ней и не вспомнил, кроме бабушки.
Так Зоя чувствовала, так понимала свою роль в жизни, но не обижалась, не жалела себя, а радовалась, что хоть бабулечка есть, старалась для неё и длила, как могла, её дни на земле. Для бабушки Зоя вырезала красивый маленький крестик из груши. Бабулечка его на шею надеть велела и не снимала больше. Рамочку вырезала для фотографии Коли, поставила на тумбочку возле кровати. Такая чудесная рамочка вышла! 
Зоя ещё и всякие сучки в статуэтки превращает, но резьба ей нравится больше всего. А ещё она любит читать. Так любит, что иногда недосыпает, зачитывается заполночь. Она и всё напечатанное у Клёнова прочитала и мнение своё ему высказала, и вопросы по прочитанному задала. Виктор потом с удивлением говорил Насте: «Зоя наша необщительная, потому этого не видно, но она очень умная, необычная девочка. Ей надо учёбу продолжать после школы, развивать свой ум». Настя молчала в ответ. Что-то ещё будет – неизвестно. Она и сама была неглупая, и училась в школе хорошо, а в швеях так и осталась.
                *    *   * 
Настя страдала и оттого, что ясно понимала: муж в Москве живёт с Викой, заботится о ней и ребёнке, думает о них постоянно. Ревность её доводила до отчаяния, до ощущения постоянной горечи. Разочарование в любви было для неё словно утратой важного для жизни органа, не видимого, но ощутимого своим отсутствием, зияющей пустотой внутри. Любовь к ней Виктора она теперь воспринимала, как детскую блажь, ощущала себя обузой в его жизни, приживалкой в его квартире, препятствием на пути к счастью. «Я ему не нужна, только мешаю. Я, мои дети, мама, мои проблемы…  Зачем это всё ему?  Он мог бы переехать в Москву, устроиться там на работу, видеться чаще с ребёнком, с нею…», – уныло думала она, вздыхала, роняла слёзы, а сама ждала. Ждала, потому что он приходил свежий, полный сил и любви, приникал, обдавал жаром страсти и трепетом нежности. Он спрашивал, что нужно и давал всё, что просили. Он наполнял дом мужской заботой, становясь опорой каждый раз, когда уныние сгибало Настину шею. Она ждала, и он приходил. 
Виктор приходил к жене, как неутомимый, но порой усталый, странник приходит к родному колодцу. Он смотрит в глубину, видит в прозрачно-чёрной воде своё бледное омоложенное отражение, говорит что-то мало внятное морозной глубине, слушает негромкое эхо…  А сам всё терпит, всё усиливает сладостную  жажду, медлит приникнуть к воде. А когда приникает, пьёт неторопливо, со смакованием вкуса, аромата свежести, ощущения прохлады во рту и наполняемом влагой теле. Здесь, у колодца, можно просто впитывать краски дня, слушать звуки простой деревенской жизни: шум ветра в ветвях берёз, дальнее кукареканье петуха, звоны мелких пичуг и скрипы старого сруба…  Можно ни о чём не думать или думать о простом, сиюминутном, бытовом, можно мечтать о заведомо невозможном, но мечтать без волнения и желания получить, нет, просто мечтать… 
Виктор не мог и помыслить, что когда-нибудь расстанется с Настей, вообще что-то изменит в своей жизни. Он хорошо зарабатывал: зарплата солидная, частые публикации в центральных и областных газетах, журналах. Теперь вот роман выходит – гонорар намечается крупный, можно машину купить. Но зачем? Он ездит по доверенности Валерия, и это всех устраивает. «Надо купить девчатам шубки, Настю свозить в Москву приодеться», – ласково думал он, глядя, как жена готовит на стол. Продукты теперь приходилось возить из Москвы, полки в магазинах Верска пустели день ото дня.
Но при всей благости, наполнявшей его душу дома, постоянное чувство тревоги и недовольства не давало покоя Виктору. Как у Гайдара в «Мальчише-Кибальчише»: «И всё вроде бы хорошо, но что-то нехорошо», – за точность цитаты он не ручался, но смысл её глубоко его трогал. Действительно, после снятия Твардовского с редакторства в «Новом мире», появилось чувство захлопнутой перед носом двери. Всё смелое оттепельно-яркое стало заваливаться помпезно-заказной литературщиной. «Мой роман ещё успеет просочиться к читателям, хорошо, но что делать потом? Я же не смогу писать, как требуется. Не к генсеку же наниматься в соавторы! Конъюнктура мне противна, а исторические темы недостаточно подвластны…  Не детективы же писать!..  Нет, не надо думать об издании, то есть думать надо, но не делать это главной целью. Надо писать, как душа просит, честно отражать своё время, свой взгляд на события. И всё. Другого пути нет. А  там… будь, что будет», – тяжело вздыхал он, уезжая из Верска на озеро, засаживаясь там за пишущую машинку с вечера до полуночи.
                *    *    *
Сейчас писались короткие реалистические рассказы, было много впечатлений от встреч с разными людьми и в Домике рыбака, и в корреспондентских его походах. Была незабываемая встреча с космонавтами, с редакторами крупных журналов, с киноартистами, но тянуло к простому «маленькому» человеку, к его каждодневным проблемам, к проникновению в суть провинциального уклада жизни. Здесь таилась самая простая и насущная правда жизни, здесь осуществлялись «великие» реформы, становился реально видимым их результат. Здесь можно было рассмотреть и воздействие культуры, литературы, в частности, на «народные массы». Здесь рождались слухи, байки, анекдоты, как соль рождается в тяжёлых волнах моря. Здесь он родился и вырос, получил школьное образование, написал первые сочинения для тех, кого любил и чтил, здесь они жили, его любимые, понимаемые им и понимающие его.
Время писательского расцвета Виктора Клёнова пришлось на две эпохи: Хрущёва и Брежнева, а детство ещё помнило Сталина и Отечественную войну. Он сознавал сложность жизни с младенчества, не было ни года благостного покоя, хотя и были годы радужных надежд. Надежд не сбывшихся. Вдохновенные «шестидесятники», наполнявшие стихами и авторскими песнями огромные залы с интеллектуальными слушателями, стадионы с горячей молодёжью, как-то потускнели, отошли под сень собственной славы, говорили по-другому, вещали, учили. Их уже мало заботило, что российская культура еле тянется на остатки бюджета, в то время как столетие Ленина буквально съело её скудные средства. Политика переполняла искусство, гнула его под свой хомут, заставляла холуйствовать и угождать. А Клёнов думал, как этого избежать и остаться на свободе, да ещё кормить семью. Потому и не бросал Домик рыбака: свой творческий приют, источник постоянного заработка, убежище от суеты.
Вот сейчас, во влажно-холодном предзимье, перед его окном золотятся, словно накопившие свет и энергию солнца, стволы могучих сосен, поблёскивает за полоской жухлой травы прибрежный, тронутый морозом, песок, тяжёлой ртутью переливается в тусклом свете дня озёрная вода. Веет от всего этого скрытой тоской, обречённостью перед неминуемым властным покоем. Так тоскуют умирающие день ото дня слабые старики. Но природа – дитя Бога – не помнит, как всякий младенец, что будет пробуждение под весенний солнечный колокол, призывающий к новой радостной жизни. А уходящий человек помнит, оттого и сильнее его тоска, ведь нет надежды, дотянуть до весны.
Синица запрыгала по подоконнику, вцепилась чёрными лапками в сетку от комаров, выклёвывает что-то, разрывая сетку до дыр. Виктор махнул на неё газетой, раздумывая над новым рассказом. Сюжет разворачивался в мыслях, но в то же время думалось какими-то обрывчатыми мотивами о своём: о Насте,  её неброской, но и неувядающей красоте, о её молчаливой грусти, о Вике и Сашеньке…  Только о Валерии он не позволял себе думать. Эти мысли способны были разрушить творческий настрой, да и вообще нормальное настроение. И всё-таки, запрещая думать, он как раз и подумал. И сразу стало мучительно стыдно, гадко на душе, беспокойно.
Виктор встал из-за стола, так  и не написав ни строчки, накинул куртку и вышел. В этот день в Домике рыбака не было никого. Тропинка в лес была усыпана рыжей хвоей. Он медленно побрёл вперёд. «Сколько же будет это продолжаться? У меня две семьи и в обеих всё зависит от несчастных калек.  Проклят я, что ли? Хотя… Кто-то мог бы, наверное, уйти из одной, покончить хотя бы с половиной горя. Я не могу. А ведь ситуации-то противоположные: в Москве я по отношению к инвалиду подлец, а в Клинках – герой. Видно, судьба уравновесила, чтоб не спятил». Он машинально поднял заковыристый сучок для Зои, прислонился к стволу сосны, закурил, что старался делать пореже и от чего тщетно отговаривал Вику. Постоял, подышал, вернулся к столу и, не отрываясь, написал задуманный рассказ, который самому понравился и даже удивил непонятно откуда взявшимися деталями и поворотами событий.
                3               
Настя получила письмо от Марины, разделась в прихожей и присела в кухне к столу, чтобы прочесть. Мара была в школе, в обеденный перерыв Настя старалась прийти домой, проверить, как дочка пообедала перед учёбой. Занятия начинались полвторого, во вторую смену, что очень не нравилось Насте, зато устраивало Марочку, не любившую рано вставать. Настя понимала, что девочку надо постоянно контролировать, её легкомыслие и безответственность сразу отразились на результатах учёбы в шестом классе с этой второй сменой, когда разбудишь ребёнка, уходя на работу, а встанет или нет, приготовит ли уроки, проверить не можешь. Конечно, Настя звонила домой, чуть прибежит в ателье, но потом надо работать, а не бегать к телефону.
Она разорвала конверт, начала читать: «Дорогая Асенька! Как я скучаю о вас, как мечтаю снова увидеться! Но, сама понимаешь, скудость наших средств не позволяет делать то, что хочешь. Спасибо, что ты регулярно и своевременно отвечаешь на мои письма. У нас, в общем, ничего нового: я работаю на двух работах, всё там же – в школьной библиотеке и занимаюсь с мальчиком инвалидом. Как мне повезло, что нашёлся этот заработок! Мальчик хороший, только очень несчастный, у него была травма позвоночника (попал под машину), и теперь парализованы ноги. Родители состоятельные люди, папа директор кондитерской фабрики, мама там же – мастер цеха. Часто они меня угощают хорошими, роскошными даже, сладостями, которые стараюсь принести Коле.
Отец этого ребёнка Лёвы, которому девять дет всего, узнал, что в Германии могут сделать операцию, нужно много денег, но они найдут. Я с радостью потеряю работу, только бы всё у них получилось!
Коленька передаёт вам привет, целует всех. Он тоже о вас скучает, часто вспоминает бабушку, Марочку. Представляешь, её фото носит в ранце постоянно! Учится он отлично. Особенно силён в математике. Поведение во всём прекрасное, так что с сыном мне очень повезло, да и есть в кого: отец был замечательный. На днях было родительское собрание, так его всем в пример ставили и меня так расхвалили, что просто не знала, куда глаза девать от смущения. Я ведь считаю, что учиться хорошо, вести себя достойно – это норма. Жаль только, что мальчик недополучает многого: питание скудное, одежда бедная, поехать никуда не можем. Я не жалуюсь, поверь, просто так и есть. Он занимается в двух кружках (радиолюбителей и кино-фото) и в спортивной лыжной секции. Так что постоянно занят, но всё успевает и по дому мне помогает. Умеет всё: убирать, готовить, стирать. Продукты покупает экономно и правильно.
Дорогая Ася, сестричка! Пиши мне обо всём, о каждой мелочи, мне всё интересно и дорого. Недавно была у меня Галя. Ты бы видела, какая она красивая, шикарная!  Очень щедрая и добрая. Привезла много чего из продуктов, отдала мне несколько своих вещей, совсем не старых. Особенно я рада тёплому пальто. Это просто спасение для меня. Коле свитер и футболку подарила новые, с этикетками. Мальчик просто счастлив! Живут они прекрасно, творческое общество, достаток, у Эдика успех в работе. Максим такой красавчик! Во втором классе учится, правда, плоховато. Эдик хороший муж  и отец, несмотря на то, что в артистической среде всякое бывает, он ведёт себя достойно. Но Галина не выглядит очень счастливой. Тебе ничего не пишет? Я жду твоего письма, как всегда, с нетерпением. Целуем и обнимаем дорогую мамочку, тебя, девочек. Большой привет Вите. До свидания. Обнимаем вас. Марина, Коля».
Настя, переволновавшись, прикрыла глаза, увидела мысленным взором своих родных Марину и Коленьку, потом маму и Зою. Заплакала от наплыва чувств, от жалости и любви. Потом глубоко вздохнула, посмотрела на часы. Надо было торопиться, что-то перекусить и бежать на работу.
                *    *    *
Вечером позвонила классная руководительница Марочки Татьяна Григорьевна. Она говорила необычно строго, конкретно, просила поскорее зайти в школу. Настя обмерла. Сначала она хотела порасспросить дочь, но потом передумала, удержалась. Просто за ужином ласково поинтересовалась:
— Марочка, как у тебя дела? Ты мне давно ничего не рассказываешь. Как в школе?
— Нормально, мам. Что рассказывать? Трояки мои ты видела, двоек нет. Ску- у – учно!
— А с кем ты сейчас дружишь?
— Да с Юлькой Макаровой, как и раньше. Сидим  вместе, живём рядом…               
— А как Юля учится?
— Как, как. Как все: три – четыре. По русскому лучше меня, по математике – хуже. По пению и физкультуре точно, как я – пять и три.
— Ох, вы, оказывается, певицы! А что же с физкультурой-то? Вы же сильные, здоровенькие девчонки…
— Да… то форму забудем, то неохота кросс бежать. Целый километр! Наш Стручок с ума сошёл!
— Какой стручок?
— Ну, учитель по физре! Ты ж его видела – стручок стручком – тощий, голова острая, на ботинках носы кверху загнуты…  Ходит – спина дугой, голова пригнутая. Ха-ха-ха! Стручок-старичок!
— Нехорошо над учителем смеяться. Где же уважение?
— А он нас уважает? Гоняет, кок стадо овечек! Орёт на нас.
— Он не орёт, видимо, а команды подаёт, такой предмет физкультура.
— Ага. А когда форму забудешь, не отпускает, а заставляет сидеть в спортзале, дышать пылью, нюхать пот. Все бегают, по матам скачут, а ты дыши. Потом на уроке голова болит.
— Не забывай форму. Ладно, иди, занимайся. Много уроков?               
— Как всегда, хватает. Завтра утром сделаю, а сейчас по телеку кино.
Настя ничего не сказала, только посмотрела в ясные Марочкины глаза. В них светилась незамутнённая чистота, доверчивая правдивость, ласковая настойчивость. Ну, действительно, истинно детские глаза! Разве чуть-чуть лукавства промелькнуло во взгляде, одна золотая капелька на весь разлив серо-голубого озёрного простора.
Утром она попросила начальницу Любовь Алексеевну перенести время обеда на час позже. Та, не спрашивая причин, согласилась. Настя снова, в который раз, порадовалась, что судьба свела её с этой женщиной, с которой, кроме рабочих отношений, наметилась  дружба, очень они сразу друг дружке понравились и обе были из Клинков.
Настя вошла в школу, посмотрела расписание звонков. До перемены было десять минут. Она поднялась на второй этаж  в «учительскую», заглянула. Татьяна Григорьевна сидела за столом, проверяла тетради. Она поздоровалась и пригласила Настю к столу, поблагодарив за точность во времени. В «учительской», кроме них никого не было. Настя оробела, заволновалась, хотя Татьяна Григорьевна была молодой, не старше её, и всегда очень со всеми вежливой и сдержанной. Но сегодня было заметно, что и она волнуется, смущается, не решается начать разговор.
— Я… Знаете, дети вошли в подростковый возраст, девочки более зрелые, чем мальчики, это понятно… Мне трудно подобрать слова, но постарайтесь понять, я не обвиняю, я хочу разобраться. Ваша дочь принесла в класс вот это. Все по очереди рассматривали и передавали от парты к парте на уроке географии, пока учительница объясняла новый урок.
Настя взяла в руки что-то вроде игральных карт, открыла картонный конверт и, взглянув, залилась краской, затрепетала. Это были мерзкие картинки, сфотографированные с рисованных изображений разнообразных поз соитий мужчин и женщин. Настя молчала, опустив голову, боясь взглянуть на учительницу. Вдруг слёзы горохом посыпались из её глаз.
— Ой, что вы, что вы? Не надо так горевать! Это же дети, им всё это очень любопытно! Откуда только она взяла эту гадость?
— Н-не знаю. Дома такого нет. А вы не спрашивали?
— Как же, спросила. Она говорит, купила в электричке у цыганки.
— Как? Когда? Мы, правда, в позапрошлые выходные ездили к мужу на работу, на озеро Месяцное… Ах!..  Тогда ходила цыганка! Мужчины в конце вагона с ней долго шутили, смеялись… Марочка к ним пару раз подбегала, а я её всё звала, не разрешала их слушать. Как же она успела? За какие деньги? Боже мой! У меня под носом! Зачем ей это?
Настя плакала, ругала себя, спрашивала и себя и учительницу.
— Вы спрашиваете, зачем?  В том-то и дело, что она нашла применение этим картинкам. За просмотр она брала деньги. По рублю с каждого. Так что её капитал многократно возрос. Тамара ваша настоящий финансист.  Вот и в прошлый раз…
— Какой прошлый? Что-то ещё было?
— Ну, я вас тогда не стала вызывать, мы на классном собрании их разбирали…
— Кого? Марочку?
— И её, и Юлю, и мальчиков. Они вчетвером ушли с физкультуры и пошли на кладбище. Там есть могила святого старца, что ли. Там люди оставляют конфеты, деньги, свечки…  Так вот, наши дети всё забрали, на деньги купили мороженое, конфеты съели, а свечки сожгли. Это всё Олег Котиков рассказал, он добрый мальчик, уговаривал их не делать этого, раскаялся, что участвовал в безобразии. А подбила всех ваша Тамара. Каждый из них так сказал. И сама она призналась.
             Настя не видела дороги под ногами. Стыд, тревога, возмущение переполняли её. Она ругала себя за невнимание к дочери, за то, что не контролировала её, доверяла всем её словам, поддавалась на ласковые интонации детского голоса. А, оказалось, не заглядывала вглубь, не знала своего ребёнка. Ругала себя и за то, что не посоветовалась с Татьяной Григорьевной, как поговорить с Марой, как подступиться к ней, с чего начать. Виктор приедет через три дня, не с кем и поговорить.
Но Любовь Алексеевна, увидев, что на Насте, буквально, нет лица, сама подошла, обняла за плечи, отвела в свой крошечный кабинет, поставила перед нею чашку с кофе: «Рассказывай». И Настя, еле сдерживаясь, чтоб не заплакать, сгорая от стыда, рассказала всё и показала гадкие картинки.
— Да-а…  Ничего себе! Интересы у деток…  А если разобраться, Настя, сама ты  про всё это, ну, про интимное, когда узнала? Откуда? Вспомни, вспомни!
— Я… Ну, первое… а… в туалете вокзальном на стенке было нарисовано такое!.. И надпись соответствующая. Я у подруги в школе спросила, она мне всё и разъяснила: у неё братья старшие есть, мать с отцом за тонкой деревянной перегородкой спали… Да, от Галки узнала что к чему. Нам по тринадцать тогда исполнилось.
— Интересно было?
— Ну да, любопытно и… жутко как-то. Потом в кино стала понимать любовные сцены. А что?
— А то, что и деткам нашим интересно, любопытно и хочется узнать, понять «что к чему». А мы им рассказываем? Объясняем? В школе, может быть, про это преподают? Может, урок такой есть про интимные отношения полов?
— Ой, вы скажете, Любовь Алексеевна! Урок в школе! Ещё до этого не дошло! И не дойдёт, надеюсь! Мне-то что с девчонкой делать? Ведь она не просто полюбопытствовала, она же торговлю устроила, других детей совращала, по сути. Тут и родители на нас накинутся и будут правы.
— Во-первых, Ася, пойми, что не разврат её так привлёк, а коммерция, игра на чужих слабостях. Так что первый вывод – у тебя дочка с сильной коммерческой жилкой. Второй вывод – плохо она понимает в разврате, если не побоялась в школу это притащить, другим показать. Для неё это не соблазн и приманка, а хохма, цирк, потеха над ненормальными взрослыми. Поговори с ней, расспроси, не стыди, не пугай, а попробуй понять её отношение к этому. Убеждай, не ломай, не угрожай. Потом, после беседы с ней, приходи ко мне, ещё поговорим. А сейчас успокойся. Родительское дело сложное: с ребёнком, что ни случись, всё больно. Но ведь в тринадцать лет есть и воришки, и изнасилованные дети, и покалеченные. Так что, твоё горе, ещё не беда. Успокойся.
— Любовь Алексеевна! Какая вы мудрая! Спасибо вам, мне стало легче. Откуда вы всё знаете?
— Я в семье росла, где нас, детей, шестеро было, у самой трое – большие уже. Опыт, милая.
 Настя работала и думала о разговоре с Марой. Готовила фразы, аргументы, прогнозировала ответы дочери, искала убедительные доводы…  Но вышло всё совсем не по её предположениям. Марочка открыла дверь своим ключом, начала раздеваться в прихожей и, как только увидела вышедшую к ней мать, заревела белугой, приговаривая сквозь всхлипы: «Ма-амочка! Прости! Я больше так не бу-уду! Не ругайся, мамочка! Я не знала, что эти картинки очень плохи-ие! Что это сты-ыдно! Я думала, что смешно и всё-о-о!»  Вот и весь сказ. О чём говорить? Ребёнок сам все растолковал двумя фразами. Не объяснять же ей смысл гадких картинок! Настя попеняла на то, что Мара брала деньги с детей. Та, быстро успокоившись и уплетая ужин за обе щеки, весело блестя глазами,  пояснила:
— Во-первых, мамочка, я заплатила свои деньги за них, а потом поняла, что они мне не нужны. Жалко же деньги! А во-вторых, я не хотела показывать, а Ленка меня в спину толкала и толкала: покажи да покажи! Рубль мне в нос сунула. Я и показала. Она так фыркала, что и другим захотелось посмотреть. Я у них денег не просила! – Марочка посмотрела в глаза матери чистыми, круглыми, серо-голубыми  глазами, с золотистой лукавинкой на родниковом донце, – мама, они сами мне стали рубли свои присылать!
— Как, присылать?               
— Просто, мамочка, из рук в руки, по партам.
Настя долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок. Пыталась она побороть досаду на Виктора, который так редко ночевал дома. А так хотелось поделиться с ним своими сомнениями, так необходимо было посоветоваться!  Вспоминая все детали разговора с Марочкой, Настя переживала свою слабость, неуверенность.  Она так любила её, что понимала, ребёнок может вить из неё верёвки. Но ничего особенно тревожного в их общении не было. Вот только эта золотая капелька, искорка даже, на самой потаённой глубине чистого детского взгляда…  На самом дне…
  СКАЗКА – ПРОВИДЕНИЕ  О  ПРОПОВЕДИ   АРХИМАНДРИТА               
                по телевизору в двадцать первом веке.       
Скорбя, архимандрит вздохнул, глаза наполнились печалью, как будто за туманной далью узрели тягостную мглу.
— Тотальна проповедь греха! Через греховный телевизор сегодня объяснить я призван, чем жизнь плоха, чем дорога. Какой идеей нынче жить в распад  идеологий  бывших? На экономике прогнившей или политике отжившей свою идею возводить? Но всё решает человек, его исходные желанья. Все радости и все страданья, всех искушений испытанья и формируют этот век.
А век и грешен и жесток. Что нам внушат телеэкраны, когда насилие и раны, и пьяницы, и наркоманы, разврат и ложь?..  Сплошной порок  излит на головы!  И души ошельмлены, заражены лишь жаждой денег, без вины за происк в духе Сатаны изъять их способом не лучшим. Вопрос, вопрос, ещё вопрос… 
Ответ мой будет прям и ясен: грех явленный вдвойне опасен тем, что доступностью прекрасен. Но человек-то гибнет! SOS!  Идея? Бог. Спасенье в том, что человек богоподобен – и нравственен, и неудобен всем силам зла, соблазнам многим, а чист. И свят своим трудом.
Но в год советских лет и дней ещё не помнили о Боге. Неслись, как поезд, без тревоги, в тоннеле по стальной дороге прямых, проложенных, путей на свет навязанных идей. 
                4
Весна разгоралась: разливалась ручьями и лужами, солнечным неумолимым потоком, арбузным запахом талого снега в волнах тёплого днями и свежего, морозного ночами, воздуха …  В домах стало жарко от не отключаемых батарей, что позволяло ходить в лёгкой домашней одёжке, не кутаясь, не стягивая тело шерстяным теплом. Теперь каждой мышцей, каждой клеточкой кожи ощущалась свобода, прикосновение внешней среды, слияние с нею. Человек начинал чувствовать себя частью природы, а не куколкой в коконе, оттого словно вырастали крылья, хотелось лететь куда-то и петь, как птица!
Набухали почки. Ветки, протянутые к окнам и балкону, блестели древесным сладким клеем, жаждали рождения зелени. Днём Вика расклеила, отворила окна, впустила в дом уличную свежесть. Валким попросился на балкон. Она укутала его пледом, помогла переехать через порожек.
— Викуль, найти бы пару дощечек и проложить тут, чтобы я сам мог выезжать, – попросил он, – а то ты уйдёшь, а мне вдруг захочется подышать…
— А… ладно. Я попрошу Витю прихватить где-нибудь по дороге.
Просьба была пустяковой, но Вика испытала раздражение, словно новый каприз больного отягощал её быт. Она уже не удивлялась постоянному чувству недовольства, внутреннего сопротивления всему, что касалось ухода за мужем – она устала. Надоело чувствовать себя на привязи, зависеть от его самочувствия и желаний, тяжело было таскать его в туалет, смывать за ним, вершить каждодневную, рутинную работу.  Любви не было. Даже памяти о ней не осталось, а если вспоминалось, то приливала горечь, досада, чувство вины за все былые и нынешние поступки.
Вика научилась, видимо, благодаря артистическому дарованию, скрывать своё отношение к мужу, но от постоянной скрытности стала немногословной, замкнутой, что мучило Валкима, давало ему повод обвинять себя в её несчастье. О своём несчастье он старался не думать, хотелось умереть. Только любовь к сыну, как источник света, давала ориентир в жизни, привлекала к продлению судьбы.
Саша в свои шесть с половиной лет был умён не по годам, свободно читал, считал и умел складывать и вычитать, знал начальную нотную грамоту (Вика водила его уже полгода в музыкальную школу по классу скрипки), учил на дому у соседки учительницы английский язык. Он любил беседовать с папочкой, иначе он и не называл Валкима, радостно отзывался на его просьбы и небольшие поручения, ласкался к отцу, как котёнок. Осенью мальчик собирался в первый класс, но что он там будет делать, непонятно. Разве что научится красиво писать, не так, как пробует сам…
Валким постоянно думал о сыне, немного ревновал его к Виктору, который крепко дружил с мальчишкой, баловал его частыми подарками и разговаривал о недоступных инвалиду вещах: как научит паренька водить машину, как будут плавать в бассейне, куда ходили вдвоём не раз, про игры в футбол и катание на лыжах и коньках… Иногда мальчик ездил с дядей Витей в лес, на речку… Благодарен был Валерий другу, понимал, что ребёнку нужна мужская поддержка, но всё-таки чуть-чуть ревновал, осуждая себя за это.
К кому угодно ревновал Валерий жену, только не к её школьному товарищу, с которым, он точно знал, не было у неё и первой подростковой любви, способной перерасти с годами в зрелое чувство. Единственный видимый мужчина в окружении Вики был слишком необходим его семье, был так чуток и отзывчив на любую просьбу, что казался просто ангелом-хранителем. Вот и снова он выручил их. Сделал настоящие пандусы для туалета и ванной, где лежали дощечки, и для балкона. Ручку на балконной двери переоборудовал так, что сидя в инвалидном кресле, Валерий мог сам открыть себе выход на балкон. А этого хотелось всё чаще. Становилось по-настоящему тепло днём, балкон был пригорожен с двух сторон, чтобы не дуло. Это он сам сделал, ещё когда только родился Сашенька и «гулял» в коляске во время дневного сна. Так что, когда солнце освещало их сторону дома, температура на балконе была почти летняя.
Валерий работал над инсценировкой романа молодой писательницы для экранизации, и не уставал благодарить Лёвушку за счастье работать. Апрель промелькнул незаметно, а к десятому мая, после всех праздников,  режиссёр ждал сценарий. Всё шло прекрасно, поспевало к сроку. Одно угнетало Валерия: закончит он работу, и что? Снова томиться от безделья? Снова чувствовать свою ненужность, никчёмность? Но пока он гнал от себя эти мысли, тем более что роман, над которым работал, был талантливый,  с увлекательным сюжетом и глубокой психологией.
                *    *    *
Сегодня великий праздник  – День победы. У них в гостях Виктор. Выпили, помянули всех погибших, и Витиного отца, убитого в последние дни войны на чужбине, лежащего в общей могиле под Берлином.
День выдался непогожий, холодный. Утром ещё вяло пробивалось солнце сквозь клубящиеся серые тучки, а теперь всё затянуло плотной завесой и стал накрапывать ленивый, нудный дождь. Сашенька набегался по двору, прилёг на отцовский диван и заснул крепким сном, так что струйка сладкой слюны блестела в углу подбородка. «Он похож на Вику. Не на меня. Хотя и сам на себя похож больше всего, какая-то особенная линия в лице, лобик высокий, открытый… Красивый какой, сыночек!»
Вика ушла на кухню, наверное, помыла посуду и курила там, попивая кофе. Виктор ушёл к машине, а вернулся ли, Валким не услышал. Снова стянуло тоской сердце, жаль было расставаться с делом. От этой тоски захотелось на воздух, почувствовать прикосновение прохладной сырости, вдохнуть горький запах молодой зелени. Ветки дотягивались до балкона, листочки поблёскивали свежо и ярко. Валерий натянул на плечи лежавший в кресле плед, привычно выехал на балкон.
Перед их домом была небольшая площадь, вся усыпанная лопнувшими цветными шариками, фантиками от конфет, лепестками бумажных цветов и другим праздничным мусором. Людей не было видно, разошлись по дамам праздновать за столами. Ни Вика, ни Виктор на параде не были, так что их праздник начался раньше, чем у всех. Валерий увидел, как в их кухне распахнулось окно, потянулся дымок сигареты. Он услышал, что кроме Вики там, видимо, Виктор, его голос произнёс что-то невнятное. Вика, стоя у окна, ответила:
— Саша заснул, набегался. Тебе ехать пора? Езжай. Мне не привыкать праздновать с калекой. Ты бы о сыне подумал, в какой он обстановке находится, что видит постоянно.
Валким весь напрягся. Тон и строй речи Вики были не обычными, дружественно-ворчливыми, а собственническими, имеющими право быть такими. Она что-то услышала в ответ и снова заговорила именно так, как говорить могла только близкая женщина близкому мужчине. 
— Конечно, ничего не поделаешь. Но ты едешь к своей Насте, к чужим детям, а своего оставляешь.  Я устала, ты понимаешь?  Мне всё надоело!
Затем снова голос Виктора проговорил что-то, словно проворковал успокаивающе, ласково. И его рука легла на подоконник, а потом поднялась к её плечу. Валерий, оцепеневший от пронзительной догадки, услышал гулкое биение своего сердца, потемнело в глазах, и судорога пронзила всё тело, даже неходячие ноги. Он рывком бросил кресло в самый близкий к кухне угол балкона, вытянув шею, повернул голову, стараясь заглянуть в окно. Удалось. Он увидел их, слитый воедино, силуэт, руки Виктора на её спине, её запрокинутую голову…  Схватившись за перила, Валерий необъяснимым  усилием смог бросить тело на железо ограждения, удерживаясь на животе, тянулся к окошку, словно не веря в то, что видел воочию. А видел он неприкрытую страсть, слышал глухие стоны любовников, для которых подоконник стал ложем. Нежданный свидетель вдруг закричал. Не слова лились из его горла, а хриплый сдавленный крик. Пара на подоконнике застыла, и два лица с какими-то опрокинутыми взглядами обратились к нему. А он протянул к ним, сжатую в кулак правую руку…
Это было последнее, что видели они и последнее, что смог  увидеть он – их  выпученные дикие глаза. В то же мгновенье его тело, перевесившись через перила, рухнуло вниз на сырой чёрный тротуар.
Несколько секунд тишины, и – крики со всех сторон, люди внизу, как муравьи побежали из всех щелей к распростёртому на площади телу. Вика онемела, не могла пошевелиться. Виктор застонал, закрыл лицо ладонями, с силой усадил её на табуретку и побежал на улицу.
Соседи не сомневались, что Валерий это сделал сам, нашёлся даже свидетель, видевший бросок инвалида на перила и падение с них. Понятно, пятый год человек в инвалидном кресле. И какой человек: известный артист, режиссёр, любимец публики и женщин… Тело, конечно, забрали на экспертизу, прислали следователя. Но всё было объяснимо, да ещё и записка на столе: «Лёвушка, дорогой! Спасибо тебе, дружище! Ты скрасил на время мою никчёмную жизнь. Вот, с ужасом думаю, кончается работа, и что? Снова жить без дела, без пользы, быть всем только в тягость? Осознаю своё малодушие, но ничем не могу утешиться.  Прости. Не суди меня строго. Не дай Бог тебе понять меня до конца! Твой должник и друг» и подпись покойного.
                *    *    *
Вика кремировала тело мужа. На похороны приехал старший сын Валерия Валентин, красивый, вежливый, холодный, очень похожий на отца. Он окончил медицинский институт, работал врачом психоневрологом в диспансере их районного городка. Только однажды потеплел его взгляд, когда Сашенька посмотрел ему в глаза и сказал: «Как хорошо, что у меня старший брат! Я тебя люблю!» И попрощался Валентин с ними, словно навсегда, чему Вика была даже рада. Она поражалась холоду в душе: ни жалости, ни чувства вины не было. Но не было и чувства свободы, ярких желаний… Она, словно проколотый шар, сдулась, поникла, поплыла по волнам жизни безвольно, как пустая резиновая оболочка, только что не тонула.
Виктор приезжал, но она ему не радовалась, вяло принимая его заботы и любовь. Он пытался её расшевелить, позвал на недельку на озеро. Она отказалась. Родители звали на лето в Клинки, без особого желания Вика обещала приехать с Сашей после пятнадцатого июля, когда уйдёт в отпуск. Она сразу изменилась внешне: не постарела, а повзрослела, хрупкость её выглядела теперь как излишняя худоба, даже костлявость, а чернота глаз, подчеркнувшись тёмными кругами, делала лицо мрачным и недобрым.
Надо было подумать о заработке. Конечно, работа по собственному расписанию её устраивала и теперь, когда сын должен был пойти в школу, но денег было мало. Сиротсое пособие сына – мизеоное. Она взяла ещё полставки, заняла почти всё воскресенье, поставив на это же время занятия сына английским и, после обеденного перерыва, забирая его с собой на работу, записала в два кружка: изостудию и фото.
Виктор помогал во всём, но чувствовал её холод и на себе. Странно, но его это не печалило, наоборот, стало легче, спокойнее. Он думал, не временное ли это состояние? И не желал возврата рвущей душу страсти. Обоим любовникам казалось, что вместе с телом Валкима сгорела их любовь. Превратилось в пепел всё, что переполняло их жизни ярким сиянием, радостями и отчаяньем, виной перед близкими и постоянным ощущением опасности.
Виктор вдруг понял, что Настя знала о его связи с Викой, догадывалась об отцовстве, несла в душе груз постоянной ревности и обиды. Это открылось в одной её фразе, когда она узнала о гибели Валерия: «Ну, теперь ты можешь жить с сыном». А он ужаснулся, что не может.
                *    *    *       
В это время его короткие рассказы вышли небольшой, но многотиражной книжкой, в то же время в журнале "Юность"  напечатали его новую повесть о любви. Это были деньги, ещё большая известность и необходимость почти безвыездно жить в Москве. Виктор обдумывал, не рассчитаться ли на работе в Домике рыбака? Но, в который раз, не решился. Соблазн жить в столице, лишал его уютного уголка для работы и постоянного заработка, не требовавшего больших усилий. Его пригласили в Верске в редколлегию журнала «Собеседник», по совместительству.  Молодой талантливый писатель начал выезжать в командировки по области: на крупные предприятия, в научно-исследовательские центры, в передовые колхозы…
Виктор охотно пополнял знания жизни, говорил со многими людьми, но результаты порой разочаровывали, а иногда даже пугали. В Москве он мог обсудить свои впечатления с одним только Вадимом Соколовым, другом последних лет, заместителем редактора крупного журнала. Они обсуждали всё, что видели: как пустеют сёла, отпуская молодёжь на ударные стройки и в гигантские производственные комплексы, как, несмотря на все усилия, останавливается на глазах экономический рост,  осуждали кривду печатного слова, льстиво поющего славу всем начинаниям и реформам, подмечали, что многие позиции страны слабеют, уступаются другим государствам, особенно, в науке и технике. Вадим  был свидетелем порицания  инакомыслящих, вплоть до изгнания из творческой среды. Всё ещё болели в душе раны от великих для литературы потерь: исключение из Союза писателей Солженицына (он радовался, что ему не пришлось принимать в этом участия), снятие с должности редактора «Нового мира» Твардовского и его единомышленников. А ведь они открыли страницы одного из самых читаемых журналов тому же Солженицыну, Быкову, интересным зарубежным авторам…
 Сам Виктор старался быть до предела правдивым во всём, что попадало в печать, но в том-то и дело, что предел подступал с каждым днём всё ближе, под самое горло.  В это время он начал писать новый роман, не говоря никому ни слова об этом.  Небольшие рассказы он просто обязал себя писать, чтобы не выпасть из литературы, а это новое произведение он задумал как исповедальное, но исповедь не столько о себе, а о времени, в котором живётся. Он помнил слова Александра Кушнера: «Времена не выбирают, в них живут и умирают», не пытался даже злословить по поводу происходящего в стране, просто решил писать для единственного читателя, создал себе образ честнейшего, но наивного человека, для которого должен написать правду так, как сам её понимает, чувствует, видит.
Роман начинался трудно, герой его невольно списывался с себя. Кого ещё мог облечь автор на все извороты собственной судьбы? Но не хотелось копаться в себе, в фактах собственной биографии и дать такую же возможность каждому. Виделась картина современной жизни, но без личной истории. «Где взять героя? Из какой среды? Как заставить его думать, чувствовать, поступать как я, но не быть мною?..» Он несколько раз уничтожал начало рукописи, извёл больше сотни написанных страниц, пока однажды всё сразу не встало на место и пошло, полетело на крыльях вдохновения.
Виктор вдруг отказался от героя, а создал героиню – женщину писателя, мать, жену, любовницу – во многом пережившую, что и он. Так легко стало! Только имя никак не мог ей выбрать, любил-то всего два: Анастасия и Виктория, и оба подходили его героине, но ни выбрать из двух не мог, ни допустить, чтобы та или другая, читая когда-нибудь его роман, обижалась, негодовала, домысливала. Думал, думал…  А потом решил – Зоя. И стало писаться ещё свободнее и увлекательнее, потому что детство своей героини он списал с Зоиной нелёгкой судьбы, её характером наделил героиню-ребёнка, её портрет взял за основу, решив подкрасить к поре расцвета. Даже фамилия была похожа – Борисова.
Его, рождённая воображением, Зоя уже выросла, похоронила бабушку и полюбила   впервые своего одноклассника, которого когда-то в детском саду спасла от падения из окна. Она уже писала стихи и рассказы, которые печатались в школьной стенгазете, а потом и в районной молодёжке. Его героиня мечтала стать журналисткой, готовилась ехать в Москву поступать в университет со своей золотой медалью, а в газете уже не раз напечатала статьи и заметки о людях, которых  хорошо знала: о бабушке-партизанке, о любимой учительнице литературы, защитившей дорогого сердцу мальчика-хулигана и назвавшей его Робином Гудом… У её героини мама не вышла замуж, а жила с единственной дочерью в маленьком провинциальном городке, где единственным крупным предприятием была швейная фабрика, и женихов не было даже для юных девушек, не то что для мам-одиночек. 
Роман набирал силу, тянул, как локомотив тянет вагоны, где что ни вагон, то ещё какие-то пассажиры, новые лица, новые судьбы. Но все они мчат по единой стальной дороге времени из пункта «Р» – рождения до пункта «К» – кончины, все живут на одной земле, все проезжают по её просторам, хотя и выходят каждый на своей остановке. А машинист поезда жизни, названного «Стрела» или «Ракета», вещает по радио, что ведет локомотив в светлое будущее. А… кто знает, что светлее? Где источник света? В одном из таких вагонов, в самом первом, ехала героиня романа Зоя Борисова в Москву… В Москву, в Москву, в Москву-у-у-у!…
                5
А Зоя Борихина в Клинках  заканчивала седьмой класс, ухаживала за бабушкой,  упорно создавала при помощи разных резцов картины на досках, вещи из дерева и всё больше влюблялась в эту работу. Молчать и резать, воплощая воображаемое в видимое всем, передавать свои мысли и мечты, не объясняя, не говоря ни слова – это было наслаждением, состоянием счастья.  Сейчас она делала работу, к которой давно стремилась, но всё сомневалась, что «доросла» в творческом смысле. На широкой липовой доске ей хотелось в совершенном квадрате, в тонко узорной раме поместить лицо бабули. Не лицо – лик, как на иконе. Вот лежит она, мученица, на подушке белой, квадратной, тает на глазах, как весенний снег на солнце, а старости её не видно. Светлое, почти без морщин, лицо её только тенями выдаёт возраст: тени в запавших  щёках, глазах, обведённых кругами,  в уголках губ. Волосы тёмные, гладкие, высокий лоб – красивое лицо и в её семьдесят лет, благородное, строгое. От бледности, многие годы утаённой от солнца, словно исходит свой, сочащийся изнутри, свет. Свет утомлённой души. Зоя мечтает передать всё: и красоту лица, и отражённое на нём терпеливое страдание, и лучезарное свечение добра. Долго не находилась нужная доска, перерабатывался не раз «картон» – рисунок на бумаге, и, наконец, всё совпало, можно было начинать.
Зоя трепетала, работать нужно было абсолютно самостоятельно, не консультируясь с преподавателем кружка, так она решила.  И с первых же прикосновений резца к карандашной линии на доске дело пошло на лад. Зоя знала это чувство владения  материалом, воплощения на нём задуманного, словно рукой водили свыше, а дерево уступало малейшему нажиму. «Как по маслу», – радостно думала Зоя и не позволяла себе торопиться, сдерживала работу взахлёб, иногда намеренно медлила. В то же время она готовила конкурсную работу – кубок  для лучшего школьного хора города. Её эскиз победил, и теперь она резала свой кубок к сроку – городскому смотру самодеятельности  школ. 
Жизнь Зои, наполненная бесконечными заботами и обязанностями, заключила её в замкнутое пространство семьи, школы и, как отдушина, единственной радостью был кружок резьбы по дереву. Подруг не было, хотя в классе со всеми Зоя была в ровных, хороших отношениях. Учительница литературы Наталья Сергеевна, которая ещё папу Витю учила, на Зою Борихину не нахвалится: грамотность её по русскому языку, умение логически мыслить, точно выражать свои мысли, да ещё и образность в сочинениях – всё отлично, всё достойно примера для одноклассников.
Никто Зое не завидовал, видя её, несчастливую в глазах товарищей, судьбу. Зато все списывали на диктантах, как могли, подсматривали, просили подсказать, чего Зоя на уроках категорически не делала. «Оставайся после уроков, могу минут двадцать позаниматься. Можешь ко мне домой прийти. А  на уроке не проси». И  непоколебимость её принципов, хотя и раздражала многих, но ставила всё на места. С ней считались, хотя ни на какие «должности» не избирали, помня её домашнюю обстановку.
                *    *    *    
Истинным другом был руководитель кружка Валентин Сергеевич Кедрин. Спокойный, сосредоточенный человек, с правильным строгим лицом и залысинами над высоким лбом, старящими его, среднего роста, коренастый, устойчивый. Говорили, что у него погибла жена лет пять тому назад, что живёт он один и слывёт домоседом. Зоя мало разговаривала с учителем, он понимал её с полуслова, одним движением ногтя по доске объяснял порой ошибку, кивком поощрял к продолжению работы, чуть заметной улыбкой вселял уверенность в деле. И Валентин Сергеевич любил Зою, видя её талант и трудолюбие, верность избранному виду творчества. Но даже от своего друга-педагога у Зои был секрет: её новая работа. Никто не должен ей ничего советовать, подсказывать, направлять, кроме того, что она чувствует свыше.
Каждый раз, разворачивая старенькую шаль, в которую была завёрнута доска, Зоя волновалась, ощущала лёгкую дрожь, внутренний трепет. И, занимаясь постоянно творчеством, ценила это состояние, знала ему цену. Доска словно отзывалась на её мысли, отражала чувства, проступали линии, потом обозначился объём, перспектива… Из желтоватой глубины, как из воды, поднималось к свету дорогое лицо. Бабуля была идеальной моделью: не двинется, не пошевелится долгими часами. Чуть повернёт голову, вздохнёт, а так, лежит в продавленном головой гнезде, то смотрит в потолок, то прикроет глаза и смотрит в себя, в глубину своих мыслей и воспоминаний. Вот вздохнула глубоко и заговорила на еле различимом своём языке, который Зоя понимает без напряжения и сразу переводит слова.
— Зоенька, хоть бы мне дотянуть до твоих шестнадцати. Жить тяжело, но теперь уже не прошу смерти, терплю из-за тебя.
— А  что будет в шестнадцать, бабулечка?
— Паспорт будет. Дом тебе оставлю. Ты им в Верске не больно нужна. Свой тебе угол останется.
— Бабуля! Мы с тобой тут будем всегда вместе! Слышишь? К нам в гости тётя Марина с Колей приедут, яблок у нас много, другие фрукты и ягоды… Я работать буду где-нибудь поблизости, ну, хоть санитаркой в больнице, прибегу к тебе, когда надо.
— Тебе учиться надо, Зайка, ты талантливая.               
— Да где же учиться? В Верске есть художественное училище и отделение деревообработки…  Наш Валентин Сергеевич его закончил. Но это же в Верске…
— Верск не за горами. Свой дом сдашь, а там на квартиру устроишься. Только бы мне помереть вовремя!
— Бабулечка, дорогая! Не хочу я учиться, не надо мне ничего, только будь со мной!
В отличие от других стариков или больных людей, Аграфена никогда не повторяла одного и того же по несколько раз. Поэтому Зоя встревожилась ни на шутку. «Наверное, хуже стало бабулечке, если так заговорила, – с тревогой думала она, – о смерти думает, беспокоится обо мне». Эта тревога привнесла в работу новый напряжённый мотив: лицо словно немного подалось вперёд, отчего казалось, изображение что-то силится сказать. Зоя поразилась находке – получалось ярче и лучше, чем было задумано.
Звонок в дверь прервал работу, Зоя закрыла доску шалькой, пошла открывать. Приехал Виктор. Он привёз продукты из Москвы, а так как Клинки к Москве на двадцать минут ближе, чем Верск, сошёл здесь, притащил тяжеленную сумку, начал её потрошить. Зоя обрадовалась: всю неделю сидели на картошке с соленьями, в Клинках с продуктами стало совсем плохо.
Виктор попросил чаю, сидели в кухне, разговаривали, вернее, отчим пытался разговорить немногословную Зою. Она же, отгороженная от общения, неожиданно рассказала о тревогах бабушки.
— Да, Зоя, бабушка права, тебе надо учиться, надо ехать в Верск. Я буду думать об этом, поговорю с Настей о тебе.  Вот закончишь восемь классов и готовься к поступлению в училище.
В эту ночь Зоя долго не могла уснуть. Беспокойство вошло в душу, будоражило мысли. Бабушкино самочувствие, раздумья о собственной судьбе – всё было неясным и тревожным. Одно только утешило и позволило, наконец, заснуть: до порога в новую жизнь было ещё почти полтора года.
И Виктор думал о Зое, подъезжая в электричке к Верску, шагая от вокзала к дому. Он чувствовал  болезненные уколы совести, горькую волну сочувствия этому ребёнку. «Такая маленькая, слабая девочка, а держит мир и благополучие в моей семье! Ну, что может эта крупинка жизни, песчинка в барханах человеческой пустыни…»
                СКАЗКА    О   ПЕСЧИНКЕ
  Шёл птицелов с большим мешком, в нём птички пленные страдали: они пищали, трепетали, во тьме толкали и топтали друг друга… Тёмный страшный дом был распят обручем ивовым – ловушкой, поглотившей их, казнящим испытаньем новым. Нёс парень пленников своих  домой, чтоб расселить по клеткам. Потом продать на рынке деткам, капризам потакая их. Взмолилась пташка – малый Чиж, воспел к Природе равнодушной:
— Я был слугой твоим послушным! Я пел! И песенкой нескучной тебя я радовал. Молчишь? Ну, помоги, освободи! Дай хоть ничтожную песчинку надежды – спеть в свободной сини! Из страха плена уведи!
И дал одну песчинку Бог. Одну мельчайшую песчинку. Она за отворот ботинка попала птицелову.
— Ох! – он возопил.
Он наступил на крохотный осколок камня, от боли вдруг взмахнул руками, из рук же выпустил мешок.
На миг раскрылся тёмный зев, и Чижик выпорхнул, как искра! Хоть птицелов и спохватился, да тот, что от души молился, взлетел, от радости запев!
Так и ничтожная песчина спасёт и сохранит певца, когда молиться есть причина и верить в милости Творца.
                *    *    * 
Виктор, думая о Зое, не мог преодолеть странное чувство, вдруг возникшее в нём. Это было похоже на то, что он испытывал к сыну Саше, покидая его при отъездах из Москвы. Лицо Зои стояло перед глазами: похожее и непохожее на лица «его девочек» – Насти и Мары. Черты лица как будто те же, но худоба обтянула и высокий лоб с запавшими сразу висками, и щёки, утратившие выпуклости, зато обнажившие впадины под скулами, нос как бы заострился и стал чуть крупнее, выступил подбородок…  Но особенно отличались глаза. Того же цвета и формы, что и у Насти, они, под проступившими жёстче дугами бровей, оттенённые мазками синевы под нижними веками, горели сильным внутренним огнём, казались глазами фанатика или… страдалицы. Виктор ёжился от воспоминаний, от проникающего света этого взгляда. Он снова и снова поражался стойкости характера, силе терпения девочки, и, как и перед сыном, чувствовал себя виноватым перед ней. Он ещё честно определил для себя, что вызываемое в душе  чувство вины отдаляет  человека от тех, перед кем виноват, если нет сильной любви к ним. Сына он любил до самозабвения, а Зоя была почти чужой. Почти…  Но не чужой же! Кровь любимой женщины, её жизненные соки несла она в себе. Потому и виноват он, Виктор, потому и должен, должен что-то сделать для неё!
Воспоминания о Саше отдавались такой болью в сердце, что думать о сыне  Виктор старался нечасто, убегал мыслями от картин встречи. Но не всегда получалось. Вспомнился почему-то разговор с сыном в последний приезд перед трагедией с Валкимом. Тогда все разговоры были о том, что вот мальчику исполнилось шесть с половиной лет, в сентябре будет почти семь, что он пойдёт осенью в школу. «А как мне учиться на пятёрки? Как? А  вдруг не получится?»  Отец видел волнение малыша, его искреннюю заботу о будущем. Успокаивал, убеждал: «Получится, Сашок. Всё получится, если будешь стараться, выполнять задания учительницы. Ты же умный мальчик, справляешься  в музыкальной школе и английским успешно занимаешься. Всё будет хорошо!» Теперь же, когда сын заканчивал первый класс и прошёл почти год после смерти Валерия,  Виктор видел огромную разницу теперешнего ребёнка с тем наивным малышом. Саша стал строгим, более замкнутым, каким-то деловым. «Как учёба?» – спросил Виктор после радостной, но не столь бурной, как раньше, встречи.  «Хорошо, дядя Витя. На пять». И всё. Никаких подробностей. После ужина мальчик закрыл дверь в свою комнату, пошёл заниматься. Вика тяжело вздохнула.
— Видишь, Вик, каким он стал? Страдает об отце. Не говорит, но думает, я вижу, постоянно. Как-то раз застала перед фотографией Валерия со слезами на глазах…  Да-а-а… – горько вздохнула она, – и по его маленькой судьбе прокатились тяжёлые колёса. Я часто думаю, какая дура эта жизнь! И в ней чего-то не хватает. Нет опоры, стержня что ли…  Почему, почему мы делаем столько глупостей? Столько вреда себе и близким?  Вот я, живя с Валкимом, мечтала о ребёнке, ходила на могилку к святому и…  А ведь получилось! Я только теперь поняла: всё сбылось! Дан мне ребёнок, пусть не от Валерия, но дан! Слушай, Вик, может, нам Бога не хватает? Может, живём не по-божески, без веры, без оглядки, ради сегодняшнего дня?..
— Может быть. Я вот утрачиваю день ото дня свою веру: эту самую веру в человеческую справедливость, в мудрость партии, в коммунизм, конечно, а теперь и в социализм. Трудно верить, когда всё на глазах рушится. А  другой веры нет. Наваливается чувство растерянности, почва уплывает из-под ног. А писателю без почвы совсем нельзя, не на чем строить свои здания.
Они разговаривали на кухне, где вели подобные разговоры в то время миллионы россиян. Им казалось, что, излив душу, станет легче, но становилось ещё мутнее, тяжелее на душе. Потом разговор перешёл на бытовые проблемы, Виктор привёз деньги, Вика взяла их с ноткой презрения, словно что-то нечистое. Виктор заметил, спросил,  почему так. Она проронила: «Беру, как краду. У законной семьи отнимаю».  Он стал зачем-то оправдываться, защищаться, словно она нападала на него. Самому стало противно от этих оправданий. Потом, преодолевая раздражение, недовольство друг другом, они легли в постель, и тут, соприкоснувшись, забыли распри, канули в волну наслаждения, в котором было больше ярости, чем нежности.
                *    *    *
А Настя в эту ночь почти не спала, нуждаясь в муже для обсуждения нового происшествия с дочерью, для утешения тревоги в душе, для совета на будущее. Мара прогуливала школу. Два дня подряд гуляли с подругой по опушке весеннего леса, уехав туда на электричке. Настя, после разговора с ней, после того, как снова поддалась её очарованию, кляла свою слабость, вспоминая просящий жалобный тон дочери, её нежный голосок: «Мамулечка! Весна! В лесу такой воздух! Прости, не ругай меня, я в последний-препоследний разочек сбежала! Это всё Юлька. Знаешь, какая она настырная? Не буду, говорит, с тобой дружить… Ну, мамочка, А? Простила? Не говори папуле, а? Прошу… Это наш с тобой секрет!» Не спала Настя, думала, говорить ли мужу, не спала и знала, что он теперь с другой, с ней, с Викой. И, в отличие от других ревнующих жён, чувствовала себя не только преданной любимым, но и виноватой в его предательстве родного ребёнка и его матери.
Они встретились, облегчённо вздохнув. Обнялись до проникновения и смешения тепла с теплом, стояли так долго и молча.  Потом до самого сна говорили тихо и умиротворённо опять же на кухне, допивая бутылку сухого вина, дожёвывая московские яства. Она рассказала про Марочкины прогулы, но под секретом. «Не надо ничего выяснять, ладно? Год кончается, на троечках дотягивает. Математика зато «четыре». Была бы    «пятёрка», если бы уроки делала, как следует, а то лишь бы отвязаться. Устные, вообще, не учит. Что делать? Ох…», –  она вздохнула, а Виктор снова вспомнил тот первый сигнальчик – некрасивый и противный поступок Тамары в прошлом году, когда он так же вернулся из Москвы, и они с Настей так же сидели на кухне, и Настя металась в слезах перед ним, рассказывая о своём позоре. Тогда Виктор удивлённо посмеялся над происшествием с Марочкой, успокоил Настю, как мог, хотя сам неосознанно встревожился. Поступок девочки был не просто некрасивым или глупым, он, по ощущению Виктора, был грязным. От этого было хуже, чем, если бы Мара сделала что-то другое: курила или выпила бы, даже стащила чужое… Поступок Тамары словно пятнал чистоту Насти, заляпывал грязным отпечатком прозрачный кристалл её души. Это порождало боль и досаду, обиду за любимую. «Ах ты, свинка! – думал он тогда о Маре, – паршивка маленькая! Торговать развратом надумала! Не буду с ней разговаривать, окачу молчаливым презрением», – решил он, утонув в объятиях жены. Но все его тогдашние намерения разлетелись в прах, чуть только утром Марочка, как вихрь, налетела на него, обвила шею отчима руками, повисла на нём всей тяжестью плотного тельца, зацеловала в щёки, лоб и, чуть выпучив свои прозрачные глаза, полные радостных и лукавых искорок, залепетала сладко и восторженно: «Приехал, мой любименький папочка! Мой Витюлечка-роднулечка! Мой самый красивенький и умненький на свете! А что ты мне привёз?»
И этим утром он снова глядел в чистоту детских глаз, снова принимал ласку ребёнка, радость девочки от встречи с ним, восторг от подарков и впервые увидел, что она уже не ребёнок, что её ласка и нежность женственно расчётливы и  подготовлены, что она не просто благодарит его, а упрочивает традицию дарения при встрече. «Хитрая девочка! Ох, и какая же из неё женщина получится? Совсем не Настя. И не Зоя. Не такая, как бабушка…  Ей бы Викиной дочкой быть.  Смешно! И… тревожно».
                6               
Галина, работая рядом с мужем, выслушивая его, сопереживая ему, если и не участвуя  в творческом процессе киностудии, то непрерывно наблюдая его, жила интересно, наполнено, нескучно. Времени для скуки и пустых занятий просто не было. Но часто, а в последнее время всё чаще, наваливалась вдруг необъяснимая тяжесть на душу, томило, наполняло тоской, звало куда-то, в какой-нибудь тихий укромный уголок, в свой личный закуточек,  где не достанут, не потревожат, не помешают погрустить и поплакать наедине с собой.
Объяснить это своё состояние Рыжая пыталась, но не могла. «Чего мне не хватает? Заелась я, что ли? Всё есть, о чём и мечтать не могла: жильё в северной столице из лучших, на каждого по комнате, паркет, высокие потолки, лифт, мусоропровод…  Общество блестящее, общение, праздники…  Одежда – высший сорт, еда, напитки…  Школа у ребёнка элитная, отчим любит, как родного, меня муж  уважает, любит, ценит!  Что же? Что? Надо выбраться к Марине. Поговорить, обсудить. А то с ума сойти можно».
Перезванивались они регулярно, а виделись нечасто. Марина бегала с работы на работу, а Галина с вечеринки на вечеринку. Дети требовали внимания и заботы. У Максима не слишком успешной была учёба в школе, его надо было водить на дополнительные занятия, чтобы переходил из класса в класс. Тем более теперь, когда из начальной школы от одной учительницы переходил в  среднюю с множеством предметов и учителей. Мальчик  любил только физкультуру, особенно, футбол: днями гонял бы мяч, если бы не уроки. Но человечек он был добрый, ласковый, уважительный. Учительница и ребята в классе его любили.
Галина договорилась с Мариной на воскресенье ближе к пяти часам вечера. Максима выпросил его родной отец, который, стоило Галине обрести мужа, начал липнуть к ним, навязывался, объяснялся в любви. «Люби жену и дочь, оставь нас в покое! Сын в отчиме души не чает, тот его воспитывает, обеспечивает. Эдик – настоящий отец. А ты, Константин – никто, посторонний дядя. Будет паспорт Максим получать, перепишет отчество, чтоб и на бумаге тебя не было!» Но, уняв горечь обиды, всё-таки решила не рвать вконец отношений между родными по крови людьми. Эдик, с тяжёлым вздохом, тоже согласился, потому что ребёнок знал историю своего рождения. Теперь вот вечер в семейном кругу отца позволял Максиму отпустить мать к подруге, хотя ему и хотелось увидеться с Колей, которого помнил по поездке в Клинки. Но какой же разговор при детях? Тем более что Коля уходил в это время в Дом пионеров.
Галина ехала в поезде метро и никак не могла собрать свои мысли: то пыталась представить встречу сына с сестрой по отцу, их отношения, реакцию жены Кости на визит мальчика, то формулировала вопросы, которые надо задать Марине, то вспоминала, всё ли взяла с собой, что намечала… Она увидела своё отражение в окне поезда и отметила, что выглядит очень даже хорошо, эффектно на сером фоне толпы пассажиров. Её модная причёска «хала» залакирована – волосок к волоску, узкий жакет, на подплечниках по моде, украшен широкими лацканами, простроченными по краю, короткая юбка открывает красивые ноги в узорных колготках и лакированных туфлях на высоких каблуках и обтянутой кожей платформе.
Марина, увидев подругу, ахнула от восхищения.
— Галя! Какая ты красивая! Шикарная! Моднющая! Как из заграничного журнала! Целую осторожно, чтобы не навредить такой красоте. Проходи, дорогая, устраивайся, а я чай заварю.
Галина села на «своё», привычное место на диване, взяла со стола конверт с фотографиями, который, как обычно, Марина приготовила для гостьи. Коля фотографировал много и грамотно, фотографии были замечательными: чёткими, с  хорошей композицией. На снимках Марина красовалась в подаренном Галей её бывшем пальто, Коля стоял рядом с мамой, поражая своим совершенным сходством с отцом, которое с годами только усиливалось, возможно, потому, что Галина помнила Николая взрослым.
Какие-то дети стояли смеющейся, дурачащейся группкой, немолодой мужчина с ярко выраженной еврейской внешностью стоял один, потом с Мариной рядом, потом – фото втроём, с Колей. Галина всмотрелась в незнакомца. Вид его говорил об аккуратности, вон, ботинки как блестят, ворот пальто обрамляет светлый дорогой шарф, шляпа, видно, велюровая, добротная.  Лицо полноватое, благообразное, с маленьким клином бородки. Усики над полной верхней губой чуть подвёрнуты кверху, франтовато выглядят на крупноносом лице. Глаза, как две маслины: небольшие, но овальные и чёрные, излучают ум и внимание. «Что за дядька? Ишь, Мариночка, тихоня! Никак ухажёра нашла! Кто ж  такой?»  Но так как Марина ещё возилась на кухне, Галина достала из новомодного шуршащего полиэтиленового пакета свои гостинцы: торт «полено», коробку конфет, баночку с красной икрой, пачку сливочного масла и булку. Заприметив нож, сходила, вымыла руки и начала делать бутерброды. Бутылка белого сухого вина покоилась в сумке, которая при помощи молнии была превращена на время в хозяйственную. Из особого отделения она достала подарки: тончайший шифоновый шарфик для Марины и вязаную модную шапку для Коли. Галя, покупая что-нибудь себе в спецмагазинах, непременно вспоминала о подруге, с любовью выбирала что-то и для неё, и для мальчика.
Марина внесла на подносе чай и снова ахнула.
— Какая роскошь! Галя, ты нас балуешь! Нам нельзя на такое и смотреть, не то что есть и носить! Не по Сеньке шапка! И шарфик… Какое чудо! Спасибо!
Они ещё поахали, поохали, порадовались друг дружке, похвалили, что было возможно, выпили по бокалу вина и, раскрасневшись, расслабившись, начали разговор, к которому столько было накоплено событий и мыслей, что решили высказываться по очереди. Начать Галина попросила Марину, указав на фото и спросив прямо и требовательно: «Кто? Что? Как?» Марина ещё больше загорелась лицом, смутилась.
— Вот, Галочка, познакомил меня со своим братом  отец мальчика, которого я учу на дому. Зовут его Иосиф Абрамович, он вдовец – два года назад его жена умерла от рака. У него одна дочь взрослая, замужем. Ему пятьдесят пять лет. Профессор университета, биолог. Живёт неподалёку. Эти фотографии сделаны, когда мы с Колей были приглашены на прогулку, потом в кафе. Галя, это очень хороший человек, очень одинокий. Он брата попросил разведать моё настроение, сказал, что я ему понравилась и Коленька тоже. Только чем же я могла понравиться? Одета кое-как. Правда, твоё пальто красивое, наверное, оно помогло. Галя! Что делать? Я всего боюсь: и замуж боюсь, и всю жизнь одна – боюсь!
— Да сколько же можно одной вековать? Зачем? Думаешь, Николаю это нужно, его памяти?  Та-ам, Мариночка, ничего уже не нужно. А Коле мужское общество необходимо, поддержка в жизни нужна. Видно, мужчина этот солидный, порядочный. Подумай, подружка, жизнь-то проходит…
— Проходит, Галя. Я, когда гостили в Клинках, в озере искупалась и, словно шкуру старую смыла, жить захотела. Так захотела, что крылья за спиной почувствовала. А дома поняла, не крылья – горб проклюнулся, старость подступает. Хочется жить, не хочется, а живёшь так, как получается, а не как мечтается. Принцы не снятся, но и кого попало не принимает душа, хотя были кандидаты в ухажёры при всём моём убожестве.
— Не принижай себя. Ты очень обаятельная. И…  «в сорок пять баба ягодка опять!»
— Спасибо. Но… Не встретила не только, чтоб любить, а и уважать трудно. А Иосиф Абрамович умница, галантный, нежный. Я его ценю, уважаю, он мне очень симпатичен.
— Ну? И в чём дело?
— Коле боюсь сказать, боюсь, не захочет отчима. Я ведь предложение уже получила.
— Не тяни, Марина, спроси сына. Ещё зависит от того, как спросишь. Ты сначала поговори о его будущем, мол, кем хочешь стать, о чём мечтаешь?..  А потом о себе, мол, ты свою дорогу найдёшь, свою семью создашь, а я одна останусь.
— Боюсь, не для моего Коли такой подход. Он меня любит, думаю, без меня нет у него планов.  Ладно, одно правильно и неоспоримо: тянуть нечего, надо решиться. Вот, рассказала тебе о своих делах, легче стало. Теперь ты расскажи, как и что. Вид  у тебя королевский, а глазки невесёлые. Что-то случилось?
— Наоборот, Мариш, ничего не случается. Дни, конечно, неспокойные, все наполнены суетой, общением с людьми, и людьми интересными: просмотры, встречи, вечеринки…  Муж внимательный, много работает, много и получает. Сын, хоть в учёбе не блещет, зато положительный мальчик, добрый, спортом увлекается. Всё прекрасно! Но… нет у меня чего-то главного, того самого женского счастья, когда лишения вытерпишь, лишь бы оно было. Нет любви, Марина.
— О… Правду говорят, деньги не есть счастье. Но ты же и в бедности не была счастливой, не так ли? Как ты себе представляешь своё счастье? Ну, пофантазируй!
— Ну…   не знаю даже. Вот, чтобы пришёл ОН, такой простой, не очень яркий, чтоб не ревновать к другим красавицам, не очень богатый, но деловой, а лучше, с каким-то талантом. Талантливые люди, Марина, всегда интереснее обыкновенных.  Чтобы ОН вошёл, и сразу мы оба поняли, что вот оно – искры чтобы пробежали между нами!
— А разве так бывает?
— А у тебя с Николаем не так было?
— Не совсем. Я и не мечтала ему понравиться. А он мне сразу в душу вошёл, как вода в песок. Без искр, без ослепления, без желаний. Он потом говорил, что и я…  Просто мы узнали друг друга в толпе чужих людей. Так ты не ответила, ты испытывала хоть раз такую влюблённость?
— То-то и оно, что да. Я так в Эдика влюбилась. И он в меня. Но…  не совпали. Да он ни с кем не совпадёт по своей физической немощи. Только распалить может женщину ласками, нежностью, а потом… Такое чувство, будто тебя обманули и опозорили. Фу-у-у!  Я понимаю глупость своих мечтаний, не смогу, если и встречу такого, Максима ещё раз обездолить. Он другого отца, кроме Эда, и знать не хочет. Нет,  мне решительно нужно найти любовника: грубого, страстного, очень-очень тайного. Но где, как? Я всё время на глазах у мужа. Пропадаю, Мариночка! Изнемогаю! Схожу с ума – постоянно в депрессии пребываю!
— Галка, это болезнь.
— Не спорю. Чем вылечиться? Помоги!
— Как тут поможешь. Ах, грехи наши тяжкие. Это ведь против моих представлений о жизни. Я считаю, судьбу вытерпеть надо, а ты завоевать хочешь. Могу только пожелать: получи, чего требуешь! Всё сегодня же получишь! Я желаю, приказываю! Ха-ха-ха!
     Они тихо и невесело засмеялись и стали говорить о другом: всё никак не могли смириться с отъездом из страны фигуристов, такой прекрасной классической пары, Галка была в курсе личной жизни Высоцкого, знала обо всех известных артистах, не сплетни и слухи, а правду личной жизни. Допили вино, чай, спели пару песен Окуджавы, а «Давайте восклицать» дважды…  Тут Коля пришёл. Померил шапочку, которая так ему шла, порадовались, расцеловались, распрощались.
                *    *    *
Так что же жизнь, судьба? Случай, дар, просимое?..  Или испытание всех сил натуры?
В метро Галина оказалась на диванчике рядом с НИМ. Сухопарый, ладный, не лохматый по нынешней моде, с монолитным тёмно-русым ёжиком волос, ОН взглянул на неё, и сразу побежали колючие обжигающие искры, сразу магнитом притянуло глаза к глазам. Галина покраснела, отвернулась. Было стыдно видимого откровенного обоюдного интереса. «Ещё подумает, что…».
— Не подумаю ничего такого. Зачем думать, если чувствуешь человека? Не смущайтесь. Только не убегайте. Просто поговорим, а?  Я могу представиться, позволите?
Она промолчала, но взглянула на него.               
— Я – Юрий Николаевич Оглоблин, полковник медицинской службы.  А вы?
— Я Галина. Можно без отчества. Не привыкла, так как работаю машинисткой, на печатной машинке, не на поезде, – хмыкнула она, смущаясь ещё больше.
— Это хорошо, что не на поезде, – рассмеялся Юрий, – значит, не укатите вдаль. А семья у вас есть?
— Есть, Юрий Николаевич, есть. Муж, сын. Всё у меня есть, – вздохнула она, еле скрывая горечь.
— Вот как. А я вот одинокий. Вернее, при моих летах имею взрослую дочь, но она замужем, живут с мужем в Литве, так что я брошенный. Жена давно ушла к другому человеку, по причине моих бесконечных разъездов. А я другой не обзавёлся.
— Что ж так?
— Вот такую искал, как вы. Чтобы сразу было понятно – это ОНА.
— Какой вы решительный! Военный. Откуда же мнение такое, что я – это Она?               
— Так вы и сами знаете. Вы же меня тоже сразу определили. Или я ошибаюсь? Молчите. Правды боитесь. А кроме правды нет ценностей в отношениях людей. Всё должно быть по правде: и любовь, и ненависть, и дружба, и вражда… Согласны? Вот, киваете. Спасибо за правду. Так что будем делать с нашей правдой? Можно мне позвонить, Галя?
Они стояли у Галиного переулка: один поворот,  и вот он дом, где светятся её окошки.
— Позвоните. К вечеру.  Я работаю до пяти.
И она резко свернула за угол. Но домой не пошла. Послушала его удаляющиеся шаги, унимая гулкий стук сердца, и почему-то подумала: «Ну, Марина! Ну и пожелала! От всей души, видно».
Марина, убедившись, что сын уснул, сидела на кухне и вспоминала подробности этого вечера. Встреча с Галиной, как всегда желанная, напитала её новыми впечатлениями, чувством родственности и слитности разных судеб. Потом они с Галей не раз удивлялись, вспоминая чудеса этого вечера. Галя рассказала, как исполнился «приказ» Марины, чтоб нашёлся  для подруги любимый, а Марина благодарила Галю за то, что подтолкнула её к разговору с Колей. Сын спокойно и даже радостно отозвался на робкую попытку матери поговорить о её замужестве. Он, как глава семьи, как мужчина, решительно и просто сказал: «Мама, Иосиф Абрамович очень хороший человек. Если он тебе нравится, прими его предложение. Я не против и даже «за». Он и мне нравится».
 Так в один этот вечер и произошли две судьбоносные встречи у самых близкий подруг.
                7
Лето на Месяцном в этом году с первых же дней заставило Виктора оторваться от работы над романом. Нахлынули отдыхающие из Верска – большое областное начальство. Понятно, у первого и второго секретарей были государственные дачи, но, принимая гостей из Москвы, решили отдохнуть большой компанией, развлечься и кое-что обсудить  на природе, с банькой и купанием в озере, с костром и рыбалкой. Завезли продукты и старого повара из обкомовской столовой, рабочего и горничную. Она во всём помогала и на кухне, где стояли две электроплиты. Виктор тоже работал на обслуживании: готовил дрова для костров и шашлычниц, проверил лодки, починил перила мостика от бани к озеру.  Погода стояла жаркая, слишком жаркая для начала июня, лес спасал от зноя, напитывал хвойным ароматом, приглашал в густую тень. Одно беда – комары. Таких матёрых давно не бывало. Не спасали брызгалки и мази, только облегчали на время муку соседства с насекомыми. Виктор проверил сетки на окнах, побрызгал в помещениях. Но на улице даже в самое жаркое время стоял звон, и не прекращалось нападение с воздуха.
Заезд состоялся в четверг утром. К двенадцати гости разместились и ждали обеда. Всего шестеро мужчин, солидных,  не моложе пятидесяти лет, из них четверо – гости.  Виктор был знаком со «своими», они знали, что он известный писатель, а гости очень этому удивились. Оказалось, один из них, Леонид Витальевич, сам писал стихи и печатался под известным публике псевдонимом Зимин. Он пригласил Виктора к столу. Тот решительно отказался: «Извините, я на работе».
— Не волк твоя работа, в лес не убежит, – милостиво рассмеялся первый секретарь обкома  Мукасин,  – присядь на четверть часа. Не бойся, нас милиция бережёт, – хохотнул он.
Во дворе под навесом стояли две машины «Волги» с особыми номерами и мотоцикл, на котором их сопровождали два милиционера. Кортеж был скромным по желанию гостей, такой меньше привлекает внимание. Один милиционер стоял у ворот, другой с водителями обедал за отдельным столиком под сосной, что было видно из раскрытого окна столовой. Виктор присел с краю стола, не дотронулся до рюмки с коньяком, вежливо прикоснулся к салату.
Зимин пристально глядел Виктору в глаза. Сам он был поджарый, длиннолицый с жёлтыми умными, как у тигра, глазами, с небольшими залысинами над крутым лбом.
— Как, пишется? О чём?
— Пишется, к счастью. О чём? Я не фантаст: как живётся,  о том и пишется.               
— О себе? О знакомых? О стране?
— Пожалуй, Леонид Витальевич. Но не впрямую, не по-журналистски, как многие современные писатели. Ищу художественную форму, образный строй. Собираю сюжет и характеры героев из отдельных, подсказанных жизнью, деталей. Главное, выразить, донести  идею.
— Ага, не как Солженицын, значит. Лучше, умнее, – не скрывая иронии, заметил Зимин.
— Не лучше и не умнее… По-другому. Не могу же я сравнить свой жизненный опыт с опытом Александра Исаевича. Его судьба интересна всем. А моя? Вряд ли. Мы – провинция, маленькие люди, маленькие судьбы…
— Тогда что же в вас интересного? Кто будет вас читать?
— Думаю, будут. Во-первых, такие же, как мы, провинциалы, ища ответы на многие свои вопросы и, в первую очередь, зачем маленький человек большой стране, для чего проживает свою незаметную, часто страдальческую жизнь. А во-вторых, потомки. Изучив глобальные события по глобальным произведениям, найдутся желающие понять душу простого человека, его живое, непосредственное отношение к событиям в  стране. Как бы мы жили и какими были без «маленьких» людей Чехова, Горького, Достоевского и многих других гениев?.. А поэты? Есенин, Никитин, Кольцов и… Да что говорить. Я пишу, как дышу.
— Окуджаву любите? Его цитата…
— Люблю. И Высоцкого люблю, – с вызовом взглянул в лицо гостя Виктор.
— Я тоже, – тихо обронил Зимин. Помолчал и спросил несколько игриво, — а мои вирши читали?
— Читал «Зимние песни». Достойная книжка. Искренняя… – Виктор замялся,  но решился, – романтичная.
— Что, не похоже на меня? Не видно во мне романтики? Понимаю ваше восприятие автора. Но в каждом нас много. А уж два «Я» – просто необходимый набор. Иначе, как искать истину? Как отспорить правду?
Он грустно засмеялся. Мукасин недовольно покосился на Виктора, тот встал.
— Простите, позвольте уйти. Дела стоят.
— Идите, Виктор Ильич. Вы не школьник перед учителями. Тем более, мы уедем, а ваше руководство тут останется. Одна просьба, нет ли у вас книги для меня? Не подпишете ли на память?
— Да, конечно. Спасибо.
— Вам спасибо.
Виктор потом часто вспоминал этого человека. Его умное пронзительное лицо всплывало, когда не шла работа, звучал вопрос со скрытой иронией в хрипловатом баритоне: «Что в вас интересного? Кто вас будет читать?» И, вообразив своего единственного, наивного и пытливого читателя, писатель искал точки воздействия на него – на его чувства, сознание, совесть. Тогда открывалась какая-то энергетическая скважина, и работа двигалась, бурлила, захватывала.
Виктор долго думал, как подписать книгу рассказов, чтобы без пафоса и слащавости,  без верноподданнического душка. Написал просто: «На добрую память о провинции». Зимин прочёл, улыбнулся:
— Гордый вы человек. А что ж  в Москву не переезжаете? У вас ведь достаточный статус…
— В Москве надо жить, чтобы издаваться – это верно. А чтобы писать, здесь мне надо жить.
— Понятно, – Зимин крепко пожал его руку.
Мукасин тоже простился с Виктором тепло, пошутил:
— Где-нибудь меня опишешь, не делай карикатуру. Все мы люди.
Виктор подумал, что опишет этот начальственный пикник в следующей главе своего романа, где Зоя Борисова, московская теперь уже журналистка, на подобном приёме знакомится с человеком, который станет её возлюбленным. Он моложе и красивее Зимина, но тоже поэт, скрывающийся под маской государственного чиновника. Виктор радовался жизненной подсказке, потому что трудно искал для героини достойную пару. Незаурядность нового героя была очевидной, Зоя Борисова горячо его полюбила.
                *   *    *
А Зоя Борихина закончила свою картину. Бабушкино лицо светилось из глубины филигранной резной рамки, казалось, дыхание витает у губ, сейчас сорвётся слово, и в нём для Зои будет откровение и завет. Агрофена Ивановна тихо ахнула, взглянув на работу внучки, слеза скатилась по бледной щеке.
В субботу в Клинки приехала вся семья. После обеда Зоя решилась, показала картину. Хвалили все: мама всплакнула, сказала: «Молодец, доченька». Мара снисходительно заметила, что «бабушка очень похожа, и рамочка классная». А Виктор погладил по плечу и тепло поблагодарил:  «Спасибо, ты, Зоя, художник».
В Дом культуры Зоя   пришла в субботу вечером, принесла картину. Валентин Сергеевич увидел свёрток, попросил показать. Зоя затрепетала, пальцы не слушались, когда развязывала верёвку. Учитель долго молчал, потом вздохнул:  «Ну и чему мне тебя учить? Тут всё проявлено. Давай-ка, Зоя, по воскресеньям сюда не ходи, а всё лето приходи пораньше утром в парк, я там до одиннадцати работаю, вырезаю беседку, потом музей буду оформлять. Будешь моей помощницей, и деньжат подзаработаешь. Идёт?»  Зоя расцвела: с учителем – хоть на край света!
Настя полола картошку, изнывала от зноя и всё вспоминала письмо Марины. «Надо же, Марина выходит замуж! Это хорошо, это правильно. Сколько же можно одной жить, без опоры, без любви. И Коле нужен хотя бы друг мужчина, если без отца растёт…» Но во всех её разумных доводах светилось, отдавало привкусом горечи чувство ревности. Словно, устраивая свою судьбу, Марина бросала их всех, рвала с братом. Настя понимала, что это несправедливо и глупо, не позволяла себе додумать, сформулировать досадные мысли, но они, как эти нудные мошки-кровососы, не давали покоя, роились в голове. Она постаралась отогнать их, переключиться на другое. Вот ведь на фото Марина с Галкой на фоне обшарпанной стены дома такие разные, такие, казалось бы неподходящие друг другу и по возрасту, и по достатку, и по отношению к жизни вообще, Настя-то их знает…  А  какие верные, любящие подруги! У Насти нет такой. Нет человека, которому можно рассказать всё, излить душу не потом когда-нибудь, а сейчас, в эту напряжённую или тяжёлую минуту.  Радость ещё маме можно излить, а сомнения, горечь, обиду?..  Если бы Татьяна не была сестрой Виктора, тогда другое дело. Она человек чистый, прямой, достойный доверия. Но ведь всё, что терзало Настю, связано именно с ним, с её мужем. Вот он снова побывал в Москве, приехал, словно полинявший, какой-то вялый, разочарованный, что ли. Она спросила, заходил ли к Вике. Он не соврал, сознался, что заходил. Глаза отвёл, когда отвечал. Ясно, не на день, а на ночь приходил. Ныло в душе у Насти, обида не давала говорить с ним. Ушла вот сюда, в сад. Ничего ему не сказала, не позвала с собой. Снова ревность, мучительная, оправданная, доказанная годами схватила за горло, давит комом слёз. «Зачем он возвращается? Жил бы с ней, работал бы в Москве! Что ему тут? Только забота да работа. Как так можно: двоих любить? Но ведь любит меня, любит! Обнял, сразу загорелся весь. Подарки всем привёз, лекарство маме. Только вошёл, сразу бы в спальню готов, да Марочка дома. Но я не хочу так, с порога. Сначала в ванну пойди, отмойся от неё! Нет у меня уважения к себе, если такое терплю. Тряпка я, позволяю ноги о себя вытирать!» Настя ругала себя, но понимала, что не откажется от мужа. Всё поломать, остаться одной, бедствовать…  От  такой жизни не так заплачешь!
                *    *    *    
Виктор не сомневался, что жене всё известно и, понятно, ненавидел себя за её унижение, но сын и Вика были частью его жизни. Не частью – другой половиной. В этот раз их встреча оставила в нём тяжёлый мутный осадок, словно песок на дне стакана с питьём. Когда он пришёл вечером к ней, Вика была нетрезвой. Не пьяной, нет, но разгорячённой, взвинченной. Она стиснула руки на его шее так, что стало больно, блестя глазами, громко заговорила. Он спросил, по какому поводу? И его ошарашило её притворство, а потом откровенная ложь. Она сделала удивлённое лицо, подышала на него перегаром кофе с одеколоном, уверяла, что была после работы дома с Сашей. А не по годам умный мальчик прошептал отцу на ухо, когда остались в комнате одни: «Мама покупает водку!»  Виктор тайно обследовал шкафчики на кухне, заглянул в мусорное ведро. Там обнаружилась пустая бутылка-четвертушка  от  «Столичной». Страх прошёл дрожью по спине. Он ночью, лёжа рядом с Викой  начал просто просить её, уговаривать, не скатиться до пьянства. На что она упрямо и зло вдруг почти крикнула: «Отстань! Настьку свою тупую учи! Там командуй! Ты здесь гость, пока я тебя терплю! Я тебе – никто!» Он перетерпел гнев и тихо спросил: «А я тебе кто?»  Она вздохнула тяжко, словно камень давил ей на грудь: «А ты мне…»  Слово, которое он услышал, грубое, скверное, огрело его, как пощёчина. Никогда Вика не позволяла себе грязную брань. «Ну, довёл я её, – думал теперь Виктор,  — что же делать?» Впервые за все годы своей двойной жизни, он прозрел зазор, маленькую прореху в своём чувстве к Вике, словно щель для лезвия, которым можно разрезать их сросшиеся судьбы.
Вика, действительно, тайно, а иногда (по поводу) и явно прикладывалась к бутылке. Её терзала скука. Работа, сначала захватившая её, надоела тем, что дети, посещая кружок добровольно, по желанию, часто пропускали занятия, прогуливали репетиции, что заставляло топтаться на месте, нервировало, порой, срывало сроки постановок. Приходилось много заниматься педагогикой, убеждать, призывать к совести…  Встречалась она с родителями, которые по большинству не одобряли увлечений своих чад.  В самой её работе чего-то недоставало для погружения в неё с головой, как это было, например, в танцевальном коллективе их же сектора или в изостудии. Вика заскучала, разочаровалась. Дома сын был много занят, отведёт его к учительнице или в музыкальную школу и сидит с книжкой под дверью или бегает по магазинам. А личной жизни никакой: жди, когда Виктор свалится, как снег на голову, терпи одиночество. Ни на отдых съездить, ни в обществе показаться. Иногда ходят в театры, так ей это тоже – соль на раны… Поклонники у неё есть, даже немало: на работе, по соседству, случайные знакомства в транспорте, на улице…  Отцы-родители её учеников. Мужчины загораются, как спички, от её яркого смелого взгляда. Но никто не нравится. Если бы понравился, порвала бы с любовником, которого ждёт, как  свидания в тюрьме. «Да-да, я в тюрьме! В клетке своей судьбы. Как вырваться?»  Выпив крепко на вечеринке восьмого марта, пришла домой, где стояла бутылка шампанского на случай гостей, откупорила, добавила к выпитому и поплыла куда-то в сладкое, слёзно-тревожное, но рождающее желания, надежды. Вспомнилось море, волны качали, обнимая теплом и трепетными прикосновениями. Тело отозвалось томлением, жаждой ласки. Голова кружилась,  сердце   стучало гулко и напряжённо, зубы стискивались от невозможности утоления этой истомы.   С того дня и пошло, стала покупать водку и прикладывалась к бутылке не раз за день.
Виктор, думая о Вике, с ужасом вспоминал свою мать, её с каждым годом наливавшееся пороком лицо, сначала неестественно красное, потом синее, а в конце жизни чёрное, как печной чугун. Вспоминал, как из доброй, немного суматошной и безалаберной женщины, покладистой и слабой, она день ото дня становилась наглее, грубее, злее, наливалась бешенством и способна была крушить, орать, нападать…  Потом, ближе к концу, совсем отупела, опустилась до полного неряшества, сквернословия, за бутылку шла куда угодно и с кем ни попадя. Так сошлась с явным бандюгой, вымогателем, от которого, спустившего с ней вместе всё, что было в доме, что приносилось детьми, еле избавились, насилу защитились от посягательств на жилплощадь. Спасибо, Таня прознала о его планах расписаться с мамой, спрятала паспорт, смогла убедить мать, что та его потеряла. Теперь хоть сама живёт в своей квартире. А что же Вика? Что будет с Сашенькой, если мать запьёт?
Не понимая себя, Виктор вдруг почему-то рассказал об этом Насте. Жена смотрела на него с неописуемым выражением в глазах. Он всё-таки попробовал его описать: укор и сочувствие, жалость и гнев – всё смешалось, переплелось. Да, она осуждала и ненавидела его связь с Викой, но понимала отцовские чувства и тревогу, она не принимала вторую любовь мужа, но, любя его, принимала в себя его боль. «Зачем я ей всё рассказал? Зачем взвалил это на неё? Она, конечно, давно всё знала, не скрывала, что знает, но мы оба молчали об этом. А теперь вот я как бы открыл врата для материализации этих знаний, сделал реальностью предполагаемое! Что я натворил! Зачем?»
Настя же, наоборот, почувствовала какое-то облегчение от того, что лжи стало меньше, что правда, которая одна и держала её в жестокости судьбы, приблизила её к реальным событиям в жизни мужа. Единение с ним крепилось его доверием к ней, надеждой на её понимание, сочувствие и, может быть, помощь.  Видимо, интуитивно Виктор поступил верно, осознавая прямоту и чистоту души жены. Он, допросив Вику, понимал, что её пороку уже не один месяц, что она увязает всё глубже, и не мог найти  возможности реально помочь ей. «Увезти бы её куда-нибудь, к морю, в лес. Следить денно и нощно за нею, развлечь, отвлечь. Какое-то путешествие, экскурсии, трезвое строгое общество умных людей найти…»  Но все эти  фантазии разбивались о несостоятельность их отношений, проще говоря, о быт.  Настя долго молчала, потом заговорила тихо, и грустно.
— Ты, Витя, посоветуй Вике отвезти Сашу к родителям в Клинки. Старики у неё ещё крепкие, а мальчик умный, самостоятельный. Пообещай, что будешь его навещать часто, на работу с собой сможешь брать  на Месяцное. А ей хорошую путёвку найди, не в дом отдыха, а на экскурсию. Может быть, поездка её отвлечёт. Хотя и там можно, если хочется. Но делать что-то надо. Не поможет – вплоть до лечения надо дойти, не упустить, – главное.
Виктор ничего не сказал, привлёк Настю к себе, обнял крепко. В его судорожном вздохе Насте послышались сдерживаемые слёзы.
                *    *    *
Путёвка по Золотому кольцу России была на начало августа. Жара спала, но вечера были ещё тёплыми и ласковыми. Вика обрадовалась поездке, побывала неделю в Клинках, что мучило Настю невыносимой ревностью. Когда Вика уехала, а Настя с Марой приехали в Клинки в свой дом к маме и Зое, Настя пошла на улицу, где жили Викины старики и села на скамейку у их дома. Сашу она увидела минут через двадцать ожидания, сразу узнала его. Он был похож на того мальчика Витю, хулиганистого Робина Гуда их школы, он был похож и на Вику, красавицу-артистку. Черты родителей слились в изящную красоту ребёнка, которого хотелось назвать «восточный принц». Настя поздоровалась: «Здравствуй, Сашенька. Я подруга твоей мамы Вики, жена дяди Вити Клёнова. Тебя помню крошкой. Меня тетя Настя зовут. Отдыхаешь у бабушки с дедушкой? – мальчик поздоровался и кивнул, – приходи к нам в гости с дядей Витей. У нас две дочки, постарше тебя, познакомишься. Придёшь?»  Саша смотрел на неё во все свои большие тёмно-карие глаза, тёплые и чистые. Смуглый румянец разлился по его лицу, нескрываемый интерес и доверие светились во взгляде. «Какой чудесный мальчик! – подумала Настя, – красивый, доверчивый». Она расспросила его о здоровье стариков, передала им привет. Попрощалась до встречи. Шла домой с радостным ощущением ещё одной разбитой тайны и с горькой ревностью, гнетущим воспоминанием о не рождённом своём младенце.
Рассказала Виктору о своём поступке, молча, с волнением ждала его реакции. Он погладил её по плечу, легко вздохнул: «Хорошо. Завтра приведу Сашу в гости».
Зоя сразу подружилась с Сашей, разговорилась с ним о школе, расспросила о занятиях музыкой.  Правда, сама говорила мало, всё спрашивала, но слушала так, что мальчик  увлёкся беседой, охотно отвечал на все вопросы. Мара же выказала полное презрение к малолетнему гостю, хотя сидя в сторонке с залежалым журналом мод, держала ушки на макушке и не пропускала ни слова. Вдруг, злобно ухмыльнувшись, спросила резко:
— А  Виктор, твой «дядя Витя» ночевал у вас?
Зоя взглянула на сестру с неприкрытым  удивлением. Мара хохотнула, а мальчик, взглянув на неё чистыми тёплыми глазами, тихо ответил «Да».
— Что и требовалось выяснить.
— Мара! О чём ты? – изумилась Зоя.
— О том, о том, сестра. Ты же слышишь, у него через слово – «дядя Витя» да «дядя Витя». Он там, в Москве, у этой его подруги, мамаши Сашкиной, устроился, как у себя дома. На их машине ездит, заботится…
— Да ведь Сашин папа умер! А они с Витей были большими друзьями!
— Ага, с папой. А с мамой? Ты видела, какая она красивая? Не хуже нашей мамули. Наша мама простофиля, ты вообще недоразвитая, а Витя наш, ха-ха, и наш, и ваш… Чего ему теряться? Тут живёт дома и в Москве – дома.
Из комнаты бабушки послышался внятный стон. Зоя побежала в спальню. Но бабушка лежала, закрыв глаза. «Видно, во сне», – подумала Зоя. Она стояла возле постели бабушки и почему-то боялась вернуться, продолжить разговор. Но, вздохнув, пошла в комнату.
Аграфена, отгороженная болезнью от многих фактов жизни, вдруг сразу всё поняла, словно прозрела после долгой слепоты. Лежала, претворившись спящей, и думала о своей несчастливой Насте, еле смиряя гулкое сердце, чтобы не выдать страдание. Подумалось и о том, какая Мара ушлая, не по-детски догадливая и приметливая. Как мало в ней доверчивости и тепла. «О-ох… Она ещё себя покажет! В кого такая?..»
               СКАЗКА   О   ТОМ,   КТО  САМ   В   СЕБЯ
Облако, полное влаги, плавало в выси безмерной, холодом капель тяжёлых чаяло с неба пролиться.  Вот оно густо темнеет, вот превращается в тучу. Туча крыла простирает над необъятной долиной.  Смотрит из выси Мадонна, видит: по пыльной дороге в вихре песчаном несётся деток крестьянских ватага. Грома раскатов пугаясь, плачут босые мальчата, те, что постарше влекут их за руки к тёмному дубу. Малые детки послушно к дереву льнут, укрываясь от налетевшего ливня, бьющего, словно кнутами. Только один непослушный, вырвался, как оголтелый, бросился в пенные струи, пляшет в дожде и хохочет.  «Эй, – его кличет сестрёнка, – глупый, вернись под укрытье! Через минуту озябнешь! Мокрый, потом захвораешь!» Но непослушный смеётся, танец в дожде продолжая, и отбежав на дорогу, словно глумится над ними. «Вот уж какой уродился! Сам по себе, не в породу! Мать и отец не такие – умные, строгие люди. Все мы в семье, по соседству, все озорством не кичимся, все понимаем опасность, жизнь бережём… Только этот…»
Вдруг, словно острая сабля, молния дуб разрубила: рухнули две половины, сучьев громадные брёвна, и загорелась вершина. Жадным огнём охватило,  в ока мгновенье убитых, словно в шатер заключили вихри огня эти жертвы. Только один на дороге, скованный страхом смертельным, так и стоял под плетями ливня, хлеставшего с неба…
Плакали горько в деревне и за погибших молились. Долго судили-рядили о происшествии жутком. Мальчик, что спасся чудесно, сильно продрогший, в горячке бредил, невнятно и страшно. Еле в живых он остался, только теперь говорил он так, что понять невозможно, что ему надо, заике.
Ангелы в небо летели, их принимала Мадонна, им раскрывала объятья. Хор прославлял вновь прибывших.  Ласка, тепло, безмятежность – вот их удел бесконечный.
Годы меж тем промелькнули. Вырос и отрок-заика. Стал в своём доме хозяин, деток уже полдесятка.
А на деревню напали вороги злые.  И мало, что на глазах изрубили всех, кто был стар или болен, жён и детишек забрали в страшное вечное рабство, а над мужчинами злобно, долго, жестоко глумились.
Вот и ряди, кто счастливей… 
                8
По телевизору шёл  фильм про новогодние приключения холостого врача, который перед женитьбой пошёл по традиции с друзьями в баню, как говорится, смыть грехи года. Перебрав спиртного, друзья его, как мешок с картошкой, отправляют вместо товарища в Ленинград. И там…  Вся страна приникла к телеэкранам, ловя тёплые искренние интонации влюблённых и разочарованных, любящих и спорящих… Песни с проникновенными текстами, на волшебно-лирические мелодии, задушевное исполнение под гитару…
Галина ждала Юрия  к половине седьмого, а пришла на час раньше. Она вошла в его однокомнатную квартиру в старом доме с высокими потолками и лепниной. Окно центральной стены было сдвоенным, отчего тусклый, зимний свет наполнял всю комнату, сочась через белоснежную кисею с богатым снежным узором. Галина сама купила эти гардины, сама повесила их месяц назад. Комната сразу преобразилась, стала нарядной и чем-то напоминала теперь парусник, летящий по волнам, тем более что от проезжающего транспорта дом у дороги слегка вибрировал. У Рыжей были свои ключи. Она разделась в прихожей, включила телевизор и через  открытые двери, готовя на стол,  поглядывала на экран, а больше слушала. О фильме сообщалось в печати, и она ждала его. Он начался без пяти минут шесть. Картинки менялись не резко, поэтому всё-всё было понятно. Но некоторые моменты так приковывали к себе внимание,  что Галя оставляла  кухню и присаживалась на диван с растопыренными, немытыми от готовки руками. Юра пришёл с небольшим опозданием, приник к ней в прихожей, обдав холодным свежим запахом зимы.
Галя смогла прийти потому, что Эдик был на актёрской тусовке, куда она, как обычно, не стремилась. Сына отвела к соседке, которая очень обрадовалась, так как собиралась встречать Новый год в одиночестве. Старушка обожала Максима, а он, чутко отзываясь на всякую ласку, сам был приветлив, нежен и называл её бабушкой.  Эдику пришлось сказать, что снова идёт к Юле, которую выдумала с таким расчётом, чтобы трудно было проверить. Эта Юля жила с больной, парализованной мамой в старом доме без телефона, работала машинисткой на стройке, оттуда, мол, знакомство, и в последнее время, когда похоронила умершего от туберкулёза мужа, особенно нуждалась в дружбе и поддержке. История Юли была тщательно продумана, был нарисован в воображении её портрет, обстановка жалкой квартирки, характер и болезни. Писатели могли бы позавидовать детальной разработке этой истории, красочным событиям ненаписанной драмы. Иной раз Галина, увлёкшись, сама начинала верить своим рассказам.  Ложь стала каркасом, стягивающим всех героев этой драмы в единую ячейку. Семью? Похоже: жена,  любовница и мать из двух мужчин как бы слепила одного, полноценно ей необходимого. В Юрии ей недоставало черт Эдика, его притягательного таланта, трепета перед нею, тонкой чувствительности и, главное, настоящего отцовского, взаимного с Максиком, чувства и взаимодействия. А у Эдика не было обыкновенной мужской силы, что приравнивало его к калеке. И этого доброго, нежного, заботливого «калеку» Галина не могла обидеть. Но вся её простая и страстная натура тянулась к Юрию. Она так полюбила его, что, казалось, слепла, увидев перед собой.  Десять лет разницы в возрасте не ощущались ни в чём. Их воспитание (Юрий тоже вырос в провинции в большой и не слишком дружной рабочей семье), их вкусы, взгляды на людей и общество – всё сходилось. А уж страсть припаивала их друг к другу так, что казалось, не разорвать, не разрезать, не разъять…
Юрий был хорошим хирургом, от него порой пахло больницей, и однажды Эдик спросил Галину, не болеет ли, уловив этот стерильный и тревожный запах. Снова выручила «бедная Юля» с её совсем-совсем несчастной больной мамой. Ложь защищала любовь, даже не тяготила Галину. Правда, сойдясь с Юрием, она страдала от нечастой, но требуемой им, близости с мужем, казалась себе гадкой и противной, стеснялась Юрия. Полгода прошло со времени начала их близости, и они понимали, что не смогут друг без друга, в чём её убеждал Юрий, уговаривая уйти от Эдика. «Я буду любить Максима, как родного! Другие же расходятся, сходятся… Что такого?»  Она отвечала, что мальчик и так уже привык ко второму отцу, хотя знал родного, сколько можно травмировать ребёнка! «Жди, пока вырастет», – сказала нервно, как отрезала. А в памяти вставала тяжёлая казённая дверь, из-за которой слышался тихий, повизгивающий в плаче голосок: «Мамонька! Я хочу к тебе! Забери меня, мамонька…»
                *    *    *
Только Марина знала о романе Галины с Юрием, хотя не была знакома с ним. Сама она зарегистрировала свой брак с Иосифом в маленьком районном ЗАГСе, где были вчетвером со свидетелями: с её стороны учительница химии, с его – студент, который тут же убежал, пригубив шампанского и позволив невесте напихать в его карманы конфет. Химичка тоже побежала на работу, так как  неторжественные браки регистрировались по будням. «Молодые» отправились в квартиру мужа, куда Марина  отказывалась прийти до брака, боясь, что наличие у него какого-либо имущества окружающие сочтут за приманку, за причину её согласия. Квартира её поразила. Там было места не меньше, чем во всей их коммуналке, где ютились четыре семьи. Высокие потолки, широкие окна, богатая обстановка – всё, как в старинных фильмах. На овальном столе посреди гостиной – крахмальная, белая скатерть с разными яствами, прикрытыми сверху тонкой папиросной бумагой. Чего только не было, сплошной дефицит!  Марина онемела.
— Душа моя, проходи в ванную, вот сюда, смой улицу с рук, поправь причёску. Скоро гости будут.
— Гости? А… зачем?
— Как зачем? Чтобы отпраздновать свадьбу. Мы же не бедные студенты, не пробный брак у нас, а, я думаю, до конца жизни. А? Ты хотела тихо, скромно расписаться, я не возражал. А теперь ты не возражай, ладно? У тебя ведь первая свадьба! Запомни её.
Марина оробела, смутилась. Платье у неё было новое, очень хорошее из плотного блестящего шёлка цвета абрикоса. Причёску она сделала в парикмахерской, маникюр, туфли – всё как надо. Только настроение было смутное, непраздничное. Уважая и ценя мужа, она никак не могла себе представить, что скоро ляжет в одну постель с этим уважаемым, милым, но чужим человеком. Стыд сковывал её, лишал покоя. Закрывшись в ванной, она включила воду и, присев на край кафельной окантовки, крепко задумалась.
С Колей они сошлись сразу, свободно и доверчиво, страсть их была жарой после оттепели, естественной и ожидаемой. А теперь? Не было тяги к близости именно с этим мужчиной, но страхом и жаром нахлынуло томящее желание естественной человеческой потребности в партнёре, в ласках и единении. Она боялась быть некрасивой, непривлекательной в этой близости, боялась и своего разочарования. Но вдруг вспомнила, как нырнула с головой в озеро Месяцное, тоже со страхом и трепетом, с неуверенностью в себе и холодящей ключами воде, а потом вышла из этой воды обновлённая, свежая, жаждущая жизни… На душе просветлело, храбрость закипела, воля собралась в сгусток энергии. Марина вышла к мужу. Он обнял её и заглянул в глаза. Долгий, тёплый и очень ласковый взгляд, как поток мягкого света проник в её глаза и тёплой волной полился вглубь души, наполнил тело. Иосиф приник к ней, чуть касаясь губами её лица, прикоснулся к щекам, глазам, губам и задержался в нежном, набирающем страсть поцелуе. Марина невольно ответила ему, загорелась вся, затрепетала…
Гости  начали собираться через два часа. К этому времени Марина уже знала, что будет счастлива в браке, что они с мужем будут жить не только в согласии, но и в любви.
За столом были их свидетели, которым, оказывается, Иосиф заранее дал приглашения с подробным адресом, соседка Мария Тихоновна, которая привезла Колю, брат Иосифа Рувим Абрамович с женой Евгенией Марковной, два очень симпатичных коллеги молодожёна и, о радость и сюрприз для Марины, чуть припоздавшая Галя! Тёплый вечер за окном так и остался в памяти об этом событии лаской всеобщего тепла: на улице, в доме, в компании прекрасных людей.
Теперь, в канун Нового года, вся эта компания снова собралась за столом, только без Галины и Евгении Марковны, которая была в Германии возле, успешно прооперированного, Лёвочки. Зато две дамы пополнили компанию – жёны коллег Иосифа. А молоденькая учительница химии Даша сидела рядом со студентом-выпускником Игорем, что с радостью отметила Марина.
Зазвенели, забили куранты, и шампанское наполнило бокалы. Старый год уходил в ореоле прекрасных событий, благодарно запомнившийся всем: и хозяевам, и гостям. А Новый… Каким он будет?
                *    *    *               
В Москве Вика, уложив Сашу, сидела за столом одна и пила водку. Рюмка была небольшая, из украшенного узорами хрусталя, и водка в ней сверкала, как бриллиант, прикасалась к не накрашенным губам, дерзким горьким поцелуем, вливалась жгущим глотком, тут же поджигала кровь и плавила тёплым туманом мысли.   Вспомнилась августовская поездка по «Золотому кольцу России»: автобус не первого сорта, какие-то бабульки-дедульки с умными физиономиями, влюблённая парочка молодожёнов (называется «свадебное путешествие»!), ещё какие-то тётки и красивый молодой парень с загорелым лицом и выгоревшими до белого волосами. Подумалось невольно: «А блондинчика у меня не было. Вон, в деревенском клубе тогда подбивал клинки, похожий на этого…» Её мутила ревнивая злоба на Виктора, бесило это его решение отправить её в поездку одну! Нет, что бы стоило поехать с ней, тем более что маршрут для него  интересный! «Отправил, как чемодан багажом. Чтоб не мешался до времени. А как попрощался? В постели изломал всю, измучил, а у автобуса нотацию прочитал. Пошёл ты…» Она скрипнула зубами, оторвала взгляд от дороги и поймала на себе взгляд соседа – красавчик сидел рядом. Завязался  пустой разговор о погоде, о том, как решились поехать… Потом угощали друг друга припасами, так как ужин полагался только на остановке во Владимире. Потихоньку ото всех глотнули из Викиной фляжки, тут и разговор пошёл более интересный, тут и колени соприкоснулись, и руки…
Номера в гостинице были на двоих и на троих, только экскурсоводша в одноместном. По документам шло определение в «женский» номер или «мужской». Молодожёны, конечно, мечтали селиться вместе, искали обмен. Ну, Вика сама предложила поселиться с «племянником», мол, вещи все в кучу сложили, ей что полегче… В те времена никто не усомнился в этой версии: чтобы случайные попутчики из автобуса и – в постель! Вика и сама бы не поверила, что так сможет. Но парень, а его по странной случайности тоже Виктором звали, сразу привлёк её, заворожил серыми с зеленью глазами, красотой лица и формами тела. Он излучал жадное желание, хотя ни слова не говорил об отношениях, а всё так, в общем. Одно не нравилось Вике: татуировка на тыльной стороне левой руки. «Что это? Зачем?» – спросила она ещё в автобусе. «Так. Баловство. Ещё пятнадцати не было…»
Вся неделя прошла в переездах из города в город, слившихся, в туманном прикладывании к горлышку пополняемой фляжки, в один длинный монастырь с множеством колоколен и храмов, в одну ночь, ненасытных, страстных и грубых соитий. В последний день обратной дороги они так упились, что поздно вечером в Москве под возмущенные взгляды попутчиков еле вылезли из автобуса и, не попрощавшись, разъехались на такси в разные стороны.
Долго Вика, сидя в одиночестве, злилась на себя и на нового своего Виктора за то, что потерялся, что не известно о нём ничего. Прошло больше двух месяцев, встречалась с Клёновым дважды, а после молодого свежего любовника, ночи с ним показались пресными. «Хочу моего мальчика!» – тянулось в мозгу патокой.
                *    *    *
Вот и праздник, Седьмое ноября, а она – вдова вдовой! Телефонный звонок развеял туманные мечты. Звонил Клёнов, поздравил, спросил о сыне. Отвечала односложно, раздражённо, положив трубку, подумала: «Проверяет с кем я, прощупывает. Думает, не напилась ли? Не напилась. Пока. Вернее, напилась, но ещё не сильно опьянела. А потому и звонит, чуть за полдень, чтоб успокоиться. А я напьюсь. Назло тебе, гадёныш! Напьюсь, чтоб не чувствовать себя пустой дырой». Мысли полезли гадкие, грязные. Снова телефон? Нет, звонок в дверь. Вика удивилась. Некому было приходить к ней, никто в последнее её нетрезвое время не желал с ней общаться. На работе она держалась, но слухи уже ползли, потому что её утреннее лицо по понедельникам говорило само за себя. Она, шаркая шлёпанцами, пошла к двери. «Кто?», – и заглянула в глазок. Её попутчик Виктор в модной замшевой куртке показался ещё моложе и красивее.
— Витик! Как ты меня нашёл? Проходи!
— Ты одна? – он спросил с порога и только, когда услышал ответ, шагнул  в прихожую.
— Одна, не бойся, не побьют. Раздевайся.
Он не заставил себя упрашивать и, ничего не объясняя, мимоходом проглотил из рюмки Вики водку, схватил её, как пушинку и бросил на диван.
Ночь была пьяная, бурная, сумасшедшая. Утром Вика едва разлепила глаза. Любовник уже встал и жевал что-то, вяло цепляя на вилку.
— Я у тебя поживу, а?
— Как это… Сколько?
— Пока не прогонишь, – холодно засмеялся он.
— А… поживи.               
Сколько ни пыталась Вика в редкие трезвые минуты поговорить с Витиком, расспросить его о нём, тот умело уходил от этих разговоров, отвечал уклончиво, неясно. Он, правда, не был нахлебником: периодически приносил еду и выпивку, наливал ей по вечерам. Днём же они расходились по своим делам. Как-то жили. Вот только Сашенька невзлюбил постояльца, совсем не разговаривал с ним, даже не отвечал ему. Витик  и отстал, только угрюмо усмехался, поглядывая на мальчика. Так и до Нового года дожили.
В Верске Новый год встречали втроём, своей семьёй. Настя приготовила лучшие блюда, днём с Марой нарядили ёлку, Виктор купил напитки. Все были милы и ласковы друг с другом, но складка тёмной тени заламывалась время от времени, скрывая тайные мысли, недомолвки, догадки и подозрения. Настя мучилась мыслью о том, что надо же Виктору позвонить в Москву, что он после двенадцати обязательно будет искать предлог, чтобы выбежать на четверть часа из дома, заскочить к соседу холостяку. Виктор, действительно, только о том и думал, понимал, что Настя обо всём догадывается и переживает, а Марочка лукаво поглядывала на них и всё просчитывала,  как они выйдут из этого положения, как потом отправят её в постель, задарив подарком «Деда–Мороза» под ёлкой, как будут делать «это» не в спальне, как всегда, а здесь, перед телевизором – мириться будут. А она вот вдруг «захочет в туалет» и пройдёт, зевая, через гостиную, что-нибудь успеет заметить, особенно, их опрокинутые стыдом лица.   
                *    *    *
Настя решила по-своему. После боя курантов и новогодних поцелуев, после наслаждения всеобщей радостью от обнаруженных под ёлкой подарков,  она, попросив дочь ложиться спать, проследив, чтобы погасила свет, попросила мужа: «А давай прогуляемся. Ночь такая светлая, не сильно морозная…»
Они вышли под звёзды. Из других подъездов тоже показались люди, тоже смотрели на небо.
— Витюш, а что же мы не взяли с собой ничего. Я бы на холоде вина красного выпила, конфеткой бы закусила…
— Сейчас принесу, мигом. А ты одна не боишься постоять?
— Чего и кого бояться? Я подышать хочу. Вон, смотри, Ковалёвы около их подъезда.   
— Здравствуйте! С Новым годом!
Виктор понял её, поблагодарил в душе. Ему и нужно-то было не более трёх минут. Хорошо, быстро дозвонился. Вика взяла трубку не сразу, голос был какой-то задохнувшийся, запыхавшийся.
— Алло! А….  ты. С Новым годом. Тебе, твоей семье – здоровья, счастья, всего хорошего. До свидания.
Виктор на минуту оцепенел. Это её «твоей семье» и «до свидания»… Так она никогда не говорила. О семье вообще не упоминалось, а уж  если, то издевательским тоном, с неприкрытой ненавистью. Сейчас же – вполне светским тоном. А «до свидания» – это чужое слово, оно просто не употреблялось ими.  На прощание говорилось «пока», «целую» или «жду»… «У неё кто-то есть. Она не просто с мужчиной, а с любовником, от которого я её оторвал своим звонком. Они в постели, точно. Телефон рядом, а дыхание сбито, сердце ещё стучит…»  Горечь ревности встала комом в горле. Он налил бокал шампанского и залпом, как газировку, выпил, захлёбываясь шипящим пузырьками воздухом. Надо было идти к Насте, но так хотелось хоть пару минут побыть одному! Он сел на стул в пальто и шапке, голова опустилась на грудь. Мыслей не было, только этот не проглатываемый ком в горле. Он знал, что любит Вику, но знал, что и она любит его! Теперь там, на его месте, другой. Лучше? Моложе? Умнее?.. И что? Она порвёт, наконец, с Виктором, сойдётся с другим? Может быть, замуж  выйдет, родит ему детей. А Саша? Снова у сына будет чужой отец?!  Мозг словно раскалился от яростных дум. Он еле заставил себя очнуться, встать, выйти к жене.
Настя уловила его настроение, поняла, что звонок Вике расстроил, даже поразил Виктора. «Ну и пусть, – злорадно подумала она, – так тебе и надо, муженёк дорогой! Небось, пьяная, отругала, нагрубила ему». Она повеселела, выпила красного вина, захмелела, наконец, до бесшабашного веселья, потащила мужа на детскую горку и заставила скатиться на брошенной картонке, бухнулась с ним в сугроб. И Виктор, сам себе удивляясь, охотно подчинился ей, поддался её настроению, подумав мельком: «А не к лучшему ли это?», но тут же горечь закипела в душе: «А Саша?»
Лёжа на снегу, подавшемся под тяжестью её тела и превратившего её ложе в подобие судна с бортами, Настя утонула в звёздном небе. Оно всё мерцало мохнатыми звёздами, отливало голубизной, покачивалось, наверное, от выпитого вина, что ещё больше напоминало плаванье в лодке. Она так пролежала всего с минуту, Виктор выдернул её за руку из её холодной ложбины, но чувство, которое охватило её в тот миг, не забылось ею на всю оставшуюся жизнь. Там, под новогодними звёздами, она вдруг ощутила совершенное, ничем и никем в жизни не разделяемое, одиночество человеческой души. Такое, отрешённое от всего сущего, такое абсолютное, когда кажется, что нет тела, нет прошлого, настоящего и будущего, а есть только единое мгновение. Но это мгновение и есть то настоящее, неподвластное никаким силам, твоё мгновение. Самое потрясающее в этом чувстве было то, что ей не было страшно, не было беззащитно и тревожно. Наоборот, в эти секунды пришла уверенность, что всё в жизни, доставшееся ей от обстоятельств и собственных поступков и ошибок, всё это не главное, не приросшее к её истинной сути. А суть эта, чистая, незамутнённая, вся – в маленьком энергетическом сгустке внутри неё, вся её ценность, вся вечная и, может быть, бессмертная целостность.
Настя, упавшая на снег, и Настя, вставшая теперь на ноги – это были разные люди. Всё то же: внешность, судьба, характер,  даже, кажется, настроение то…  Но и не то. Точка, открытая её чувствами, делала её сильнее во много раз, спокойно и трезво ставила на место все мелкие желания и обиды, вооружала на большие решения и дела. Она взглянула на мужа, прозрела его смятение, тревогу и, неожиданно для себя, а ещё неожиданнее для него, вдруг раздумчиво проговорила:
— Витя, ты не беспокойся о Саше. Если что, он войдёт в нашу семью.
Виктор, поражённый её ответом на свои скрытые мысли, даже отступил, оглядел её всю, словно не веря в её реальную, не призрачную сущность. Потом взял её лицо в руки и поцеловал сухо и холодно, но с той истовостью, с которой целуют икону.
                *    *    *
В Клинках Новый год праздновали по-своему, но несколько необычно для обитателей Лазарева домика. К больной бабушке и её «ангельчику» Зое, как она стала её называть, присоединилась, как обычно, Татьяна со своим новым-старым другом. Дело в том, что  в Клинки вернулся из своих долгих скитаний  Пётр Капищев, старший брат Рыжей. Он с детских лет знал Таню, хотя почти не замечал её, девчонку почти на четыре года моложе себя. Жили неподалёку друг от друга, в одной школе учились. Так, – сестра парнишки, одногодка младшего брата. Да нет, тот, Витюшка, на годок постарше был. Дружили – одна уличная ватага. В войну играли, в казаков-разбойников, городки метали, в лапту, в прятки до позднего вечера. Сады обирали, по деревьям лазили, по кустам. На речку ходили. Эта речка и сманила Петруху к морю податься. Заболел морем, а учиться не хотелось. Сразу – на корабль и всё тут. Вот и проплавал чуть не четверть века на рыболовецких судах. Деньги большие через руки прошли, а не задержались. Умел широко пожить: вино, женщины, подарки любил делать…
Додарился до того, что когда болеть начал: спину сорвал, подняв груз не по силам, не на что лечиться стало. Вернее, лечили-то бесплатно, а вот подкормиться, потом, после больницы жить, не на что было. Еле-еле упросил старого товарища взять в плавание после выписки. Благодарен ему по гроб жизни. Сплавали удачно, заработал хорошо, и здоровье не подкачало, правда, берёгся, не форсил силушкой.
Захаркин снова его с собой взял. Ещё подзаработал. Все денежки на книжку складывал теперь. Пить перестал совсем, бабёнок своих кого разогнал, кого замуж пристроил. Домой потянуло. Так заныла душа, что ничего тут, у моря холодного, уже не хотелось. Иной раз, в бессонницу, живые картины перед глазами вставали: холмы, овраги, ручеёк, перебитый мостиками, сад их на склоне холма за домом… Кажется, на крыльях бы полетел! А лететь надо на самолёте – билет не дёшев, да и с пустым карманом не поедешь. Но после третьей ходки в море, продал дом, который сам покупал не так давно, пять лет назад, машину «волгу», собрал вещи, один чемодан, где половина – унты да тулуп, рюкзак гостинцами набил и – в путь.
Родители встретили прохладно. Мать всегда была какой-то чёрствой, отец простой, как валенок, бесчувственный, что ли. Братья, вроде обрадовались, но им потесниться пришлось, а это не причина для счастья. Так что чужим он себя почувствовал, не желанным. Дом и сад такими маленькими показались, овраг, снегом заваленный, хилые мостки – всё совсем не такое, как в детстве и мечтах. Но и назад не хотелось. Всё равно тут было ему теплее, лучше.
Стал работу искать. Устроился в гараж при швейной фабрике водителем грузовика. Стал думать о своём жилье. Тут как-то шёл с работы, женщину встретил. Она глазами чёрными сверкнула, как будто костёр в нём подожгла.  «Кто такая? А лицо знакомое, незабытое». Он и остановил её: «Простите, здрасьте. Знакомая вы, вроде бы. А? Или ошибся?». Она посмотрела было диковато, исподлобья, потом оттаяла, слегка улыбнулась, сверкнув ровными белыми зубками, мелкими и оттого весёлыми. «А вы не Пётр ли Иванович Капищев? Я вас узнала. Вы изменились, конечно, сильно. Столько лет прошло… Все мы другие. Но вот, узнала». Он усмехнулся радостно и как-то смущённо: «Нас, рыжих, все узнают. Я и есть – Пётр. А вы?» Пошёл рядом с ней, разговорились. Проводил до калитки старого домика, куда она по делам шла. А на прощанье храбро спросил: «Вы, как же? Замужем?» Она смело взглянула в глаза: «В разводе. И детей нет. К несчастью», – вздохнула и пошла. А когда через час вышла, он тут, стоит в полушубке и унтах, как полярник, паром окутан от десятиградусного мороза.
Встречаться стали каждый вечер, а за неделю он ей только руку поцеловал. Она не знала как себя вести. Только вчера обнял её, как с цепи сорвался, заласкал, закружил…  Всё на снегу, под окном её комнаты, у них и вышло. Тут же и посватался, и ночевать у неё остался. А теперь вот Новый год праздновать вместе пришли.
Зоя смотрела на Таниного жениха и думала: «Какой-то он старый. Брови рыжие, лысина намечается. Вон на щеках складки, как на портьерах – глубокие, продольные. Таня против него красавица. Зачем он ей?» Но, послушав его рассказы о море, о разных городах на севере, о людях, с которыми он встречался, не заметила, как очаровалась этим простым, но пронзительно умным и мужественным человеком. Когда они в час ночи уходили от них, шепнула Тане: «Хороший у тебя жених!» и погладила её по плечу.
Татьяна и сама знала, что хороший. После её скряги-мужа особенно ей приятно было видеть, как мало Пётр интересовался деньгами, как рад был с первого дня совместной жизни отдать ей все бразды правления в сфере финансов, трат, приобретений. Но сама Таня мечтала об одном: ей хотелось иметь хорошую квартиру. Дела же обстояли так, хочешь вступить в кооператив, вступай, но жилплощадь сдашь потом безвозмездно, а ссуду будешь платить все пятнадцать лет на общих основаниях. Государственную бесплатную квартиру сдавать было страшно и жалко, тем более что давно стояла она в очереди на получение улучшенной, то есть со всеми удобствами, квартиры. Решились пока ждать, хотя расписались при первой же возможности, что и отметили дома с семьёй Капищевых.
Теперь Зое приходилось ещё тяжелее: Таня всегда спешила домой, в школе надо было заниматься всё больше и глубже, бабушка слабела день ото дня. Манило и творчество. Но Зоя радовалась за Татьяну и крепилась. Она недосыпала, была бледной и худой до некрасивости, руки казались старыми для подростка, а тут ещё очень трудная зрелость изматывала по неделе в месяц так, что изнемогала от болей. Лицо стало часто обсыпать противными прыщиками, которых она стыдилась. Но крепкий стержень в душе держал её, словно ствол ветки дерева. Она знала, что необходима, что без неё, без её труда и терпения многое просто рухнет в жизни родных. Это знание, ощущение своей нужности, делало её жизнь осмысленной и полной.
                9
Виктор Клёнов сразу после новогоднего праздника выехал в Москву. Он не позвонил Вике, хотел застать её врасплох, у него были свои ключи. Поехал он на машине, несмотря на замети на дорогах. Ему неудержимо захотелось увидеть Сашу, выпросить его на каникулы, особенно после того, как Настя признала его право на явное участие в судьбе сына и даже пообещала поддержку. Он ехал в полосе метели, «дворники» не справлялись с налипающим на стекло снегом, знал, что нельзя торопиться, но гнал при любой возможности. Мысли опережали его движение: он видел себя отпирающим дверь, Вику в постели с кем-то чужим, еле усмирял злобу, застилающую глаза плотнее пелены снега. «Убью её! Обоих убью!», – кипело в нём. Но тут же холод пробирался в мозг, трезвил и знобил  тело. «А кто я ей? Она сама сказала – кто. Ну, и какие у меня права? Разве не пусто ей одной, не одиноко вечерами и ночами? Да разве обязана она ждать наших нечастых свиданий? Боже мой! Пусть бы гуляла, сошлась с другим, только бы не пила! Это же край, конец всему и у неё, и у ребёнка, а значит, и у меня».
Он вспомнил свою мать, её страшное лицо в гробу и чётко жестоко подумал: «Лучше пусть умрёт».  В снежной круговерти, в кружении мыслей и смятении чувств он еле успел затормозить, чуть не вмазавшись в ползущий впереди автобус. Стало жарко. Он свернул в сторону и вышел из машины. Густой снегопад сразу отделил его от всего мира, завернул в пушистое снежное покрывало, зацеловал в щёки, в глаза… Короткий зимний день клонился к закату, было сумеречно от завесивших небо туч и всё-таки светло от белизны заполонившей землю и воздух. До Москвы оставалось километров тридцать, не более, а Виктору показалось, что нет никакой Москвы, нет Верска и Клинков, нет городов на земле. Но есть сёла, деревеньки, где топятся печки, где в тёплых  хлевах зимует скотина, куры сидят по сараям. Ему захотелось бросить всё и пойти вперёд по глубокому рыхлому снегу туда, где во-он, далеко-далеко блеснул сквозь снежную завесу неяркий огонёк. Или ему показалось? Показалось, конечно. Нет и деревеньки, и хуторка, где был бы покой, простая, ясная жизнь, обыденные нетрудные зимние заботы. «Как я устал…  Как хорошо бы оказаться сейчас в Домике, в моём кабинете, при том совершенно забыв о Вике, обо всём, что с ней связано, кроме сына. Помнить о Насте, о девочках, но не говорить ни с кем, не слышать ни о чём. Погрузиться бы в работу, в сочиняемый, а не проживаемый свой роман!»
Отряхнувшись, обтерев ладонями лицо, он сел в машину и продолжил путь.
Уже горели фонари, когда Виктор подъехал к дому, поставил машину у подъезда и, волнуясь, не дожидаясь занятого лифта, гибко и легко, словно тигр, взбежал по лестнице и остановился перед дверью квартиры. Прислушался, успокаивая дыхание, тихо вставил ключ в замок. Как только вошёл, сразу заметил чужую мужскую куртку на вешалке, сердце дрогнуло. Но Вика была дома одна. Вернее, с Сашей, но без чужих. Она сидела в кухне трезвая, курила, вяло обернулась к нему, даже не встала.
— Привет, Виктор, иди сюда, ко мне, поговорим.
— Здравствуй. Саша дома? У себя? Что-то случилось?
— Случилось, – она криво усмехнулась. — Присядь, не гони лошадей. Чай будешь?
Она наливала чай и, Виктор ясно видел, медлила, готовилась к разговору. Он ждал, еле сдерживаясь.
— Ты, Витя, отдай мне свои ключи. Я не хочу, чтобы ты сюда приходил, как домой. Это мой дом, не твой. Не щурь глаза, мне надоело быть запасной. Всё. У меня другой человек.
Она сказала это решительно и глядела при этом прямо ему в глаза – ловила его реакцию. Он это понял, опустил лицо. Тяжело стало, словно на грудь навалился железный неподъёмный груз. Перетерпел, спросил по возможности спокойно, но голос дрогнул:
— И что за человек?
— А тебе что? Ты причём?               
— Я? Я не причём. Но Саше с ним придётся свыкаться. Я о сыне беспокоюсь. Это понятно?
— Понятно. Я тоже о нём думаю. Не век же ему теперь быть без отца. Пусть хоть отчим в доме будет.
— А я?
— А ты, как был «дядя Витя», так и будешь. Я тебе в гости приходить не запрещаю. Только звони предварительно, договаривайся. Мне карательные налёты ни к чему. И надо как-то машину переоформить.
— Обязательно. Срочно?
— Нет, как сможешь.
— А ты официально замуж выходишь или так…               
— Там посмотрим. Но предложение получила.
— Человек-то хоть порядочный, не за пропиской охотится?
— Не надо во мне сеять зёрна сомнения. Я не глупее тебя.
По её тону, по чёткому построению фраз Виктор понял, что она всё обдумала и заготовила эти фразы заранее. Он вздохнул и пошёл к сыну. Мальчик обрадовался, кинулся ему на шею, расцеловал в щёки и подставил для поцелуев своё личико. Он показал свои тетрадки с большими красными пятёрками, прочитал стихотворение, продемонстрировал машинку из деталей конструктора, которую собрал сам. Виктор слушал не столько его речь, сколько голос, ловил интонации, настроения. Ему Саша показался более нервным, возбуждённым, чем всегда.
— Сашенька, умница мой, ты не болел? Какой-то ты взвинченный.
Мальчик опустил  голову, вздохнул.
— Это из-за того, из-за другого дяди Вити. Он мне надоел! Такой грубый! – и, обняв отца за шею, шёпотом на ухо пожаловался:
— Они с мамой водку пьют, и спит он на твоём месте.
Виктор поёжился: оказывается, Саша понимал их отношения с Викой. Понимает и то, что происходит теперь. «В грязи мы ребёнка топим», – ужаснулся он.
Взять Сашу в Клинки Вика не позволила, ничего не объясняя. Видно, подчёркивала ненужность Клёнова для себя и сына. Что тут поделаешь? Попрощавшись с сыном, буркнув Вике «пока», Виктор вышел на улицу. Идти было некуда, негде и ночевать. Он сел за руль и поехал обратно в Верск.
                *    *    *   
Настя ждала мужа с каким-то новым чувством: казалось, каждый день, каждое новое, пусть мало значительное на первый взгляд, событие продвигают историю их отношений намного скорее вперёд, чем в прежнее время. Что-то похожее на снежную лавину или камнепад в горах надвигалось на них, грозило далёким гулом, подрагиванием почвы под ногами. Настя верила в свою интуицию, побаивалась мрачных предчувствий.
Виктор вернулся неожиданно скоро, на рассвете. Усталый, хмурый, нервный, он включил воду в ванной, почти не говоря с подхватившейся с постели, полусонной женой.
— Зачем ты встала? Ложись. Я приму ванну и приду, – несколько раздражённо бросил он ей, и она ушла в спальню, легла, но тревога не давала даже закрыть глаза.
Зная мужа, Настя тревожилась не о его к себе отношении, а о ситуации, сложившейся там, у него и, она не побоялась сказать себе самой – в той семье. Ждала она Виктора долго, уже рассвет разбавился розовым светом солнца. Он пришёл горячий, разрумянившийся, свежий от воды и душистого мыла. Настя прильнула к нему, заглянула в глаза.
— Всё, Настенька, там кончено. Безвозвратно. Верь мне. Мне надо машину ей вернуть. Постараюсь поскорее. Сашу жалко. Ох, как жалко! К ней там ходит какой-то, хоть бы не аферист. Мальчику он не нравится, а она, кажется, сошлась с ним крепко, у неё, вроде, живёт. Пьют они, вместе пьют. Жалко Сашу!
Настя молчала, даже закрыла глаза. И увидела воображением картину, какой не желала вовсе, не думала даже краешком ума о таком: Вика – распростёртая на полу с белым лицом. Ахнуло внутри. «Нет, нет, я этого не хочу! Не могу хотеть!» С ужасом вспомнилось стародавнее проклятье, посланное сопернице в горькую минуту ревности и так неотвратимо исполнившееся. Она распахнула глаза, увидела над собой лицо мужа, проникла в его взгляд, где на донцах глаз кипела тревога и боль.
— Дорогой мой, потерпи. Надо потерпеть, не гнать события. Жизнь как-то всё расположит, расставит по местам, тогда и станем действовать. А сейчас ничего не ясно. Один туман, одни догадки. Не торопись ни в чём. Сашеньку на весенние каникулы попробуй забрать к бабушке, а оттуда и к нам.
— Спасибо, родная. Ты права, надо присмотреться к обстановке, не наломать дров. Первое – вернуть машину, хорошо на очереди стою, скоро куплю свою. Надо же, привык на колёсах быть! Но это и способ видеть Сашу…
Сморенный бессонной ночью Виктор уснул крепко, но беспокойно: его тело периодически резко дёргалось, он постанывал, двигал руками. Настя же не спала больше ни минуты, но полежала рядом с ним, глядя на его лицо, которое так любила. Она, в досаде на его связь с Викой, всё-таки считала, что платит судьбе за свой брак с таким незаурядным человеком и прекрасным мужчиной, что иначе просто не за что ей было получить крепкую семейную жизнь в обоюдной, хотя и горькой, любви. Думалось и о том,  за что и сколько, а главное, чем придётся ещё заплатить. Ведь росли дочери, Виктор взял на себя заботы об  их судьбах, неотделимо от неё самой, а впереди старость. Что ещё там и как будет? Настя уже одевалась, собиралась на работу и всё думала, думала, часто тяжело вздыхая и хмуря тонкие разлётные брови.
              СКАЗКА   О СУПРУГАХ В ИЗГНАНИИ
Шли по пустыне бескрайней, молча, старик и старуха. Солнце нещадно палило их неприкрытые лица. Слёзы ли, соль ли сверкала, прячась в глубоких морщинах, взоры опущены долу, плечи понуро поникли. Ноги в ременных сандальях  от напряженья опухли, нет ни растений, ни звуков: зверя не видно и птицы. Старые люди – песчинки в горках бесплодных песчинок – шли и доподлинно знали чувства друг друга и мысли.
Старец вздохнул обречённо, женщина тоже вздохнула. Он посмотрел на подругу, та ему взгляд  подарила. Оба присели устало на окоёмке бархана, оба смотрели на небо, словно моля о прощенье.
— Каюсь, жена моя, каюсь!  Тем меня жизнь обманула, что я за правду вступился, не рассчитав свои силы. Ты же страдаешь безвинно, только за то, что жена мне!
— В счастье и горе быть вместе – брачных обетов значенье. Муж мой,  тебе до могилы буду я верной супругой.  Так я тебе обещала, так обещала я Богу. Голод и жажда нас мучит, всё пополам мы разделим, ты не виновен. Такого выбрала я правдолюбца.
— Как я судьбе благодарен! Не одинок я с подругой. Будем идти. Лишь идущий может осилить дорогу. Знаю, мы здесь и погибнем, ляжем в песок этот белый. Нет ни намёка на воду, солнце, как тусклое блюдце...
Шли они так до заката, пали в бессилье на дюну, долго ломали их кости старость, усталость и горе.  Голод и жажда томили, а с наступлением ночи, холод дыханьем мороза сбил их, дрожащих, в объятье. Шли они вновь на рассвете, гнались за призраком лунным, солнце косыми лучами жаром объяло их вскоре. Силы иссякли, от света слепли усталые очи, и показалось несчастным: в небе воздвиглось распятье.
— Господи! – и на колени пали, слезами умылись. — Господи дай избавленье! Столь тяжела наша доля!
Небо молчало, сияло. Тень миража растворилась. И возопила старуха:
— Муж, господин мой, доколе?
Он ей ответил смиренно, горечи полный, повинный:
— Это, родная, навечно. До прекращенья дыханья. Ты мне ответь непременно, сколько останусь твоим я другом, супругом сердечным в этом аду испытанья?
— Это, родной мой, навечно. До прекращенья дыханья.
Шли они еле. Под вечер, встав на вершине бархана, видят, а взору не верят и за мираж принимают озеро, зелени кущи, пальмы, чьи листья, как веер, птицы меж ними порхают…
Приняты были с почётом, признаны единоверцы. Долго их мудрым советам юные люди внимали.   Помнили, верным оплотом в жизни – надёжное сердце. И, убеждённые в этом, в книгу судеб записали.    
                10               
Весна расплавляла снега, льды, человеческие, замершие было, души. Галина изнывала от любви, каждодневно скучала по своему Юрочке, довела Эдика до того, что он почти серьёзно предложил поселить «бедную Юлю» с ними вместе. Галина посмеялась с ним, а в тайных её мыслях так и вылепилось бело-золотой лепниной Юриного потолка: «Если бы!»
Эдик не был простофилей, доверчивым дурачком. Он страдал, понимая своё положение, и даже не осуждал жену. Странно, но догадки о внебрачной её связи, распаляли его, делали её чаще желанной для него, прибавляли страстных сил. Он видел её холодность и стыд за двумужество, понимал каждое её чувство, осознавал, что его ласки мучают её, но в этом именно и находил  особое упоение: в недолгой полной власти над ней. Её красота, добрый покладистый нрав, открытость, искренность даже её фантастической лжи, просматриваемой им насквозь – всё привлекало его.
Галина была аккуратна и трудолюбива, держала в порядке все свои дела: уют в доме, вкусная еда, заботы о вещах, воспитание ребёнка…  За всё он бы поставил ей пятёрку. Но особенно за её терпение к себе. Он видел, что не его деньги или слава привлекают и удерживают её, нет, она бы всё бросила ради любви, основа её терпения – глубокое почитание семейных уз, где хорошо ребёнку, где неплохо мужу, ну, и терпимо ей. А ещё он любил Максима. Так любил, как только можно любить своего кровного сына. Он не жалел свободного и даже выкроенного времени на общение с парнишкой, играл с ним, как мальчишка, серьёзно беседовал, следил за учёбой, помогал по гуманитарным предметам, которые были для того нелегки.  Эдуарда огорчало нежелание Максима читать книги, и он боролся с этим, думал, как поправить положение. Придумал. Самые интересные книги начинал читать вслух, используя свой незаурядный актёрский талант, прерывал чтение на самом интересном месте и оставлял книгу на столе. Особенно это сработало на чтении «Робинзона Крузо». После этой книги Максим стал книгочеем.
Роман Галины с Юрием пришёл в такую фазу, когда расставаться всё тяжелее, когда необходимо каждый день знать всё о любимом человеке, а без него  всё вокруг как бы мало интересно, тускло, невыполнимо и неразрешимо. Не мог теперь Оглоблин просто взять и пойти в кино или  к знакомым, как раньше, купить бутылку вина и выпить в одиночестве, хранить в холодильнике куски сала и колбасы, а потом скармливать дворовым собакам… Да мало ли чего он теперь не мог, как прежде? Шёл домой после выматывающего ночного дежурства в госпитале и думал: «Где она? Что делает? Если бы: пришёл я домой, а она дверь мне открыла, обняла б на пороге, поставила на стол еду…  Я бы смотрел на неё, слушал бы что-то простое, неважное и радовался бы, что я дома. А так…» Он приходил в пустую квартиру, долго умывался в ванной, шёл на кухню…
И всё-таки её присутствие проступало во всём: в аккуратно разложенных по полочкам продуктах, в самом их наборе, в том, что вот стоит кастрюля, в которой её борщ, а вот – гречневая каша, пакет с молоком… А в ванной висит её полотенце и лежит голубая пластмассовая расчёска, в стакане – зубная щётка. Забытая шпилька из причёски с длинным рыжим волоском, закрутившимся на конце. А в спальне халатик, который он купил ей, в прихожей – комнатные тапочки с меховой опушкой. И все её вещи не просто располагаются в его квартире, они напоминают о её живом тепле, привносят в его одиночество острое желание видеть и слышать её, обнять и рассказать о своём, сиюминутном.   «Я скучаю о ней. Я не могу без неё! Я не могу изменить ей ни с кем из множества подающих надежды женщин. Она – единственная. И…  не моя». Он тосковал, мучился, но если бы кто-то предложил ему, не оставить, нет, а совершенно забыть её, или вернуть всё в то состояние, когда её ещё не было в его жизни, он бы не только не согласился, а и пожертвовал бы многим, чтобы этого не случилось. Он хотел её присутствия в своей жизни, ценил его, радовался ему, считал дни до совершеннолетия её сына.
                *    *    *   
Весна подарила Марине большие радости. Жизнь её в браке была не просто благополучной, а по-настоящему счастливой. Всё было хорошо: и отношения с мужем  – от простого общения, до интимных часов, и добрая дружба мужа с сыном, всё более переходящая в родственную связь, и сам Коля, усердный, ответственный,  увлечённый и учёбой, и внешкольными занятиями. Радостью стало и выздоровление её ученика и теперь родственника Лёвы Красикова, который восстанавливался после операции, продолжал учиться на дому (к нему ходили учителя), очень подружился с Колей.
Была ещё одна замечательная сторона новой жизни Марины: материальное благополучие, которое избавило её от рабской зависимости от копеек, от поисков приработков, бесконечной суеты и  физической усталости. Находилось время погулять на воздухе, почитать и посидеть иной раз у телевизора, пригодились и её многогранные кулинарные способности, так как, кроме обыденного питания, готовились и праздничные блюда. К ним нередко проходили гости. Они тоже бывали в гостях у Красиковых, у коллег Иосифа, часто ходили в кино и театры.
Марина не просто мечтала, а теперь планировала поехать с Колей летом в Клинки. Она в последнее время, смотрясь в зеркало, отмечала, что стала хорошо выглядеть: немного пополнела, как-то распрямилась вся, лицо светится. Даже думалось порой: «А я ещё ничего. А уж по сравнению с той поездкой просто похорошела!»  Об этом ей говорила и Галина, с которой встретились после Нового года всего разок дома у Марины (на новой квартире, конечно), зато наговорились обо всём, ведь у обеих – сплошные новости.
Иосиф Абрамович не раз говорил жене о том, что ему повезло, что он счастлив с ней, что сделает для неё всё, что она попросит, может усыновить Колю. Но просить было совсем не о чем – всё у неё теперь было, а Коля должен был носить фамилию родной матери, раз уж не отца. Ей казалось, что усыновление – похоже на предательство, и Коля тоже не хотел этого.
Николай, войдя в пору отрочества, замечал в классе внимание к себе девочек, шёпот за спиной, получал записочки на уроках. Но, будучи современным и, в силу нелёгкой жизни и судьбы, рано повзрослевшим подростком, обходил всякие «эти» отношения. Одно лицо привлекало его мечтательный взгляд  – прекрасное лицо двоюродной сестрички, кузины Тамары. Недавно она прислала свою новую, теперь уже цветную, фотографию, и Коля был совершенно околдован её живой, дышащей с карточки, красотой.  Не было в его окружении девочки, способной затмить милый образ. И хорошо, что не было. Все его силы были направлены на самосовершенствование, на осмысленное вхождение в жизнь, на строительство своей судьбы. Он мечтал о лете, зная, что они поедут в Клинки, но мечтал только в совсем свободные от дел мгновенья, а вот готовился к поездке продуманно и тщательно. Уже куплены немецкие резцы и хорошая акварель для Зои, заполнен фотографиями родных и видом города на Неве альбом для бабушки, три пачки очень качественной  бумаги для дяди Вити, духи, по совету мамы, для тёти Насти и тёти Тани. А вот подарка для Марочки пока нет. Ничего, достойного её красоты, он пока не нашёл. Все подарки куплены на его собственный заработок: соседи просили его время от времени фотографировать их в домашней обстановке, он не отказывался, ему платили, кто сколько хотел. Это называлось «на плёнку и бумагу», хотя и значительно превышало расходы. Но людям тоже неудобно было просто эксплуатировать ребёнка, а качество фотографий, их художественное воплощение, заказчиков удовлетворяло и даже радовало. 
                *    *    *
Весна настойчиво стучалась во все дома, во все души. Даже прикованная к постели, не видевшая много лет вольного воздуха Аграфена Ивановна ощущала приход весны по внутреннему своему беспокойству, наплывающей на душу тоске, по чувству вины за затворничество и тяготы любимой внучки. Она смотрела на Зою и жалела её всей душой за её недетскую загруженность, за её несвободу,  постоянную усталость, тяжёлое созревание и некрасивость. Торчащие лопатки, тонкая длинная шея, большие, но обведённые кругами глаза – всё это не могло нравиться, вызывало болезненное сочувствие в душе бабушки. А когда приезжала Марочка, Зоя рядом с сестрой казалась её карикатурой. Аграфена кляла себя за то, что когда-то пожелала внучке смерти, что не хотела её, пусть несколько мгновений, но их не забыть, не зачеркнуть, не вырубить из души. «Только когда умру…  Хотя, кто знает, что там, за чертой жизни?» Ангельчик был рядом с больной, всё лучшее в её жизни и всё, ради чего она жила ещё на свете.
Аграфена ждала лета, ждала всех к себе, чтобы объявить своё решение, которое Татьяна помогла ей документально оформить, пригласив на дом нотариуса. Была сделана дарственная на дом, который переходил к Зое и частично (отцовская доля) внуку Николаю.
Зоя знала о даре бабушки, очень боялась, что та, как бы попрощавшись этим деянием, готовится к смерти. Она была права, больная чувствовала неодолимую слабость, осознавала, что осталось ей немного и теперь, после сделанного дела, призывала кончину – своё избавление от мук  жизни.
Зоя заканчивала восьмой класс. Скоро пятнадцать лет, надо думать о профессии, самое лучшее было бы поступить в художественное училище в Верске, но она понимала, что это невозможно. Решила учиться в школе до окончания одиннадцатого класса, хотя сама чувствовала, что просто упускает время.
Когда на выходные приехали Клёновы, как она их называла про себя, хотя и Настя и Тамара носили фамилию Борихины, Зоя зачем-то спросила у Виктора, не знает ли он об условиях поступления в училище. Не менее странным, чем её бесполезный вопрос, был ответ Виктора,  пространный и точный, обо всех правилах приёма. Виктор и сам себе не мог объяснить, зачем зашёл на днях к  знакомому директору, расспросил его и даже сказал, что дочка, возможно, будет поступать. Все понимали, что Зое нельзя уезжать, но, видимо, в самом воздухе витало что-то, заставлявшее планировать нереальное. Более того, Виктор посоветовал Зое подать документы. «Ну, не поедешь на экзамены, если не найдём выход. А, может, что-то придумаем…» И Зоя начала собирать бумажки.
Пришло письмо от Марины. Они с Колей приедут, скорее всего, в конце июля, так идёт в отпуск Марина по графику, и у Коли закончится учебная работа в его кружках. Ждали гостей с великим нетерпением, готовились, посеяли грядки, убрали в доме и кое-что подремонтировали. Но судьба распорядилась по-своему.
Настя с Тамарой жили в Клинках  весь июнь. Зоя передала через Виктора документы в училище, грустно думала о невозможности в этом году поехать на учёбу и всё-таки зачем-то готовилась. Экзамены должны были начаться двенадцатого июля.
Четвёртого июля приехал Виктор, привёз подарки девочками, Настя приготовила праздничный стол и они отпраздновали день рождения сестёр, хотя Зоя родилась пятого. Засиделись за столом, но разговаривали мало. Тамара сказала такое, что все задумались, опешили даже. Когда на часах было без четверти двенадцать, Мара обвела всех открытыми ясными глазами и простодушно проговорила: «Вот,  через       восемь минут мне будет пятнадцать лет. Папа Витя, я хочу, чтобы через год, когда я буду паспорт получать, у меня в нём была бы фамилия Клёнова. Не хочу быть Борихиной! Клёнова красивее. Тамара Клёнова! Правда здорово?» Виктор посмотрел на Настю. Сказал: «Я не против», Настя же растерялась. Бабушка что-то проговорила, старясь сказать погромче. Зоя засмеялась: «Бабушка говорит, скоро замуж выйдешь и сменишь фамилию». И все засмеялись. Но Мара надула губки и заталдычила: «Хочу, хочу, хочу!»
— Эй, пора тост произносить за именинницу, время подходит, – напомнил Виктор.
Вино было домашнее чёрносмородинное. Девчонкам тоже налили. Только выпили, закусили, тут же снова наполнили крохотные рюмки, на часах было две минуты первого. Виктор снова провозгласил: «За Зою, именинницу!», стрелка переползла на новый год Зоиной жизни. Она взяла рюмочку с недопитым вином и пошла к бабушке, которая смотрела на неё  с такой любовью! Зоя наклонилась к лицу больной и вдруг заметила, что взгляд как бы тускнеет, остывает, глаза, остановившись на лице Зои, неподвижно и стеклянно твердеют. Зоя оцепенела, страх начал заполнять всю её, как ледяная вода, покрывшая сначала ноги, потом всё выше поднимаясь, доходила уже до горла. И тогда она сдавленно и хрипло закричала: «А-а-а-а!..» Негромко закричала, но так горестно, что все сразу всё поняли, подбежали, обступили кровать.
                *    *    *
Время летнее, жаркое. Марина получила телеграмму «молнию» в два часа ночи, выехали с Колей в полдень. Горестной была в этот раз дорога, вся в раздумьях, воспоминаниях, ощущении невозвратности…
Собрались быстро, давно готовились, утром Коля побежал в магазин за подарком для Марочки, а Марина – на работу, перенести отпуск.  Через час уже укладывали чемодан. Иосиф уехал сразу после завтрака за билетами. Боялись, что не удастся выехать – время отпусков, но по телеграмме билеты дали.
Коля старался не показывать маме, насколько он глубоко переживает смерть бабушки, первую утрату родного человека, с которым довелось общаться. О своём отце он думал часто, но это была память со слов и фотографий, а теперь ушёл реальный человек, близкая его родня. Только сироты, и то не все, способны так остро ощущать потери родственников. А Коля рос без отца, долго не общался с его близкими, и потому встреча с бабушкой была для него великим обретением, чудом высшей справедливости. Он смотрел в окно и вспоминал ласковые глаза, нежное прикосновение к руке, потрясшее его самого, ощущение родства. Он словно видел в затянутом сумеречной голубизной окне  болезненное, но прекрасное лицо на подушке, лицо, похожее на его собственное. Он в тот приезд проникся таким сочувствием к лежачей больной, что казалось порой, у самого немело всё тело, и слёзы набегали на глаза. Теперь же в душе было болящее пустое пространство, незаполнимая ниша.
Марина, жалея свекровь, скорбя о ней, всё-таки реально смотрела на её уход, понимая от какой пытки избавлен человек, сколько страданий несла в себе больная. Она понимала и то, что семье станет легче, особенно, глубоко ею уважаемой Зое. Понимала, что бабушка не раз призывала смерть, просила Бога освободить её. Но то, что свекрови не стало, глубоким рубежом ложилось на судьбу до и после смерти матери любимого. Её саму словно отпустили из прежней судьбы в новую, теперешнюю.
Они приехали, и сразу же гроб понесли из дома. Марина посмотрела на покойную и поразилась, насколько прекрасным осталось её лицо на семьдесят первом году жизни, после десятка лет страданий. Покой разлитый по застывшим чертам, украсил и без того красивое, словно высеченное из белого мрамора, лицо. Поразили её и лица живых: Настя была утомлённой и бледной, раздумная хмурая  складка обозначилась на лбу, а на Зою страшно было смотреть! Она вся согнулась, почернела, глаза излучали такое страдание, такую горечь, что от её вида и разрыдалась терпеливая, строгая в беде Марина, за её рыданиями полились слёзы у всех женщин, что и было искренним оплакиванием покойной.
Поминки проходили в кафе, расположенном в парке. Людей было человек тридцать: соседи по улице, своя семья, Таня с мужем, Капищевы.  Погода стояла тихая, даже жара немного спала в этот день. Похоронили Аграфену под большими соснами, среди которых располагалось клинковское кладбище, опустили гроб в чистый ярко-жёлтый песок, поставили на могиле по  её прижизненной просьбе деревянный крест. Портрет был сделан с её паспортной молодой фотографии, и все вдруг  увидели, что это точная Зоя, только чуть полнее. Не Тамара, именно Зоя, потому что сходство было не только в чертах, но и в выражении лица,  в  сам`ом  глубоком, осмысленном, полном внутренней жизни, взгляде.
Зоя перестелила бабушкину кровать, убрала тюфяк, но никто не согласился бы лечь на это место, это было видно по тяжёлым, тревожным взглядам на ложе муки и смерти. Она никому и не предлагала, просто ушла вечером в бабушкину спальню и прилегла на бывшую её постель. К ней пришла Настя.
— Зоя, мы тут побудем до девятого дня, помянем бабушку и поедем в Верск. Но ты, если сможешь, поезжай на первый экзамен, он ведь через неделю. Потом – сюда. А после поминок с нами в Верск. Как ты?
— Да, мама. Я поеду на экзамен. Меня бабушка отпустила. – Она спрятала от Насти наполнившиеся слезами глаза. — Сдавать надо рисунок, так что нарисую, как смогу… Всё равно подготовки никакой нет.
— Поезжай, Зоя. Тут, в доме, тебе одной невозможно оставаться. Если и не поступишь, всё равно я тебя заберу отсюда.
Зоя подняла на неё глаза, в них было такое удивление, словно она услышала что-то невообразимое.
— Мама! Как это ты меня заберёшь? Я всегда буду жить в  Клинках в своём доме! Отучусь, если поступлю, четыре года и вернусь сюда навсегда. Здесь наш сад, здесь бабушкина могилка. На все каникулы сюда буду приезжать, на выходные.
— Там видно будет, Зоя. Хоть и отучишься, где тут на работу устроишься?
— Ох, мама, когда ещё это будет? Поступить бы…
Настя тоже мечтала, чтобы дочь получила профессию, определилась в жизни, тем более что проблемы вставали глыбастой горой: Мара с её легкомыслием и склонностью к авантюризму, угроза со стороны Вики с её пьянством и безответственностью, душевное состояние мужа, не говоря уже о её душе… «Хоть бы Зоя устроилась! Никогда с ней не было трудностей, наоборот, она всех выручала. Вот бы и сейчас…» Думала Настя, нет, не думала, не позволяла себе думать, но исподволь ощущала почти не сформулированную заботу о том, как Зоя уживётся с ними в Верске, особенно, с сестрой. Тамара имела свою комнату, которую придётся  делить с Зоей. Как у них получится? Конечно, в крайнем случае, можно будет устроить Зою в гостиной, но это только ночлег, а заниматься где? А рисовать? Ведь это – мольберт, краски, кисти… Тоскливо на сердце, грустно. Нет дочери места в жизни семьи. А если ещё Саша?..
                *    *    *   
Хотя повод для встречи был печальнее некуда, Настя и Марина радовались общению, не могли наговориться. К ним часто присоединялась Татьяна. Настя выслушала все подробности любовных историй подруг, сопереживая им, радуясь за них и восхищаясь счастливыми деталями, но глубоко внутри себя грустила от присутствия в собственной жизни фальши и нечистоты, обижалась на судьбу. Она не стала рассказывать о свих печалях, касающихся мужа, только о девочках говорила откровенно, с тревогой о дальнейшей их жизни. На что Марина раздумчиво заметила: «Что ж, Асенька, может быть, Марочке вашей необходим урок. Пусть попробует потесниться, ужиться с сестрой. Не королева же она, придётся в жизни ладить с людьми, смирять себя...» И Насте стало немного легче от этих слов, и сама она подумала о примирении с обстоятельствами.
Дети держались стайкой. Отношения крепились на взаимных, хотя и не двусторонних, связях. Так Коля обожал Марочку, она с удовольствием принимала его восхищение, но тяготилась Зоей. А Зоя любила сестру, терпела её капризы, что смиряло раздражение Марочки против неё. Зою Коля глубоко уважал и чувствовал единство их горя, глубину скорби о бабушке, подобную его и, может быть, ещё более сильную. Зоя тоже всё это понимала, принимала брата в круг своих чувств. Мара же отвлекала обоих от переживаний, теребила, не давала задуматься, что привлекало их к ней, как к возможности облегчить душу.
Втроём они сидели в маленькой Зоиной спаленке, которую она отдала на это время Коле с Мариной, говорили поочерёдно, меняя темы, лучше узнавая друг друга. Коля пока не решался отдать подарки, ждал подходящего момента. Но Марочка вдруг заговорила о прошедшем дне рождения, о том, как праздновали, о том, что всё равно поменяет фамилию. Тогда Коля вытащил из-под кровати чемодан и достал подарки. Зоя первая получила свой, она была тронута до слёз, голос дрожал, когда благодарила брата и оценила его внимание.  Марочка развернула небольшой свёрток, открыла красивую атласную коробочку. На тонкой золотистой цепочке висело небольшое, в два ноготка, дутое сердечко с красным рубинчиком внутри. «Ах, Коленька! Какая красота! Спасибо» Она крепко обняла его за шею и расцеловала в щёки. Коля зарделся от смущения и радости. Мара тут же примерила украшение. «А из чего оно?», – спросила, вертясь перед зеркалом. «Позолоченное серебро. Когда работать начну, куплю тебе золотое», – тихо, но твёрдо пообещал Коля. Марочка довольно засмеялась: «Смотри, не забудь!» 
Коля достал альбом с фотографиями, они рассмотрели его, и Мара решила, что на зимние каникулы поедет в Ленинград. Потом Коля отнёс альбом взрослым, горько вздохнув о том, что бабушка так и не получила подарка, приготовленного внуком с такой любовью.
Взрослые сидели вокруг стола, не спешили расходиться, хотя долгий летний день уже перешёл в тихие, ясносветные сумерки. Коля положил альбом посреди стола, вздохнул и сказал: «Вот, я фотоальбом для бабушки приготовил, теперь пусть здесь останется, в этом доме. Ещё я подарки привёз сестричкам и вам: тётя Настя, тётя Таня, дядя Витя». Он смущённо протягивал родственникам предметы, которые они развернули, поблагодарили, похвалили его за чуткое внимание к их интересам. Марина гордилась сыном, не скрывала своей любви, льющейся из глаз.
                *    *    *
Наутро встретились у ворот кладбища полдесятого, пошли к могиле. За воротами был другой, настоянный на запахе хвои, горьковато-свежий воздух. Стволы сосен излучали золотой свет, кроны же затеняли дорожку пересечённую выступающими могучими корнями. В печальном покое и тишине была своя возвышенная красота, люди шли, примолкнув и не торопясь.
Цветы свежо и торжественно окружали портрет в центре у подножия креста, жёлтый песок холмика был чист и гладок. Три венка с восковыми цветами выглядели настоящими мертвецами на фоне живой природы, чёрные траурные ленты с белыми и золотистыми надписями казались признаками официальщины, утверждающей факт смерти. Но именно этот факт и надо было осознать, принять, смириться с ним. Это было естественно и нетрудно взрослым: Тане, Марине, даже Насте, потерявшей мать. Но детям было сложно. Мара просто не воспринимала драматизма события, думала о своём, старалась не вникать в происходящее. А вот Коля и, особенно, Зоя были потрясены, растревожены, сбиты с толку. Зоя, увидев портрет бабушки, встретившись со взглядом на фотографии,  застонала, не сдержала слёз, припала к плечу брата. А он, поглаживая её вздрагивающее плечико, понуро смотрел в землю, чтобы сдержаться и не выказать чувств.
Коля чувствовал сиротство, пустоту, реальный разрыв в тканях живого тела родства. Это была его утрата, его собственная, нажитая в судьбе боль. Он не только понимал Зою, но ощущал явно свою кровную связь с ней. С этого дня сестра стала истинно сестрой, что осознанно было потом, в более зрелом возрасте, но чувствовалось теперь, в эту минуту.
Помянули Аграфену, слова добрые и тёплые сказали, пошли домой, за стол сели. Всякой снеди осталось от вчерашнего, так что готовить почти не пришлось и можно было поговорить, посидеть просто, погоревать вместе. Сколько вспомнилось! Марина, Татьяна, Пётр впервые услышали подробности жизни Груши у Лазаря, собранные Настей в единый пучок, превратившийся в стройный рассказ.  Виктор подумал, что непременно напишет эту историю, рассказ или небольшая повесть получится, он чувствовал.
                *    *    *
Одиннадцатого июля Зоя выехала в Верск. Её провожал Виктор, поселил в квартире, утром отвёл на экзамен. Он зашёл к директору, поговорил о дочери, тот обещал помочь. Но когда во время экзамена по рисунку подошёл к мольберту своей протеже, понял, что ничего делать не придётся, девочка очень способная, даже талантливая. Школа ей, конечно, нужна, но для того и поступает учиться. После второго экзамена по композиции, Зоя выехала в Клинки на поминки девятого дня. Там, встретившись с братом и сестрой, вдруг почувствовала, что резко повзрослела за неделю, что смотрит на всё другими глазами. Мара вдруг показалась совершенным ребёнком, капризным и пустым, Коля родным мальчиком, которого надо утешить и пожалеть. Татьяна стала ей ещё более подходящей подругой, но особенно интересным был Виктор, с которым она говорила немного, но ёмко, радуясь содержательности их кратких бесед.
Третий экзамен по мастерству – живопись – сдан. Абитуриенты столпились возле лекционного зала, где должны быть объявлены результаты: оценки по каждому экзамену, сумма баллов, допуск к сдаче экзаменов по общеобразовательным предметам. Зоя так волновалась, что ноги не держали, хотелось поскорее войти в зал и сесть. Она вдруг почувствовала смертельную усталость, боль во всём теле, слабость. Горе, нервное напряжение, смена обстановки – всё обрушилось лавиной, всё надо было принять и перетерпеть.
Наконец, их впустили в зал, и Зоя присела в сторонке, за спинами сидящих впереди. Она склонила голову на грудь, слышала гулкое биение сердца и ждала удара. Вошла красивая дама – завуч, поздоровалась, вежливо и тихо заговорила. Не только Зоя, все пропустили её речь, не могли дождаться чтения оценок. Из всего списка только у Борихиной Зои было три пятёрки. И Зоя, подняв взгляд вверх, сквозь лепной потолок, мысленно произнесла: «Спасибо, бабулечка!» 
Вика позвонила Виктору в Домик рыбака. Он только что вернулся из Верска, где теперь жили все вместе. Настя вышла на работу после отпуска, Мара не отставала от матери, постоянно надеясь на её заботы о ней, Зоя сдавала последний экзамен по истории. Виктор как раз сидел и думал о разговоре с Геннадием Масловым, директором училища, о перспективах Зои. Гена не отказался немного выпить по старой дружбе (одно время приносил в редакцию свои зарисовки), открыл подаренную Виктором коробку конфет. Но откровенно заметил: «Не ты меня, а я тебя должен благодарить за девочку. Это же талант, самородок. Из всех поступивших одна такая. Ещё и старательная. Фамилия не твоя, почему?» Узнав, что дочь приёмная, похвалил: «Не прогадал ты. Повезло. Золотая девчушка!» Виктор и сам знал, что «золотая», подумал, что приятель не представляет даже насколько это хорошая девочка. Он смотрел в окно своего кабинета на озеро, невольно улыбаясь. Звонок Вики стёр улыбку с его лица.
— Вик, выручи меня, съезди в Верск. Мне телеграмма пришла от соседки моей бабушки, пишет, в больницу отвезли, с сердцем плохо. Ей ведь восемьдесят два. Одна жила всё это время. Я выезжаю с Сашей послезавтра, мама не может оставить отца, тоже болен. Операция в конце недели, рак желудка. Представляешь? Я с ума схожу!  Что молчишь?
— Слушаю. Зимой вроде всё нормально было…
— Да. А в мае отцу стало плохо. Надо бабушке в больницу отнести необходимое, её ж на скорой увезли. Как ты?
— Я выеду через полчаса, как раз электричка идёт. Не беспокойся, вечером позвоню.
— Спасибо. Прости, что беспокою. Пока.
Она положила трубку, но Виктор успел услышать, как она всхлипнула. Жалость резанула по сердцу, любовь отозвалась звоном разбитого стекла.
«Снова испытания, проблемы, суета…  Когда же удастся спокойно поработать?», – загрустил Виктор. А когда пришёл в кардиологический центр, куда отвезли Софью Андреевну, узнал, что у неё  инфаркт, что ничего ей пока не нужно, а лежит она в реанимации. Он поехал в её дом, поговорил с соседкой, которая возмущалась, что такого старого человека никто давно не навещал, бросили без присмотра, а она еле ходила, хотя кое-как себя обслуживала. Виктор рассказал о болезни её сына, о том, что и тот на смертном одре. «А вы им кто?», – поинтересовалась женщина. «Я?.. Просто знакомый». Сам же подумал: «Софья Андреевна прабабушка моему единственному сыну. Эх…» Он купил соки, кефир и снова пошёл в больницу. Передачу взяли, а его не пустили.
                *    *    *      
Когда Виктор пришёл домой, то ничего не сказал Насте. Она удивилась его приезду, обрадовалась было, но потом заметила, что он угрюм и задумчив. Ночью же всё выспросила, скрывая досаду и нахлынувшую ревность, успокоила, утешила, приласкала. Он уснул, набегавшись, нанервничавшись, а она не могла уснуть. «Снова эта Вика выплыла, проявилась. Снова соки из него сосёт, как пиявка! Запрягла, нагрузила – тащи   её телегу! А что ещё будет?..»
Бессонницу  подкармливало и беспокойство о совместимости в быту сестёр. Зоя пока спала в гостиной, на проходе, как Настя в тайне говорила сама себе, а что потом?  Мара уже теснила её, раздражалась, когда сестра заходила в «её комнату», дотрагивалась до её вещей. Зоя сидела, как на чемоданах, была напряжена, стеснялась. Настя всё время думала, а сыта ли она, не хочет ли просто отдохнуть, расслабиться.
Зоя пребывала в гостях, словно в заточении, и мать это чувствовала, жалела дочку и не знала, чем помочь. Зоя не жаловалась, не подавала вида, но старалась, как можно больше времени проводить вне дома: в училище, в дороге, с книжкой на скамейке во дворе… Дома только на кухне она чувствовала себя хорошо и то в одиночестве. Она мыла посуду, готовила, почистила все кастрюли.   Но когда приходила Настя, она невольно обижала Зою: то не может найти нужный нож – не туда дочка положила, то крупа оказалась не в том ящике, то не стоило варить суп… Зоя привыкла за всё отвечать, всё делать по-своему, и её теснило присутствие другой  хозяйки.
Сегодня, сдав последний экзамен, уверенная в том, что поступила, так как не было даже единой четвёрки, Зоя, еле сдерживала себя, чтобы тут же не уехать в Клинки, но через день назначен общий сбор поступивших, будут объяснять, как подготовиться к учебному году, так что приходилось терпеть. И в этот последний день в Верске Мара устроила настоящий скандал из-за того, что Зоя убрала в её комнате. Сестра просто сложила разбросанные вещи в шкаф, стёрла пыль с мебели и, на столе сложила бумажки и книги в аккуратные стопки, а это-то и явилось причиной скандала. «Ты читала мои письма! Здесь мои записи! Кто тебе разрешил их трогать? А мои вещи? Ты, наверное, мерила платья и туфли? Я теперь не знаю, где  что лежит! Хозяйка нашлась!» Зоя молчала, не плакала, но потускнела вся, сжалась в комок. «Хотела как лучше, – думала она. – Глупая я, зачем навязываюсь!» Настя стыдила Мару, что только разогревало ту, раскаляло её злобу. В общем, мир был разрушен, и Зое надо было в эту разруху возвращаться в конце августа.
Уехала она сразу после собрания, не заходя домой, о чём предупредила всех вечером. Виктора не было, работал на озере, Настя уходила на работу, Мара только довольно ухмыльнулась.
В Клинках отдыхали ещё Марина с Колей, ведь прошла только половина отпуска Марины. Правда, билеты были взяты с тем расчётом, чтобы в Ленинграде ещё побыть свободной, сделать множество дел по дому. Иосиф с первых дней женитьбы был против всяких работ, кроме основной в школьной библиотеке, но Марина доработала до лета, поэтому не все дела, связанные с переменами в жизни, были улажены. И она, и Коля теперь ездили в школу на троллейбусе, не хотели менять место учёбы и работы, что тоже отнимало время и добавляло суеты.
 В Клинках они каждый день ходили в сад, и когда Зоя увидела грядки, то поразилась их ухоженности и горячо поблагодарила тётю и брата. На что они радостно отвечали, что эта работа и забота им по душе, отдых от городского шума. В доме тоже был порядок, Марина перестирала все шторы и покрывала, помыла окна. Зоя окунулась в привычный уют родного дома, оттаяла душой, ожила. Они наутро сходили на кладбище, и Марина призналась, что была в церкви.
Здание храма было очень старым, из толстенных кирпичей, побелённое извёсткой.  Большая его часть стояла без крыши, только на месте купола было шиферное покрытие, там, в середине помещения, и шли службы. Прихожан почти не было, бедность била в глаза, а старенький батюшка был почти слеп. Зоя слушала рассказ Марины и стыдилась так, словно была виновата в чём-то. Она не понимала своих чувств, и только ночью, когда, чуть не заснув, вдруг встрепенулась и потеряла сон, поняла, что бабушка похоронена не так, как надо бы, что-то не сделано важное для этого случая, чего-то не знали, не сумели… Она заплакала от досады, от муки невозвратности, потом стала думать,  додумалась, что вот в войну, вообще, многих и похоронить не смогли, не только воинов-героев, но и простых людей, беженцев, например. И что же? Их за это не примут в лучшее царство? Не-ет… Есть высшая справедливость. ТАМ известно, как Зоя любила бабушку, как заслужила её бабулечка покой! Не может быть, чтобы ТАМ были жесточе и немилосерднее, чем здесь. Вот тогда Зоя и уснула.
Через три дня Гроссы уезжали из Клинков. Зоя проводила их на вокзал, но с ними не поехала, хотя, по приглашению Насти два предстоящий выходных дня родственники должны были провести в Верске. Зоя вернулась домой, легла ничком на свою кровать и лежала неподвижно до вечера. Она всё вспоминала прощание с Мариной и Колей, ту горечь расставания, которую почувствовала в душе, которая была и в глазах родных. Что-то хотелось сказать особенное, но слов не находилось, только взгляды лучили  сочувственный и полный любви свет. Коля обнял сестру, приник щекой к её щеке и долго не отпускал. А Марина глядела на них сквозь сдерживаемые слёзы и поражалась их похожести, таких разбросанных по свету частиц жизни. Никто не знал, скоро ли свидятся, потому что жизнь совершила свои виражи, и не всё теперь зависело от их желаний.
                11         
Вика с сыном  приехали в Верск после того, как побывали в Клинках. Настроение было угнетённое, унылое. Отцу пока операцию не сделали, ждали донорскую кровь. Викина не подходила. Вид больного поразил Вику: папе было всего пятьдесят восемь, а он выглядел, как глубокий старик. Серое лицо обтянулось кожей, чёрные глаза казались бездонными, излучали боль и страх. Он прощался с Викой, единственным своим ребёнком, а также прощался с жизнью, не веря, что операция поможет. «Я чувствую, что умираю, доча. Иду под нож, только чтобы хоть чуть облегчить боли, хоть на время… Страшно умирать, вся жизнь какая-то не такая…»
Он работал в строительном тресте заместителем начальника, рвался на работе, мотался по командировкам в пределах области, где плохо питался, мало отдыхал. Мама только что ушла на пенсию после тридцати пяти лет бухгалтерской работы. Мама тоже выглядела плохо: изнервничалась, устала под гнётом страха за мужа, от вида его мук.  Отец всегда жаловался на желудок, чуть что-то съест  острое или жирное – начинались боли, а в больницу его не выгонишь. Только когда совсем скрючило, «скорую» вызвали и повезли сразу в стационар. Конечно, мама переживала за бабушку, но та многое скрывала от дочери, крепилась, старалась не огорчать и не обременять. Теперь вот и она почти при смерти…
Виктор был в Домике рыбака, когда Вика позвонила ему из Верска. Она пошла в отпуск в начале июня, теперь же ей пришлось отпрашиваться, а на сколько, неизвестно. Всё зависло во времени. Она умоляла Виктора помочь, взять обстановку в её семье под свой контроль и, чуть понадобится, вызвать её. Сашу оставить у мамы было невозможно, и катать туда-сюда трудно. Тогда Виктор предложил, чтобы Саша пожил до конца лета в его семье.  Вика не захотела, да и с Марой возникли проблемы: «Уже Зойка отняла полквартиры, ещё и какой-то Сашка? Надоели!»
— Тамара, людям надо помогать! Разве можно быть такой эгоисткой?
— Можно, мама.  И даже нужно, а то на голову сядут. Ты сказку про лубяную избушку помнишь? Так вот, я зайчиком-дурачком не буду.
— Не слишком ты потеснишься, ведь Зою уже в Клинки вытеснила.
— Вот и Сашка этот пусть в Клинки едет. Пускай с Зойкой живёт, к своей бабке ходит, к деду в больницу. Тут ему делать нечего.
В этой злобной тираде Виктор усмотрел резон и предложил такой вариант Вике. О том, что Зоя держала дом, ухаживала за лежачей больной, было известно и Вике, и её маме. Все согласились, бабушка Саши Полина Власьевна  очень обрадовалась, что будет по возможности общаться с внуком.
Зоя сразу согласилась. Она не подала вида, но сильно обрадовалась гостю. Жутковато было одной в доме, плохо спалось по ночам: всё казалось, скрипят половицы, кто-то тихо бродит по дому, а то пружины на бабушкиной кровати отзовутся, простонут, то на потолке шуршание и возня, хотя известно, что это птицы под крышей. Да и просто скучно одной. Все дела переделаны: приготовить, убрать в комнатах – это полтора часа в день от силы… В сад сходить на пару часов, вот и все дела. Не привыкла Зоя без забот, хотя старательно занимается рисованием, читает, но руки просят дела.
                *    *    *
Сходила Вика к бабушке в больницу, отнесла передачу, показала ей подросшего правнука. Несмотря на преклонный возраст, бабушка понемногу поправлялась, уже переведена была из реанимации в палату. Она обладала несокрушимым жизнелюбием, даже лихостью. Всё улыбалась, подбадривала Вику, глубоко скрывая свою скорбь о сыне, от которой и сама заболела. Врач сказала, что в больнице с таким заболеванием, если всё пойдёт хорошо, Софья Андреевна пробудет с месяц, не меньше. А как потом? Вика просто не представляла себе, что будет дальше. Бабушке нужен человек в доме для ухода, для помощи. Родители давно звали её к себе в Клинки, но оставить свою квартиру та никак не хотела. «Буду держаться до последнего. Мне пока ничего не нужно, справляюсь сама». Но вот и наступило то, последнее, теперь надо ехать в Клинки, и маме придётся ухаживать за двумя тяжелобольными, а сама Полина Власьевна едва держится. На пенсию выходила, думала подлечить суставы, да теперь не до себя…
Зоя и Саша подружились так, что Саша спросил Вику: «Мама, а Зоенька моя сестричка?» И не согласился, что просто знакомая, интуитивно ощущая особую, почти  родственную связь: «Пусть будет моя сестричка!» Он учил Зою правильному английскому произношению, потому что занимался у хорошей учительницы, а Зоя учила его рисовать. Им было интересно вместе и дома, и в саду, где  истинный горожанин, москвич, Саша впервые приник к природе, почувствовал близость к ней.
Юрия Матвеевича Рымарева прооперировали, после чего хирург сказал его жене, что жизни даёт ему не более года. Операция, в общем, прошла удачно, но само заболевание вряд ли полностью локализовано. Время покажет. Больной был слаб, требовался тщательный уход, особая пища, лечение.
А в последних числах августа выписалась из кардиологии бабушка Софья Андреевна. Вика снова приехала в Верск, собираясь отвезти бабушку в Клинки и забрать Сашу в Москву. Но Софья Андреевна наотрез отказывалась уезжать, расстраивалась, что ей было совершенно противопоказано. Вика растерялась, злилась, возмущалась, но выхода не было: надо было тащить старушку против её воли. Она зашла за Сашей к Зое, хмурая, сердитая, не выдержав, излила на детей своё негодование, своё осуждение эгоизма старухи. На что Зоя сочувственно и почти радостно предложила: «А, может быть, я буду жить с вашей бабушкой? Пускай бы она меня на квартиру взяла, а я ей бы помогала. Я всё умею делать по дому». Вика смотрела на неё, словно на волшебную палочку, веря в невероятное чудо.
Так Зоя снова разрешила все проблемы: Софья Андреевна назвала её своей спасительницей, Мара осталась единовластной хозяйкой своей комнаты, Настя перестала тревожиться – в квартире у Викиной бабушки Зоя жила в бывшей спальне Вики, могла заниматься без помех, Виктор был уверен, что сохранится покой и порядок на всех его двух семейных фронтах. Он снова думал о Зое, о её важнейшей роли в их жизни и о её не по-детски трудной судьбе. Снова его переполняло чувство вины, но и радость, что вот есть такая Зоя, есть ангел-хранитель, есть человек, на которого можно положиться в жизни.
                СКАЗКА   О   КРИВОЙ   ВЕТКЕ
На опушке у самой дороги груша дикая буйно цвела. Кто-то бросил огрызок, а может, птица семя с помётом снесла. Но растёт деревцо на просторе, сучья вширь раскидало кустом, ветки крепкие в снежном уборе, ствол чернёный блестит серебром. Ждёт весны шаровидная крона, только мёртвым зигзагом видна, средь наклювов листочков зелёных, искривлённая ветка одна. Кто сломал её в юности древа?.. Но обломок, торчащий вперёд, ветку вырастил. К  ясности  неба, к солнцу новый отросток идёт. Ночью груша застонет: «О, детка! Вот, крива ты,  узнавшая боль! Но живёшь ты, несчастная ветка, не украсив мой облик собой!..»
Некрасива она, нелюбима, годы терпит такую судьбу. «Лучше б дали огня мне, и дымом я ушла б в невозвратную тьму!»
И однажды, как будто услышав неразумную эту мольбу, старый дедушка из лесу вышел и, хромая, ступил на тропу.  «Ох, нога! Наступать тяжело мне! Как до дома теперь добреду? Надо срезать костылик удобный, опираясь на палку, дойду!» Повертев головою, заметил: превращая мечту его в быль, прямо тут над дорожкою ветка – ну, точь-в-точь настоящий костыль! Срезал острым ножом горемыку, скоротил, приспособил под рост. «Но, залётный! – как конику гикнул, –  к дому! Рано ещё на погост». Неожиданно так  получилось, помогла, довела до крыльца. И кривая тут ветка сгодилась. Деду стала опорой, хранилась в доме и после смерти отца. Сын глядел на клюку и, вздыхая, гладил ручку: «Вот блеску навёл! Не нужна была палка другая, с этой в старости по свету шёл!»
Годы минули. В старые руки сын теперь уже посох  берёт. И с людьми, облегчая их муки, рядом бывшая ветка живёт.
Как-то юных бродяжек ватага у дороги костёр разожгла. Груша вспыхнула! Огненным флагом в полуночное небо ушла. Но осталась несчастная детка на земле доживать за своих  та,  кривая, смиренная ветка, попригодней бесплодных прямых.
                *    *    * 
Зоя и сама радовалась повороту в судьбе. Ей нисколько не было трудно или тягостно помогать Софье Андреевне. Она успевала всё сделать по дому, играючи, словно ради разрядки в занятиях. В магазины забегала по пути, правда, там теперь и покупать-то почти нечего, а чуть что поступит, выстраивается длиннющая очередь. Но когда что-то «дают», она созванивается с мамой и та бежит, если может, в очередь, иногда Мара соизволит постоять…  Подменяют друг дружку, достаиваются, получают по норме «в одни руки».
 Ох, противные эти очереди! Отбирают столько времени, куски жизни! Тут всех выручает папа Витя. То в Москву съездит, привезёт на всех, то рыбки наловит в озере, то по знакомству «достанет» что-то. У Софьи Андреевны диабет, ей по медицинской книжке положена говядина и гречка, что тоже выручает, тем более что ни то ни другое она не любит, ест, конечно, но кое-что остаётся. Снабжение – наиболее трудный участок Зоиного труда, а вот приготовить еду, убрать квартиру, постирать – это всё пустяки, это привычное и простое дело. Главное – учёба. Но и тут ей не трудно. Интересно до того, что трепет в душе, когда берётся за выполнение задания. И получается: преподаватели не нахвалятся, на выставке учащихся и студентов училища из первокурсников только её работа.
Вот ведь, почти год пролетел, она и не заметила.  Май месяц, скоро переходные экзамены, выставка эта…  Зоя счастлива. Подружка у неё появилась, Катя Курасова, хорошая, добрая девочка, такая же тихоня, как и Зоя, только слабенькая. Учится еле-еле, Зоя ей работы поправляет. Катя и физически не крепкая, болеет часто… Они так парочкой и ходят, рядом мольберты ставят, а Сенька Марков их Борикурами прозвал: мол, Борихина плюс Курасова. Придёт в аудиторию рано, только одни они раньше вошли, и орёт во весь голос: «Борикуры! Дайте чего-нибудь грызнуть! Помираю!» Девчонки знают, он на квартире живёт, приносят ему, что могут. Он в долгу не остаётся, мольберт Катюшке поднесёт,  резец Зое заточит…
 Катя на живопись поступала, не прошла по конкурсу, пришлось зацепиться у «деревянщиков». Но ей здесь учиться не по силам, мечтает перевестись. И обе подружки грустят: придётся расставаться. Зоя знает большой Катин секрет: та поступила «по блату», папа её устроил. И перевод устроит, раз плюнуть! Двое срезались на предварительном просмотре, вряд ли их переведут на второй курс, так что место освободится. Зоя ещё с недоумением и жалостью размышляла о том, что ведь учиться Катюше ещё три года, да без Зои, да на живописи, где требования выше, да и в профессию идти…  Как же она сможет?  Как станет детей в школе учить? Ладно, всех подряд рисованию, а если талантливый ребёнок попадётся? Что она ему даст? Сама Зоя мечтала попасть в какую-нибудь мастерскую или бригаду, работать руками, резать красивые вещи. Но вдруг,  после сдачи последнего экзамена по мастерству, её вызвал к себе директор Геннадий Антонович, усадил в кресло перед собой, посмотрел в глаза. Зоя заволновалась, вспыхнула и сжалась в комок.
— Зоя Борихина, я наблюдаю за твоей учёбой, тем более что твой отец  тебя рекомендовал для поступления. Ты молодец, хорошо год закончила, сама об этом знаешь. Но дело в том, что твои способности выше, чем нужны «деревянщику». Конечно, большие мастера нужны в любой отрасли, но общий уровень преподавания на твоём факультете ниже, чем на живописном. Я думаю, тебе нужна высшая школа. Неизвестно ещё, чем в жизни придётся заниматься. Освободилось два места на «живописи», переходите с Курасовой туда. Как ты? Подумать хочешь? Лично я советую тебе.
— Я согласна, – тихо, но решительно ответила Зоя, отлично понявшая за этот учебный год разницу между учёбой на разных отделениях, качество подготовки на них.
— Умница, – обрадовался Геннадий Антонович. И Зоя вдруг поняла, что не о ней он так заботится, а о Кате с её властным папой. Чтобы подпорка Катина с ней рядом была.
Зоя немного разочаровалась, но не огорчилась. «Зачем я чужому дяде? Мне просто повезло за компанию, и, слава Богу! С Катюшей не расстанемся, и учиться будет интереснее!» Виктор тоже одобрил её решение, мама поддержала. Огорчился только один человек – Арсений Марков: «Эх, Борикуры!  Как же я теперь буду без вас? Бросили на произвол судьбы! Изменщицы!»
                *    *    * 
Зоя по выходным уезжала в Клинки. Весной она ухитрилась посадить кое-какие грядки, на каникулах мечтала пожить дома, ждала приезда Вики с Сашей. Та собиралась пойти в отпуск с первого июля. Но снова получилось всё не так. Шестнадцатого июня умер её отец, вот она и приехала  неожиданно в Клинки. А там всё было настолько плохо, что снова было непонятно, что делать. Полина Власьевна до того изнемогла, ухаживая за больным мужем, что, похоронив его, словно выдохнув последние силы, буквально свалилась сама. Хуже всего, что у неё начались провалы в памяти, она не помнила, как зовут Вику, внука, не знала куда идти, стоило выйти за калитку. Вика, после девятого дня по отцу, по направлению участкового врача привезла маму в Верск в областную психиатрическую больницу к известному психиатру на консультацию. Но тот посоветовал оставить её для обследования и лечения. Пришлось так и поступить. Вика осталась в Верске, а Зоя уехала в Клинки, попросив отпустить с ней Сашу, чему Вика и мальчик очень были рады.
Виктор тоже обрадовался и был глубоко благодарен Зое. Теперь он мог видеться с сыном без встреч с его матерью, а значит, свободно. В первый же понедельник (день, когда гостей в Домике почти всегда не бывало), он привез ребят на озеро, катал их на лодке, следил за купанием, кормил рыбой у костра. Саша, утративший дедушку, которого хорошо знал и любил, теперь грустил о бабушке, переживал за неё, так что отец всячески старался его отвлечь. Зоя тоже жалела Сашу, развлекала, как могла. Она захватила на озеро маленький этюдник и писала уже второй этюд, когда мальчик подошёл к ней совсем близко, кашлянул и, когда она посмотрела на него, спросил:
— Зоя, а только талантливый человек может хорошо рисовать?
— Нет, Сашок, научить можно почти любого грамотно изображать предметы, пейзажи, людей. А вот художником может быть только талантливый человек.
— Как это? Разве художник не тот, кто умеет хорошо рисовать?
— Не только… – Зоя задумалась. — Тот, кто хорошо рисует, изображает только всё, что есть. А художник передаёт и то, чего другие не видят, не замечают. Он привносит своё видение, так нам говорят педагоги, свои чувства. На картинах хороших художников всё – живое и во всём своё настроение. Это невозможно объяснить. Я и сама не понимала вначале, а когда на занятиях увидела, как одно и то же рисуют все в классе, но получается по-разному, поняла и почувствовала.
Саша помолчал, потом тихо сказал:
— По-моему, Зоя, ты художник. Я это по твоей картине вижу.
Зоя смущённо засмеялась:
— Ну, до художника мне ещё ого, как далеко!
— Точно-точно, у тебя – талант.
Зоя погладила его по плечу: «Спасибо, Сашенька». Она продолжала писать, Саша отошёл и стал смотреть в воду озера. Там, в образовавшемся на отмели небольшом заливчике, по поверхности воды бегал водяной жук, словно катался на коньках, улитка с витой чёрной раковиной на спине ползла по ленточке водоросли, бурая тина промывала волосы под едва заметным колыханием водных слоёв… 
                *    *    *
Саша грустил. Он вспомнил папу, его мёртвое лицо, дедушку, иссохшего и неподвижного, он вспоминал нетрезвую, взвинченную маму, противного «другого» дядю Витю, который всегда делал у них в доме, что хотел: лез в его комнату, наполнял квартиру запахом табачного дыма, потому что курил, где вздумается, а не в кухне, как мама и даже больной папа… Саше противно было возвращаться домой, он тяжело вздыхал и думал: «Если бы мне остаться с Зоей, с моим дядей Витей! Жил бы я спокойно, учился бы…  А маму я уже не так люблю, как раньше. Она на меня перестала обращать внимание, я ей даже мешаю. Вот умер бы я, утонул бы в озере!..  Нет, тогда Зое и дяде Вите отвечать придётся. Ничего не поделать, надо мне ехать в Москву». Он снова вздохнул так горестно и громко, что Зоя с сочувствием посмотрела на него, но ничего не сказала. Она понимала его.
Вечер у костра запомнился всем троим. Виктор рассказывал о поездках в разные части страны: о горах, степях,  пустыне и тундре… О разных обычаях людей. Ребята смотрели на него, слушали, раскрыв рты, и он видел, что эти люди-человеки  уважают его, любят, доверяют ему. Зоя радовалась, что у неё есть замечательный старший друг, папа Витя, и такой милый маленький товарищ, почти брат – Саша. А Саша просто хотел, чтобы вечер этот длился и длился, потому что его здесь любили, были к нему внимательны, хотели, чтобы ему было хорошо.
Вика домучивала последние дни полуторамесячного отпуска в Верске. Она попросила продлить отпуск за свой счёт до начала учебного года и с тоской думала о будущем. Маме становилось немного лучше: она узнавала Вику, вспомнила о Саше, но всё ещё звала мужа, передавала ему приветы, обижалась, что не навещает её. Вика, посоветовавшись с врачом, напомнила ей, наконец, что папа умер. Полина Власьевна вздрогнула, задумалась надолго, потом сникла вся и сделалась совершенно равнодушной. Правда, перестала звать отца.
Что делать с двумя старушками, Вика не представляла. Сама она просто извелась тут, уходила с утра, оставив Софье Андреевне еду, заворачивала в кафе «стекляшку» в центре скверика, выпивала сто граммов водки, только тогда отступала необоримая тоска и скука, потом медленно плелась по магазинам, купить продукты на передачу маме, потом – в больницу. К этому времени спиртное ослабляло своё живительное действие, запах зажёвывался леденцами, запивался газировкой, зато подступало раздражение до злобы, вспоминались всякие обиды, хотелось любовных отношений… 
После больницы маршрут повторялся: кафе и сто граммов, продуктовые магазины, дома, почти не разговаривая с бабушкой, поскорее в ванну и спать. Она сама удивлялась, что не скучает о Саше, но порой нападала звериная скука по молодому любовнику, о котором, кстати, она беспокоилась. Она его не понимала, была в нём какая-то непрозрачность, он с ней не разговаривал о себе: ни о прошлом, ни о настоящем, ни о планах на будущее. А теперь вот жил в её квартире с собственными ключами…
Находясь в Верске, Вика занялась тем, что прописала маму в бабушкину квартиру, а дом в Клинках выставила на продажу. Через две недели нашлись покупатели, дали сходную цену, Вика радовалась: хоть что-то хорошо. Она получила деньги, подумала, и положила их на книжку в Верске на Сашино имя, сама не зная почему. Тревога бродила в её душе, томили неясные страхи. С Клёновым они не встречались, но перезванивались, и она знала о поездке сына на озеро.
Полину Власьевну выписали из больницы, Вика привезла её в Верск, и Софья Андреевна с ужасом поняла, что её старческий скорбный покой окончен: доживать придётся с психически больной невесткой, с которой и раньше-то не слишком роднились. Она, не подавая вида окружающим, страдала от утраты единственного сына так, что каждый день просила, у затаённого с детства глубоко в сердце Бога, скорейшей смерти. А теперь как? Одна надежда оставалась, но надежда совсем слабая, на Зою. Да разве девочка, студентка, которой учиться надо, согласится жить в такой обстановке? Зачем ей такое!
Но Зоя согласилась. Правда, сказала «я попробую, постараюсь», но и то Софья Андреевна была рада. А сама мечтала: «Помереть бы… Тогда Вике придётся взять маму в Москву. Бедная моя Викуша!..»
Вика с Сашей уехали двадцать восьмого августа. Вика, конечно, очень беспокоилась, как получится у Зои, долго ли та выдержит, а что если откажется?
Зоя справлялась. Полина Власьевна сидела на диване, как неживая, целый день. Утром Зоя покормит бабушек, посадит Полину Власьевну на её место и уходит спокойно. Софья Андреевна сама себя обслуживала, ещё и невестке помогала дойти до туалета и обратно. Обед Зоя оставляла на столе, газ разжечь и разогреть суп, так же второе блюдо Софья Андреевна вполне справлялась, обедала, а потом не за столом, а тут же на диване, кормила кое-как невестку. Вечером заступала Зоя. Она не ходила на вечера и дискотеки, не гуляла с подругами, только занималась и ухаживала за старушками. Даже любимая подружка Катя обижалась-обижалась, а потом подружилась с другой сокурсницей. Зою, конечно, старалась не обижать, та ей без конца правила работы, помогала сдавать экзамены.
Проблема возникла через месяц, когда кончились таблетки. Полина Власьевна вдруг забеспокоилась, начала куда-то собираться, складывать в коробку от обуви какие-то тряпочки, бумажки… Зоя побежала в диспансер к врачу, тот пришёл на дом, осмотрел больную, выписал новое лекарство под двумя печатями. Зоя выбегала по аптекам эти таблетки, следила за их приёмом, но в течение недели больная измучила и её и свекровь. Она перепутала день с ночью: днём спала – ничем не разбудишь, а ночью бродила по комнате, выкрикивала что-то обидчивое и скорбное, ругала кого-то… Еле-еле успокоилась, пришла в прежнее состояние, но зато Софья Андреевна совсем сдала. Горстями пила таблетки, потеряла аппетит, и с трудом передвигалась по квартире.
Зоя измучилась. Но никто не предлагал ей помощь, никто даже не спрашивал её, каково ей приходится. Она видела, что всем хорошо оттого, что она терпит и молчит, и продолжала молчать и терпеть. Теперь беготня по аптекам прибавилась к начальным заботам, походы к врачу в диспансер за рецептами, а это – время. Чтобы хорошо учиться, приходилось недосыпать, не ходить, а бегать бегом. Сознание, что она никому не мешает, никого не обременяет, держало её, подкрепляло силы и решимость.
Прошёл учебный год. Отличные оценки получены по всем предметам, участие в новой выставке снова порадовало и ободрило, но главное, летом приедет тётя Вика, и Зоя уедет с Сашенькой в Клинки! Она ждала это, как счастье, как награду за все свои мучения, которые про себя называла «мои уроки». Так и говорила маме, нечасто посещая квартиру Клёновых, где вот уже и Мара стала носить фамилию папы Вити и маму упрашивала поменять, но та молчала.
Только Виктор периодически интересовался Зоиными делами, но всегда по телефону. Он, правда, регулярно подвозил продукты, но отдавал и быстро уезжал. Зоя заметила, что он избегает смотреть ей в глаза и приписывала это смущению тому, что он открыто помогает семье Вики, которая была ему раньше «кем-то». Но Виктор стыдился не отношений с Викой, а своей и всеобщей жестокости к этой девочке, безразличия близких к её перегруженной заботами молодости, потребительского к ней отношения. «Если бы я, похотливый гад, не сошёлся тогда с Викой, Зоя жила бы в семье своей матери, спокойно училась бы, развивала  свой талант, а не изнуряла бы себя в заботах о  больных стариках! О совершенно чужих ей людях!..» Но, стыдясь и каясь, он продолжал, как и все, жить по-прежнему, пользуясь терпением и добротой этой девочки.
                12
Вика не могла прийти в себя от всего пережитого. Постоянная тревога изводила её, казалось, над головой висит топор, держит его тонкая ниточка, а ветер событий раскачивает и крутит. Саша переходил из общеобразовательной школы в музыкальную, из краткого пребывания дома за уроками  к частной учительнице английского языка. На его счастье он был так занят, что мало виделся с матерью. Но всё-таки успевал заметить много такого, что глубоко огорчало, даже оскорбляло его. «Плохой дядя Витя» жил у них, хотя часто и подолгу его не бывало дома, но, прибыв, вёл себя как хозяин, полностью подчинял себе мать и много с ней выпивал. Сашу он как бы не замечал, чему мальчик был только рад, как и своей отдельной комнате в квартире. Саша часто слышал, как он чего-то требовал от мамы, а та говорила «потом-потом». Сегодня дело дошло до скандала, и Саша понял из их криков, что их приживал требует от мамы выйти за него замуж и прописать его в квартире. Саша испугался, он понял, что тогда этот чужак и вправду станет здесь хозяином. Мальчик дождался, когда остался с мамой вдвоём и, уловив трезвую минуту, спросил её:
— Мама, дядя Витя хочет на тебе жениться? Хочет навсегда у нас остаться?
— Да. А что? У тебя будет приёмный отец. Разве плохо? Должен быть папа у каждого мальчика.
— Мама, я его не люблю. Даже терпеть не могу. Ты же знаешь!
— Знаю, но не понимаю. Почему? Что он тебе сделал?
— Он…  он грубый, злой. Нет, нет, не снаружи, а внутри. Он какой-то непонятный. А где он работает, какие у него знакомые, друзья? Мама, он притворяется. Он хочет тебя обмануть! Прогони его!
— Не выдумывай, Саша! Ты сам злой. Тебе ничего плохого дядя Витя не делает, а ты его ненавидишь.
— Мама! А что хорошего он тебе делает? Водку покупает? Ты же любила в театр ходить, на концерты, а теперь что?  Ты даже не интересуешься, как я учусь, как играю на скрипке…
— Какие-то девчоночьи капризы! Мне же некогда! Сам видишь, я работаю, тут ещё бабушки…
— Бабушки не тут, а там. А тут этот…
— Прекрати, прошу тебя! У меня нервы не выдерживают! Тебя кормят, учат, одевают – будь доволен!
Вика почти кричала на сына, но вдруг увидев, какой он ещё маленький, всего-то десятый год жизни, сколько тревоги в его прекрасных тёмно-карих глазах, какой он красивый и добрый, заботливый и несчастливый, её единственный на земле родной человечек, она опустилась перед ним на колени, прижалась головой к его груди, услышала стучащее сердечко.
— Не переживай, сыночек. Я поговорю с Витьком. Всё наладится. Я сделаю так, чтобы тебе было хорошо. Тебе в музыкалку? Иди спокойно.
Саша ушёл. Но сама Вика села в кухне к столу, закурила, задумалась. Действительно, отношения с любовником, кроме страстно-звериных ночей, никак не радовали её. Она видела его скрытность, понимала, что он намерен прописаться у неё, побаивалась его, не зная о нём ничего. Ещё ловила себя на мысли, что боится узнать что-то такое, отчего может произойти неприятность или даже беда. От бед  она устала. Сколько выпало всего на её долю, другим и не приснится! Но она краем сознания понимала, что многое в её судьбе зависело от неё самой, от её страстного, неуёмного характера, от горячности натуры и недооценки того «нельзя», которое способно оградить человека от сломов в его судьбе. Она курила, следила за колечками дыма, которые строила в воздухе, и решила, что поговорит всё-таки с Витьком, как она называла его, в отличие от Сашиного отца. «Просто спрошу, кто, мол, ты такой? Где работаешь? Где бываешь?»
                *    *    *
Новая весна наступала бурно и решительно, Вика открыла окно, впустила свежий, звонкий воздух. В квартире было жарко, в кухне накурено и душно. Оттого, что с улицы хлынул поток звуков, она не услышала, как хлопнула входная дверь.
Виктор прошёл прямо на кухню, буркнул «привет» и стал пить воду, налив стакан из-под крана. Он сам начал разговор.
— Ты собираешься со мной расписаться? Или я должен уговаривать тебя ещё год? Смотри, другая найдётся. Пробросаешься.
— Ты мне сначала скажи, Витя, где ты работаешь? Чем живёшь?
— Ха, прокурор нашёлся! Тебе трудовую книжку показать? У меня, девочка, частное дело: несоветская торговля, так скажем. Пойдём в ЗАГС,  всё равно узнаешь, я пять лет своей молодой жизни  отмотал по приговору. Так что теперь меня на производство не заманишь, я там наработался на изготовлении лопат и совков. Но без денег не сижу. Всё. Хватит с меня допросов. Когда заяву подадим?
— Я, Витёк, не хочу.
— Ты что, столько времени мне динамо крутила? Ах ты, стерва! Я тебя тут ублажал, пищала от удовольствия, старая шалава!..
Он был нетрезв, зол, бешенство выталкивало из него такие оскорбления и вычурную брань, что Вика сразу всё поняла, наконец, осознала, с кем связалась.  Ей стало страшно и стыдно. Стыдно более всего, до головной боли, до тошноты!.. Кого она ввела в дом? За что платила чистотой своего гнезда, притеснениями своего ребёнка. Она вдруг взвилась, переполненная гневом и закричала:
— А ну, убирайся отсюда! Вон из моего дама, подонок! Убирайся!
— А … этого не хотела? Сколько надо, столько и буду тут жить. Вот они, ключики, почти что у сердца ношу!
Он нагло засмеялся и достал ключи из нагрудного кармана рубашки, стал вертеть ими перед её лицом. Вика попробовала схватить их, но он отдёрнул руку, она попыталась снова, но он играл с ней, как с собачонкой. Тогда, не помня себя от ярости, она схватила торчащий из подставки кухонный нож и ударила его, без прицела. Нож скользнул по кости левой ключицы, даже скрип прошёл по её руке, но Витька правой рукой рванул его книзу и почувствовал, что лезвие быстро и мягко вошло в податливую плоть. Вика с залитым его кровью лицом тихо охнула и осела на пол. Нож торчал у неё под грудью.
                *    *    *
Саша долго звонил в дверь. Потом вышел на улицу и, подняв голову, посмотрел на свои окна. Сумерки сгущались, света в квартире не было, к вечеру сильно похолодало, а окно в кухне было распахнуто. Он понял, что случилось что-то ужасное. Оцепенел сначала, стоял неподвижно, пока не продрог на сквозном весеннем, морозном ветерке. Потом пошёл к соседке по площадке, у которой Вика оставляла запасные ключи на случай, если разминётся с сыном. Когда ему открыли, а к двери подошла мать соседки, старушка, и её внучка пяти лет, Саша весь дрожал, так, что стучали зубы, и едва смог проговорить: «Домой надо. Там мама…»
Соседка, сорокалетняя домохозяйка, шла впереди, включала свет. В прихожей Саша чуть задержался, посмотрел, висит ли Викина одежда на вешалке, а когда подошёл к кухонной двери, тётя Лиля стояла к нему лицом, побелевшим, как бумага, и, раскинув руки, загородила вход.
— Не ходи туда, Сашенька! Не надо! Иди обратно, иди ко мне домой. Пойдём, надо милицию вызвать.
Но Саша рванулся в кухню, как снаряд, скользнул под рукой женщины и всё увидел. Эта картина  оставалась живой в его памяти всю его жизнь: мама с окровавленным лицом, с ножом в теле сидела на полу, привалившись спиной к кожаному диванчику. Голова её была опущена на грудь, волосы разметались по плечам, а руки безвольно висели вдоль тела. Самое поразительное для Саши было то, что глаза её были открыты, но смотрели мимо всего, куда-то в пол и в угол кухни. Он невольно проследил за её взглядом. Там, на полу запеклось кровавое пятно – след её убийцы. Саша смотрел, молчал и не мог сдвинуться с места. Он не слышал голоса соседки, не воспринимал её прикосновений, заставлявших его двигаться. В эту минуту мальчик почувствовал, что между ним и его матерью словно натянулась прочнейшая, неразрывная нить, приковавшая его к ней. Прямо из его груди к её груди, в точку, откуда торчал нож, и вот, если он двинется, нож вырвется из тела и воткнётся в него, как притянутый отпущенной резинкой.
Лиля испугалась Сашиных глаз, горевших так, словно угли раскалялись изнутри. Она не стала его больше трогать, а в прихожей стала звонить в милицию. Когда милиционеры приехали, Саша всё так же стоял неподвижно перед телом убитой. Следователь сказал: «Проходите пока мимо, осторожно. Не надо трогать паренька». Только когда нож извлекли и опустили тело на пол, а перед тем произвели множество необходимых манипуляций, только тогда Саша почувствовал, что нитка отпустила его. Он судорожно вздохнул и зарыдал в голос на едином звуке «а-а-а…».
     Следователь попросил врача скорой помощи успокоить ребёнка. Саше сделали укол, но пока он не подействовал, следователь попытался расспросить ребёнка. Саша описал «плохого Витька», но ни фамилии его, ни других данных не знал. Проваливаясь в сон, он попросил позвонить дяде Вите, наизусть назвал номера телефонов: в Верске и в Домике рыбака. Лиля, сняв с него куртку и шапку, держала его за плечи и почувствовала, что он вянет в её руках, отвела его к себе.
Виктор Клёнов был в Домике, когда около десяти вечера ему позвонила Лиля. Услышав о трагедии, впервые в жизни узнал, какой бывает резкая сердечная боль. Положив трубку, еле дошёл до аптечки, выпил сердечные капли, заготовленные для посетителей. Потом он позвонил Насте, рассказал, что случилось с Викой. Настя молчала, потрясённая. Только через пару минут промолвила: «Привози Сашу». Он выехал проходящим поездом через час, под утро был в Москве.
Саша сидел в отделении и просматривал фотографии разных осуждённых. Прошло уже больше часа, он устал. И вот увидел «плохого». Его звали по-другому, он был вором, сидел в тюрьме за кражу в свои восемнадцать лет. Всё это Саша прочёл под фотографией.
                *    *    *         
Вику хоронили из морга. Врач сказал, если бы ей оказали быструю помощь, её удалось бы спасти, но она была оставлена умирать. И умерла. На похоронах были незнакомые Виктору люди – коллеги Вики по работе, соседи. Только он и Саша горевали, но мало удивлялись произошедшему. И любовник, и сын видели её движение вниз, её балансирование на тонком разделительном бордюре между благополучием и обвалом. Виктор глядел на, всегда и сейчас, любимое лицо, впитывал взглядом её замёрзшую красоту и слышал бесконечную ноющую в душе ноту. Он ничего не вспоминал, просто ощущал осыпь, заваливающую дикое горное ущелье своей судьбы, хоронящее острое чувство полёта в бездну или в другое пространство.
В одной ограде с мужем  лежала теперь красавица жена, оба не дожившие до старости и естественного ухода из жизни. Две весны разделённые годами и с разницей в датах всего на пять дней омылись их кровью.  Две трагедии одного мальчика, ввергнутого ими в новые испытания, оставленного ими. Виктор остро жалел Сашу, понимал несоразмерность горя ребёнка с его маленьким, в общем, благополучным опытом, и, более всего, хотел бы рассказать ему правду о себе, о своем отцовстве, но понимал, что нельзя, не время, что это для ребёнка может оказаться ещё одной трагедией, комом грязи на его пути.
Саша вошёл в их семью. Виктор был по-своему счастлив, глубоко благодарен Насте. Настя жалела и уважала мальчика, но полюбить его мешала ревность, не к Вике, нет, к тому, что у неё с мужем не было своих детей. Зоя сразу назвала Сашу братиком: они давно сдружились и любили друг друга.
Проблема была с Марой. Та просто бесилась от присутствия  нового предмета забот папы Вити и мамы. Она отодвигалась из привычного ей центра внимания, отходила на второй план. Но взрослые словно оградились стеной от её претензий, не реагировали на её капризы и обиды. Мама говорила одно: «Ничего не поделаешь, Саша сирота», а Виктор просил: «Успокойся. Мы тебя как любили, так и любим. Но Сашу бросить нельзя». Правда, теснить Мару не стали. В гостиной переставили мебель так, чтобы Саша оказался в своём уголке, отгороженном плотной занавеской на кольцах. Придумала это Зоя, которая, когда собиралась жить с ними, мечтала так расположиться.
Квартира в Москве была Сашиной, машина всё ещё оставалась по документам на Викторе. На ней они и приехали после похорон в Верск. Вор поспешно обшарил вещи и забрал Викины золотые серёжки, кулон и модные импортные часики. Денег в доме было немного, не стало вовсе. Но сберкнижка на Сашу была.
Саша сильно горевал и скучал поначалу. Но Виктор, переведя его в школу, смог устроить и в музыкальную, а так же к учительнице английского. Так что привычные дела захватили парнишку снова и не давали тоске завладеть им. А летом он с Зоей мечтал уехать в Клинки, но ему пока не говорили, что это невозможно. Кто же мог сменить Зою на её службе у больных старушек? Зоя тоже унывала от беспросветности жизни. Виктор, видя всё это, предложил поискать выход в том, чтобы сдать старушек на государственное попечительство. Зоя отказалась. Если Полина Власьевна почти не осознавала, где она находится, кто с ней рядом, то Софья Андреевна, будучи в своём уме и доброй памяти, страдала вновь от утраты внучки, мучилась мыслью, что придётся покинуть свой дом и жить с чужими людьми. Зоя как отрезала:
— Пока Софья Андреевна жива, всё будет, как есть.
Софья Андреевна попросила Виктора прописать в её квартиру Сашу, но тот объяснил, что квартира в Москве – самое ценное, что есть у мальчика, и оттуда его выписывать нельзя. Тогда она завела речь о Зое. «У меня же дом!» – возразила девушка. Рисковать не стали, прописали к Софье Андреевне Мару Клёнову, фиктивно, конечно. Тамара упиралась, капризничала: «Вы меня в Москве пропишите! Я в столицу хочу!»
Саша называл Настю тётей, но однажды, видимо, от её искренней заботы о себе, от ласки и уважения, он, подражая Маре в её отношениях с Виктором, и называя его теперь папа Витя, вдруг назвал Настю «мама Настя». Она вспыхнула, привлекла его к себе и почувствовала, что льдинка ревности  растаяла в душе. Радость и облегчение испытала она в тот миг. А через месяц, не веря своим приметам, пошла к гинекологу, который подтвердил, что она беременна.
                *    *    * 
В начале июня случились сразу две новые трагедии: Полина Власьевна, казавшаяся неподвижной и безучастной, в отсутствие Зои, та только что побежала на экзамен, как-то смогла открыть дверь и  ушла из квартиры. Софья Андреевна лежала в спальне с приступом сердечной боли, услыхала, как щёлкнул дверной замок, подумала, что Зоя что-то забыла и вернулась. «Плохая примета, – подумала старушка, – а ведь у Зоюшки экзамен!» Но плохая примета сработала в другом направлении. Когда, не дождавшись более ни звука, Софья Андреевна вышла кое-как из спальни, она увидела, что в доме нет никого, и поняла случившееся. Ей стало до того плохо, что она еле добрела до дивана и упала без сил, не дотянувшись до телефона. Зоя нашла её уже остывающей. Она не могла понять, где Полина Власьевна, позвонила маме, встретила скорую помощь, врач которой только зафиксировала факт смерти, выдала справку для поликлиники.
Только к вечеру, когда пришли Настя и Саша, Зоя побежала по соседям, потом по дворам, потом в милицию. Искали четверо суток. Уже похоронили Софью Андреевну, когда больная нашлась. Она лежала в кювете в тридцати километрах от Верска по московской трассе. Её тело присыпали сорванной травой, видно, сбивший её водитель, заметал следы своего преступления. Снова похороны, гнетущая печаль.
Саша плакал и горевал так, что просто таял на глазах. Вся его семья была искоренена, уничтожена в один год. Он стал не просто сиротой, а ребёнком без единого кровного родственника, как он думал. И тогда Виктор решился. Он пока не говорил всей правды, помня, как  дорога сыну память о Валерии Кочуре, отце по воле судьбы, но сказал, что они очень близкие родственники, что просто трудно объяснить, как переплелись их жизни, что Саша поймёт, когда повзрослеет. Главное, Саша живёт со своей настоящей семьёй и не должен чувствовать себя одиноким. Саша поверил, хотелось ему верить, но всё-таки сильно скучал, потому что Настя работала, а Мара не слишком радовалась его обществу, ей он всегда мешал.
Зоя сдала экзамены, и они с Сашей поехали в Клинки. Лето в тишине районного городка, почти что на природе, домелькало  своими полутора месяцами, немного успокоило, полечило печали. Надо было возвращаться, оставался Зое последний год учёбы. Саша не хотел с ней расставаться, и тогда Зоя предложила ему жить с ней в бабушкиной квартире. Настя поддержала её. Она, наконец, призналась, что ждёт ребёнка. Реакция на это событие превзошла все её ожидания. Виктор не просто ликовал, он признался ей, что воспринимает это событие, как очищение от грехов, как возможность новой, чистой жизни. Зоя вся светилась счастьем, радовалась за маму и отчима. Саша трепетал от мысли, что у него будет кто-то маленький, родненький, а он станет старшим братом! Зато Тамара рвала и метала! Она насмехалась над матерью, откровенно дулась на отчима, презирала чувства сестры и названого брата. Она, язвительно сузив свои красивые глаза, шипела только что не по-змеиному: «Уеду в Москву!  Нянчитесь тут! Стирайте пелёнки! Без вас обойдусь!» Она окончила школу, не смогла поступить в медучилище, не прошла по конкурсу, злилась, не знала, куда себя деть. Виктор пообещал ей подыскать нетрудную работу, но всё было некогда, на нём сосредоточились все мужские заботы в обеих семьях, как бытовые, так и трагические.
                *    *    *
 Виктор просто устал, тем более что на озере был как раз сезон отдыха. Он подспудно и сам стремился уставать, заполнять каждую минуту жизни всепоглощающими делами, чтобы не позволять образу Вики витать перед глазами, чтобы в навалившейся бессоннице хоть на время переключаться на деловые заботы. Он страдал, жалел горячо любимую женщину, исходил раскаянием, словно его вина была в её гибели. Он помнил яркую молодую артистку, блистающую на сцене, девочку прильнувшую к нему всем горячим трепещущим телом, посолидневшую беременную женщину, которую хотелось защитить от всяких тягот жизни… Но вдруг выплывало и нетрезвое злое лицо, предательская измена… Он похоронил любовь чуть раньше, чем любимую, мучился безвозвратностью и печалью. И всё-таки, Виктор чувствовал себя, как после тяжёлой, но благополучной операции: больное отрезано, надо восстанавливаться и жить дальше.
Настя писала Марине: «Дорогая сестричка! Я тебе сообщала обо всех бедах, постигших нас в этом году, но некогда было поделиться чувствами и мыслями, только факты и сообщала в пылу всех навалившихся забот. Теперь вот хочу излить некоторые свои размышления. То, что Вика погибла так рано и так страшно, я словно предчувствовала, словно прозревала сквозь какую-то пелену. Но, клянусь тебе, я не желала ей зла! Поверь! Хотя, конечно, много моих сил ушло на терпение и ревность, на борьбу с собой во имя сохранения семьи. Да-да, я боролась только с собой, ни с кем больше, боролась ЗА, а не ПРОТИВ. Вот и прожит этот кусок жизни, и разрублен узел между Витей и той семьёй. Хуже того, вся семья изведена, уничтожена ударами судьбы и так сразу.
Саша теперь с нами, но больше всех он любит Зою, после Виктора, конечно. И Зоя его любит, заботится о нём, забрала его к себе. Снова и снова она выручает всех, служит семье с ангельской добротой и терпением, и все её уважают. А вот кто любит? Пожалуй, один Саша.
Знаешь, меня поразила смерть Викиной мамы Полины Власьевны. Я тебе писала, как она болела, как превратилась в живую куклу, казалось, совсем без разума и чувств. Но, видимо, сквозь болезнь, не через разум, а скорее через сердце, до неё дошло, что с дочерью случилось ужасное, и она ушла из дома и пошла по московской трассе пешком в Москву! Мать и умирает матерью. А сколько досталось её свекрови! Пережить почти всех! Не дай Бог такого!
Мариночка, главное, что хочу сообщить, всё-таки не печаль, а великая наша радость. Я жду ребёнка. Он уже шевелится, и мы его сильно любим и ждём. Врач с меня не спускает глаз, я тоже очень слежу за собой, но пока всё хорошо, хоть бы доносить, хоть бы до семи месяцев! Это ещё до Нового года, а срок девятимесячный – в конце февраля. Я сообщила врачу – она очень опытная, внимательная женщина – что мы только что взяли в семью приёмного сына, так она не удивилась, а  сказала, что на её практике это уже третий случай, когда после усыновления чужого ребёнка, не беременеющая ранее женщина сама становится матерью. И другие врачи знают подобные примеры. Представляешь, она так и сказала: «Ребёнка Бог даёт!». Я верю в хорошее, Витя так рад, так ждёт!
Мара пока не работает, ревнует  ко всем, требует внимания и любви только к себе. Но мы её, действительно, любим. Я насмотреться на неё не могу, такая красивая, живая, игривая! Зоя не красивая. Худая, бледная, хотя и не страшненькая, так никакая, серая мышка. Но сильная и спокойная, терпеливая очень. Это в мою маму, я не такая.
Саша очень хороший мальчик: умный, воспитанный, нежный. Только-только начинает успокаиваться, приходить в себя. Его надо продолжать учить музыке и английскому языку.
Ну вот, сестричка, расписала тебе всё, излила душу. Пиши мне обо всём: о себе, муже и, конечно, о Коленьке. Поступил он в институт? Думаю, да. Золотая медаль у мальчика – какой он молодец! Что слышно о Гале, о её семье? Жду вестей, желательно, только добрых. Обнимаю, целую. Привет от моей семьи тебе и всем вашим. До письма и встречи. Твоя Ася».
Это письмо Марина читала вместе с Галиной, которая забежала к ней ненадолго перед свиданием с Юрой. Они погоревали о Вике, Галка расплакалась, вспомнила школу, юношескую дружбу, посетовала, что придётся сильно огорчить Эдика, помнившего добрую помощь и восхитительное обаяние Вики.
После ухода подруги, Марина думала: почему так случилось, что вычеркнута из жизни такая молодая, яркая, творческая женщина, почему ей была дана такая трагическая судьба? Ведь от природы она была одарена богаче своих подруг, у неё был талант, красота, пытливый ум, хорошее здоровье… Почему же?
                СКАЗКА     О    ПРИЗВАННОЙ
Спит под лампадою лунной, словно младенец, планета. Тихо в полях опустевших, тихо в лесах поредевших. Тихо несут свои воды неторопливые реки, горные воды рокочут в струях своих поседевших, сдержаннее и беззлобней – кончились грозы лета. Тихим мерцанием звёзды вкраплены в полог небесный, в занавес, что отделяет вышние сферы от тверди. В лунное глянув оконце, видим, как в келейке тесной горько девица  рыдает,  молит к себе милосердья, путь свой прошедшая крестный.   Старец, красивый и статный, слушает всхлипы и речи, смотрит сочувственно, скорбно, не прерывая моленья. Вот её силы иссякли, сникли понурые плечи, и в ожиданье покорном пала она на колени. Вздрогнули пламенем свечи. Старец вздохнул, опустился в кресло из дуба резного.
— Встань. Сколь отмерено, длился срок испытанья земного. Пробил твой час. Суд свершился. Слушай ответное слово.
           Бог тебе дал от рожденья всё: красоту и достаток, мать и отца, их раденье, в доме уют и порядок. Не послужив ни мгновенья, ты получила награды. Кроме того, что и многим в час их рожденья даётся, ты получила от Бога долю бессмертного солнца, ту, что талантом зовётся. Знала, уверен, что знала, в жизни всё цену имеет. Если даётся не мало, спросится тоже не мало, тем это солнце и греет, тем и питается солнце.
 Ты растеряла подарки, что не купить, не присвоить, что, словно радугу, ярко  Вышний возвёл над тобою, ты поступилась судьбою. Самым тяжёлым урокам ты не далась в исправленье, стало служенье порокам, словно ответом ученью. Путь твой повёл к преступленью. Вот оттого и свершилась в день роковой и последний самая высшая милость – смерть. Без вины убиенной перед судом ты явилась.
— О, сединой убелённый, мой судия справедливый! Как мне смириться? Ребёнок, с первого дня несчастливый,  в тайне от мужа рождённый, доле вручён сиротливой! Он за мой грех расплатиться должен, безвинный, бесправный! Он не научен молиться. Сможет довлеть и глумиться  над малолетним Лукавый! Как за него затупиться?
Старец простёр свои длани и указал ей на тучку, где, как на телеэкране  вдруг обозначился лучик. Изображения стали приобретать очертанья, видные лучше и лучше. Там ей открылась картина: комната в драных обоях. Нищая, злая, больная, мать в беспросветном запое,  деньги ворует у сына, он же над нею рыдает.  Лица почти узнавая (неузнаваемы лица), в ужасе молит девица: «Нет! Дай сему прекратиться! Счастье, что я неживая!»
— Бог, тебе милость даруя, сбил тебя слёту, как птицу.
Звёздочка падала с неба, словно слезинка живая. Скоро затеплится юный луч молодого рассвета. Но, от забот и волнений всё в тишине отдыхает. Спит под лампадою лунной, словно младенец, планета.