С того момента, как меня в последний раз уличили в отсутствии комсомольской совести, прошло уже без малого сорок два года. До того, впрочем, ни разу не уличали, но исключением из рядов стращали.
Нет, вступал я в его ряды по велению сердца, пока что свято веруя в идеалы, в которые вокруг меня из молодёжи уже мало кто верил. Только самые наивные. Мне они не встречались. Разве что в зеркале. Подозревал кое в ком эту веру - ну так уж у людей вдохновлённо глаз горел, когда пламенные речи произносили – нельзя было не заподозрить. Очень скоро понял: мимо.
И ещё вступал, конечно, чтобы галстук каждое утро не гладить. Ох, не любил я это дело! Не стрелки на брюках наводить, конечно, но всё равно. Нудно и неинтересно. К тому же утром находились дела и поважнее. Поспать ещё десять минуточек, например. Первым в классе вступил. По возрасту самым старшим из успевающих оказался. После восьмого и вообще самым старшим – все второгодники разбрелись по ПТУ. А тогда – только среди успевающих. А через двадцать дней вступил и Вадик В.
Третьим по возрасту был мартовский Саша Г., наш бессменный отличник. Мы-то с Вадиком декабрьские, прошлогодние как бы. И договорились мы с Вадимом, пошушукавшись втихаря, поскольку два комсомольца – это ещё не организация, а три - как раз она, не упустить момент и, когда Саша станет комсомольцем, тут же выбрать его комсоргом большинством голосов два против одного - его. Ибо о комсомольской карьере не мечтали, а если нет, то и зачем нам?
На деле получилось три против ноля, с крупным счётом, но кто ж знал, что Саша за себя проголосует? Он правда, быстро очухался и, лишь только в ряды вступила наша отличница Ира Д., попытался передать с нашей помощью лавры сии ей. Ничего из этой затеи не вышло: её старостой класса назначили. Так и потел Саша в должности комсорга до самого последнего звонка. Кто ж ему виноват… Ещё им предпринималась попытка спихнуть груз ответственности на другую отличницу, Иру Б., но та девочка была очень умной, однако не активной в общественной жизни. Доброй, отзывчивой, но – не активной. Снова неудача.
Меня же максимум, к чему подключали старшие товарищи – это к редколлегии, почему-то всегда в единственном числе - но не редакции, а именно редколлегии. Кто знает, что в их, старших товарищей, головах творилось и как в них всё это по полочкам раскладывалось…
Кстати, в институте из-за неудовлетворительной работы «возглавляемой» мною редколлегии факультета в моём лице меня как раз и стращали вышвырнуть из рядов комсомола без жалости – прямо на улицу. Туда, где перед корпусом, вдоль тротуара, на длинном стенде висели фотографии лучших людей института, и моя в их числе. И хотя попала она туда совершенно случайно, в кои-то веки занесло меня в читалку библиотеки, а меня там сфотографировали на первом плане, никого фотогеничнее не нашли, что ли, но гордостью за себя сердце наливалось всякий раз, когда я на длинной перемене выбегал с друзьями в кафешку через дорогу – пивка хлебнуть, сил душевных набраться.
Ничего у них не вышло с исключением – бузил о нём первокурсник какой-то, не было на нём ещё никаких регалий, слово веса не имело. А секретарём комитета был староста нашей группы. И двумя членами – тоже наши. Всерьёз моё тогдашнее поведение на комитете не приглянулось только его членше, нашей единственной на группу девушке Наташе Ж. Высокомерен был не по чину, говорила. Тогда говорила и потом. Включая тот день, когда я через много-много лет, наверное, целых пятнадцать, проездом из Ленинграда в Донецк заскочил к ней в гости в Минск. Это ж надо…
А то не высокомерие было с моей стороны, а защитная реакция организма на пронизывающий до мозга костей стыд и срам. И позор вселенский: они все сидели, а меня, как первоклашку какого-то, поставили перед столом и ну журить. Ещё этот, в прыщах… Малолетка… Да нет, прыщей, вроде, не было. Но вот комсомольская карьера, точно говорю, состоялась. Все предпосылки к тому были. Позже, думаю, переобулся в буржуи недорезанные. Когда время пришло. Такие своего не упускают. А я всего-то стал в позу и ответствовал малолетке, что, де, не он меня вступал, не ему меня и вышвыривать. Молод ещё и глуп. И не видал… Нет, этого я не говорил. Тем не менее, сознаю: неудобно получилось.
А в отсутствии комсомольской совести меня уличил парторг шахты, в которой на ту пору я работал горным мастером проходческого участка. На воспитательном «вторнике», мы его КВНом называли, в кабинете директора. Там много кого было, все важные такие. Включая директора. И он был. Носик птичий, характер подобострастный. И фамилия соответствующая – Птаха.
А я-то уже не первый раз был на «вторнике» в качестве подсудимого: не ладил с непосредственным начальством. Оно меня матом – я его. Но только если вины за собой не знал. А начальство – оно такое: само-то не прочь приласкать отборной ненормативной лексикой зазевавшихся подчинённых, а когда его – сразу в стойку. Вот тот, который тогда мною руководил, наряду с остальным участком, после моего нелицеприятного ответа взбеленился и давай меня по телефону чихвостить каждый раз, когда я на наряд положение передавал. Только голос мой услышит – и никакое положение его в принципе уже не интересует. Может, боялся, что подсижу: у меня-то вышка, а он технарь. И не мог он знать, что у меня на уме, а у меня-то и ума не было, не то, что мысли его подсидеть: отработать в той богом забытой тьмутаракани положенные три года и скорее домой, в любимый Донецк.
В общем, опыт общения с «трибуналом» у меня уже имелся, честно скажу. И потому, не мудрствуя лукаво, в ответ Птахе брякнул первое, что в голову взбрело:
- Что это такое, комсомольская совесть? Нет её и быть не может. Как и партийной, профсоюзной и вовсе беспартийной. Есть просто совесть. Если она есть. У меня – нет, согласен.
Не ведал я тогда, что через, может быть, полгода или месяцев восемь станет он моим непосредственным начальником. И таким ерепенистым поначалу! Пока не узнал, что я уже состою в тайной должности директорского пресс-секретаря на общественных началах – тот меня на вторниках и присмотрел. И выступления ему пишу. На партхозактивах, праздниках и похоронах. Статьи в газеты и журналы. И не только ему. Ещё главному инженеру, главному технологу, главному экономисту и начальнику передового добычного участка. Всего – в количестве двух. Первая была опубликована под авторством директора, а вторая, в журнал – всех остальных четверых. А была бы моя подпись – было бы вообще пятеро. Целый авторский коллектив.
В министерство какие-то идиотские отчёты составлял. Помнится, по наличествующему парку электровозов. И сколько их в работе, сколько в ремонте, сколько ещё надо бы, если министерству не жалко, конечно. Расчёт на основании методики ДонУгИ. Главный механик сразу сказал: по… на методику, но чтобы поменьше в ремонте числилось, иначе ему кирдык. Главный технолог – наоборот. И тоже свой кирдык предвидел в противном случае.
При этом с главным технологом я был в хороших отношениях, а с главным механиком – в очень хороших. Что было делать? Смухлевал в пользу главного механика. Вынужден был выслушать много хорошего и разного о себе от главного технолога. Ну а что ему – я ему в поздние сыновья годился и он, оказывается, по-родственному меня на своё место метил, как только его жена выйдет на пенсию и они, наконец, уедут из этой дыры в Подмосковье, где у них домик.
Эко меня увело в сторону… Сам себя не похвалишь… Да, так вот. Сейчас тот городок, где всё это происходило, временно под укрофашистами. И очень мне интересно одно: если та Птаха так там и осталась, или переехала в райцентр, где у неё волосатая рука была – пребывает ли она, в смысле он, до сих пор в коммунистах? Или партбилет сжёг в числе первых ещё на изломе нашей истории, а нынче укронацистам подмахивает, как может? А мог он неплохо – чего не отнять, того не отнять…