Я царь – я раб – я червь – я бог!
Гавриил
Державин
Помню случай. Я стоял напротив церкви и сомневался войти ли сечас или после посещения кладбища. Жаркое летнее солнце припекало непокрытую голову. В Божий храм я не входил уже года два, с тех самых пор, когда мой друг взялся за моё воцерковление.
В больничном храме, когда я ещё тогда ходил, ещё не закончилась реставрация и пахло извёсткой. Роспись святых по стенам и куполу была неяркой , царские врата блестели свежим некрашеным деревом. Службу предполагалось стоять, лишь для самых немощных по стенам стояли две лавки. Я ходил на воскресные службы месяца два. Мне нравился высокий русый священник, его проповеди были умны и совпадали с моим умонастронием, в частности в неприятии большевиков. Паства была среднего возраста в осноВном и благожелательная. После причастия для паствы вводили детей из детского отделения больницы. Самых маленьких и немощных брал на руки огромный еврей с добродушным бородатым лицом.
Артур ходил на службы каждое воскресение месяца два. После каждой службы все пели символ веры:
Ве;рую во еди;наго Бо;га Отца;, Вседержи;теля, Творца; не;бу и земли;, ви;димым же всем и неви;димым.
2И во еди;наго Го;спода Иису;са Христа;, Сы;на Бо;жия, Единоро;днаго, И;же от Отца; рожде;ннаго пре;жде всех век; Све;та от Све;та, Бо;га и;стинна от Бо;га и;стинна, рожде;нна, несотворе;нна, единосу;щна Отцу;, И;мже вся бы;ша.
3Нас ра;ди челове;к и на;шего ра;ди спасе;ния сше;дшаго с небе;с и воплоти;вшагося от Ду;ха Свя;та и Мари;и Де;вы, и вочелове;чшася.
4Распя;таго же за ны при Понти;йстем Пила;те, и страда;вша, и погребе;нна.
5И воскре;сшаго в тре;тий день по Писа;нием.
6И возше;дшаго на небеса;, и седя;ща одесну;ю Отца;.
7И па;ки гряду;щаго со сла;вою суди;ти живы;м и ме;ртвым, Его;же Ца;рствию не бу;дет конца;.
8И в Ду;ха Свята;го, Го;спода, Животворя;щаго, И;же от Отца; исходя;щаго, И;же со Отце;м и Сы;ном спокланя;ема и ссла;вима, глаго;лавшаго проро;ки.
9Во еди;ну Святу;ю, Собо;рную и Апо;стольскую Це;рковь.
10Испове;дую еди;но креще;ние во оставле;ние грехо;в.
11Ча;ю воскресе;ния ме;ртвых, 12и жи;зни бу;дущаго ве;ка. Ами;нь.
При очередном пении символа веры я почувствовал стыд перед самим собой, собственной лжи – со многом я мог примериться с церковью, кроме положения о том, что Христа родила девственница – «воплоти;вшагося от Ду;ха Свя;та и Мари;и Де;вы»,. Не мог поверить и всё тут! Может потому что по специальности врач, может ещё из-за чего-то. Я был совершенно уверен, что Христос – историческое лицо, Его даже Тацит упоминает в своей истории Рима, готов был принять и всё прочее, но внутри вставал протест невольный, когда упоминалось о непорочности Девы Марии. Это казалось мне излишней выдумкой и святость Марии и распятого её сына нисколько бы не пострадали в моей душе, был бы он зачат естественным путём. А это значило, что когда я пел кредо вместе со всеми, то лгал! Ясно, осознав это, я перестал ходить на службы. И в единую церковь не мог поверить: «9Во еди;ну Святу;ю, Собо;рную и Апо;стольскую Це;рковь» Какая уж она единая: И католичество, и Православие, и армянская, и коптская церкви! – о каком единстве мы пели?.
И помню случай: стою перед небольшой жёлтой церковкой с белыми обводами арок колокольни, сверкающим золотым крестом. Что-то, возможно обещание прохлады в храме тянуло его войти. Казалось давно прошли те времена, когда почти все храмы в России были превращены в склады, фабрики, гаражи, свинофермы или вообще порушены и загажены, а ведь прошло-то всего лет двадцать и будто мановению волшебной палочки обрели они прежний дореволюциоНный вид и унылые горестные пейзажи преобразились, будто маленькие земные солнца золочёных куполов высветили и оживили леса, поля,и даже жилищные районы пятиэтажек.
Дверь храма отворилась и на паперти появились две фигуры: толстый священник и худая, ещё не старая, но с лицом измученным, женщина в косыночке. Они спускались по ступенькам.
– Батюшка, – едва ли не стонала женщина, – ну за что, за что? Ведь я так молилась за него, за Ваню моего… Ну какие грехи-то в его три года? А Он покарал!
Под глазами женщины чернели круги, но слёз уже не было, видно выплакала.
Толстый священник с маленькими глазками посмотрел на неё:
– Значит веровала мало, Никитишна! – важно произнёс святой отец.
– Ну как же мало, веровала: и все посты соблюдала, только лишь церковью жила…
– Значит мало, мало! – и чёрные глазки священника стали сердитыми. – Ты ладно, Никитишна иди, у меня тут кроме тебя заботы есть… И молись, молись крепче!
Во двор въехал вишнёвый лимузин.
Женщина осталась стоять на ступенях, сутулившись, а священник ловко подхватив полы рясы, сладко улыбаясь, мелко засеменил к авто из которого выходил громила в розовом пиджаке и золотой цепью на шее.
Я отвернулся и, купив живые цветы (мама предпочитала живые всегда, хоть и быстро вянущие) пошёл по кладбищенской клёновой аллее. Странное чувство меня охватывало всякий раз, когда я приходил на кладбище – какой-то собственной неуместности и смущения среди сонма примыкающих друг к другу могил, будто стыдясь тем, что жив, и вместе с тем продолжал приходить повинуясь тому, что определял для себя, как чувство долга. Ведь по сути, как мне думается самих-то людей, чей прах захоронен здесь нет, души их покинули скорлупы тел. И странно слышать, например: «Здесь лежит Иван Иванович», когда под могильным камнем никакого Ивана Ивановича нет, а есть уже безличная плоть, шелуха, разрушающаяся, съедаемая червями… Но люди упорно приходят к могилам близких, хотя в этом преклонении камням есть что-то неискоренимо языческое.
А где их души, где? – никому неизвестно. Может они гаснут, как светильники, оставляя о себе лишь воспоминания, отпечатанные в памяти близких, с каждым годом всё более размытые… А может обладают свойством вечности? Но не выдумано ли это свойство человеком для примирения со смертью?
А может быть Бог – это вся вселенная, вечная Тайна её, непостижимость. Ведь границы человеческого научного познания определили и сами физики: принцип неопределённости Гейзенберга и прочая. А Бог, я верю, – в каждой точке пространства: и в тебе и во мне его частички присутствуют. Нечто великое, непостижимое? И при чём тогда всякие религиозные институции, стоящие между Ним и человеком? Не являются все религии и церкви лишь выдумкой самого человечества? И эти святые отцы, и муллы, и буддисты, все религиозные институции сровершили уже бесчисленное количество немыслимых грехов, ведут непримиримую борьбу друг с другом, не имеющей отношения к истиной святости. Борьбу за власть над людьми.
И кто тогда Христос? Когда в святые книги несут отпечаток времени, когда они были созданы? Например одна из заповедей: не пожелай вола чужого. И в это верить сейчас, когда вола, наверное можно заменить на иномарку соседа? И сам Христос был изначально еврейским раввином, пытавшимся реформировать иудаизм ? Просто человек, которого выплеснула наружу над всеми история? Человек, из которого сделали Бога ибо простой народ мог поверить только в чудо, для простого человека нужен образ, нужен волшебник – это понятнее, чем абстрактный Бог, которого увидеть невозможно. Некая уступка языческому сознанию? – Рождение от непорочной девы, целительные и прорицательные способности – хождением по водам, воскрешением Лазаря и собственное воскрешением из мёртвых? Конечно за одни такие сомнения в средние века я несомненно угодил бы на инквизиторский костёр. Вот тоже – любая церковь, её земная история состоит сплошь из противоречий евангельскому учению христианства: убийства, грабежи, религиозные войны, насилия, мирской несправедливости несли эти земные представители Христа?
Но в то же время как душецелительно читать Евангелие, из которого вырастают образы поистине идеальных людей! И сколь лицемерны были эти церковники? Проповедуя аскезу, церковники погружались в безумие похоти, обжорства, тщеславия, материального приобретательства. И в борьба церкви с людьми, пытавшимися приблизится к образу святому, отрицающими ценность материального, всегда заканчивалась победой церковной в злате купающейся верхушки: вспомнить ту же самую борьбу на Руси Иосифлян и Нестяжателей, а в древней Армении движение Павликан, отрицавшим и считавшим греховным всё материальное! Движение было настолько фанатически мощным, что император Византийской империи, собрал всех павликан из пограничной Армении и переселил в глубь империи, на территорию нынешней Болгарии и до сих пор гуляя по Пловдиву можно увидеть на домах бумажные листы с армянскими фамилиями (очевидно извещающие о похоронах). Пожалуй, ближе к правде протестанты, отрицающие религиозные институты между Богом и человеком.
Не без труда в тесноте могил и тропок между ними нашёл могилку мамы, чёрный камень с крестом. Мама. Хутор на Херсонщине. И её жизнь ещё мною помнится: всегда весёлая, подтянутая. А что за жизнь. Дед Сергей участник Великой войны ушёл рано после демобилизации из красной (?) армии. Двоюродный дед с её слов белый офицер. Коллективизация: «Моя мама несла меня по степи сто километров». Добрались до города, где моя бабушка умирает и мама остаётся сиротой. «Никогда не говори кто твои родители» - были её последние слова, - говори детдомовская, не помню». Потом нянчила ребёнка в дорой еврейской семье, потом техникум педагогический и война, которая всё перевернула и смешала, началась Одиссея: беженство, медсестра в эвакогоспитале, голод, Победа. И снова поиск себя: командировки в Китай Корею на чуму… И только потом прекрасный прибалтийский город на берегу моря, где родился я. Как часто она рассказывала о себе и как мало осталось в памяти: внук её окончательно забудет. И меня забудут. Сколько могил, сколько ненаписанных книг!
А рядышком могила отца, там ещё больше крови и ужасов: резня армян, сиротство, борьба бешеная за жизнь, за образование, годы репрессий, годы ужаса, Ленинградская Блокада… И дети от многочисленных довоенных, военных и послевоенных жён до моего рождения. Медицинская слава чудо хирурга, доцент, главный хирург Московской области. Сложные у меня с ним были отношения…
Смерть горестна, непосильна, непонятна Вот он лежит в гробу близкий человек и всё физическое телесное, знакомое тебе при нём, кроме самого главного – жизни: он никогда не сможет открыть глаза, улыбнуться и сознание не может с этим смириться –, вот почему существует ритуал (чтение молитв, отпевание и т.д.), чтобы отвлечь человека от созерцания бездны…
Когда-то она была мамой – богиней, в отрочестве ¬– другом, а далее началось расхождение, но что-то не мудрящее, тёплое, легкое нас объединяло… Душа с ней отдыхала, пока лежал на диване, а она на кухне жарила любимую мною картошку.
Мама, милая мама, как хорошо, что ты у меня была и как умело по-умному воспитывала, честность воспитывала и когда я делал что-то не так, я всегда признавался, и никогда она меня за честное признание не наказывала, только бывало скажет: «дай слово, что так делать не будешь!» И я давал слово, и оно для меня было свято! Я очень боялся чем-либо её расстроить! И каким удивлением для меня было, когда в школе за признание проступков детей следовало наказание, а не прощение! Поэтому в школе никто из совершивших проступок никогда не признавался, ибо следовала кара: запись в дневник красными чернилами, вызов родителей, вызов к директору… презрение, опозоривание, ругань, унижение! Так школа учила лгать!
Мама, а какая жизнь у тебя была: тяжкий сельский труд на хуторе, жестокое сталинское раскулачивание, разметавшее семью, голод, сиротство в 10 лет. Потом город Кривой Рог, где поверила власти, вступила в комсомол, скрыв своё прошлое. Они власть имущие демагоги и обманщики заставляли её всю жизнь скрывать «кулацкое» происхождение и даже внутренне осуждать своих несчастных родителей, эту девочку не стоило большого труда убедить, что если власть наказала, значит было за что… «Но всегда мне встречались добрые люди, которые помогали!» не раз вспоминала, улыбаясь. Педагогический техникум и вдруг ВОЙНА! Целая Одиссея беженства, переправа ночная через Днепр под бомбёжкой, Сталинград, Новороссийск. В Новороссийске прписали медсестрой сопровождать эшелон раненных… Махачкала, Каспийское море, которое потряло её своей красотою. Путь раненных закончился в Ташкенте, где её приписали к пришедшему из подмосковного Ногинска Эвакогоспиталя… И всю войну жизнь в проголодь. Но никогда она не унывала, ходила прямо, стрункой, любила шутку… А после войны три года командировки в Китай и Корею «на чуму». И только по возвращении в Москву встреча с моим отцом с которым работала операционной снстрой. А потом, став его женой, чудесный Таллин, где она впервые увидела нормальную жизнь, где соседка эстонка открыто ей объяснила то, что в советских семьях боялись обсуждать. Там поняла сущность лживой власти. Там нашла работу заведующей детским садом, там я родился… А потом, потом Казахстан, где отец получил учёную степень доцента, а потом полгода на Украине в Луганске у отцовых родственноков и, наконец подмосковный Подоьск, где пришлось прожить основную часть жизни. Ох, как он нам поначалу не понравился! Конечно, сечас он совершенно преобразился. Отец умер до перестройки, а последние годы я с женой перевезли её, часто болеющую, кризующую в Москву, к нам и только появившемуся внуку поближе. Говорила мне, улыбаясь, «Ты не обижайся, я Гошу (внука) сейчас больше тебя люблю!» Да мне только того и надо было! А потом её тяжёлый уход, когда она переставала узнавать меня и других людей и всё меньше двигалась – лежала на диване в маленькой комнате: «Странно, говорила она, глядя на меня у моего сына такой же шрам на лбу, как у вас!» и постоянно спрашивала, просила тревожилась, пыталась куда-то идти, слезть с кровати, так, что пришлось поднять диванную спинку, которую она уже не могла преодолеть: «Домой, домой!» Мам, ты дома: она глядя на меня молчала: жизнь её превратилась в сновиденья. «Мам, а кто я?» - «Человек!» отвечала, А где мы сейчас?» - «В лесу». Девять месяцев она будто проходила обратный послеродовому периоду путь от взрослого к младенцу. Два или три раза наступали просветления, но не надолго, минут на 15-20. «Амаяк, спросила она, когда я пришёл с работы, - а у нас кто-нибудь живёт? Когда тебя не было маленький мальчик зашёл, такой симпатичный, огляделся и ушёл…» Потом рассказала, что в тот день, когда перестала нас узнавать находилась не в квартире, а в большой зале и повсюду были люди в белом – и взрослые и дети…» И снова попытки уйти: «Домой! Домой!?» У одной моей знакомой умиравшая мама тоже просила увезти её «домой». Я думаю здесь подразумевался Дом не в земном смысле… А когда я кому-то рассказывал о людях и детях в белом, мне сказали: «Так ведь это же херувимы!» Такое же высшее понятие Дома я нашёл в книжке о посмертном опыте гипнотизёра Майкла Ньютона «Путешествия души»…
И что такое жизнь? Имеет ли она цель? Конечно, всё имеет свою неведомую человеческому сознанию вселенскую цель от травинки, бактерии, до человека! Что если наша жизнь лишь гибкий способ сохранения ДНК, а наши тела и души лишь средство? Значит смысл её заключён от выхода из влагалища до полового контакта, дающего новую жизнь? А как же тогда вся человеческая культура, науки, душа? В сознании не укладывается, что они могут быть второстепенны! Сознание протестует, душа протестует! Чтобы оправдание и смыслы жизни шли не только снизу от молекул ДНК, но и откуда-то сверху…
А хотелось бы, чтобы саму душу, саму личность кто-то помнил вечно; «Вечная память!». Верю ли я в неё? И да и нет! Надеюсь, что во Вселенной есть некая Память, в которой записаны все люди, их жизни, поступки. Но что я могу сказать об этом иномирии – ничего…
На обратном пути захожу в кладбищенскую церковь: в ней почти никого, только свечи у икон пылают Вот такая церковь мне нравится. Когда стоишь в центре зала один, а вокруг на стенах святые и ангелы Тишина, лики ангелов и святых и Христа надмирно спокойны. Приятно постоять в центре храма, прикрыв глаза и впитывая в себя эту особую тишину… Потом подхожу к лавке, покупаю свечи и направляюсь к позолоченному распятию с горящими в память ушедших свечами пере ним. Всё же христианство обладает нравственным очарованием. «Вечная память!»Я ставлю свечку за маму, отца, ушедших близких людей… Что я знаю? – ничего. За сына – свеча перед иконой Богоматери с младенцем, за свою удачу – перед Николаем Угодником.
Стремительная сухая старушка торопливо гасит ещё не догоревшие свечи свечи, сгребает их в охапку. Так верую ли я, если исполняю все эти ритуалы или исполняю на случай «А вдруг!»?