«Если во всём этом и присутствовал Бог,
то какое же нелёгкое существование
уготовил Он всем тем, кто в Него верил!»
/Жозеф Ховард. «Дэмьен»/
В начале лета у пчёл наступает период роения, когда пчелиная «борода» зависает на деревьях, заборах и даже на стенах домов, а затем поднимается в воздух и улетает. Для пчеловода роение – неизбежное зло, ведь при выходе роя старый улей покидают две трети его жильцов. Опытные пасечники пристально наблюдают за пчелиными семьями, отслеживая начало роения, и не дают насекомым перейти в роевое состояние.
Иван Антонович такого опыта не имел. Да и пчёл держал второй год. И теперь с тревогой наблюдал, как из его улья вылетел молодой рой и кружил вокруг яблонь, не находя себе места. Потом как-то неохотно стал собираться на стволе старой липы — на трёхметровой высоте.
Вечеслов крикнул жене, чтобы не выходила из дома и закрыла все окна. А сам побежал к соседу — пчеловоду с солидным стажем. Это его мёд он отвёз Арине и отцу Дмитрию. Своего у Вечесловых пока не было, полковник надеялся выкачать мёд этим летом, а тут — на тебе! — сформировался рой. Вся надежда на соседа, тот знает, как его собрать и поселить в свободный улей. Но сосед, как назло, был крайне занят, и тоже с пчёлами. От Вечеслова он, что называется, отбрыкался:
— У тебя улей новый стоит? Стоит! Так чего ты заморачиваешься? Вечером в ловушку стряхнёшь, на закате в улей ссыплешь, вместе с рамками, если уже есть расплод. Веничек реденький у летка поставишь на денёк, чтоб облетелись через него. И все дела.
Ждать до вечера полковник не стал: рой неспокойный, по стволу размазался метра на полтора. Улетит — и все дела. Надел резиновые сапоги, ватные штаны, толстый свитер под халат, нацепил на голову пчеловодную сетку, разжёг маленький лёгкий дымарь. И вернулся к рою.
Пчёлы вели себя агрессивно, жалили через халат и плотный свитер и пролезли даже в сапоги, но Вечеслов не сдавался. Аккуратно подвёл к рою ловушку-короб на длинной палке и принялся стряхивать в неё пчёл тонкой жердью с привязанным к ней пучком травы. Пчёлам это не понравилось, они разъярились и проникли под сетку.
Укусы в лицо и в шею оказались болезненными, гораздо больнее, чем в спину или в руку. Полковник вспомнил Арину. Пчела ужалила её в лицо, ей было вот так же больно, а он советовал не махать руками. Мысленно попросив у внучки прощения, Вечеслов отступил от рассвирепевшего роя — и свалил дымарь, стоявший на траве под липой. Дымарь испустил струйку чахлого дымка и потух. Пчёлы утроили активность. Вечеслов не понимал, что с ними случилось.
Почти теряя сознание от невыносимой боли, он смёл рой в ловушку, поместил её в мешок, крепко завязал шнурком, крикнул жене: «Вера, можешь открывать, я закончил!» — и упал на траву. Полежит немного и встанет. Надо отнести мешок с ловушкой в прохладное место и хорошенько сбрызнуть водой. Пчёлам в нём слишком жарко... Очень жарко. И очень трудно дышать…
Вера с тревогой наблюдала из окна, как муж управляется с пчёлами. Когда он закончил и улёгся под липой, вздохнула с облегчением. Вышла во двор, с опаской подошла к липе, на которой, слава богу, уже не было ни одной пчелы. В прислоненном к стволу мешке глухо гудел рой. Иван Антонович лежал ничком, уткнувшись лицом в траву, и часто дышал. Вера взяла его за руку, мокрую от пота.
— Вера… Помоги мне встать. Мне что-то дышать тяжело. Искусали всего, черти полосатые!
Вера хлопотала возле мужа, прикладывала к шее полиэтиленовые пакеты со льдом, который наскребла в морозилке, и награждала нелестными эпитетами пчёл, о которых муж продолжал беспокоиться даже теперь, когда они его чуть не убили.
Мешок с гудящим в нём роем Вера нацепила на длинную палку, отнесла в подпол и сбрызнула водой, как велел Вечеслов.
— Ваня, как ты? Ото льда полегче стало?
— Полегче… В груди тесно. Ты окна открой.
— Так они открыты…
Через десять минут Иван Антонович почувствовал озноб. Дыхание участилось, в груди хрипело и клокотало. Говорить он уже не мог.
Перепуганная Вера вызвала «скорую».
Больницы в Заселье не было, ближайшая — в Лещинах. К счастью, «скорая» приехала быстро, полковнику сделали укол, включили сирену, хотя дорога была свободна, и поехали в больницу. Укол подействовал: Иван Антонович прикрыл глаза и стал реже дышать.
— До больницы довезём, — непонятно сказала медсестра.
— Не говори «гоп»… — так же непонятно ответил врач.
Смысл слов до Веры не доходил. «Дорога свободна, едем быстро, до Лещин километров двенадцать — пять по просёлку, потом мост через Сорогу, после моста приличная грунтовка до самых Лещин, по ней автобусы ходят…» — добросовестно вспоминала Вера. Держала мужа за руку, в которой бился взбесившийся пульс, и молилась богу, в которого не верила.
Полковника успели довезти до больницы, а спасти не успели, он умер прямо в смотровой от отёка лёгких, который образовался от множественных укусов в шею.
Перед смертью он задыхался и был крайне возбуждён.
— Аринка… правильно сказала… говорила… не надо было… ульи…
— Ваня! Ванечка! — обрадованно зачастила Вера. — Да к чертям эти ульи! Продадим. А хочешь, и дом продадим, с таким-то соседом… Ведь если бы не он, то ничего бы и не было.
Вокруг полковника суетились врачи, перебрасывались короткими фразами, и Вера не сразу поняла, что муж её не слышит и не услышит уже никогда. Кто-то взял её за локоть:
— Пойдёмте, пойдёмте… Вам нельзя здесь находиться, вы мешаете.
— Да, конечно, я не буду мешать, я в коридоре подожду, — улыбнулась Вера.
Она так и не поняла, что ждать больше нечего, так и не вернулась в реальный мир. Разговаривала с мужем, спрашивала, что ей делать с пчёлами, вспоминала о чём-то смешном и строила планы на будущее.
— Ей, может, тиаприд уколоть?
— Какой тиаприд, она вообще не понимает, где находится!
— Нет, я понимаю. Я в больнице нахожусь. Ваня… Иван Антонович. Как он?
Веру пригласили в смотровую. Муж лежал на кушетке и спал. Вера казалось странным, что врачи ничего не делают, сидят и пишут. Вернее, один писал, а второй ему диктовал: «Причина смерти: острая сердечно-сосудистая недостаточность и асфиксия вследствие поражения центра дыхания… Картина анафилактического шока… Многочисленные ужаления домашних пчёл в переднебоковую поверхность левой половины шеи, область каротидного синуса. Записал? Дальше. Укус в центральную часть верхнего века левого глаза… Записал? Давай, пиши быстрее. Сколько ему было лет?
Последний вопрос был обращён к Вере Илларионовне.
— Восемьдесят два. Почему было? Ему и сейчас восемьдесят два. Делайте же что-нибудь, сколько можно писать! — Вера без сил опустилась на стул. — Что мне теперь с пчёлами этими делать? Они ж подохнут там, в подвале…
— У неё шок. Реладорм ей уколи, с димедролом. Пусть поспит. Вера Илларионовна, у вас есть родственники? Кому можно позвонить?
— Позвонить? Аринке не надо звонить, разволнуется, а ей нельзя… Я потом ей расскажу, когда мужу полегче станет. Когда поправится.
— Вера Илларионовна. Вы меня слышите? Сейчас — кому позвонить? Чтобы сейчас приехали.
— Соседям по даче. Будасова Елена Станиславовна, Будасов Олег Романович... — Вера называла телефоны и имена, не помня о том, что Елена Станиславовна приехала вместе с ней в машине скорой помощи и ждёт в больничном вестибюле.
***
Когда к Будасовым прибежал бледный, насмерть перепуганный пчеловод и сказал, что Ивану очень плохо, а Вера не в себе — они пришли к Вечесловым втроём. Никита приехал в Заселье навестить родителей — и расстроился, когда узнал, что Арина была здесь в прошлом месяце.
И теперь испытывал смешанные чувства: ужас от случившегося и радость оттого, что Арина теперь непременно приедет. Они встретятся, и он расскажет ей про мореходку, и как его отчислили, потому что он укачивался даже на спокойной воде, а в учебном плавании не вылезал из гальюна. Про Новороссийский судоремонтный завод, где Никита теперь работает и учится на вечернем отделении Новороссийского Государственного морского университета имени адмирала Ф.Ф. Ушакова. Про Вику, которая наотрез отказалась уехать в Новороссийск и с которой они прожили полгода и развелись. Про письма, которые писал Арине каждый месяц, а она не ответила ни на одно.
Улучив момент, когда мать вышла из комнаты, Никита бросился к креслу, в котором безучастно сидела Вера.
— Вера Илларионовна! Телефон у вас какой? В Осташкове — какой телефон? Да не спите вы! Надо Арине позвонить, она ж не знает ничего! Вы телефон скажите, я позвоню. Вера Илларионовна! — Никита потряс её за плечо.
— А? Что? — вскинулась Вера. — В Осташкове? Да она уж пять лет там не живёт. Три года в Москве жила, училась, потом в Гринино уехала.
— А в Гринино — где? Адрес! Адрес назовите!
Вера назвала — и адрес, и номер Арининого сотового. Телефон не отвечал.
***
— К соседке-то нашей, к Аринке, гость за гостем! То мужик какой-то приезжал, дверь ключами открывал, спрашиваю, кто такой, а он мне: дед Пихто! Наглая рожа! — рассказывала Михална сыну. — Ещё молодой приезжал, так она его чаем напоила и прогнала, и дверь за ним захлопнула. А как ушёл, плакала, долго. Видать, обидел. Поплакала, подхватилась и усвистела кудай-то. Сумку тяжёлую несла, чего она туда напхала-то?
— Напхала. Ты скажешь. Ты откуда узнала, что она плакала?
— А розетка в кухне на что? Кухни у нас через стенку, я к розетке ухом приложусь и слушаю.
— Не была б ты мне матерью, в ухо бы тебе приложил!
— Это за что же?
— А чтоб не лазила в чужую жизнь! Пошла бы к ней, утешила, а не через стенку слушала…
— Да что я, умом обносилась, чтобы к ней, значит, с утешениями переться? Старик-то её не дождался, ни с чем уехал, а молодой с ней справился, видать. А не надо в дом впускать всех подряд.
Колька смерил мать тяжёлым взглядом и ушёл. Сел на скамейку под Арининым окном и вспоминал, как они вместе кормили Белого, как смеялись над его амурными ухаживаниями за Василиской. Колька покупал для Белого кефир и мясной фарш, и жалел Арину, когда однажды кот не пришёл и больше не появлялся. Девчонка сильно переживала, все глаза проглядела. А Белый — был бы живой, пришёл бы. Может, под колёса попал, может, собаки порвали. Не углядел — единственным глазом-то, вот и пропал.
А теперь пропала сама Арина. Колька с удивлением понял, что постоянно о ней думает и не успокоится, пока она не вернётся. От этого всё валилось из рук. В магазине Колька разбил ящик водки: уронил нечаянно, а в ящике двенадцать бутылок. И ладно бы «Хортица» или «Мороша». Но в ящике была «Царская Оригинальная» из люксового спирта, на каждой бутылке репродукции старинных гравюр и виды Санкт-Петербурга. За эти репродукции Колька выложил одиннадцать тысяч. Ещё он насмерть разругался с Иркой.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/03/14/1909.