ВЕК ЖИВИ

   

   Век живи – век учись... К этой поговорке, господа охотники, в этом году я был вынужден прибавить довесок: и дураком помрешь... Не хочется в этом признаваться, но что ж поделаешь...  Уже три недели мучает меня пустота и брыкается мой пегас. Хоть тресни, а рассказ не идет! Кто-то внутри не соглашается – с тем, что «помрешь» - соглашается, а вот с тем, что...  нет, никак...

   Я пытаюсь обойти эту гору и начинаю с другого абзаца.

   В этом году мой курцхаар Шмель Третий шел второе поле и я продолжал его обучение. В этом же году Господь Вседержитель учил меня самого, орла Джона Бычихина. Несколько раз Он показывал орлу, что тот - решка. Гордая птица, конечно, не соглашалась. Что ж, допрыгался - отняли вдохновение.

   Я вспоминаю прошедший сезон и начинаю с третьего абзаца.
 
   Апрель. Мы гуляем с Мишей Елховниковым по весеннему лугу и любуемся работой Шмеля. Светит солнышко, играют над лужами чибисы, скулит на коротком поводке  Трэсси, а Шмель делает стойку за стойкой. Бекасы осторожничают и поднимаются далеко, дупеля держат себя молодцом, а гаршнепы... о, эти безбашенные пацаны выскакивают прямо из-под носа. Шмель слегка ошарашен - он с ними еще не знаком, - однако хватать их не пытается, наоборот, после очередного наглеца, вылетевшего почти из пасти, садится на попу. Я смеюсь, Шмель улыбается, Трэсси визжит и рвет поводок, а Миша повторяет как в забытьи: откуда их столько? да откуда ж их столько?..

   Весна, господа охотники, пролет и прилет дичи.

   Отпускаем с поводка Трэсси и она тут же улетает широким челноком влево – поднимается бекас – свисток – поворот вправо – два дупеля вскакивают как ошпаренные – дратхаар врубает форсаж - и тут перед ним вылетает гаршнеп! Радостный визг, прыжок и лязганье зубов... И если б не отчаянный противозенитный маневр нашего куличка, быть бы ему довеском к нашему утреннему селезню.
 
   А  что же натасчик, он же ведущий, он же - хозяин? Жалобные крики «стоять, Трэсси, Трэсси, стоять!» летят над лугом и тонут в весенних лужах.

   Смотрю я на это безобразие и понимаю, что надо помогать. Припоминаю свою отличную теоретическую подготовку и практические советы собачьих профессоров, подхожу поближе к легавой и от всей души выдаю широко известную, глубоко научную и проверенную в боевых условиях команду «сидеть». «Сидеть!!!»  Шарахается в сторону пролетающая ворона, падает в соседней роще сухая береза, а Трэсси останавливается и с любопытством глядит на меня. Повторяем урок несколько раз и вдвоем с Мишей дружным рыком добиваемся вначале потяжки и приостановки, а затем и стоечки. Правда, короткой, не больше трех секунд. Собачка очень азартна - и в то же время позывиста и не обидчива.
 
   Первым делом – прибавить строгости. Объясняю Елховникову  разницу между командами «стоять» и «сидеть». Он не понимает. Показываю на собаках.
- Смотри на Трэсси – командуем: «стоять!» – она остановилась - три секунды, всё,  она считает - всё, команду выполнила. И полетела! Теперь смотри на Шмеля: «Сидеть!» Он сел, видишь?  Чуть расслабился, потом оглянулся – и сидит. Ждет меня! Про птичку не забывает, но и про меня думает. Сдерживается! Понимаешь? Старые охотники вообще лежать приучали. «Лежать!»  Рявкнет - и матерную рифму к этой команде пристегивает. Это если из простого народа. Интеллигенция, та, конечно, западные зады осваивает: «тубо» там, «даун» и подобное...

- Условный рефлекс...               
- Ну да... У собачек безусловный - добыть! А мы вырабатываем условный: сидеть и ждать. Академика Павлова еще никто не отменял. Это арифметика, Миша, а вот высшая математика, я бы даже сказал, метафизика...
- Так. Опять ты за облака...
- Хорошо, не буду. Объясняю научно-популярно: собачка должна работать в контакте с ведущим. На первом этапе нам нужна корда, двадцать метров...
- У меня метров пятнадцать...
- Миша, - умничаю я, - это веревка, даже если у тебя девятнадцать метров – веревка. Корда – двадцать метров. Старые охотники вообще говорили – двадцать пять, это я тебе по дружбе скостил...
- Нет, ну должно же до неё дойти, что бессмысленно гоняться за птичкой?..

     Он опять меня не понимал. Я не стал залезать в религию – не поймет, материалист хренов, – и попытался использовать философию.
 
- Единство и борьба противоположностей – помнишь такой закон?
- Еще со школы...
- Вот. А в переводе на педагогический это означает: кнут и пряник!
- Нет, бить собачку я не могу...
 
     Ладно, думаю, через философию не получилось. Попробуем объяснить через психологию.

- Каждая собачья душа, - говорю, - состоит из любви и злобы... Это понятно?
- Это понятно...
- Ну вот. Наша задача - укротить злобу, а любовь к хозяину и к охоте – увеличить. Потому что без этого не попасть нам  в охотничью сказку! Миша, не попасть нам в рай на одних пряниках, не укротить нашего зверя одним убеждением! Поэтому кнут. Ремнем его назови, или  хворостиной,  или розгами – как хочешь. Что тебя не устраивает?
- Так можно и сломать!..
- Можно. Если без любви. Понимаешь? Но ты ведь любящий отец, ты психолог, ты душу ее чувствуешь! Упрямится и наглеет – грозим ремнем, унывает и куксится – утешаем пряником. В зависимости от характера. Я свою Чарму только один раз шлепнул, и то пришлось извиняться. А второго Шмеля драл беспощадно – как об стенку горох! А видел, как он меня любит?.. То-то и оно... Нам какая собачка нужна? Умница, послушница, с твердой стойкой, с оглядкой на хозяина, с анонсом... ну?
- Нет, ну должна же она сама понять, что от нее требуется?

   Поглядел я  на весеннее поле, поглядел на летящую Трэсси... Н-да. Какой уж там анонс.

   Еду из Шатуры. Шмель спит на заднем сиденье, проснется – в окошко смотрит, а иногда встанет, голову мне на плечо положит и шепчет что-то по секрету. Я уже знаю его секрет – я тоже, говорю, тебя люблю, я тоже без тебя не могу, Шмелёчек – мой дружочек.

   Так и еду, точнее, лечу. До охоты - меньше трех месяцев, и планов – громадье! Размечтался,  раздухарился – и так сделаю, и эдак сотворю! На сердце сладко – всё у меня схвачено и всё рассчитано!

   А недели через две – началось. Умерла теща моя любезная, - что ж, старушка, уже за  восемьдесят, отмучилась, Царство ей Небесное. Но была она – ветеран, а это - льготы на дом, на участок, пенсия почти как моя зарплата – и теперь мне одни убытки! Повез  ее хоронить – о ценах и говорить нечего, мало этого: на наши участки – там тесть, шурин – теперь паспорт оформлять, платить, а когда? Будь ты проклята, думаю, демократия, дошла ты и до нашего городишки, и даже до кладбища дошла! Жена – в слезы, сам - на грани, хоть стреляй их как в девяностые. Кое-как уладили. Маму похоронили – через три дня жена слегла, сто болезней, и  надо еще сто тысяч. Ё-моё. Хорошо, работа подвернулась – ремонт дома: полы, двери, окна. Погоди, думаю, судьба, хрен ты меня... Но хозяйка оказалась... И то не так, и это... Каждому гвоздю затычка. Через пару недель я и деньгам не рад, однако, никуда не денешься - взялся за гуж и назвался груздем. На нервах, конечно, но руль не бросаю, врешь, думаю... До охоты три недели, деньги получил, вздохнул - вдруг Мицубиська, кобыла охотницкая, чтоб ей...  ремни ГРМ в хлам, подшипники в труху, рессоры, пыльники - почти на сто тысяч! Ипонский городовой... Охота моя, прощай, сказка моя, прощай... Однако жена, хоть и слабенькая, на охоту отпускает, даже гонит, езжай, говорит, очухайся, чем ты мне поможешь – пока обследование идет, узи там всякие и прочее. Соседка денег занимает, охотники тоже помогают, сделал машину – едем! Уф-ф, слава Тебе...

   Двадцать пятое июля, утро. Стоим с Елховниковым возле дупелиного луга – только что скосили, щетина торчит как сволочь. Пускаем Шмеля – шеф-редактор в охотничьей газете назвал его отличником по дупелям - полетел наш отличник и через пятьдесят метров перед ним четыре дупеля - шух в разные стороны,  курц приостановился - и дальше. Через минуту – пурх перед ним еще три - он даже и не остановился, наоборот, еще поддал. Тут же - еще два! Ты что же, кричу, делаешь, а?  Ты что же делаешь, со мной, а? Остановился.

   Пустили Трэсси –  махнула она как крылатая ракета сразу на двести метров – и пять дупелей разлетелись в разные стороны, чертыхаясь на дупелином языке.
 
   Ипонский городовой, открыли сезон.

   На следующий день – та же картина. Летают наши немцы по лугу и веселятся.

   - Давай, - говорю Мише, - хоть одного дупелька хлопнем, дадим им понюхать, авось образумятся.

   Хлопает Миша из своей бенельки гонного дупеля – зацепил пятым выстрелом кончик крылышка. Скачут наши скоты вокруг него, оплясывают подранка, а подавать не хотят.
 
- Что делать-то?.. – Миша уже не выдерживает.
- Да уж - говорю, - век живи...

   Приезжаю в следующие выходные – то же самое. Идем за коростелем – то же самое! Вспоминаю свои прошлогодние горести, вспоминаю и свои восторги... А я-то думал, а я-то думал! Распелся, растоковался...
 
   Перед открытием утиной охоты получаю отпускные – жене на лекарства. Трясу медяки и для нас – мне на хлеб, Шмелю – на овсянку, Мицубиське – на солярку (овёс- то, господа охотники, как всегда - не укупишь!) Ладно, авось уток настреляем – с голоду не помрем.

   Приезжаем на открытие – Андрей Подковкин с зятем Романом, мы со Шмелем и два молодых охотника из Протвино, Сережа и Саша. Местечко старое, прикормленное.

   Встали с Андреем на бровке недалеко от лагеря, а молодежь пошла дальше. Заиграла заря над болотами, начала понемногу утка полетывать. Вокруг уже лупят вовсю, а над нами нет ничего. Наконец, летит и Подковкин первым же выстрелом ее сбивает.

- Давай, посылай Шмеля!..

   Посылаю я Шмеля, но собачий сын делает вид, что «моя твоя не понимай». То есть нагло посылает меня самого. Андрей тем временем сбивает еще одну.

- Давай, посылай Шмеля! Где-то рядом с первой...

   Ладно, думаю, собачий сын, сам полезу. Вылезаю из тростника на карту - воды в этом году много, тут же  в один сапог хлебнул. Шмель наблюдает за мной с бровки, потом неторопливо входит в воду и плывет мимо. Посреди карты разворачивается, замечает  утку, берет в зубы и опять мимо меня – на берег. Зову его за второй – ноль эмоций. Чтоб тебя... Лезу сам. Глубоко - и во второй сапог хлебнул – теперь уж все равно. Шмель опять не спеша вылезает из тростника, проплывает мимо и находит вторую. Забираю у него из пасти прямо в воде – Подковкин укладывает еще одну. Фонтан брызг – пес чешет репу и плыть не торопится. Ползу сам – опять он мимо меня... Издевается, гад, над хозяином!

   Вылезаю, наконец, из воды, только к бровке – Андрюха опять стреляет и опять кряква звучно шлепается посреди карты.

- Подковкин, - говорю, - дай хоть разочек стрельнуть, а? Шмель – скотина и ты - собака...

   Пока вылез на бровку, пока выжал портянки, переобулся – утки над головой свись-свись. Но парочку всё-таки успел подстрелить до конца тяги. Опять плавал. Точнее, вместе плавали. Соба-а-чий сын...

   Приехали после обеда к старой нашей землянке и молодежь устроила пир. Хлеб черный и белый, пирожки с начинкой, огурцы и помидоры, петрушка и фиолетовый лук, скумбрия копченая и шпроты, плотва вяленая, оливки греческие в банках, яйца деревенские, сыр и буженина, колбаса четырех сортов, шашлык из баранины на шампурах, колбаски домашние на решетке, водка, пиво и газировка - в ассортименте. Ну и дичь, конечно, пару уток обложили салом, завернули в фольгу – и в костер. Ах, собачьи дети!

  - Кризис в стране, - смеются, - надо подкрепиться...

   Сели за стол, я тост произнес.

  - Слава Богу, - говорю, - мужики! Опять мы вместе! Глядя через оптический прицел на этот скудный столик, почему-то кажется мне - не знаю, почему, но кажется, что не одолеют нас никакие наглосаксы! Поэтому давайте выпьем - за вас, молодежь, за нашу охоту и за нашу сказку!

   Выпили за молодежь, за охоту и за сказку. Заговорили все разом. Подковкин - опять что-то про кризис и про деньги. А зять ему:
  - Не волнуйся, тесть! Я подкину, если что...
 
   Тот доволен, головой машет, зять, говорит, у меня – золотой! Выпивает рюмочку, глядит на меня и продолжает:
  - А Бычихин – голодранец! Хотя он мне и друг, но я прямо скажу: Бычихин в этом году – голодранец!..
 
   Все смеются, а Серега и говорит:
- Старый, если деньги нужны, я дам, ты не стесняйся.

   Бормочу что-то, благодарю, погоди, мол, Сереж, может, выкручусь. А сам – удивляюсь. А Подковкин – поёт, под мухой уже, шампуром дирижирует сам себе и поет:
- Видал? Молодежь! Нас не возьмешь! Видал? В рифму! А почему она такая? А я тебе скажу: потому что правильное воспитание, натаска, нагонка, - всё как положено.

   Все опять смеются. Вспоминают стрельбу свою утреннюю, уток из костра достают, пробуют, дрова заготавливают. А мы с Андреем за столиком – как два князя.
 
- Андрюха, - говорю, -  ты правда, что ли, про воспитание? Откуда оно, воспитание твоё? Им теперь только про деньги – деньги, деньги... Да сиськи.
- А Бог? Бог-то – есть!..
- Хм... Получается, что Бог им напрямик внушает про заповеди?
- Ну ты ж сам видишь...
- Удивляюсь... Ты б Елховникову об этом сказал! А то он меня всегда посылает - вместе с метафизикой...

   В общем, праздник получился. На следующий день проводили мы наших охотников, Подковкин поехал проверять мерёды, а я – Шмеля в машину и опять на охоту. Подъезжаю к карьерам...

  За последние годы шатурские торфоразработки разбили на квадраты и разделили               
канавами, точнее сказать, каналами шириной метров шесть и три-четыре – глубиной. Теперь они наполнились водой и уже завелась рыбка, ондатры и бобры тоже заценили противопожарные труды президента.
 
   Иду вдоль канала – он разделяет два карьера – слева большой заросший, справа – маленький чистый – поднимается стайка, кряква вперемешку с чирками. Делают они круг – выбиваю крякву, падает на другой берег. Следом налетают чирята – бью, один падает на чистый карьерчик метров за шестьдесят, а второй, увы, подранок. Нырнул – не найти.
 
   Показываю Шмелю на другой берег канала, там светлеется утиное брюшко – не видит. Бросаю палочку – нет, плыть они не желают. Уговариваю, бросаю палочки, опять уговариваю – не жалаем и всё!

   Что ж, говорю, гад такой, поплыву сам, я не такой гад, чтоб бросать битую дичь, а ты, гад такой, сиди тут, может, сдохнешь, говорю, такой гад, и плакать по тебе не буду!

   Обругал любимого песика, разделся как прости... нет, скажем культурно: оделся в костюм Адама до грехопадения и поплыл. Тина, ряска, амебы, инфузории всякие - гоню бородой как ледокол. Вдруг рядом  брызги – собачий сын сиганул прямо с берега и фыркает рядом. Подплываем к утке – подай, говорю. Скот нюхает и отворачивается. Ладно. Чирок лежит метрах в сорока. До него – торфяное мелководье, палки, пни - всякая дрянь. Шмель, говорю, пожалуйста, не будь скотиной, сплавай!

   Похоже, совесть у него все-таки есть – плывет. Я стою – надо мной комары, оводы, слепни,  у них праздник: голый мужик на болоте - отличная закуска. Хлопаю грязными лапами по пузу, хлещу кряквой по спине, словесно отбиваюсь – охочусь, одним словом.

   Пес приносит чирка, бросает к ногам, и я без всякой команды понимаю, что делать. Беру в зубы уток… Благополучно переплываю канал, вытряхиваю из бороды тину с амебами, вытираюсь портянкой и сажусь на берегу - плакать, конечно, - как сестрица Алёнушка о своем братце Иванушке, непослушном козленочке. Господи мой, Господи...

   Вспоминаю всех – Малова, Ливеровского, Аникеева, Зворыкина и даже Петрункевича с его маленькой книжечкой «Как самому натаскать легавую». Братья и отцы, что делать? Что делать, помогите, посоветуйте. В ответ – тишина и только одинокий комарик  над ухом. Потом появляется  мысль: «Продолжай в том же духе...» То есть... не понял. Что значит «продолжай»? Опять плавать? Издеваетесь, отцы-охотники...

   Господи мой, Господи... Гляжу в сердце и оттуда ожидаю ответ – увы, там мутно и тоскливо, и молитва моя до неба не поднимается. В этом случае... В этом случае, объяснял мне батюшка, действуй по обстоятельствам. Подумал я, подумал... а выбора-то и нет! Не стрелять же его.
 
   Выгоняю из бороды последнюю инфузорию и вперед – продолжать. Иду вдоль канала, метров через двести вижу мостик – несколько толстых осин. Так, будем тренировать – не принесет, сам схожу. Усаживаю пса, бросаю крякву в воду, а чирка -  на другой берег. Подай! Прыгает в воду – приносит крякву. Подай вторую! Переплывает канал, забирается на берег, находит чирка, плывет. Садится передо мной с чирком в зубах. Подает! Весело, с улыбкой. Что ж это? Смеешься ты надо мной, что ли? Прыгает вокруг, уток теребит – давай, мол, еще бросай. Веселится. Где-то читал я, что некоторые собаки обладают чувством юмора... Неужели, говорю, и ты юморист? Мало нам их на ТВ.
 
   Недалеко от канала у меня есть еще один карьерчик. Подходим – из канавы кряква, бью – падает в канаву. Как захлопают они крыльями, как вымахнут из тростника кучей, штук тридцать! Не удержался - ударил, одна падает в тростники и я понимаю, что мой скот через канаву в такую даль не полезет. Опять купаться. Ё-моё. Вспомнил я тут своих спаниелей,  вспомнил их веселые работы. Спаниельчики мои родные, кричу, не было у меня с вами проблем и никто не кунал меня в каждое болото! Живчики мои русские, лопоухие, оценил я вас всех по-новому! Эх!..  Махнул рукой с досады - курцхаар решил, что это команда - прыг                в канаву – и подает. Хм... давай вторую! Бросаю палку в тростники – заходит он в воду и уплывает. Тростник шевелится – все дальше и дальше. Вот он уже на месте, потоптался там и вижу - возвращается. Несет? Несет!

    Как понять мне тебя, Божье творение? Читал я, что на втором году некоторые псы дуркуют - на легашачьем языке называется «мастерят».  Но то, что это происходит вот так и может длиться третью неделю – этого я не ожидал.

     На следующий день объезжаю новые поля и нахожу один очень привлекательный луг. Пасутся три журавля. Стоп, думаю, ребята, нет ли здесь дупелей, а?  Останавливаемся, выходим, прогоняем журавлей, заряжаем восьмерочку-дисперсант – вперед!

   И полетел он вперед - один дупель – спороли, остановились, второй дупель, спороли, остановились, третий... пятый, шестой... Упал я в траву и завыл – прощай, гениальная собака, прощай, мечта! Эх... Повыл немного, минуты три-четыре – нет, думаю, Господи, прости меня, не буду роптать, буду терпеть!
 
   Что ж, отдохну от полей и лугов, постреляю на озерах уток, съезжу с Андреем Подковкиным на рыбалку... а там посмотрим.

   Иду потихоньку к машине – псина болтается впереди, потом, вижу, тянет и стает. Да пошел ты! Однако, стоит. Небось, по птичке -  до сих пор он стойки по ним делает, не отучу никак эту бестолочь. Подхожу. Стоит. Вперед! Делает он шаг – вылетает дупель! Ружье – с плеча, далеко, на пределе – стук! Бежит, подает, садится передо мной с дупелем в зубах, все четко, всё весело. Надо же. Всегда бы так...

   Чуть в стороне – низинка, делаем кружок, авось... Любимое мое словечко, господа охотники – авось! И делает он стойку...  нет, погодите! Погода – полный штиль, трава-мурава в росе и штиль. И вот, я вижу, что у моего остолопа меняется стиль (не путайте штиль и стиль), изменяется вся его повадка – нет больше свободного галопа, нет и прежней раскованности в движениях – он весь как-то подбирается, мышцы переливаются, и нос, мне кажется, прямо-таки удлиняется. Он уже прошлый год неплохо работал, и  теперь он так же отмечает: мышка, птичка, приостанавливается и тут же вперед. Но скорость! Скорость – явно больше и я жду... ничего хорошего я не жду, господа охотники. Между тем – потяжка, метров десять потяжка по наброду  –  стойка! Иду не спеша – оглядывается, подгоняет нетерпеливо. Подхожу – дупель шурх! Стук – есть. Подает. Так.
 
   Через сто метров – опять потяжка! И стойка! Вперед!  Дупель. Стук! Подает.  Хм, неплохо. Прочесываем остаток поля – больше дупелей нет.
 
   Идем к канаве в конце поля – авось бобры держат воду. Водичка есть. Спаниелей я в таких случаях всегда держал у ноги – они убегали вдоль канавы и утки слетали далеко. Курцхаар тоже пошел вдоль канавы, но не рядом с водой, а стороной, там, где меньше бурьяна. Отойдя метров на тридцать, он заглянул в канаву – нет ничего, и отправился таким же манером дальше. Через тридцать-сорок метров он опять заглянул канаву – и дальше. Интересно, думаю, так он может их и на меня… Только подумал –  из канавы три кряквы  –  точно в лоб! Так неожиданно и близко, что  первым – промах. Попадаю вторым. Так. А подать? Пес, не раздумывая,  через канаву, отыскал, опять через канаву, и вот – пожалуйте, хозяин, с полем! Спасибо, говорю, и тебя  -  с полем!
               
   Однако, слишком не радуюсь и не восторгаюсь - всё, научили. Век живи, век учись, дураком помрешь... Эх, слово-то какое... Нехорошее слово. Потихоньку благодарю Бога, фотографирую собачьего сына рядом с дупелями и кряквой и еду домой.

   На следующий день – четыре отличных работы, дупель и три коростеля в ягдташе. Лежит на лугу с добычей, улыбается – сверкают на солнышке все его сорок два, а я фотографирую.
 
   Еще один день – дупель, два коростеля и три кряквы из канав – манера прежняя и я ее не изменяю. Конечно, утки могут улететь и в другую сторону от него, что ж, от меня тоже, бывает, слетают далеко – тут уж как повезет!

   Пятого сентября заканчивается мой отпуск и мы уезжаем из любезной Шатуры - со слабой, но неистребимой надеждой вернуться. Эх, если б не болезни охотницкой жены!

     Господи мой, Господи...

     Еду к мученику Трифону... Еще в девяносто втором году прочитал я о нем в журнале «Природа и охота», с тех пор и езжу. Здесь у меня любимое местечко в Москве – выйдешь из метро: слева церковь Знамения Божьей матери, справа – Трифоновская улица, а по ней, чуть дальше, храм мученика Трифона. Здесь бывшая Напрудная слобода и в этих местах обучал когда-то сокольник Трифон Патрикеев молодых кречетов, здесь потерял  он царского сокола, молился мученику Трифону, уснул - и увидел святого на коне с соколом в руке. Проснулся, а сокол - на сосне... Давно это было, при великом князе Иване Третьем. (Некоторые пишут – при Иване Грозном, но это ошибка) Построил сокольник маленькую церковь в честь мученика Трифона, а со временем богомольцы ее расширили. Потом пришли богоборцы и, как выразилась одна собака, душили-душили, душили-душили... Однако богомольцев не одолели. Опять они отстроили свои церкви и опять поют прежние песни – о Христе и Небесном Отечестве, о великих подвижниках и князьях, о изобилии плодов земных и о нас, грешных... Эх, я бы тоже... да  не поется в этом году.

     Захожу в Знаменский храм – в левом приделе чудотворная икона мученика Трифона, а рядом, на стене, образ Озерянской Божьей матери – недавний подарок московских охотников. На этом месте и принимает нас святой мученик Трифон - не только охотников, конечно, а всех. Разбирает кляузы и просьбы, принимает жалобы и прошения - одни тут же подписывает у Божией матери, другие откладывает – покайтесь и придите попозже, ну а третьи – под сукно. В общем, обычная работа, ежедневная и, можно сказать, рутинная.

   Эта работа идет и сейчас: вижу, как двое ставят сторублевые здоровенные свечи –  благодарят, понятное дело. Трое носы повесили – эти, конечно, с жалобами приперлись. Я тоже... нет, вначале благодарю – за охоту и за песика, а потом мычу, что жена, мол, того, и никак, а клиника - платная, а я того... и никак. Опять к олигархам, чтоб им... Ты уж там... как-нибудь... если можно, конечно.

   Отстоял вечерню, поклонился, приложился к конскому копыту на маленькой иконе и поехал домой.

   Десятого сентября запрягаем со Шмелем кобылку и собираемся на наше пригородное учебное поле - хоть коростелика к вечеру поднять...  Проезжаем последнюю дачу – стоп, стоп! Куропатки! Сидят в пыли у дороги. От куры! Штук десять – ф-р-р – и в сады, а три бегут перед машиной - до самого поля. Только открываем дверь - поднимаются.
 
   Часть нашего учебного поля уже вспахана, часть -  под кукурузой, остальное – яровая пшеница и ячмень, с травой и бурьяном.

   Идем. Над полем – ястреба. Шмель делает стойку – поднимаются три перепелки. Через сто метров стойка – коростель. Еще стойка – опять перепелки. Стойка – дупель! Ёлки-палки, вот оно что! Пролет, господа охотники, осенний пролет! А у меня – нет путевки! А завтра - на работу на два дня! У-у-у-у...
 
   Поднимаем еще пару коростелей и я вспоминаю про анонс. Шмель стает по
перемещенному дупелю,  я - в траву и через двадцать секунд пес приходит. Я ему тут же: сю-сю-сю – умный мальчик – покажи, а он – стоит. И не ведет меня никуда! Вот тебе и анонс. Навожу на перемещенного, а псина и не помнит, где тот сидит, спарывает его и всё. Дупель метров через сто садится, повторяем урок – то же самое. Еще раз – досчитал до пятнадцати, песик сошел со стойки, бежит меня искать, вскакиваю сам навстречу – сю-сю-сю, мальчик мой, покажи – сю-сю-сю. Оборачивается он назад, идет – ведет все-таки – и стает на том же месте. Ну, вроде... Вперед! А дупеля – нету... Вот вам и анонс.

   В темноте поднимаем пару перепелок – всё.

   Звоню егерю - он будет лишь завтра к вечеру. Ну, судьба, ну, судьбина! Иду к жене. Ей немножко полегчало и я надеюсь на помощь.  Пришлось, конечно, вспомнить молодость, нежные словечки повыколупливать – ягодка, ласточка... не сработало. Сошлись на норковой шубке – с одной оговоркой, мелким шрифтом - «когда деньги будут». Ха-ха...
 
   На следующий день жена берет у егеря путевку,  я на работе, а часы не идут! Остановилось время во Вселенной и нет больше времени на земле, только бесконечные холмы и поля да синее небо над головой. А птицы... Золотистые птицы моего счастья, они поднимаются целыми выводками и тут и там,  и звонкое их чиликанье переполняет мою душу блаженством, а Шмель... а Шмель – стоит! И я стреляю! А дробь – не летит! Она высыпается из ствола и бессильно падает на землю, и какая-то скрипучая тоскливая музычка – неизвестно откуда – мучает моё сердце... фу-у-ух...
 
   Просыпаюсь. Выключаю будильник.

   И был вечер, и было утро – день один. Точнее, их было два. Как два новеньких разноцветных патрончика.

   Рассвело - и мы начали с дупелиной низинки. Сто, двести метров - увы, долгоносики улетели – ни тебе до свиданья, ни тебе адресочка. Поднимаемся выше по склону – стойка. Перепелка. Следом – коростели, два подряд, пролетные, боевые, в самой поре.
 
   Пес работает без осечек и я вспоминаю про анонс. Он стает – я в траву, лежу-полеживаю, точнее, сижу-посиживаю. Вижу, как он стоит, нос книзу, хвост кверху - торчит из травы коричневая гаванская сигара. Замер – ни с места, даже оглянуться боится! Понимаю, что дичь слишком близко и он просто не решается двинуться. На сороковой секунде пес, наконец, оборачивается, а перепелка – срывается! До нее – метра полтора и она не выдержала. Ладно.

   Шмель уходит от меня на край поля к пашне, скрывается за пригорком… Нету. Похоже, стоит. Считаю – до двадцати досчитал – из-за бугра появляется мой пес, видит меня, садится, а на морде - прямо-таки крупными буквами: скорей, я нашел! Ну, думаю, Шмелек, если и вправду нашел, за такой анонс, я тебя, мой мальчик, мой талантик... Тянет верхом как по ниточке. Край поля, дальше – пашня. Тянет краем – наверное, думаю, бегунья. Или коростель. Наконец, останавливается, а нос – на пашню. Что это за... Гляжу - в десяти метрах, на куске чернозема, стоит... трясогузка. Красуется, собачья дочь, перед моим разгильдяем, а этот замер и только мускулами играет. Я даже растерялся – такой анонс! Расцеловать. Но - пичужка. Обругать. Что делать-то? Мычу что-то одобрительное, потом что-то недовольное.
 
   В общем, никак не решу: стакан наполовину пуст или наполовину полон? А это, между прочим, основной вопрос философии.

   Отмеряем очередную полосу от края поля – и вперед. Ветерок просыпается – челнок расширяется. Вдруг - стойка! Даже на попу сел. А я - рядом стою. Подошел – наброды, помет, пух и всё. Опять ищем. И опять стойка! Чую – они. А я метрах в пятнадцати – как спрятаться? Ладно, думаю, может, не они. Шаг сделал – поднимаются всей кучей, штук двенадцать, восторг и песня! Дал в кучу – понятное дело – выцелил последнюю – как без дроби! Пихаю два новых патрона, а руки дрожат. Что за волнение такое, никак не привыкну.
 
    Приметил, куда сели – идем. Делает он стойку, я метров за сорок – кувырк в траву. Считал, считал – аж до шестидесяти – сходит мой песик со стойки и ко мне. Перед ним куропатка - фр-р-р!  И летит прямо в мой нижний ствол. Пес на куропатку ноль внимания, только глазами проводил и бежит. Увидел меня – круть назад – и повёл. Стал. Подхожу – вылетают.Стук - есть, по второй стук -                осечка! Ах ты! В отпуске подмочил несколько патронов, видимо, один остался. Ладно.

   Куропатки сели - далеко, где-то возле кукурузы - она стоит стеной, сто пятьдесят гектаров.
 
   Идем к машине – попить водички и передохнуть минут пять. Вдруг – стойка! Опускаюсь потихоньку в траву – он секунд через двадцать оглядывается, опять стоит немножко, еще раз оглядывается и бежит ко мне. Увидел хозяина – на морде возмущение: ядрена вошь, опять ты сидишь? Поднимаюсь не спеша, он волнуется, но ждет, сдерживается изо всех сил, чтоб не полететь без меня - и ведет. Стает. Подхожу – перепелка – пурх! Тук! Дернулся было, но встал. Хорошо. Подай! Приносит. Садится передо мной.

   И вот тут показалось мне, в первый раз показалось мне, господа охотники, что работает он теперь – для меня, и что мы с ним – одно. Боюсь я радоваться до конца, не из суеверия, конечно, а из осторожности. Прошлый год пропел я ура, а в этом году вылезло мне это ура боком. Теперь осторожничаю и боюсь верить своему счастью.

   К десяти часам – жара. Две перепелки, три коростеля и куропатка. И - как говаривал когда-то наш дорогой Леонид Ильич – чувство глубокого удовлетворения.

   Уезжаем, а навстречу – комбайн!

   Может, сломается, может, не успеет до вечера, а?

   ...Не сломался, смахнул почти всё – оставил нам небольшой кусочек. Эх... Однако идем. Стойка – и три перепелки разлетаются веером. Одна – есть. Тут же – стойка, еще три – и дуплет! Коростели – один, второй, третий. Особенно запомнился третий – бегал-бегал он вокруг кочки, а Шмель – не отставал. Я помог сапогами – вылетел он сзади, я оглянулся – бах, бах – мимо! Коростель сел в стерню – курцхаар сделал стойку, я подходить - не тут-то было! Поднялся далеко и опять сел. Опять Шмель сделал стойку, опять коростель меня не подпустил – сидит на стерне, собачий сын, и фигу нам показывает. Заменил дисперсант на семерку в контейнере, иду следом за Шмелем – поднимается, метров сорок-пятьдесят – стук! Упал. Подходим, ищем – нету. Подранок. Шмель делает круг – нет. Еще круг – пес делает стойку. Подай, щас удерет! Не удерет – мы ловим его на лету! Что ж... Три перепелки и три коростеля. Вот, говорю, Шмелек, а ты говорил «эх...»

   Рано утром жена собирается в московскую клинику -  узнавать, что почем и какие нужны документы...

- В девять позвонишь Сергею, проси сто тысяч, скажет нет – иди в банк, до двенадцати успеешь. Жди звонка, я позвоню. Понял?
- Понял. Стой на месте - иди ко мне.
- Мне не до шуток...

   Она уходит, а мы... У нас есть пару часов.

   Приезжаем на поле, идем на нескошенный кусок – пусто! Улетели... Идем к островку мелколесья – вдруг наш старый учебный коростель все-таки не улетел? Островок обкошен со всех сторон, обходим – пусто. Едем к дачам – туда, где видели куропаток на дороге. Идем вдоль дач по стерне - поднимаются со стерни несколько штучек, но – далеко, а улетают - в сады. Эх...

   Остается – кукуруза.

   Если кто пробовал охотиться в кукурузе на перепелку или куропатку – знает. Я пробовал со спаниелем – бесполезное занятие. С легавой возможность вроде бы есть, нужен только колокольчик или нынешнее изобретение – бипер. У меня, конечно, надежда на доклад-анонс, но... Идешь как в лесу. А внизу – свободно, и вся эта братия – перепелки, куропатки, дергачи – бегают внизу как хотят. И затаиться-то им особо негде - кукуруза чистая, а сорняки только местами.
 
   Иду вдоль рядов, прикидываю и так, и эдак, а Шмеля - не видать. Вдруг впереди – шум, хлопки, чиликанье – они! И Шмель - передо мной! Надо полагать, с докладом. Ладно, говорю, можешь не докладывать. То ли ты их спорол, то ли они стойки не держали, то ли от меня поднялись – не разберешь в этих джунглях.

   Ищи, говорю, Шмелек, все от тебя теперь зависит, напрасно ты меня спрашиваешь, я не бог, я дурак дураком в этом лесу. Шмель выслушивает мою самокритику и опять пропадает. Опять иду вдоль рядов, держусь против ветра. Кукуруза шумит, видно метров на двадцать –  иногда мелькает мой работник и опять только шум листьев да гул вертолета в небе. Небо, конечно, с овчинку.

   Прошли метров двести – Шмель вылетает из кукурузного леса – круть передо мной и назад. То ли доклад, то ли черт его... Иду следом. Он опять пропадает. Стою. Опять приходит. Похоже, зовет. Иду, быстрей, быстрей и вижу, что песик тянет вдоль рядков, останавливается, а я уже рядом – и тут они взрываются впереди! Мелькают в междурядье – луплю и вижу, что одну зацепил, она просела, луплю по ней повторно – уходит со снижением и пропадает. Подранок. Н-да-а. А я как крот. Крот в кукурузе. Бородатый крот-легашатник в кукурузе. И небо с овчинку. И гул вертолета. И кризис в стране, и западная агрессия. А довольный крот  -  в кукурузе. А ведь это доклад, а? Или нет? А чего ж тогда он приперся за мной? Доклад. Но - сумлеваюсь я...

   Идем дальше – он изредка показывается, то слева, то справа, похоже на челнок. Потом опять чешет прямо, вдоль рядков на ветер! Останавливаю, показываю в сторону, давай, мол, челнок не забывай! Уходит в сторону, однако опять возвращается, опять тянет впереди, оглядывается... Стоп, ты никак по наброду меня ведешь, собачий сын? Спешу-тороплюсь, идем, идем, шагов двести уже отмахали, уже и край поля рядом. Стойка! Вперед! Он прыгает на куст сорняка, оттуда – куропатка! Подпрыгнула и упала. Тут же – поймали и тащат. Так. Наш подранок. Догнал! Надо хвалить.

   Берем новую полоску, теперь по ветру. Уходит он и пропадает. Иду потихоньку – безмолвно, безнадежно, то горечью, то нежностью томим, я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог... Нет, а что делать в этих кущах? Только Пушкин. Можно и Фета вспомнить – тоже, между прочим, наш брат, охотник.
 
   Чуть ли не половину поля уже прошли. Курцхаара нету. Выхожу на плешину – сорняки, васильки, ромашки, редкая кукурузка – тут бы можно охотиться. Минут пять простоял – нету пса! Свистеть или нет – вот в чем вопрос.
 
   Наконец,  вижу – летит куда-то мимо, только пиджак заворачивается. Ты, говорю, куда? Подлетает, глянул на меня – и назад. Идем. Он, хотя и торопится, но теперь далеко не убегает. Топаем уже порядочно и вижу, и понимаю, что они – бегут, а он – тянет по следу! Едва поспеваю, ружье – наготове. И вот - стойка! И почти тут же – взлет! Одна – в десяти метрах - толстушечка моя ненаглядная, свечкой уходит вверх, туда, где небо с овчинку, но стрелять-то, стрелять-то - красота! Замечали, господа охотники, что когда попадаешь – выстрела почти не слышно?  А промах - громкий, даже эхо бывает. А, может, это кажется мне, в кукурузе...

  Приносит он куропатку, садится, потом бросает ее к ногам и улыбается. И я ему улыбаюсь. А ничо мы с тобой мужики, а, Шмель? Смотри мне... Пора нам с тобой... десять часов... ё-моё!!! Да она нас убьет...

   Уже десять часов, а мы еще на поле и не звонили еще никому! Ломимся из кукурузы к машине – звонок. Легка на помине!

- Да, дорогая. А я только что собрался звонить... только что, вот...
- Погоди, не звони никуда.
- А что случилось?
- Меня по квоте взяли, бесплатно...
- То есть как взяли, как бесплатно, не пойму я...
- Приеду - расскажу. Ты дома?
- Дома, дома, куропаток ощипываю...

     Ощипываю в саду куропаток, промываю, солю, сало – мелко-мелко, сковородку на средний огонь, поджариваю до корочки, переворачиваю, режу помидоры, засыпаю сверху - и до готовности. Жена три года натаскивала – освоил до тонкостей.

   Через два часа приезжает моя драгоценная – сто болезней в одном флаконе, - привозит подробности:
- В коридоре встретилась какая-то девчушка, показала кабинет главврача, шепчет: просите квоту! Что вы, говорю, они еще в апреле кончились! А она: просите, просите, есть отказник. Зашла я к главврачу, только заикнулась, а он мне: есть! Представляешь? Господи, прямо чудо. Только врачиха у меня... восемьдесят два года, старушка-еврейка. Не знаю, что и думать...
- А что тут думать?  Кто квоту дал, тот и врача подобрал. Восемьдесят два, говоришь? Значит, в медицине лет шестьдесят. Это опыт! Радуйся, что тут думать. И свечку поставить не забудь. Глазки блестят, полегче стало?..
- Ну а как же - эффект белого халата...

   Выхожу в сад –  бабье лето, синева, облака.

   Вылетает из дома Шмель –  заложил дежурный круг по саду, подбежал ко мне - зовет. Дело известное – или голуби на крыше, или кот на гараже. Идем. Нет, оказывается, не кот! Нас ведут к машине и зовут на охоту. Н-да-а. Увы, Шмелек… Она в больницу, а мы на охоту, как ты себе это представляешь? Шмель не реагирует на мои доводы и бьет лапами в дверцу. Хватит, говорю, спустись на землю – она ведь и про норковую шубку может вспомнить – за базар отвечать придется. Шмель опять стучит лапами по двери. Осторожно, говорю, дверь поцарапаешь! Ладно, хорошо, пойдем намекнем, если ты такой упрямый.

- Слушай, - говорю, -  жена, я тебе очень нужен? У меня после ночной два выходных... Если что, я через пару часов у тебя...
- Да езжай. И старого спаниеля забери, у меня до понедельника дел по горло...
- Ага, – говорю, - так тебе только в понедельник в клинику? Понятно, - говорю, - если что, звони, я у Сабанеева, каких-то сто километров...
- Езжай, будешь тут ныть...

   Вылетаю я опять в сад, Шмели, и молодой, и старый, за мной, скачут вокруг, а я набираю Сабанеева, гончатника и рыболова.

- Сабанеев! – кричу, - ты дома? Я приеду на пару дней, ты как?

   Из мобильника голос – спокойный, торжественный, как у Левитана в сорок пятом:
- Сообщаю: в угодьях – осенний пролет. Идут перепела и коростели. За ними идут ястреба. Вчера спугнул на дороге стайку куропаток. Пасутся на старом месте. Жара начинается с десяти часов...
- Сабанеев! Я еду! Отработаю - через сутки - я у тебя!
- Жду.

    И был вечер, и было утро. Летел я по платной автостраде «Дон» к Лешке Сабанееву и любовался осенними полями. Искал глазами ястребов. Вспомнил своего внутреннего орла и говорю:
- Слышь, ты, внутренний голос! Век живи, век учись – дураком помрешь! Согласен? – В ответ тишина. - Что молчишь? – говорю. - Согласен?
- Я отвечу тебе, как некогда Сократ: я знаю, что ничего не знаю.
- Конечно, - говорю, - кто бы сомневался! Сократ, Соломон, Иоанн Богослов! Всё у тебя схвачено! А вот просто сказать: Господи, я дурак, помилуй меня – это как?
 
     Молчит мой внутренний голос. Да я и не слушаю его – позади сотня километров, а впереди, справа от дороги, над золотым полем – ястреб!