Серафима Артемьевна проснулась от пробиравшего холода. За застывшим окном подвывал январский ветер, бросая в дребезжащее стекло горстью колючий снег. Ветхий дом вздрагивал, плотнее прижимал покатую крышу, пытаясь укрыться в сугробах. Настенные часы прошипели и пробили два. Надеясь уснуть, старушка не открывала глаза. Первой ее мыслью было пойти разбудить спящего сына, попросить затопить остывшую печь. Он ночевал в спальном мешке на пристроенной веранде с Ромкой, черным терьером с кудрявой шелковистой шерстью, псом взрослым и любимым. Но она вспомнила, что на днях студеной ночью уже просила. И сын пришел и уже хотел топить, вдруг увидел, что висящий термометр показывает десять тепла. Рассердился, отругал, сказал что тепло и ушел. В девяносто лет Серафима Артемьевна уже не имела ни сил, ни власти. Изорванная паутина глубоких морщин изрезала лицо, время согнуло фигуру и колесом ноги. Спасибо, господи, разум ясный и рассудок здравый. Горькая обида на свалившиеся одиночество, холод и беспомощность стала растекаться в груди, сдавливая и будя. Жизнь в трудах промелькнула. Ждала благостное время покоя и радости. Нет его.
Старушка поправила фланелевый чепец и шерстяной платок. Съежившись, зарылась в пуховое одеяло. Вот и сна по ночам нет. Летом Серафима Артемьевна бродила по темным комнатам, вспоминая. Пустой дом, когда то наполненный родными оживал. Душой она чувствовала присутствие матери, отца, братьев, шаловливых племянников. Сын ругался, что матушка днем спит, а глухой ночью бродит, будит и не давал ей ложиться светлым днем. Он теперь командовал и решал. А она бывало, похлопотав в саду утомится, приляжет отдохнуть, а проснувшись не понимает сколько времени. Что сейчас? Оглядывается, вспоминая. Так проходили однообразные дни. Зачем живет? А как же Сашу оставишь. Бог дал, живет.
Все для него, каждая копеечка. "Моему Сашеньке и пропить, и прогулять хватит,"- поговаривала бывало, а оно вон как вышло, в одночасье со страной все пропало, что собрала и сберегла. Старушка вздохнула, представила сколько вкусненького могла бы скушать, сладенького, духмяного выпить. Прахом все, горько. Был бы отец Сашеньки жив!
До сына первая была девочка. Одиннадцать человек тогда заболело в общежитии корью. Никто не умер, а ее девочка умерла. В душе колыхнулось трепетное чувство охватившее ее, когда ожидала первенца, и быстро угасло. Память не хотела хранить ту горечь. Память цеплялась за короткое счастье замужней жизни, возвращаясь к ней, чтобы скрасить одиночество и вдовство. Всю жизнь она была предана семье, а теперь в холоде. Полвека как война убила ее мужа, отняла ее женское счастье. Осталась надежда на будущие радости - сын. В войну она шила Сашеньке в из ношенных гимнастерок штаны с помочами, из старых шинелей пальто. Оберегала, стараясь накормить получше. Не сердилась, когда Сашенька на огороде работать не захотел. Людей просила по надобности. Вот Саша вырастит, женится, внуки пойдут и будет ей светлое счастье. Такого жениха не каждая достойна. У сына талант, радиотехника. Умный. После училища учиться дальше не пошел. Не неволила. И то сказать, пять лет учиться, а он итак теперь при хорошем деле и зарабатывает, что в кооперативном магазине мясо покупают. Но что же так холодно!
После войны, как братья с фронта вернулись, родительский дом не делили. Оставили вдове и сыну павшего солдата. По праздникам поминали мужа. Сашу называли Александром Кирилловичем, отдавая ему почет и уважение к погибшему отцу.
Саша не помнил отца. Ему было легче перенести потерю, чем матери. Остались два читанных-перечитанных письма от не вернувшегося солдата и воспоминания. С годами строки растворились во времени, выцвели чернила. Серафиме Артемьевне было страшно потерять подтверждение воспоминаний о некогда счастливой любви. Реальные свидетельства, что были в ее жизни любовь и счастье. Было, было же... Стараясь сберечь эту память, она достала свои сокровища, взяла тетрадный лист и вывела крупным, слегка корявым, ученическим подчерком: «Дорогие жена Серафима и сын Сашенька…» Письма были простые и деловые. Муж рассказывал, что выслал аттестат. Советовал, что сделать. Желал здоровья и просил беречь Сашу. От слез, солнечного света и времени при этих встречах с мужем слова опять исчезали. Она переписала хранимые письма, которые были бесценны, еще раз.
Саша говорливый, крепко сбитый, краснощекий, уже старше отца, пропавшего без вести в сорок первом. Не далеко пенсия.
В душе он еще таит обиду на власть, что подростком не взяли в ремесленное на полное гособеспечение. Судьба отца не известна. Потом конечно матери дали пособие как жене погибшего на войне, но все же ...
Самодовольный, любит похвастаться, какой молодец. Речь Саши напоминает урчание сытого кота, веселого и дерзкого, когда доказывает, разглагольствуя, что все его решения и действия безоговорочно правильные. Мужчину тошнит от придомового огорода. Созревшие ягоды и яблоки интересуют только как натуральное сырье для бражки, которую ставит по всем правилам науки, высчитывая процентный состав ингредиентов на логарифмической линейке.
Высшее образование ему ни к чему. Играючи итак во всем разбирается. Время тратить, над ненужными книгами корпеть - какое тут удовольствие? В научном институте делает оригинальные приборы для исследовательских опытов. Матушка вон с гордостью показывает многочисленной родне свидетельства его восьми личных изобретений.
Когда то в ранней молодости с горяча хотел жениться. Да мать узнала, что у разведенной подруги подрастает малой, воспротивилась: «Тебе что, девок мало?». Легко согласился: "Не, пока матушка жива жениться нельзя".
Слепая материнская любовь сошлась с нетребовательной любовью женщины. Женщина приняла свободные отношения. Приняла, что в жизни главное увлекательные развлечения и приятные удовольствия, яркие эмоции и свои желания.
- Ну как, хорошо отдохнула,- на круглом лице его хитровато глядели лукавые глаза, когда любимая женщина вернулась из дома отдыха. Спросил похохатывая.
- Хорошо.
- Не, грустно глядишь. Не хорошо.
- Вот теперь вижу, хорошо. Глазки светятся,- констатировал мужчина другой раз, когда она завела на летнем отдыхе близкого кавалера.
Женщина сопровождает Сашу на рыбалке. Приходит в дом. Готовит, убирает, работает в саду. И уходит вечером к себе, считая жизнь без ванны и теплого туалета ниже человеческого достоинства. Жизнь без обязательств их устраивает. Саша любит погулять и мать ждет его долгими вечерами в одиночестве. Не наполнилась ее жизнь радостью, не огласил дом детский смех.
С требовательной матерью повздорит к желанной подруге идет, с греховной подругой поругается – к любимой матери. В спартанской «келье» вечный запах канифоли от включенного паяльника, в общей – радующий щебет щегла, пойманного в силки. Открыт, всегда на позитиве, так что сердиться на него не получается.
Как случилось, что зрелость сына не наступила? Она же все для него сделала. Ни в чем отказа не знал. Друзья, приходя выпить в саду, гордились выросшими детьми, успешной карьерой. Саша, куражась, хвастался игрой в "большой секс". На гулянках куражась старался приобнять или ущипнуть женщин, похохатывая на гневные окрики и плевки.
Заглохла тоска Серафимы Артемьевны по внукам. Женщина в беременности убила его не родившегося ребенка. Не захотел. Сказал сама растить будешь. Старушка поежилась, уже все равно, пусть как хотят. Давила тоска одиночества. Не справилась одна. Догнала война.
Сын не стал ни мужем, ни отцом. Не взял на себя ответственность за другую жизнь. Форсит герой-любовник. Так и не стал Александром Кирилловичем. Холодно.
"Саша, он добрый. Он позаботится о своей матушке. Все будет хорошо", - была последняя мысль Серафимы Артемьевны.
Холод укутал. Старушка впала в дрему.
***
Телеграмма. "Мама умерла двадцать пятого. Мохов". Январское солнце брызнуло в глаза.
***
Смерть терьера Ромки расколет Саше душу. Мужчина будет хорохориться по-прежнему и врачевать раскол запоями. Как-то соседи обратят внимание на привозимый бидон воды на крыльце. И отсутствие несколько дней на ступеньках хозяина с заторможенным взглядом. Соседский мальчишка перелезет через забор и увидит в кухонное окно лежащего на полу Сашу.