Эта дворянская роскошь
лежала под моими детскими
бесстрашными пальцами и
позволяла себя укрощать,
играла со мной в поддавки,
играла моими пальцами
ровно так же,
как я его клавишами -
белыми и черными
Звали его Густаф Фидлер.
И я всегда знала,
что ему больше ста лет
и оно пережило
Сызранский пожар 1906 года,
который тогда уничтожил
почти весь город.
Оно пережило переезд в Москву -
и мне неведомо, каким образом,
в 30-х годах,
которые уничтожили
и утилизировали множество
вещей и душ.
Во время войны
оно пережило
экспроприацию своих
бронзовых канделябров -
но это было
самое легкое переживание,
ибо позволило
накормить голодающих.
Еще не умея играть,
я вгрызалась в него
обеими руками,
брала смешные аккорды
и рычала:
рыжий, рыжий, конопатый,
обнял дедушку лопатой.
В моем детстве к нему
регулярно приходил врач,
измерял давление,
выслушивал дыхание,
гладил черные бока
и лечил, лечил.
В 90-е пианино осталось не у дел,
одинокое и заброшенное.
И тогда к нему
в последний вызвали врача.
Оно мертво
- с грустью произнес врач,
у него треснула чугунная рама.
Но если вы хотите,
я его заберу,
заберу бесплатно
и похороню с почестями.
Оно живо -
сказала я
и снова яростно сбацала
на нем про то,
как конопатый
обнял дедушку лопатой.
Густав Фидлер
стал хранителем не музыки,
но моего небольшого
материального наследства,
оставшегося от все той же
дворянский фамилии.
Ничего особенного -
несколько монет,
серебряных рюмок
и столовых приборов -
все, что не было проедено,
обменено
и переплавлено
в зубные коронки.
Пианино обрюзгло,
отяжелело и облезло.
Оно занимает
слишком много места в комнате
и совсем лишилось голоса.
Давно никто не поднимает
ежедневно крышку
и не протирает клавиши,
черные и белые.
Но оно живо,
и его еще можно вылечить,
трансплантировав новый орган,
молодую крепкую раму.
Пора отдавать долги.