Шмель первый, русский спаниель

 

                ШМЕЛЬ ПЕРВЫЙ, РУССКИЙ СПАНИЕЛЬ

   1. ДЕТСТВО

   В конце девяностых годов моя охотничья жизнь текла как полноводная река. Из столицы мы с женой переехали в Подмосковье, оформили участок, отремонтировали дом, развели с любезной моей тещей сад и огород и у окошек посадили вишни. В трех минутах – станция с электричками,  в получасе езды – Москва. Обойдя со спаниелькой Чармой окрестности, обнаружили недалеко от дома овраг, в нем - ручей и проточный пруд, дальше – лесок, а за лесом – Рождественское поле с перепелками и коростелями.

   Не забыл я и о духовной стороне. В те годы товару на религиозном рынке было – на любой вкус. Баптисты и адвентисты, кришнаиты и свидетели Иеговы, экстрасенсы и колдуны. Порча и сглаз,  нло и полтергейст, целительство и ясновидение. Мою душу тоже тревожили непонятные видения и несколько лет жаловался я Богу, пока не надоел Ему мой скулеж и не вывел Он меня из этого леса домой. К тому времени Святая Русь уже поднималась из руин и действующий храм оказался недалеко. А в нем – батюшка.

   Доход нам приносила уверенная торговля моей жены - здесь я выступал на вторых ролях и поэтому располагал временем. Рифмоплет – еще одна моя страсть – кропал свои вирши, а охотник...
 
   Двести километров наездил я по угодьям в сезон девяносто девятого года, исследуя новые места у Великого озера. Старушка Чарма уютно сидела в рюкзаке у меня за спиной, новенький мопед рычал как барбос и уверенно таскал нас через любые грязи. Мы стояли на вечерних тягах, смотрели, откуда и куда они летят на кормежку, ночевали у костра, а на следующий день опять отправлялись в угодья и понемногу копили своё богатство -  утиные местечки.

   Чарма шла десятое поле, у неё слабело чутьё и тем же летом мы с женой побывали на выставке. Лай, шум, гам, праздник и счастливый туман в голове. Спаниели и курцхаары, пойнтеры и сеттеры, лайки и гончие, дратхаары и ягды... И где-то здесь они, два веселых живчика - родители моего будущего охотника.

   Здесь и Ефанов, старый наш заводчик, - указывает нам с женой на черно-пегого чемпиона Карата, ворчит в свои восемьдесят, недовольный новым поколением кинологов – смешивают-де у русских спаниелей и линии, и масти и неизвестно, что из этого выйдет. А мне – нравится, мне почему-то всё нравится – и наше лопоухое разноцветное племя, и спаниелисты, и кинологи. До сих пор у меня хранится старый телефонный номер ныне покойного эксперта спаниельных наук Владимира Рогача – как память о тех временах.

   А в доме уже приготовлен уголок юного охотника и остается лишь подобрать ему имя. Сижу на крыльце, вспоминаю собачек Пришвина, Дриянского, Олега Волкова, наконец, открываю Сабанеева и – длинный список кличек. Одна страничка, вторая –  нет, ничего не ложится на сердце. И вдруг, в самом конце, мелькает – Шмелёк!
- Жена! – кричу, - Лида! Иди скорей сюда!
- Господи, что ты вопишь?..
- Знаешь, как его зовут?
- Ну?               
- Его зовут - Шмелёк! А подрастет – Шмель!
- Хм...  Мне нравится.

    Осень проходит в охоте и в ожидании, а в январе невидимый ангел, пролетая мимо созвездия Гончих Псов, вспоминает о русских спаниелях и улыбается -  потому что нельзя не улыбнуться, вспоминая этих собачек, - и вот, в одной доброй московской семье молодая спаниелька  приносит семь маленьких теплых комочков.

   Через месяц наши комочки превращаются в хулиганов, мутузят друг друга, бегают, лопают, писают и без конца теребят собственную мать, так что она уже не выдерживает и прячется от них в другой комнате.

   Берем благословение на покупку собачки, договариваемся о встрече с владельцами и приезжаем. Хозяева – Виктор и Галя - приглашают в квартиру. И вот, перед нами картина: небольшой холл, на коврике коричнево-пегая мамаша, в углу – лампа с абажуром, под ней – вольер, а в нём – они! Двое воюют за пустую плошку, двое дерутся, парочка гоняет мячик, а один пытается уснуть в уголке, но у футболистов именно в этом углу основная борьба за кубок.

   Хочу кобелька, самого сильного, потому что много лет мне было жаль мою Чарму, с тяжелой кряквой в зубах пробивающую шатурские тростники. Родившийся первым  обычно и бывает самым сильным, но здесь они все, кроме девочек, одинаковые. Очень нравится мне один из драчунов, черно-пегий, с белыми пятнышками на боках – вот он ловкой подножкой бросает своего противника на татами - болевой прием, соперник пищит и колотит лапкою по ковру. Первым, правда, родился не он, а другой, черный как жук, лишь с небольшой пежиной, один из вояк за пустую плошку.
 
   Я вспоминаю, как Чарма когда-то выбрала меня сама –  пришла и улеглась на мой тапочек - и  думаю: Господи, вот бы и теперь так!

   Между тем щенки наигрались, зевают и собираются укладываться. Наклоняюсь в вольер – пахнет молочком, гляжу на песика с белыми пятнышками и шепчу ему: «Ты - мой Шмелек? ты - мой дружок? скажи мне...» Нет, он никак не реагирует и проходит мимо. За ним идет черненький, тот, что родился первым – смотрю ему в глазки и опять: «Ты – мой Шмелек? ты – мой дружочек? Скажи мне, пожалуйста...» Песик останавливается, трогает меня маленьким теплым язычком за нос и идет дальше. Сердце моё прыгает...

    Дома он первым делом писает на пол, потом оглядывается по сторонам и весело направляется к лежащей на своем матрасике Чарме. Чарма угрожающе ворчит, я показываю ей кулак, а песик растерянно садится на пол. Из другой комнаты появляется кошка – малыш опять веселеет и бежит знакомиться – увы, и здесь нас не любят. Песик явно огорчён и я уже собираюсь взять его на руки, но тут из-под кровати вылетает еще одно создание - выгнув дугой хвост и изображая из себя грозного снежного барса, оно останавливается и боком, боком начинает пятиться. Мгновенно всё поняв, с радостным воплем Шмелёк бросается к новому другу и они пропадают под кроватью. Через пару минут оттуда выкатывается чёрно-белый клубок и начинает скакать по дому, разбрасывая игрушки, двигая стулья и взвизгивая то по-собачьи, то по-кошачьи.
 
   Напившись молочка, они засыпают в охотничьем уголке и приготовленная хозяином колыбельная песенка о синих озерах и березовых рощах остаётся неспетой.

   Открываю, наконец, родословную. У Чармы было семь чемпионов в четырех коленах, а  здесь - три, но, прочитав еще раз, замечаю, что отец у нас – Карат. Карат! - тот самый красавец, на которого указывал наш старый заводчик Ефанов. Значит, его благословение – и на второй моей собачке. И это почему-то - очень приятно.

   Через месяц раскрывается характер этого песика и я вижу, что главная черта моего будущего охотника – доброжелательность. Проявляется она очень ярко. Собираемся мы, например, обедать. Ставлю перед ним мисочку. Первым подходит Барсик. Это понятно – лучший друг. За ним является старая кошка  – спаниельчик садится и с удовольствием наблюдает, как лакает она. Подходит Чарма - ей тоже охотно уступают место и терпеливо ожидают очереди. Ни раздражения, ни обиды. Однажды тёща поправляет ему мисочку – он тут же отстраняется и приветливо машет хвостиком.

- Откушайте, - говорю, - мама, будьте любезны!
- Спасибо, - улыбается теща. - Надо же, какой хлебосол...

   Этой своей добротой и черной одёжкой он напоминает мне маленького монашка. Похоже, он и жить собирается по-монашески: никому не досаждать, никого не осуждать и всем – моё почтение...

   В конце апреля я привожу ему с охоты утиных и вальдшнепиных крылышек для будущей поноски – тут же стянув одно из них из пакета и  разодрав его на отдельные перья, мои казаки-разбойники превращаются  в индейцев.

   В мае сажаем огород, получаем нагоняй за беготню по грядкам и между делом изучаем команды.

   В конце месяца я делаю из крыльев поноску и мы выходим со Шмельком в лес. Молодая крапива, кусты, ельник – куда бы ты ни забросил, хозяин, нашу дичь, везде она будет найдена и доставлена к твоим ногам!
 
   Он приносил поноску, отдавал мне ее в руку и улыбался.

   На следующий день нам предстояли морские учения. Когда-то Чарма, впервые влетев в воду, страшно перепугалась и я теперь осторожничаю: вначале, думаю, покажу ему ручеек, потом мелководье, а уж потом, через день или два – глубокий пруд и болото.

   В качестве учительницы берем с собой и старушку Чарму. Приходим к ручью. Покуда наша преподавательница что-то обнюхивает на берегу, ученик весело влетает в ручей и начинает носиться по мелководью, размахивая ушами и радуясь брызгам.
 
   Брошенную в воду поноску он тут же находит и приносит хозяину. Что ж, идем дальше.

   Пруд. Чарма подает поноску – показывает как это надо делать, Шмель стоит на берегу – смотрит. Бросаю поноску чуть дальше – ученик, стараясь опередить учительницу, сломя голову бросается в воду и первым приносит добычу. Что ж...
 
   Болото. И опять юный талант - на радость его педагогам – на высоте.

   День третий. Учения в горах. Находим здоровенный овраг – крапива, крушина,  ельник, малина, рябина, а на дне – ручей. Шваркаю сверху поноску и ученик отправляется вниз. Ищет, с трудом выбирается наверх, подает и весело скачет вокруг – давай еще! Повторяем – и два, и три - и вдруг я вижу, что наша «дичь» повисает на небольшой елочке. Песик ее замечает, прыгает и пытается снять – не тут-то было! Так, думаю, и что мы будем делать? Останавливается, поджимает ногу как маленький сеттер на стойке и задумывается. Потом оглядывается – меня нет. Еще секунда на раздумье – и наверх. Неужели позовет? Вот он прибежал: крутится, оглядывается – и опять вниз. Зовет! Спускаюсь следом за ним в овраг – меня ведут к елочке и начинают на нее прыгать: вон она, дичь наша, хозяин, вон она!

  Июнь. Утро. Наше учебное Рождественское поле – в цвету. Орет коростель и бьет перепел. Чарма поднимает перепелку, она садится недалеко и я начинаю подводить Шмелька. Бегает, топчется, поднимает и... никакой реакции. Ничего не поделаешь: охотничья страсть еще не проснулась.

   Приходится ждать, но времени мы не теряем и начинаем учиться челноку. Прием известный: прячем в траве поноску, заходим против ветра и вместе с учеником изображаем челнок. Чарма тоже участвует в нашем деле и скоро наш первоклассник начинает работать сам.

   На следующий день – опять челнок, но уже без Чармы, потому что она копушка, любит искать низом, а я не хочу, чтобы Шмелек перенял ее манеру.

   Трудимся мы старательно, учимся охотно и  на второй день уже отлично летаем по полю, и ловим на лету ветерок, и понимаем жесты, и без труда находим, и весело подаем. И готовы играть в эту игру без конца.
 
   В середине поля – островок мелколесья, возле него орет коростель. Идем, ищем, топчем, науськиваю, помогаю – поднимает – хвалю! Останавливается и смотрит на меня. Мальчик мой, это она, это дичь, это то, что нам нужно! Хм... А зачем оно нам?..
 
   На третий день, дождавшись утреннего ветерка, опять отправляемся в поле. Идем на поводке мимо станции – на асфальте голуби. И вдруг – резкий рывок! Ага. Значит, вчера оно нам не надо, а сегодня мы, значит, от страсти готовы поводки рвать и на заповеди плевать? Понятно.

   Возле островка мелколесья тот же коростель – поет-распевает. Ищем, поднимаем и улетаем следом за ним. После ужасных криков хозяина – тормозим. Этот коростель, кстати говоря, сослужит нам великую службу – когда бы мы ни пришли, утром ли, или в обед, в самую жару, стоило нам чуть подождать - его звонкое «дрык-дрык»  неизменно раздавалось над полем. Учись – не хочу. Коростель получает имя «Шаляпин» и становится нашим главным учебным пособием.

   Единственное, на что я строго обращаю внимание – ветер. Если ветра нет – никакой учебы. В результате окажется, что мой Шмель будет пользоваться только верхним чутьем и лишь в  редких случаях, при полном безветрии, нижним.

   На четвертый день, когда он три раза подряд выгоняет мне из кустов Шаляпина и поднимает пару перепелок, я понимаю, что ученик у меня талант и учить его нечему. Ты просто скажи мне, хозяин, что тебе нужно – и всё! Ладно.

   Приезжаем в Шатуру на рыбалку. Вывожу из гаража мотоцикл, открываю рюкзак и говорю: давай залезай! Он категорически отказывается. Чарма это делала с большим удовольствием и я уже настолько привык к этому, что даже слегка раздражен. Как хочешь, говорю, бегай следом, раз тебе нравится.

   Километра через полтора останавливаюсь – дай, думаю, еще раз попробую, все равно ведь надо учить. Открываю рюкзак, хлопаю по нему рукой – и они тут же с удовольствием туда залезают. Лучше плохо ехать, чем хорошо бежать!
 
   За всё это время я его ни разу не наказывал, никак не было повода, а ведь собака должна знать палку – как мальчишка ремень – это обязательный момент воспитания. Кнут и пряник!

   Наконец, повод нашелся. Сам я тогда ночевал у нашего бывшего охотоведа Михалыча, а Шмеля мы оставляли в гараже Саши Залескина. Там жил наш старый спаниель Дик, места было в избытке, я сделал Шмельку из овчинного тулупа шикарную постель – отдыхай и радуйся!
 
   Ночью, около двенадцати, он завыл. Поселковые псы тут же подхватили – и сонный поселок стал ворочаться в своих постелях и материться. Я вышел, отругал – он успокоился. Перед рассветом он опять завыл. Я отыскал у гаража ветку и крепко его хлестнул - один раз, но этого оказалось достаточно. Шмель всё понял, а его хозяин, как потом выяснилось, получил в подарок не просто хворостинку, а волшебную палочку! Стоило мне потом сломить любую веточку и помахать ею – игры, проказы и капризы тут же прекращались и я видел перед собой умного, послушного и веселого служаку, готового по первому приказу в огонь и воду.

   Впрочем, он не боялся и хворостинки – едва я ее выбрасывал, он тут же ее находил, играл с нею и проказничал как ни в чем не бывало.

   Мы жили охотой, дышали одной страстью, служили друг другу и делили всё пополам.


2. ПЕРВАЯ ОХОТА

  Открытие утиной охоты пропускаем – суматоха и канонада нам ни к чему. Через пару дней выезжаем – Саша Залескин с огромным баулом вещей на мотоцикле с коляской и я со Шмелем в рюкзаке – на одиночке.

   Оставляем позади Великое озеро, поворачиваем налево и вот она, приглянувшаяся мне березовая роща у Развилки. Перед нами Острый мыс - множество карьеров и зарастающих тростником карт, ивняк и березовое мелколесье,  канавы и протоки, редкие сосновые гривки и островки.

   Роща встречает нас тишиной, метровым слоем торфа под ногами и темно-синей водичкой круглого карьера, на берегу которого мы и облюбовали местечко для лагеря. Саша ставит палатку, а мы со Шмелем строим себе шалаш: каркас из тонких березок, сверху два слоя пленки, внизу ветки и травяная перина, пара овчинных тулупов и густой березовый дух внутри. Шмелю - нравится!

   Костер, котелок, дымок, запах горелого торфа, чай с брусничным листом, тушенка с хлебом – обед. После обеда Сашка, как заядлый рыбак, тут же привязывает к палке леску и начинает купать червячка – через полчаса в целлофановом пакете крутятся десятка полтора небольших ротанчиков – значит,  на ужин у нас будет жареная рыбка.

   Нас со Шмелем, конечно, все эти рыбацкие русалки и кикиморы не привлекают – нас волнует только богиня Диана!

   Заряжаем ружье – на выстрелы он уже не обращает внимания – и уходим по бровочке между карьеров – осока и тростник по берегам, а в воде - старые корни и пни.

   Нам нужна уточка – именно утку прежде всего хотелось бы мне показать моему песику! Слышал я звон, будто первая добытая дичь и бывает у собаки самой любимой. А наша любовь – утиная охота, поэтому – всё по плану.

   Тропа петляет в березняке, по торфу, поросшему брусникой, идет вдоль берегов с тростником или осокой и опять – ивняк, торф, брусника, подберезовики, болотные травы, моховые кочки, зеленая клюква, вода и пеньки.

   Наконец, поднимается утка – стреляю и она падает точно в середину карьера. Шмель все отлично видит, я посылаю его в воду и он отправляется за первой в своей жизни добычей. Подплывает к утке, тыкает ее носом и... поворачивает назад! На мои вопли «подай, подай, мой мальчик, не бойся и пр.» - никакой реакции. Вылезает, отряхивается – посылаю опять, бросаю палочки, лезу сам – глубоко – спаниель мой подавать не хочет.

   Кряква между тем начинает шевелиться, поднимает головку и бочком-бочком уплывает в тростник. Стреляю туда опять, посылаю – нет, собачка моя работать отказывается. Вот это да! Тот, который понимал меня с полуслова и выполнял любую мою команду с улыбкой – и вдруг такое! Чем она его оттолкнула, непонятно.

   Ладно, идем дальше. Надо, думаю, добыть и дать ему потрепать, авось из моих рук попробует разок и пойдет.

   Поднимается чиренок и уходит вправо на берег – отлично. Стреляю, но вместо падения на берег этот свиненок планирует и шлепается на чистой воде. Захожу в воду покуда хватает сапог и опять посылаю Шмеля. Плывет, толкает чирка носом – и опять! – поворачивает к берегу. Ё-моё!

   Не знаю, что делать: раздеваться и плыть среди корневищ и всякой зеленой шмары – дело к вечеру – что-то совсем не хочется. За кряквой бы еще ладно, а тут какой-то мелкий, прямо скажем, худой и дохлый, прямо-таки совсем не аппетитный чиренок – нет, лучше уж завтра его поищем. Нагло успокоив совесть, возвращаюсь в лагерь.

   Саша сидит у костра. Пара здоровенных карасей шкворчит в масле на сковородке.

   - О! Вот это рыбалка!
   - Да что там, всего пара... - Сашка, конечно же, недоволен - двадцать лет его знаю, такой характер.

   Рассказываю про нашу охоту.
 
   -  Надо было дать ему потрепать!
   -  Не хотелось купаться. Все равно странно, Саш – он понимает, а почему-то не делает.
   - Хм... А ты знаешь, как раньше кузнец выбирал ученика? – Сашка закуривает, устраивается поудобней и продолжает: – Бегают ребятишки в кузню и все просят постучать. Он разрешает, они стучат, искры летят, всем весело - а один в сторонке стоит. Смотрит. Они наиграются и им уже не интересно, и никто уже не приходит. А этот - приходит. И молча смотрит. А кузнец наблюдает. А он - ничего не просит. Просто смотрит. Понимаешь?
   - Не понял...
   - Он одним видом наслаждается! Железо, огонь, окалина, запах кузницы - он душой это впитывает, и ему достаточно просто смотреть. И только потом, может, через месяц, он попросит инструмент. Это и будет мастер. Вот, может, и Шмель так. А ты его торопишь.
   - Не знаю. Разглядеть-то он мог хорошо – на чистом было. Но ведь это собака, Саша?
   - А откуда мы знаем?
 
   Вечернюю зорьку стоим недалеко от лагеря, у небольшого карьерчика, заросшего кувшинками и водяным просом. Утка, однако, идет стороной, одна часть в сторону Великого озера, одна – в сторону Карасова. Одиночки и парочки рассаживаются и по нашим карьерам, но на выстрел – ни одной.

   Возвращаемся в рощу, пьем чай, из сырых березовых поленьев складываем долгоиграющую нодью и засыпаем под августовскими звездами.

   Утром, не дожидаясь ветра и солнышка, отправляемся на охоту. Влажные метелки тростника, легкий туман над болотами и вороны в небе.
 
   Спаниель бежит впереди, а мы с Сашкой топаем следом. Наконец, у широкой канавы,  чуть ли не из-под носа у Шмеля, поднимается... но не утка, а водяная курица. Стреляю – и птица падает метрах в четырех от берега.

   - Гут, - говорит Сашка. – Доставай.

   Срезаю длинную березку и вдруг слышу:
   - Погляди на Шмеля!

   Оглядываюсь: Шмель стоит на берегу как сеттер на стойке и не отрывает глаз от дичи, а когда оборачивается – глаза у него горят темно-фиолетовым огнем.

   - Видал глазищи?  Погоди с березкой. Давай посылай!

   Посылаю – он прыгает в воду и уплывает. Камышница лежит на воде кверху лапами, Шмель подплывает к ней, и в это время она дергает лапкой – прямо ему по носу! Пес тут же ее хватает – и на берег.
 
   - Хвали, хвали! – говорит Сашка, достает из кармана кусочек сахару и дает Шмелю. Тот отворачивается – не до угощений нам теперь, господа охотники!

   Ну а дальше... Дальше – обыкновенное чудо: маленький лопоухий ученик, утром едва прочитавший по складам «ма-ма», к вечеру без всякого труда поднимается к вершинам охотничьего мастерства. Я-то собирался идти с ним путем Сальери, то есть учить, натаскивать, объяснять и бранить. Нет! Пришел Моцарт, сел за фортепьяно, задумался на минутку, а потом опустил руки на клавиши – и запела Вселенная.

   До обеда мы настреляли шесть уток – Сашка ныл и жаловался на плохую стрельбу – Шмель отыскал всех, играючи и с улыбкой. Отыскал он и вчерашнюю добычу – подранка-селезня и чисто битого чирка.

   Отдохнув после обеда, наш рыбак ушел искать проточную канаву для своих мерёд, а мы со Шмелем отправились обследовать новые места. Два погоныша, бекас и маленький куличок-черныш стали нашей добычей.

   На вечернюю зорьку отправились на Карасово озеро – топкие берега, заросшие тростником и осокой, а в середине, по всем мелководьям, водяной рис. Около двух тысяч уток собирались сюда после заката в свои вечерние кафе, рестораны и бары.

  Накачали двухместный «нырок», бросили на борта две доски, уселись друг к другу спинами и отправились в рис, метров за двести от берега. Шмель, опираясь передними лапами на баллон, исполнял роль впередсмотрящего.

   - Бинокль бы ему дать...

   Минут через пятнадцать пошла утка – парами, тройками, стайками и стадами по сотне штук. Они сваливались со всех сторон и рассаживались в рисе.

   Стрелять собирались так: каждый со своей стороны, и если сбивает, не отрывать глаз от места падения, иначе в однообразном поле риса их не найти. Второй по команде гребет.

   Первым начал Сашка, а рабом на галерах оказался я. Не вставая со своего сиденья и толкая меня спиной, Санек уложил три утки подряд.

   - Стрельба у них не идет, всё они плачут...

   Санек посмеивается. Четвертую утку он только подранивает, она тянет к берегу и скрывается не фоне соснового островка.

   - Упала?
   - Вроде упала, да как ты ее там найдешь?..

   Наконец, налетает кряква и с моей стороны, стреляю – падает. Не отрывая  глаз от длинной рисины, командую Сашке. Шмель вертится на месте и волнуется. До сих пор мы  подбирали дичь сами и обходились без него.

   Подплываем к длинной рисине – утки нет. Похоже, подранок. Делаем круг – нет. Сумерки и тишина, от берега – небольшой туман. Шмель по-прежнему вертится, гремит когтями о тугой баллон, ловит какие-то запахи и неожиданно прыгает в воду.

   - Чегой-то он?
   - Не знаю, Саш. Сам, без команды. Я ничего не вижу.
 
   Между тем наш пёсик уплывает все дальше и дальше и теряется в рисовом поле. Минуты становятся резиновыми и превращаются в вечность. Нет и нет. Сердце начинает сжиматься.

   - Cаша, что делать? Не заблудится?
   - Не должен, голоса наши услышит, если что...

 Сидим. Ждем. Нет и нет. Уже почти темно.

   - Да что ж он так долго? Не утонет?
   - Спаниель? Да ладно тебе...
   - Может, покричать?
   - Да мы и так не молчим, а звук в тумане сам знаешь, как разносится. - Санек поправляет под собой сидюшку и закуривает.

   Опять ждем. Ночь, тишина и звуки кормящихся уток. А его нет и нет. А я уже готов кричать и плыть неизвестно куда. Наконец, - слава Богу! - из риса появляется черное пятно. Шмель. С кряквой в зубах!

   О том, с каким чувством я поднял его в лодку и какие словечки шептал, прижимая к себе мокрое тельце, об этом, господа охотники, умолчу.

   В темноте вылезли на топкий берег. Саша начал собирать и укладывать лодку, а я решил прогуляться к сосняку.

   - Пойду всё-таки, посмотрю для очистки совести, вдруг она с краю упала.

   Приходим к сосновой гривке, посылаю его искать, и он уходит. Черно-пегий, почти черный, он сразу растворяется в сосновой темноте. Вначале кое-где потрескивают веточки, а потом всё стихает.

   Звезды в небе, запахи смолы, вереска и болотных трав. Наконец, он приходит – с Сашкиной кряквой. Кладет ее к ногам и деловито бежит впереди.

   Саша сидит на мешке с лодкой и курит.
 
   - Нашел?!
   - Ну. Минут пять не было, ушел в лес и всё, а вернулся и – вот...
   - Надо же... первый день на охоте – и как опытный рабочий пёс. Сколько ему?
   - Восемь месяцев.
   - Хм...
 
   На следующее утро делаем со Шмелем круг по карьерам – часа на четыре – стреляем, ищем и возвращаемся в лагерь. Залескин трясет вывешенную между березками небольшую сеть. В котелке десятка три черных как головешки ротанов, пять больших белых карасей и несколько разнокалиберных вьюнов.

   - Ого!
   - Щуки – ни одной, - Сашка, по обыкновению, недоволен.
   - Я бы еще остался!
   - Куда? Жара, вьюны уже заснули, дичь портится - нет, давай ближе к холодильнику.

   Собираю и пересчитываю уток – восемнадцать штук: кряквы, чирки, свиязь, широконоска, красноголовые нырки...

   - Смотри, - говорю, - Сань, все есть, даже шилохвость. Как будто Господь специально ему показывал всю нашу красоту.
   - Серой нету.
   - Серой нету, она вообще у нас редкая.

   Возвращаемся на поселок. Вечер, как обычно, встречаем на тяге, потом ночуем в  землянке, а утром отправляемся в поле.
 
   Три коростеля и перепелка – поле, небо и облака. Он приносит дичь к моим ногам - и улыбается. Легко и радостно играть ему в нашу игру и весело бродить со своим богом в сказочной охотничьей стране!

   Не знал я тогда, что только две осени будет отпущено нам, не знал и не мог представить, что сотворю я сам, своими руками, в начале третьей зимы.



3. ПЕРВЫЙ СЕЗОН

   Перелистывая свои записки, не могу не удивляться, сколько милости выпало на мою долю в те годы. Каждая моя способность – слесарь, торговец, плотник – всякий получил своё благословение. Даже огородник! Однажды теща, оглядев сад, веранду, теплицы и пузатую капусту на грядке, сказала:
  - Наш садик - как зеленый рай!
  - Так, - говорю, - а кто четыре года назад ворчал: вырубил участок, сделал пусты-ы-ню...

   Теща улыбалась и разводила руками. Она давно уже была моей верной помощницей: кормила моих собак, гуляла с Чармой, помогала ощипывать дичь и даже иногда произносила совершенно невозможные для современной тещи слова: «мой дорогой зять».

   - Чудо, - говорю батюшке на исповеди, - теща хвалит. А у меня - самодовольство и тщеславие.
   - Тёща – это не чудо, это милость Божия. Выражайся точно. А тщеславие – сам понимаешь...
   - Как же быть?
   - Дела – наша обязанность. Да и что особенного мы делаем? Дела – продолжай, а тщеславие – на исповедь...

   Поэт тоже получил своё благословение – семь лет мы с охотником зарывали его талант в землю, чтобы он не мешал нам зарабатывать деньги и охотиться. Однако, талант оказался упрямым, получил в подарок новую болдинскую осень и откровенно балдел в окружении своих муз и пегасов.

   Наконец, охотник, мой самый любимый и ласковый зверь, которому я отдавал большую часть своего сердца! Вдобавок к землянке и столику под елкой он приобрел новый шалаш в березовой роще у Развилки и к нему - сотни квадратных километров великолепных угодий любезной моей Шатуры, а если развернуться шире – любезной моей Мещёры.

   Стелилась под наши колёса песчаная дорожка – бывшая узкоколейка, светило березовое солнышко и осыпали нас золотом осенние леса. Шмелек спокойно сидел у меня в рюкзаке за спиной и я порой подозревал, что он там попросту дрыхнет. Но однажды, когда у нас прямо из под колес вылетел молодой тетерев, я услышал за спиной звонкое «а-фф!» и понял: охотник бдит, не спит и держит хвост пистолетом.
 
   В середине сентября отыскали мы с ним неплохую утиную дневку – около трехсот уток, сопровождаемых моим торопливым салютом, разлетелись от нас в разные стороны. Здесь  классический метод охоты таков: оставляем дневку в покое и рано утром ожидаем их возвращения с кормежки. В наших местах этот метод не действовал – утки возвращались в полной темноте. Поэтому приходилось их ожидать сразу – четвертая или пятая часть, а иногда и добрая их половина, покрутившись над угодьями, возвращались на старое место.

   Выбравшись на бровку, осматриваю местечко. Небольшое плёсо, густо обросшее тростником, справа – канава, а возле нее – высокий засохший куст ивы.

   Шмель усаживается на рюкзак, а я, обломав лишние метелки тростника, кручу головой. Вытоптанные утками кочки и множество перьев на воде – сердце моё колотится.

   Начали возвращаться, вначале чирки, а за ними кряквы. Выходят из-за тростника, снижаются над сухим кустом и, заметив меня, резко забирают вверх. Не приходя в сознание, отстукиваю десять или двенадцать раз. Ни одной! Утки делают перерыв, потом налетает широконоска и я, наконец, уговариваю ее упасть. Оборачиваюсь - и замираю: мой верный помощник лежит на рюкзаке и спит!

   - Шмель! – от неожиданности я даже пугаюсь, - Что с тобой?

   Он открывает глаз, поднимает голову и зевает.

   - Ищи! – показываю рукой в тростник. Никакой реакции.
 
   И тут до меня доходит. Что ж, некоторые собаки даже лают на своих хозяев за промахи! Меня презирали молча.

   Нужно было срочно спасать положение. Я вспомнил нашего небесного покровителя святого мученика Трифона, перекрестился, потом оглядел свою стрелковую позицию… и всё понял. Стараясь уложить уток перед канавой, я напускал их как можно ближе и стрелял над сухим кустом, а до него – не больше пятнадцати шагов! То есть моя дробь летела пулей, я не приходил в сознание, и вот, после очередного промаха этот собачий сын потерял веру и отвернулся от своего бога.

   Нужно было дождаться хотя бы одну и нужно было не промахнуться.

   Вернулась одиночка, пуганая и осторожная, первый круг сделала стороной, а на втором, почти не снижаясь, пошла на меня. На лучшее я надеяться уже не мог, поэтому, бросив стволы далеко вперед, ударил её в штык. Слава Богу! – она остановилась в воздухе и шлепнулась в канаву недалеко от нас. Я обернулся к Шмелю – он весело летел к канаве.
 
   В начале октября в березовом мелколесье мы подняли первого вальдшнепа и стали регулярно обходить несколько интересных местечек – высыпок не находили, но парочку-троечку поднимали почти ежедневно.

   Над Мещёрой стояла золотая осень, на озерах и в карьерах Острого мыса играла щука и наш компаньон Саша Залескин, не теряя времени, везде разбрасывал свои жерлицы и сети. Даже нам он вручил две сплетенные из медной проволоки мерёды и с тех пор Шмелек всегда привозил домой свежую рыбку и угощал своего лучшего друга Барсика.

   Летели гуси, кричали журавли, облетали березовые рощи и шумели как золотое море пожелтевшие тростники. Саша ловил рыбу, а мы целыми днями бродили в поисках уток или вальдшнепов. Изучали места и к местным названиям прибавляли свои: Клюквенные карьерчики, Ближние и Дальние пеньки, Бобровые хатки. Понемногу у нас образовались путики, от одного утиного местечка к другому – на два, на четыре и на восемь часов. Уходя на дальний круг, брали с собой рюкзак и еду: хлеб, сухари, вареную утку или пару консервов и где-нибудь на берегу, на торфяной подушке у чистой воды, обедали.

     В березовой роще, недалеко от нашего столика, жил еще один добытчик, из местных. Здесь у него была любимая сухая береза, которую он каждый день старательно дырявил. Кроме того, в березе была специальная расщелина – в нее он вставлял шишки и добывал из них семена. Шмелек очень скоро заметил эту птичку и часто бегал смотреть на нее. Вернувшись после охоты и видя Сашку, перебиравшего сеть или чинившего мерёду, первым делом спрашивали:
   - Дятел был?
   - Был. Две шишки обработал.

   Скучали без него. Хотя, казалось бы,  что там у него за песня - простой барабан...

   На вечерку выплывали с Сашей на Великое озеро, опять садились друг к другу спинами и стреляли не жалея патронов. Иногда много мазали, но Шмель теперь не обращал на это внимания. Порой добывали неплохо, то есть пять-шесть за вечер, а в основном – две-три.

   Долгими осенними вечерами варили в своей роще шурпу и жарили рыбу. Шмелек, вылизав мисочку, уходил спать в шалаш, а мы с Сашей еще долго сидели и разговаривали.

   Часто вспоминали нашу студенческую жизнь, первые бесшабашные и бессобачные охоты и всю нашу охотничью компанию - утятников, зайчатников, лосятников и рыбаков.
 
   Волновала нас и политика – тяжко и обидно нам было в те годы за разрушенную нашу державу.

   - Нет, - рассуждал Сашка, - я не понимаю: владеть половиной мира – и  все продать! За  какие-то тридцать серебреников! Разрубить на части народ – и сбежать как последнее чмо!  Ради чего? Что у человека с мозгами?
   - Иуда тоже Христа продал, а ведь был и казначеем у апостолов, и чудеса творил.
   - Экстрасенсы, мировое правительство, шоковая терапия – откуда это?
   - По грехам нашим, Саша! – я тогда уже семь лет ходил в церковь, был самым счастливым неофитом и всё объяснял просто.
   - Какие у нас особенные грехи? У американцев, что ли, меньше грехов?
   - Не знаю. Нам больше дано, больше и спрашивается.
   - Да что нам дано такое?
   - Да всё! Вера, Православная церковь, богатая земля, русская империя, широкая душа, крепкий народ! И не простой народ, а двуединый – и богоборец, и богомолец. Потомки обезьян и потомки Адама - поэтому и бьемся насмерть сами с собой.
   - Да сколько ж нам биться?
   - Да какая тебе разница? До второго пришествия! Что ты нос-то вешаешь как дятел?
   - Сам ты дятел...

   Надо сказать, что друг мой Саша Залескин на эту веселую птичку был совсем не похож. Скорее, он был похож на Есенина – открытое лицо, голубые глаза, светлые волосы.  К сорока годам у него в душе затеплилась вера, но и родословная от обезьяны, крепко вбитая нам в школе, тоже его не отпускала.
 
   - Теория эволюции – это вера, Саша! Наука здесь не при чем.
   - Ты хочешь сказать: наука сама по себе, религия сама по себе?
   - Нет. Наука теперь подтверждает религию. Генетика вообще всю теорию эволюции зарубила, потому что сколько лет ты ни бей по башке амебу, глаза на лоб у нее все равно не вылезут - ген не позволяет, не дает переходить одному виду в другой. Селекционеры создают гибриды, а они опять распадаются на свои виды, кинологи вяжут волков и собак, а в потомстве, от одной матери – опять щенки и волчата… Это генетика. Возьми другие науки, охотоведение, например. Эти что говорят? Выживает только популяция! Да хоть наш дятел – ему что нужно?
   - Ну что... Мозги! Чтоб крыша от долбежки не съехала.
   - Это да. У него, кстати, амортизаторы вокруг мозга, у других птичек нету, а у него есть. А еще ему нужна любовь в душе и самочка, и чтоб яички она умела нести, и чтоб близкородственных связей у детей не было, а еще короеды ему нужны, и шишки, и даже бактерии - чтоб какашки его перерабатывать. То есть ему целый лес нужен, весь и сразу. Ну а сам лес возьми?  Опять целая система: микробы, бактерии, черви, насекомые, зелень, трава, деревья, грибы. И друг без друга – не живут! Слышал такое словечко: геобиоценоз?
   - Слышал.
   - Ну вот. Где ж тут миллионы лет, если работает только вся система и сразу? Тут как в Библии – шесть дней и будь любезен! Теперь дальше погляди: физики наши - долбили-долбили, а материи - нету, одна энергия. Плюс информационные потоки.
   - Энергия тоже материя.
   - Ну да. Они теперь вакуум материей называют. А что нам говорит религия? Мудрые китайцы, например? Есть две жизненные энергии, инь и янь, светлая и темная, одна в другую перетекает и всё. А индийцы? Материя – майя, род иллюзии. И наука теперь – подтверждает! Так что мы с тобой иллюзия, пучки энергии… проще говоря, два обыкновенных плевка, сидим тут под березой, плюнули – живи, раздавили – забыли.
   - Невесело как-то.
   - И мне невесело. Поэтому и нужен нам Бог и Спаситель – вытащить нас отсюда.
   - А доказательств Бога, - разводит руками Сашка, - нет!
   - Зря ты так думаешь. Ты что ж думаешь, сотворил Он нас, законопатил в это мироздание и бросил? И окошечка нам не оставил?
   -  Ну-ка, ну-ка про окошечко... поподробней.
    - А придешь в церковь – узнаешь. И про светлые пути, и про информационные потоки, и про энергии. И про крест.
   - Ну-у-у...
   - А что тебе не нравится? Всю жизнь учимся. Ты сколько лет от студента до главного технолога шел, лет пятнадцать? Плюс пока директору приятелем стал. Теперь ваш завод развалился – всё сначала придется! А тут думаешь на халяву. Эх, Сашка...

   Эх, Господи... Не веселили его мои разговоры! Всё у нас было: грибы, ягоды, рыба, дичь, золотые тростники и синие озёра, охота и собаки, юный Шмель и крепкий еще Дик, были у нас и семьи, и друзья – всё, от чего моя душа пела и благодарила Бога! А его душа – унывала, и ничего ей было не мило. Что же это за тайна такая, Господи, и отчего я не доберусь до нее никак?..



4. ВТОРОЙ СЕЗОН

  Второй сезон выдался сухим и утиную охоту открыли пятнадцатого сентября. Нашу компанию обслуживали два спаниеля: рыжий старина Дик братьев Залескиных и мой черно-пегий Шмель. Подранков не оставили – после тяги я обошел все наши позиции и за три часа отыскал десять крякушек и несколько чирков. Для соседней компании тоже отыскали парочку - заработали кусочек колбаски.

   Возвращаясь к лагерю, заметили сидящего в кустах Виктора Залескина со стаканом в руке и рядом с ним - Дика.

   - Зря ты не пьешь, - убеждал Виктор спаниеля, - когда выпьешь, легче. Ты думаешь, мне твои утки нужны? Не нужны мне твои утки. И ты вот, тоже... осуждаешь меня. Или нет? Нет... ты любишь меня. Иди сюда ближе, давай выпьем!

   Дик молча воротил морду от стакана, но от хозяина не отходил. Ругать Витьку было бесполезно и мы давно уже надеялись только на святого мученика Трифона, маленькую икону которого он носил в охотничьем билете.

   После открытия отдыхали у Михалыча и его супруги Александровны – они давно уже стали нашими друзьями и всегда были рады и мне, и моей жене.
 
   Отоспавшись и проводив нашу хозяйку, опять возвращались к землянке и шалашу в березовой роще.

   Шмель продолжал удивлять и радовать. Вытаптывая уток по картам, мы обычно ходили вдоль тростника и все наши собаки – Чарма, Дик, Рафик Шуры Некрасова или дратхаар Макс Андрея Дружникова – все плавали рядом с нами. Так же стал делать и Шмель. Я отсылал его на бровку, он уходил, но возвращался опять. Долго и нудно я объяснял ему, что умная и благородная собака должна обыскивать крепи сама и выгонять дичь на хозяина – бесполезно.

    Помог случай. Или Господь, который часто скрывается под этим псевдонимом. В очередной раз, услышав мое нытьё об умной и благородной собаке, Шмель повернул к бровке и, не успев пробежать по ней десятка шагов, наткнулся на подранка. С лаем он выгнал его на чистую воду, я стукнул и довольный пёс доставил его ко мне. После этого он всё понял. Погоныши, камышницы, лысухи, подранки и сидевшие до упора кряквы – вся эти любители крепких мест теперь тут же выгонялись на чистую воду, а я, идя по карте, стрелял как на стенде.

    Обладая дальним чутьем, он почти никогда не копался в набродах, но почему он так быстро находил дичь при полном безветрии, да еще упавшую от меня шагов за сто или дальше – этого я понять не мог. Помог опять-таки случай.

   Однажды я забрался на высокий караван брошенного торфа, огляделся как орел – внизу блестела канава. Оттуда поднялась кряква, я ударил ее сверху вниз, она дернулась и, утянув от нас на край света, кирпичом упала в тростник. Шмель отправился искать, а я, думая увидеть что-то похожее на челнок, стал наблюдать.

   Он ушел от меня метров на пятьдесят, выбрал какой-то одному ему ведомый ориентир и стал ходить кругами вокруг него. Кряквы не было. Он ушел еще дальше – опять выбрал какой-то центр и опять начал рисовать круги. Вот метелки тростника замерли, потом задергались – и вновь равномерно закачались, но уже по направлению ко мне.

   - Шмель, скажи мне, пожалуйста, кто тебя этому учил?

   Он помахивал хвостиком и улыбался – и хозяину, и Божьему миру.

   Мы сидели с ним на торфяном караване, глядели на тростниковое море, на синеющее вдали Великое озеро и никого не было на свете счастливее нас.

   Его спокойный и весёлый характер был для меня настоящей находкой. Никогда не позволял он себе увлечься и уйти от меня чересчур далеко по наброду – обязательно приостановится и оглянётся.
 
   Вот он бежит впереди – неторопливо и деловито – и вдруг: запах! Дрогнул, повел чутьем, хвостик завертелся пропеллером, оглянулся нам меня: здесь она, здесь она!

   - Стой!

   И стоит. Только хвостик не может остановиться – давай же, давай, командуй! Теперь мне кажется, что я мог бы научить его даже стойке, как маленького сеттера или бретона, но почему-то не думал тогда об этом. Нам ведь и так было хорошо, и так всё понятно, а иногда – и весело, и смешно!

   Вот ведет он меня к карьерчику, оглядывается, хвостиком молотит: здесь она, впереди! Ружье наизготовку, подхожу осторожно, впереди водичка – так себе, мелкая лужица три на три. Встаю на кочку – нет ничего. Эх, ты, говорю, она улетела давно, а ты изображаешь тут... Он своё: щулится, прямо прыскает весь от радости – здесь она, здесь! Да нет тут ничего, иди сам погляди! Он прыгает в осоку и у него из-под носа с кряканьем вылетает утка. Стреляю – приносит. А ты не верил, хозяин!

   Однажды он совсем огорошил меня – анонс! Анонс - дело легавой: стала на стойке, оглянулась - хозяина нет, пошла позвала. Но спаниель, у которого и стойки-то нет, так, только маленькая приостановка перед прыжком, и вдруг – приходит и зовёт!

   Дело было так. В конце сентября в березняке мы искали вальдшнепа, Шмель ходил челноком, а я, выбирая места почище, шел следом. Попалась канава, я пошел вдоль, а он переплыл на другую сторону и пропал из виду. Через пару минут – бежит! Прибежал и зовет – крутится, уходит, оглядывается. Я решил, что это чей-то подранок завис на кусте – утром в этой стороне стреляли, - перебрался через канаву и пошел за ним. Он ведет. Идем, идем – нет ничего, уже и мелколесье заканчивается, впереди просвет, водичка и чистый берег карьера. Выглядываю из кустов – на воде четыре утки, смотрю на Шмеля: крутится, щулится – здесь они, здесь! Ё-моё! До них - метров пятьдесят. Положим, он их причуял, ветер от них, но чтоб анонс?..
 
   Эту четверку я подшумел и забыл бы, наверное, об этом, если бы подобный случай не повторился. Конечно, закреплять такой прием нам не было смысла, утка ждать не будет, но сам факт не мог меня не обрадовать.

   Прожив два или три дня в шалаше, мы приезжали к Михалычу, я отмывался в бане, а Шмель отъедался и отсыпался в гараже.

   На центральной улице облетали тополя, в парке золотились березы и кричали над лесами улетающие на юг шатурские журавли.

   Осень! Печаль и тоска – никто не может уйти и спастись от тебя!

   В октябре запил Саша Залескин и мы со Шмелем остались одни. Не было больше в нашей компании заядлых утятников – один уже умер, один уехал в Америку, а двое теперь поклонялись зеленому змию и охотились у магазина.

   Теперь мы жили вдвоём со Шмелем, топили маленький костер, глядели по вечерам на огонь, а иногда садились на берегу и глядели на воду. В воде отражалось звездное небо и плавали между созвездий ондатры. Шмель замечал их первым, приподнимался и оглядывался на меня.
 
   И всё-таки, в те долгие октябрьские вечера, и меня настигала печаль. Всё у меня было – и охота, и лучшая в мире собака, и угодья, и всё равно я не мог избавиться от печали. Справа от меня сидел мой Шмелек, а слева – моё одиночество. И не мог я понять своего сердца, как не мог понять до конца и своих друзей, и любимых своих поэтов.

   «В минуту жизни трудную... одну молитву чудную твержу я наизусть...» - разливается один из них в юности как жаворонок в небе! А через несколько лет – совершенно другая песня: «Печальный демон, дух изгнанья...» Отчего же так тянет тебя туда, в эту черную бездну? Отчего ты забыл обо всем и поёшь теперь песню врагу, а не Тому, Кто пришел и умер за нас на кресте?

   Еще один рифмоплет, и тоже мне не чужой. В юности: «Господи, я верую!..» А через несколько лет: «И молиться не учи меня, не надо, к старому возврата больше нет...»  Почему же нет возврата? Она ведь не умерла, твоя светлая родина. А ты отвернулся от неё – и в  кабак, к бандитам, проституткам и большевикам.

   И третий – тоже любимый! – кричит он в «Калине красной»: «Господи, прости меня, если можешь!..» И вроде бы кается, и плачет у разрушенной церкви, и просит: дай только срок! Какой же срок тебе нужен? Неужели ты не устал еще от этих унылых воров и пустых лицедеев? Сорок лет уже бродишь ты в этой пустыне, всю душу избил о свою гордость, какой же срок ещё тебе срок нужен, чтобы найти, наконец, нашу радость и отраду - Святую Русь? Скажи мне, ответь мне, не доводи меня до слёз!

   Сволочи вы, родные мои, вот что я вам скажу. И без вас мне жить нелегко, и с вами мне жить невозможно.

   Остается мне только молитва. Но и молитва моя улетает, и она - не моя, эта жар-птица Небесного Царства.

   И все-таки – милостив Бог - не всегда она улетает, не всегда она растворяется без остатка. Иногда она оставляет мне на земле своё золотое перо - я поднимаю его и прячу в своем сердце. И согревается моё сердце, и бегут от меня чёрные мысли, и утихают страсти. Светлеет душа и радуется березовой роще как маленький охотничий пёсик. И улыбается нам наша Мещёра – синими глазами своих озёр.



5. ПРОИСШЕСТВИЯ

   В эту осень случилось у нас два происшествия, хотя и опасных, но закончившихся вполне благополучно.

   Возвращаемся однажды со Шмелем после утреннего круга к роще, несем на поясе селезня – вдруг сзади крик! Оборачиваюсь – вдоль песчаной дорожки мчится наш барабанщик дятел, орёт как невоспитанный попугай, а за ним – ястреб! Дятел дёргается на лету и почему-то никак не может нырнуть и спрятаться в березовую крону, а ястреб не отстаёт. Надо выручать - стреляю – и перепелятник тряпкой падает на дорогу. Шмель его обнюхивает, но подавать почему-то отказывается.

   Развожу костер, ошкуриваю вчерашнюю ондатру, а заодно и хищника – не пропадать же добру. Шмель уже знает, что ондатра это не крыса, а диетическая пища, теперь будет знать, что и ястреб - это не ворона, а почти курятина.
 
   Осыпается осенняя роща, от костра поднимается синий столб дыма и пахнет горелым торфом. Шмель отдыхает на телогрейке. Солнышко. Тишина.

   Часа через полтора – стук. Ага. Жив, курилка! Идем смотреть. Сидит на любимой своей издырявленной березе, а в расщелине – шишка. Долбит. Вот он замечает нас, замолкает, потом выковыривает шишку, а сам прячется. Шишка падает вниз, Шмель равнодушно провожает ее взглядом, а я ее поднимаю. Возвращаемся к костру.

   - Нет, ты не прав, - объясняю я Шмелю, - ты сам подумай: чем он нас может отблагодарить? Не короедами же нас угощать! А это – шишка, тут семена, можем сосну посадить в саду. А ты ему даже хвостиком не махнул. На вот, понюхай, отлично пахнет!

   Шмель подходит, обнюхивает шишку и машет хвостиком.

   Давно уже нет нашей березовой рощи, неизвестно, где теперь этот дятел, а его подарок почему-то не потерялся и до сих пор лежит у меня среди всяких охотничьих мелочей.

   Утиный пролет в эту осень мы встречали вдвоем на Карасовом озере. Выплывали на двухместной резиновой лодке и стреляли. Одна-две за вечер. Таскать на себе пудовую лодку, надувать, складывать, возить ее на багажнике, прятать на день в тайник – и все ради какой-нибудь пары уток. Приглядывали новое местечко. Скоро заметили небольшой полуостров, над которым утки часто разворачивались перед тем, как рассыпаться по мелководью. В конце полуострова, на самом мыске, лепился небольшой куст ивняка - если там даже топко, настелить берез и вот вам стенд! Сказано – сделано.

   Пришли пораньше, я нарубил берез и стал прокладывать тропку к мыску. Ближе к воде почва подо мной начинает пружинить, внизу, конечно, трясина, но слой травы под ногами достаточно крепок. Поднимаю сапоги повыше и не торопясь укладываю заготовленные березки. Неожиданно у последней обламывается вершинка, и я тут же проваливаюсь по пояс - хватаюсь за куст ивняка, но предательский куст тоже начинает уходить под воду! Пытаюсь развернуться к берегу, дергаюсь и проваливаюсь уже по грудь.

   И тут – страх! Темный, жуткий, панический. Тону! Это – смерть. Господи, это смерть! Господи, помоги!

   То ли молитва была горяча, то ли Господь был рядом в этот момент, но паника тут же пропадает и голова делается ясной.

   Так. Опустить под себя ружье, положить поперек ямы! Опускаю, опираюсь – нет, тонет, хотя и медленно.

   Позвать Шмеля! Нет, он не вытащит такую тушу.

   Господи, что делать? Так... Березка! Вот она, сломанная вершинка... на себя, нет! Отломилась совсем. Так. Так. Сделать крючок! Зубами... нож в воде на поясе... зубами! Теперь крючком, не торопясь, подтянуть боковую длинную ветку... за листочек, за почку, за веточку, теперь несколько веточек – в пучок, так. Держу! Не торопясь, потихоньку – к себе. Пошла! Теперь ее – под себя, опереться – держит! Мордой в жижу и по-пластунски – к другой березке. Вот она... Ф-ф-у-у... Жив! Жив, Господи. Теперь – ружьё.

   Делаю хороший длинный крюк, делаю настил – а ружье, оказывается, уже наверху: травяная подушка и куст ивняка опять поднялись и стоят как ни в чем не бывало.

   Помню, как выжал одежду, продул и перезарядил ружье, помню, как промазал по налетевшей в темноте крякве – а благодарил ли Бога, не помню!

   И только в конце ноября, когда на Карасовом озере утонул по первому льду какой-то рыбак и никто, – а было их человек тридцать – никто не успел ему помочь, только тогда моё сердце дрогнуло и я заказал наконец благодарственный молебен и поставил две свечки – одну за упокой рыбацкой души, а другую – за здравие охотничьей неблагодарной свиньи.

   А Шмель обо мне не забывал никогда. Долгими осенними вечерами, когда я варил ему кашу, а себе шурпу, мой помощник, крепко уставший за день, обычно отдыхал в шалаше и в этих делах не участвовал. Без него становилось скучно.

   - Вот, - затягивал я  унылым голосом, - нету со мной никого, ни мисочку мне подать, ни словечка сказать. Хоть бы пришел кто-нибудь, - прибавлял я горечи, - развеселил бы, хоть бы какой-нибудь верный дружочек...

   У шалаша шуршало, он вылезал из-под пленки, потягивался и усаживался у костра. Минута, другая, третья...

   - Ну, всё, - говорю, - спасибо! Пришел, посидел. Поговорили. Спасибо.
   
   Он поднимался, вежливо помахивал хвостиком и опять уходил в шалаш.

    

6. ПОСЛЕДНИЙ СЕЛЕЗЕНЬ

   Так проходила наша последняя осень.
 
   Я не хочу уходить оттуда. Я не хочу уходить оттуда. Господи, как же я не хочу оттуда!

   Стоим со Шмелем на утренней зорьке на небольшом карьерчике недалеко от Развилки. Идет пролет и они везде болтаются по угодьям. Вдруг да налетит. Но нет. Ночью кричали, свистели над шалашом, а в двух местах перекликались перед самым рассветом. Там и сидят. Но в каком месте точно – поди пойми.

   Идем в уголок Ближних пеньков – есть у нас там один уголок... Сегодня нам уезжать, а вчера мы топтали порядочно. Восемь тяжелых крякашей было в уголке. Семь оставалось. В этом месте по выходным бывают еще одни охотники, у них тоже спаниель. Но сегодня будний день и я один. И все-таки, уток нет. Видимо, вчера мы их основательно распугали и они поменяли место. Пролет – ничего их уже не держит.

  Утро. Небо в легких облачках. Золотые березки. Багряные осинки. Зеленые сосенки. Желтые берега зарастающих карьеров. Запоздавшая ондатра торопится краем осоки и оставляет волну на воде. Паутина в росе. Синева.

   А охотник – ждет. Всей душой... Поэт – в восторге, а охотник – ждет... Эх, если бы... Если бы ты появилась, птица моя поднебесная!

   А я про себя думаю – это уж слишком. Рифмоплет, понятное дело, в восторге: золотая осень, любимое время. А этот, стрелок, тоже о своем. Прости меня, думаю, Господи, и так слишком хорошо.

   И вдруг! Неизвестно откуда, из синего неба, неожиданно и незаметно сваливается на воду селезень! Точно на мой чистый карьерчик, в золотые берега. Изумрудная, уже полностью перецвёлая его головка на тонкой шейке с белым воротничком качает тихие воды. Всё, как ты хотел, охотник!

   Чувствую, у меня внутри даже дрожь от восторга. И даже страх. Страх, конечно - слишком близко Бог. Он исполнил мою просьбу. Он исполнил просьбу всех троих: меня самого, охотника во мне и Шмеля.
 
   Кстати, а где Шмель? Шмель – нос против ветра – держит путь к карьерчику. Так. Охотимся, значит. Вот он оглянулся, я немедленно состроил страшную рожу и затыкал пальцем в сапог. Команда хорошо известная. Пожалуйста, говорит Шмель, как хотите, я могу и рядом. Вот он рядом, я опять тыкаю пальцем в сапог и даже ломаю для острастки хворостинку – дело серьезное.

   Потихоньку, пригнувшись, крадемся – мимо зеленой кочки, мимо красной осинки, нам и нужно-то шагов двадцать для верного выстрела. Во-о-н у той маленькой красавицы можно выглянуть сквозь ее листочки. Выглядываем одним глазком.

   Старый матерый селезень в синей чаше воды, в золотых берегах, у туманного Великого озера. Не стреляй, охотник! Куда там... Красные лапки кверху. Шмель, без промедления, в воде, берет поперек туловища – и на берег.

   Под маленькой золотой березкой в бурой осоке лежит селезень. Шмель, вытирая шерсть, валяется в сухой траве. Ружье прислонить и... эх, не взял фотоаппарат! Кто бы мог подумать...

   Возвращаемся к роще. Идем по моховой тропинке, а вокруг – золотые березки, зеленые сосенки, осока, тростник и чистые воды. Смотрю, смотрю – и как будто ухожу в картину, вливаюсь туда всей душой, в эти березки и сосны, в воду и отражение берегов. Тишина в моем сердце - тишина и прохлада в природе. Господи, спрашиваю про себя, это Ты? И вижу, и понимаю, что нет, это не Он, это просто очень глубокий образ природы – живая икона. Хм, наверное, у иконописцев бывает такое зрение, а у меня-то откуда? Чудо.

   Нет, не чудо, батюшка не любит не точное слово. Точное слово – милость.



7. ЭПИЛОГ

   В середине декабря я упустил его под электричку.

   У платформы отстегнул поводок - и он убежал в кусты, а через минуту, играя, выскочил на рельсы. И тут - неожиданная, вне расписания, вылетела она из-за поворота на полной скорости - и засвистела. Он обернулся на свист и не услышал моего крика.

   Черная когтистая лапа вырвала кусок моего сердца.
               
    Семнадцать лет прошло после его гибели, а боль до сих пор не проходит. И боль, и вина. Наверное, и умру я с этой болью, и после смерти она останется во мне.
 
   Но я не хочу плакать, ведь память о нем со мной, и до сих пор он меня учит и открывает мне тайны Божьего мира.
 
   Я знаю теперь, что чувствует отец, потеряв сына. Я понимаю мать, бессильно опустившую руки у черной оградки возле креста. Я не люблю слово «боженька» и никогда уже не слушаю тех, кто рассуждает о вере в себя. Можешь ли ты  остановить поезд и вытащить из-под колес мое сердце?

   Я знаю Того, Кто это может. Я тогда позабыл о Нем - и не позвал. Теперь я слушаю только тех, кто никогда не забывает о Нем, кто понимает, что такое крест, и знает, зачем нам боль и шоковая терапия. Я слушаю их сердечные речи и рана моя утихает. Я многое теперь знаю об этом.

  И понять это помогло мне - горе, а счастье - не помогало.

  Я не хочу печалиться, потому что Шмель мой всегда со мной - не стала его душа ни землей, ни травой, и не растворилась она в нирване. Я многое теперь знаю об этом. Не исчезает дух живых существ, и его душа - в Небесном царстве. Он ожидает меня там, и скоро мы снова встретимся. И радости нашей тогда никто уже не отнимет от нас, потому что будет новое небо и новая земля. А смерти уже не будет.

    Я упаду на колени в райском саду, он оглянётся - и бросится ко мне, веселый и радостный! И обнимемся мы с ним крепко-крепко! И только тогда уйдет из меня моя боль.
 
   Верую, Господи, помоги моему неверию...