Шмель второй

 

 НОВЫЙ ПОМОЩНИК

   В декабре 2001 года погиб мой любимец Шмель, но заводить речь о новом спаниеле я не мог – жена сразу же начинала плакать. Время шло - январь, февраль, приближалась весна. На Сретенье я съездил в церковь, помолился у иконы святого мученика Трифона и попросил у него помощи. И вечером осторожно опять заговорил о щенке. Жена опустила голову и сказала: «Покупай. Только где ты найдешь такого...» И снова заплакала.

   Позвонил в общество – есть чёрно-пегие? Есть, и недалеко от нашей церкви. Ну, думаю, это знак! Берем благословение у батюшки и приезжаем. Сучка чёрная, маленькая... Щеночки... Мелкие как мыши. Первый - самый большой, но до чего мал... Защемило у меня сердце. Я ему тихонечко: Шмелёк... А он – от меня. Испугался. Ну ладно. Хотел дать задаток - не берут, видят моё настроение. Жена тоже не в восторге. Едем домой, она плачет: «Он совсем не такой, он мелкий, как будто больной...»  Н-да, вот тебе и знак. Права она, конечно.

   Звоню председателю: есть еще чёрно-пегие? Есть. Галина Ивановна, в Тушине:
   - Чёрно-пегий - первый, бутуз, от коричневой матери. Но... друзья у меня, зампрефекта с женой, у них тоже погиб, под машину попал, хотят поменять окрас и взять чёрно-пегого... Берите коричневого, они все хороши!
   - Ох, - говорю, - Галина Ивановна, мой Шмель тоже был от коричневой матери, и тоже был первый в помёте! Галина Ивановна, это мой, это мой! ну, пожалуйста...

   Галина Ивановна свой человек, собашник, всё понимает, но...

  - Ну, я не знаю… Позвоните завтра...

   В ту ночь я дежурил на работе –  не сплю, выйду во двор и молюсь. И всё об одном - даже стыдно мне было потом, что я так настаивал на своем. На следующий день звоню - Галина Ивановна отвечает:
   - Приезжайте, он – ваш!..

   Приехали. Мама – вылитая наша первая спаниелька Чарма, только пятна не чёрные, а коричневые. На стенах медали, фотографии спаниелей и легавых, всё о собаках, везде собаки. Ну-с, наши люди.

   Сидим за столом, знакомимся - о том, о сём, об охоте... Наконец, не выдерживаем: Галина Ивановна, не томите! Она улыбается и приносит щенка.
 
   Ждем чёрного с пежиной Шмеля, а он... У нас и рты открылись:
   - Галина Ивановна, он же белый!
   - Кто белый? Ушки чёрные, головка чёрная – чёрно-пегий!

   Ну, дела... Вымолил, думаю, а он совсем не такой. То есть по окрасу... Но – бутуз! Смотрю - живчик такой, всё ему интересно. Так. Уже лучше.

   Беру его на руки. «Шмелёк, - шепчу ему проверенные заветные словечки, - ты ведь – мой? Ты Богом данный, скажи мне, пожалуйста?..» Послушал он, послушал и – хоп! – меня за нос! Есть контакт! И пошел – по шее, по бороде, за ухо... Я смеюсь, он смеется - слава Тебе, Боже! Но почему белый?

   - А посмотрите, - говорит Галина Ивановна, - подпушье чёрное. Цвет еще поменяется. И нёбо у него чёрное – злой будет...

   Находим родословную, расплачиваемся, ищем в прихожей коробку - Шмелёк бегает за мной и на вольер с братом и сёстрами не обращает внимания.

   - Надо же! – обижается Галина Ивановна, -  уже собрался! Поила его, кормила, а он...

   Приезжаем домой. Оставив за собой лужицу на полу, пёсик идет исследовать новые места. Старушка Чарма, кот Барсик и кошка внимательно наблюдают за гостем, однако он никакого желания знакомиться не выказывает.
 
   Готовлю ему обед. Шмель Первый был хлебосол и любил угощать и своего друга Барсика, и кошку, а иногда и Чарма первой снимала пробу. Обед всегда проходил в дружественной обстановке, мы к этому давно привыкли, поэтому я спокойно поставил мисочку перед щенком и отвернулся. И напрасно. Первым к миске вальяжно подошел Барсик – в ту же секунду раздался визг и я увидел кота, висящего на оконной шторке. На полу валялась перевернутая миска, а рядом с нею стоял маленький ушастый зверь со вздыбленной шерстью и всем своим видом говорил: подойдёшь к миске – убью!
 
   Я собрал кашу и опять поставил перед ним. Он тщательно вылизал мисочку, так же тщательно собрал все остатки с пола, потом прогулялся, погонял мячик, покусал меня за палец и, свернувшись клубочком, улёгся на свой матрасик.
 
   Гордый, горячий и упрямый – таков окажется этот характер, полная противоположность первому Шмелю, доброжелательному и улыбчивому.

 

   КТО В ДОМЕ ХОЗЯИН

   Следующие два года прошли в учебе, трудах и болезнях. Я воспитывал спаниеля, а мой Небесный Хозяин воспитывал меня.

   Вначале всё шло по плану – щенок уже в три месяца освоил все команды и без проблем подавал из ручья утиное крылышко. Я млел от мысли, что у меня растет новый гений и минусов в его характере почти не замечал.

   А минусы были. Во-первых, злобность. Примета Галины Ивановны – чёрное нёбо - оказывалась точной. С дружелюбием у нас было не очень. Точнее, его не было совсем. Спаниельчик ревниво оберегал своё место и никому, даже Чарме, не разрешалось на него ложиться. Кошку он вообще не замечал, жена и теща ходили у него в ранге прислуги, а кота он изводил как мог. Стоило Барсику расслабиться и уснуть где-нибудь в доступном месте – острые как иголки зубы тут же впивались ему в бок или в хвост. Орущий и сломя голову летящий кот – и ушастый тиран, выплевывающий изо рта кошачью шерсть.

   Не упускал он случая проявить характер и в учёбе. Тренируемся утром у пруда – всё отлично, и команды, и подача поноски из воды, приходим туда же вечером – он включает дурака и делает вид, будто слышит меня первый раз в жизни.
   Месяца два я пытаюсь научить его подавать утиное крылышко в руку – нет, обязательно не донесет два-три метра и бросит. Сухарики и сырки не помогают – покупаю колбасы. Обнюхав в моем кулаке угощение, он тут же бежит за поноской и подает точно в руки.

   - Какая, вы говорите, колбаса? Докторская? Ну, за докторскую, так и быть...

   Вредничал он и на прогулках. Я поворачиваю домой – спаниель считает, что домой ещё рано, прислоняется бочком к столбу или бордюру и дальше идти отказывается. Тащу силой – тормозит всеми четырьмя, шлёпаю поводком – молча отворачивает мордочку: «хоть убей – не пойду!» Иногда срабатывают уговоры, а иногда приходится уносить на руках.

   Главная его святыня - миска с едой. За неё он стоит насмерть и порыкивает даже на хозяйку. Нет, пока она готовит, спаниель вежлив, но как только мисочка перед его носом – уйдите все! К сожалению, на его ворчанье я долгое время смотрел сквозь пальцы и момент лёгкого наказания пропустил. Через полгода, когда он хватанёт хозяйку за палец, мне придется драть его уже в полную силу. К порке он отнесется равнодушно - ни возмущения, ни обиды. И все-таки польза будет: во-первых, он перестанет кусаться, а во-вторых, розга остановит его карьерный рост – иначе он уверенно собирался отодвинуть хозяина и стать главой семьи.

   Я ожидал пробуждения страсти – не раз мне уже приходилось видеть охотничьих собак, понявших смысл жизни и с обожанием глядевших на своих богов.
 
   Увы, все заранее продуманные планы рухнули. Сначала восстала природа, а потом восстал и Господь. Лето 2002 года – наш первый сезон со вторым Шмелем – выдалось аномально засушливым. С весны ни капли дождя, безветрие и уже в июне - раскалённые небеса. Начали гореть леса, а в любезной моей Шатуре – торфяники. Учебное поле возле нашего городка пропахло гарью и даже мой старый знакомый коростель Шаляпин, вечно оравший в заросшей кустами низинке, куда-то пропал. Шмелёк гонял в лесу дроздов, радовал меня своим боевым видом, но я с горечью понимал, что при таком безветрии верхочута мне уже не воспитать.

   Небо умилосердилось только в конце сентября.  21 числа, под дождём, приезжаем, наконец,  в родимую Шатуру, еще не ведая, что в нашей долгожданной сказке нам предстоит износить семь железных сапог и изгрызть семь железных хлебов.

   Едем на мотоцикле по угодьям. Дождь. Я в целлофане, Шмель - в мокром рюкзаке за моей спиной, а вокруг – выгоревшие тростники и рощи, обмелевшие канавы и карьеры, даже от Великого озера - лужи да острова. Запах гари, столбы дыма, дымы даже из середины дороги - настоящая земля Санникова, если кто видел.

   Ни нашего столика на старом месте, ни березовой рощи, ни толстого слоя торфа с брусникой – только пепел, а вместо мелколесья острые как пики остатки сгоревших кустов. Три часа трудов по карьерам – и единственная перепуганная кряква. Стреляю – мимо. Вдобавок ко всему –  кровавый мозоль на ноге. Приходится возвращаться. Мокрые, грязные, чёрные, среди гарей и дымов приезжаем домой к нашему охотоведу Михалычу.
 
    На следующий день нога распухает, мажу какой-то дрянью – вроде легче. Утром идём за поселок – леса, слава Богу, целы, но торфяники – выгорели. Обмелевшие карьеры пусты – ни чирёнка. Разбиваю о ветки обожженные пальцы – распухает и рука.
 
   Врешь, думаю, судьбина, не возьмешь! Едем с Михалычем в Шатуру, покупаем антибиотики, вкалываю сам себе дозу и на следующий день – к новым карьерам! Увы, уток нет. Господи, что делать?..

   На следующее утро приходит ответ: рука распухает как подушка, а жена Михалыча от нашего самолечения приходит в ужас. Кладут в больницу, делают операцию, а время тает как снег – уже середина октября. Ну судьба, ну судьбина!

    Полегчало – опять мы у Михалыча. Вечером оставляю Шмеля в гараже, закрываю дверь и мысленно спрашиваю: Господи, за Великим озером не горело, благослови туда завтра? Вынимаю ключ, поворачиваюсь – и падаю от боли!
 
   Как вывихнуть ногу на ровном месте, не спрашивайте, господа охотники, не знаю.

   Значит, думаю, это Ты, Господи! Вот и рассказывай Тебе про свои планы...
 
   Приезжает жена, загружает нас в машину и увозит. Сидим дома. Тоскуем. Жена:
   - Всё плачешь об охоте? А кто говорил: буди воля Твоя? Вот и смиряйся.
   - А что ты еще думаешь?
   - Надо съездить!
   - А Бог – против! Не видишь ты, что ли… Нету благословения!
   - Ну… через недельку-другую...

   Через полторы недели едем – прощаться. Конец октября. Уток нет, ходим по лесу - в надежде на рябчика. Пусто. На сосне орет сойка – Шмелёк в азарте! Стреляю. Сбегал, отыскал, принес, но в руку подавать не хочет. Ладно, говорю, что с тобой делать...

   Так мы закончили 2002 год – 25 лет моей охоты в Шатуре. Ни единой добычи, только сойка для Шмеля. Думаю, для того, чтоб не забывал ты, охотник, кто в доме Хозяин.



   ЭСТЕТ, ПОЭТ И АРТИСТ

   Шмелёк мой повзрослел, перестал изводить Барсика и не отходил от меня ни на шаг. В эту зиму и весну я увидел еще несколько его способностей. Вот записи из дневника: «Гуляем в лесу. Первый снег уже растаял, только на листьях кленов лежит белым зефиром – Шмель перепробовал с десяток таких зефиров, очень уж нравится ему снег на золотых листьях. Он слизывает его и все время оглядывается на меня: попробуй, хозяин! Я тоже не удержался, съел один зефир...
 
   ...Весенние ручьи также не оставляют его равнодушным, особенно те, которые шумят и звенят по камушкам. Он садится и слушает. Нравится? – спрашиваю. Поднимется, махнет хвостиком и опять слушает.

   Однако настоящий экстаз он испытает, увидев первый тюльпан. Дело было так. Утром – я еще спал – Шмелёк выбежал в сад и заметил распустившийся тюльпан. Первый тюльпан на зеленой грядке - как аленький цветочек из сказки Аксакова! Шмель долго сидел перед ним, потом позвал жену, она полюбовалась и ушла, он позвал тещу. Я проснулся: где Шмель? Мне объяснили: сидит в саду перед тюльпаном. Я вышел на крыльцо – и счастливый спаниель повел меня показывать своё чудо.
 
   За день он несколько раз бегал к тюльпану и вечером, когда тот закрылся, он его обнюхал и лизнул на прощанье.

   Утром он опять его увидел и опять – восторг! Мы дружно отмахнулись и любоваться не пошли. И Шмель растерялся – он не знал теперь, что ему делать. Около получаса он сидел, глядел на цветок и о чем-то думал, а потом понюхал его еще раз – и съел! Жена всплеснула руками, а я засмеялся. Я понимаю тебя, песик!..»
 
   Кроме поэтического чувства открылись у него и актёрские способности. Однажды он начал гоняться за своим хвостом, я захлопал в ладоши – с тех пор этот номер исполнялся на бис. Артист! В этом не было никакого сомнения, стоило лишь глянуть, как он фотографировался. Я перекладывал дичь, менял экспозицию, пересаживал его с места на место, он с удовольствием всё исполнял и принимал нужные позы, это было уморительно и даже, скажу честно, для меня удивительно.

   Эстет, поэт, артист. Хорошо, конечно, но мне нужен был охотник, и не какой-то там середнячок, а такой же гений, как и Шмель Первый!
 
   Шмель Второй о моих переживаниях не ведал – он просто жил и радовался.

   ...Пришла весна. Как обычно, остановились у Михалыча и утром, прихватив чучела и ружьё, отправились на разливы. У первого же болотца Шмель с разгону бросился в воду и уплыл - шагов за сто из кустов поднялись чирки и пара кряковых. Спаниель вылез из воды и доложил хозяину: утка есть! И я понял, что осенью охоты с подхода мне не видать. Не торопясь, я срезал хворостину и мы повторили весь курс молодого бойца – «рядом», «сидеть» и «нельзя». У следующего болотца молодой боец опять отправился в плавание и командир уяснил, что о вежливой и работающей на хозяина собаке придется забыть. Передо мной была совсем другая собака – горячая и страстная.

   На вечерней тяге он подробно обследовал поляну, исплавал все лужи – различия между водой и сушей у него не было – и долго пытался догнать летевшего стороной вальдшнепа. Однако на мой выстрел он тут же явился и без труда отыскал добычу. Следующий вальдшнеп упал подранком и спаниель пропал. Время шло, тяга заканчивалась. Я не выдержал, засвистел и пошел его искать. Шагов через двести вижу своего пса, бежит мне навстречу - с вальдшнепом! Бросает, придавливает его лапой и смотрит на меня – бери, мол, хозяин, чего стоишь? Подать в руку... ну да ладно,  все равно угодил, поросенок!
 
   В июле учимся искать перепелок. Поднимает – и за горизонт! Ору – хоть оборись. Привязываю корду, поднимает – гонит. Ору, дергаю, он – вверх тормашками. Глядит ошарашено. Объясняю ему, кто он такой и что я с ним сделаю на будущих испытаниях.

   Веревку не отвязываю, поднимаем следующую перепелку – стоит! Смотрит вслед, потом – на меня. Хвалю, глажу, отвязываю веревку, поднимает и гонит как ни в чем не бывало. Привязываю вместо корды его же поводок, поднимает – стоит. Ага. Отвязываю поводок – улетает. Так. Значит, понимаем. Но плюем.
 
    Три хворостины обломал об него – как о стенку горох. Улетает в четвертый раз, жду его с новой хворостиной, он возвращается и – кувырк передо мной. Хоть убей, хозяин, но не могу удержаться, веришь? И лежит передо мной вверх колесами, мордочку отвернул, ждет хворостины. И так это понятно мне всё, и так это уморительно у него получается, что я не выдерживаю и смеюсь. Он тут же вскакивает и весело начинает носиться вокруг. Ну что с ним делать, не запороть же его.
 
   На открытие охоты перепелки разлетаются от нас дружно и безвредно. Привязываю поводок – челнок укорачивается до нужных тридцати метров и гоньба прекращается. Стреляем пять штучек – всё. На второй день – опять беготня. Опять поводок – и отличная работа. Третий день – охота как под копирку. Что делать, не знаю. Конечно, охотиться можно и с поводком, а вот диплом...
 
   Через неделю приезжает наш приятель Андрей Дружников - идем за перепелками. Не жди, говорю, Андрей, спокойной охоты, этот артист не даст. Выходим на перепелиное поле – и что же? Работает как часы, горячо, энергично, но никакой гоньбы и челнок – тридцать метров! Без всякой корды и поводка. Значит,  перед публикой мы выступаем как положено. Ах ты, скоморох ушастый!
 
   Ворчу, конечно, но в душе замечаю, что этот скоморох начинает мне нравиться.

   В небольшом карьерчике ищем подбитую крякву. Шмель обследует тростники и уплывает на другой берег. Обхожу карьер – спаниель уже обрабатывает следующий, такой же. Догадываюсь, что подранок уплывает, а пёсик догнать его не может. Эх… Однако Шмель не смущается и уплывает на третий карьер. Этот почти весь зарос и воды в нем -блюдце. В середине пробитая ондатрами тропа, уходящая в тростниковые завалы в виде норы. Пёс переплывает водичку и шлёпает по ондатровой дорожке прямо в тростниковую нору. Ну вот, только ягдтерьера мне не хватало! Расстраиваюсь, конечно, ондатры много и придется опять его наказывать. Стою, жду своего зверолова и вижу, как он задом, задом пятится из норы. Вылезает – и тащит за хвост крякву!

   Еще один случай. Над широким чистым карьером стреляю селезня – падает подранком и уплывает. Пытаюсь добрать – увы. В сотне метров от берега два островка, к одному из них и направляется подранок. Шмель стоит на берегу – не видит. Бью крупной дробью в последней надежде – нет, мимо, а спаниель прыгает в воду и уплывает. Ветер от нас, на карьере волна, утки не видать и куда плывет это лопоухое, Бог весть. Селезень между тем добирается до правого островка и пропадает. Спаниель, вижу, тоже правит к островку, но – к левому! Как ему скомандовать «бери правее»? В отчаянии снова стреляю двойкой в контейнере в сторону правого островка и вижу – о чудо! – спаниель поворачивает вправо. Забирается на островок, исчезает на пару минут - и появляется с добычей. Неторопливо переплывает карьер, вылезает и, придерживая лапой селезня, отряхивается. Счастливый хозяин лезет целоваться - суровый помощник равнодушно отстраняется.

   С тех пор я уже не знал забот с подачей на большой воде – махну рукой, он уплывает, я стреляю в нужном направлении, а он ориентируется по всплескам дроби.
 
   Так начинался его путь к моему сердцу. Даже его горячка, с которой мне постоянно приходилось бороться, парадоксальным образом стала мне нравиться. Что же касается ума - все мои требования он понимал прекрасно! Но делать предпочитал по-своему. Мы сами с усами – почему-то обязательно это нужно было показать своему хозяину.



   НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

   Кроме земной хворостины, которой охаживал я своего непослушника, была и небесная, которой охаживали уже нас обеих... Сначала, в апреле, заболел мой отец - лесник, рыбак и охотник. Это было первое горе. А потом - посыпались напасти на Шмеля.

   В мае рублю дерево и Шмель получает веткой по глазу - глаз затягивается белой пленкой. Слушаю упреки жены, капаю в глаз лекарство, молю святого мученика Трифона – слава Богу, заживает бесследно.
 
   В июне гуляем краем поля – орет коростель. Поднимаем - коростель пересаживается в борщевик. Пёс летит следом – не остановишь!.. Ожоги по всему животу такие, что у меня сердце обрывается – умрёт! А ему хоть бы хны – хвостик торчком, бегает, гоняет пустую миску, давай, мол, хозяин добавку, мне витамины нужны!

   В начале августа стреляем перепелок, горячимся, мажем, однако ягдташ пополняется и лето сияет. Выдираю у него репейники из шерсти – он у меня изрядно лохмат – и неожиданно нащупываю на шее шишку. С куриное яйцо! Летим к ветдоктору, пёсика - на стол, гной из-под скальпеля брызгает даже по стенам, Шмелёк дергается, потом вздыхает и успокаивается. Опускаем на пол – хвостик торчком! Даже вечерней охоты не отменили – врешь, судьба, не возьмешь! Слава Богу.

   Четвертое горе и вспоминать страшно. Едем с женою в Шатуру. Август. Жара. Шмель – сзади, язык на сторону. Пёсику жарко и добрый хозяин открывает окно пошире. Что он там увидел на обочине, не знаю, но махнул он в окошко,  не раздумывая. А скорость - около девяноста километров! Оборвалось у нас женою сердце… Затормозили, выскочил я на асфальт, мысль одна: хоть бы не раздавили до конца! Машин, слава Богу, за нами нет. Но нет на дороге и собаки! Господи, кричу, где он? На обочине? Но и там нет! Да куда же он? да что же это? Гляжу на поле: чешет мой спаниель по проселочной дороге и только пыль из-под копыт. Зову, кричу, бегу следом – возвращается. Ощупываю, разглядываю, глажу и понимаю, что каким-то чудом – настоящим чудом! – мой песик приземлился на ноги, перевернулся через голову (башка в пыли) и за кем-то помчался. Кот ли это был, лисенок ли, не знаю. Жена в машине - слезы ручьем, а Шмель залезает на заднее сиденье, деловито усаживается и смотрит на нас – вперед, мол, что стоим? Показываем его в лечебнице – все-таки один из позвонков болит! Болит, но не очень.

   Только пережили, только вздохнули: слава Тебе! – следующая беда. Охотимся с ним на поле – в невысокой травке на пригорке он взвизгивает. Что такое? Проволока? Нет. Змея! Блестит как вороненый ствол. Стреляю ей в голову, хватаю Шмеля – у него на носу две маленькие дырочки. Пытаюсь высосать яд, Шмель крутится и не дается. Заезжаем к Шуре Некрасову – у него тоже спаниель - Шура говорит: дело опасное, его Рафик чуть не помер, нужен укол для поддержки сердца и обязательно молоко. Дает мне литр козьего молока и гонит в ветеринарку. Через полчаса со шприцем в руке захожу в гараж, Шмель спит на топчане, поднимает голову – морда как у сайгака. Квадратная. Ох, мой мальчик! В углу стоит его полная миска с кашей – не ел. Делаю укол и наливаю в отдельную мисочку молочка. Боюсь, и молоко не будет, а ведь оно как противоядие.

    Шмель между тем встает, подходит к молоку и с чавканьем – так, мой кабанчик! – осушает литр. Оглядывается, в углу его миска – опустошает и миску. Удовлетворенно облизнув квадратную физиономию, выходит из гаража. Мимо бежит чей-то гончак. Обнюхиваются, гончак поднимает ногу и что-то пишет на углу гаража. Спаниель читает, поднимает ногу и подписывает. Гончак убегает, а спаниель  подписывается еще раз, а чтоб его виза была выше, он, задрав ногу, на другой подпрыгивает. То есть его мнение, как всегда, круче. И я понимаю, что с сердцем у нас всё в порядке, а наше эго никакими змеями не укротить.
 
   Между тем конец сентября, утка табунится и золотится жирком. Утиных местечек у нас множество и планов – громадьё! Берем на неделю больничный, приезжаем, топчем, Шмель работает как часы и вдруг – разрезает лапу. Лежит – лижет. А я… А у меня – всё прахом! Такие места намечены, такие дневки разведаны – и всё прахом, потому что без собаки там только мучиться. Что же Ты делаешь, Создатель? Сколько же можно? Я не выдерживаю, падаю в траву и вою. Вою недолго, две-три минуты, а потом думаю, нет, не буду роптать, буду терпеть. Надо смиряться... Шмелек между тем зализывает ранку и выгоняет из кустов дрозда. Вылетает на тропинку – хвостик торчком! Ну, пёсик, ну, живчик! Вперед!

   На следующий день мы возвращаемся только к вечеру – тащим десяток крякушек, пару чирят и погоныша. Отдыхаем. Утром Шмелёк почему-то грустит. Оставляю его дома, а сам ухожу за грибами. Возвращаюсь – Шмель по-прежнему невесел. Что такое? Нога? Нет, почти зажила. А собака между тем отказывается от еды. А потом – бессильно опускает хвостик. Первый раз в жизни! И я понимаю, что новое горе – вот оно.

   Уезжаем: рюкзак с грибами и дичью на спине, на плече ружье, в руках сумка со Шмелём. Следующим утром спаниель писает кровью и жена начинает рыдать: «Он проколол себе кишечник, это смерть...»  Прилетаем в клинику. Пироплазмоз! Делаем укол – убиваем всё подряд и ставим капельницу выводить токсины.

   Если выдержит – будет жить. Если выдержит... Ветврач говорит:
   - Чуть бы раньше... а так...
 
   Чуть бы раньше... Я сел рядом с капельницей и время остановилось.

   Капало лекарство – капля за каплей, но Шмелёк оставался недвижим. Я хотел уложить ему лапку поудобней, приподнял его, а он – как желе! Тельце как будто без костей, точно холодец... Зашлось у меня сердце и так мне стало его жалко, что я чуть ли не в голос закричал:  Господи, спаси!.. он Твой... этот пёсик, я знаю!.. но если можно, оставь его мне, пожалуйста... Я его очень люблю...
 
   Сколько времени я тогда уговаривал небеса, не помню.
 
   Вошел ветдоктор, принес кота с подбитым глазом и внимательно поглядел на Шмеля. Шмель открыл глаза, увидал перед собой кота и сделал попытку встать.

   - О! – сказал ветдоктор. – Кот интересует. Жить будет!

   Я легонько прижал спаниеля к себе – косточки были на месте и никакого желе больше не было!

   Три недели – доктор сказал - санаторный режим.
 
   Шмель отдыхает, а у меня в это время - новое горе. Умер отец. Приехал я на родину, поглядел на него в последний раз, отслужили мы с батюшкой панихиду  и похоронил я отца на старом кладбище рядом с мамой. И опять домой, в ожидании новых бед.

   Дома, однако, всё хорошо, Шмель здоров и встречает меня радостным лаем. Отдохнули немножко - и в Шатуру, прощаться с осенью.

   В угодьях после пожарищ простор, синие озера в золотых тростниках, обмелевшие карьеры, редкие дымки и запах горелого торфа. И завалы на месте березовых рощ, и непроходимые тропки и бровки. Спаниелю легче – он пролезает внизу, а я скачу по стволам как архар. Через час я уже не скачу, а ползаю как тюлень. Уток – конец октября – нет. Вся она – и местная, и пролетная – ушла! Пусто в угодьях, только небо.

   Переползаю в очередной раз через завал, поднимаюсь по березам как по ступенькам, наверху оскальзываюсь и плашмя, со всего маху, лицом в землю! Открываю глаз - перед носом острые как пики концы сгоревших кустов. На вершок бы правее...
 
   Тут уже и не до охоты... Снимаю рюкзак, достаю термос и сажусь на березу. Опять смерть! Третий год она охотится рядом. Мать забрала, отца... И первого Шмеля... Неужели и мне пора? Неужели всё?..
   
   Сижу на березе, гляжу на обгоревшие остряки – сейчас бы лежал тут. И так это всё живо перед глазами... ху-у-ух... Слава Богу! Отменил Господь.

    Вспомнился мне тут и батюшка: за всё, говорит, благодари! И на работе, и на охоте. И всё делай во славу Божью, тогда и сам Он с тобой рядом будет.
 
   Поблагодарил я еще раз Бога и пошли мы дальше. Жалко, думаю, уток нету - не поохотишься во славу Божью! Я ведь охотник, а что охотник должен делать? Добывать дичь для семьи да Бога благодарить! Это я сейчас хорошо понимаю, а, помню, пришел первый раз к батюшке, стою, мямлю: убий, не убий... Гуманистом тогда был, сам выбирал, что хорошо и что плохо - про Бога и не думал...
 
   Проверили несколько любимых местечек у Великого озера – нет ничего, полюбовались осенним простором и повернули домой. Напоследок заглянули еще в один карьерчик, последний, заветный,  на отшибе... Но и здесь - ни одной. Нет, батюшка...

   Остановился на бровке, отдыхаю, а Шмель копается в тростнике, поднимаю глаза - вдалеке стайка. Десятка два, идут над озером, и невысоко. Сейчас сядут… Однако они не садятся, а правят ко мне. Вряд ли, думаю, не будут они менять кормовое озеро на карьеры. Тем более на мой, в стороне и на отшибе. Не верится мне... Мне не верится, а они – вот они! Срываю с плеча ружье – бах в стаю! Это всегда промах, охотники знают, и я это хорошо знаю, а утки между тем – падают! И не одна, а две! Шмель, довольный, уже несет первую и отправляется за второй, гоняет, вижу, селезня, ловит и плывет ко мне.
 
    А я понемногу прихожу в себя и думаю: надо же, получилось во славу! Да... но сам-то я... я и не сделал ничего, только рот разинул да пальцем шевельнул. Не ожидал... И без прицела. А если бы еще раз нажал на курок - было бы три во славу Божью!

    Шмель между тем приносит селезня, встряхивает его хорошенько и опять отправляется в тростники. Горячка, считать не умеет. Стою, разглядываю уток, а  спаниель вылезает из тростника и в зубах у него - ещё один селезень! Три...

   И тут мне становится не по себе. Такое чувство, как будто Бог совсем рядом - и смотрит!.. А во мне – трепет и страх... Так и стою перед Ним – как двоечник перед директором.

   Потом это ощущение проходит, остается только тишина в душе да осень вокруг. Идем со Шмелем к мотоциклу и не знаю уже, что думать, новое ли горе мне ждать, или, может быть, смерть моя завтра не промахнется?  Не всё же ей мазать...

   Теперь, спустя годы, я знаю, что это была не смерть - это было благословение и окончание наших горестей...
 
   После этого случая и до самой последней его весны – а Шмель мой прожил на земле четырнадцать лет - мы не пропустили с ним ни одного охотничьего сезона! Этот гордый и горячий пёсик стал настоящим мастером и навсегда остался в моём сердце.



   СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ

   Написал я заголовок очередного очерка – и призадумался. Приблизительно как Илья Муромец у камня посреди степи. Что ж это такое – счастливая жизнь? Перечитал свой дневник тех лет – жизнь бьет ключом, а счастье? Что-то не очень видать. Есть отдельные моменты, а так, в основном, то денег нет, то здоровья, то времени, то на работе проблемы, то жена болеет. Перевернул страничку и опять: то зима без снега, то весна холодная, то лето негодное и дичь не уродилась, то машина сломалась, то друзья погрязли в делах и на открытие не собрались.

   Почему же те годы вспоминаются как счастье? Значит, дело не в проблемах. Если охота это дело твоей жизни и это дело идет – что нам проблемы?.. Может быть, вы помните фильм Дмитрия Васюкова «Счастливые люди»? Тайга, Енисей, поселок Бахта, охотники-промысловики: Соловьев, Блюме, Тарковский - да и все бахтинцы, рыбаки и охотники – обаяние их так велико, что многие после этого фильма обычного охотника-любителя, то есть нашего брата, и за человека перестали считать. Судя по комментариям, конечно. Такой уж мы народ – любим мы и крайности, и перехлесты. Но Аксаков, Сабанеев, Пришвин... все, кто посвятил охоте свою жизнь, славил её и воспевал – чем они хуже? Да и среди нас, грешных, тоже – охотоведы, егеря, кинологи, оружейники, руководители охотничьих хозяйств... Разве не охотой они живут?

   Тут по-другому надо мерить. Промысловик это своего рода монах в охотничьем деле – ради охоты он готов оставить весь мир - и только на охоте ему по-настоящему хорошо, в его заветной стране. Но таким монахом в душе может быть и любой охотник. И будет ему счастье. Или не будет?..

   Сейчас, например, межсезонье – я сижу и пишу этот опус. А на душе у меня – ожидание. Скоро, скоро открытие! Рядом мой пёс, он тоже в ожидании, и осталось нам всего ничего до нашего праздника. И радуется душа, в глубине своей – радуется! Там, в сердце, есть у меня маленький живой родник... и хорошо мне! И счастье это моё не в прошлом, не в будущем, а здесь и сейчас. Беда ли какая, неурядицы ли – вспомню про охоту, и легче, и можно терпеть.

   А межсезонье летит и летит  – успеть только деньжат накопить да необходимые дела закончить. И тогда наше счастье ожидания засияет счастьем исполнения – утренним солнышком над туманным полем... Охотники, конечно, понимают эту поэзию, а прочим - не объяснишь.

   Тревожит и волнует нас только погода: как-то оно будет? Холодно может быть и в мае - не дай, Господи! И в июне не дай нам холодов и помоги, пожалуйста, нашим птичкам и зверюшкам вырастить потомство! Оглядываюсь назад: сорок лет переживал я за это – как переживает крестьянин за свой урожай - и с надеждой глядел в небо! Слава Богу, никогда не оставался я без радости. И без добычи тоже. Кроме одного сезона – 2002 года, когда засуха, пожары и проблемы стали стеной. И добыли мы со Шмелем одну только сойку для него. Этот сезон – исключение. А исключение, как замечает пословица, подтверждает правило. А еще исключение не дает места нашей гордости, а то ведь у нас теперь и снегоходы, и квадроциклы, и квадрокоптеры, и прочий интернет. И понты выше крыши! На себя надеемся, а на небо - плюем. Поэтому и пинка получаем сверху, а как же? И мы со Шмелем получали, поэтому на себя теперь не надеемся, а переживаем из-за погоды и небо просим – оттуда благословение и оттуда радость.

   Не все это понимают. И не всем это объяснишь. Вот и Дмитрий Васюков, и он тоже: есть, мол, на земле места и есть на земле счастливые люди, они не ругают власть, не ругают президента, они вообще никого не ругают, они верят в себя и спрашивают тоже только с себя. И всё у них есть. Сами себе хозяева. Почему же не поинтересовался он, режиссер наш прекрасный, какие книжки читают Тарковский и Блюме и зачем они строят в Бахте маленький православный храм? Что им еще не хватает на этой земле?

   Спрашивал и я когда-то об этом свою душу - давно, еще в юности, и много воды с той поры утекло в Енисее, - душа моя ненасытная, что тебе не хватает? Что ты хочешь?  Я тоже тогда собирался устроиться на земле хозяином: чтоб щей горшок да сам большой, как Пушкин когда-то сказал. И всё складывалось удачно, хочешь министерскую карьеру, пожалуйста, дядя - начальник управления авиапромышленности, хочешь инженерных радостей – брат главным инженером на Тульском оружейном заводе. Душенька моя, выбирай! Всё, что пожелаешь! А она недовольна. Недовольна! И я постепенно понимаю, чем она недовольна. Оказывается, не хочу я ни самолеты строить, ни ружья делать, ни карьеры не хочу, ни богатства – я хочу быть охотником, я буду охотником, я хочу быть только охотником - нет ничего лучше на свете! Отец мой надо мной посмеивается, дядя понимает, а брат – нет. Ну а ты, красавица моя русская, жена моя, ты понимаешь меня? Поднимает она глаза, а в глазах у нее – море, и это море готово идти за мной и в тайгу, и на край света.
 
   На край света, как выяснилось, идти не нужно, моя обетованная земля оказалась недалеко.

   ...Август. Открытие охоты на водоплавающих. Лесная поляна у трех старых дубов, рядом небольшой пруд. Стол на траве и костер. К тому времени у нас уже сложилась дружеская компания и рядом мои друзья – и совет, и плечо в трудный момент. Витя моет картошку, Саша чистит рыбу, Женька щипает уток и ругает Андрюху за редкие приезды, а Миша, повесив на ветку старое ведро и собрав наших жен, обучает их ружейной стрельбе. Крики, визги, канонада.

   А вокруг - Россия, наша родина. И наши охотничьи угодья: зарастающие шатурские торфоразработки, карьеры, канавы, болота, озера, леса и поля. Лоси и кабаны, лисы и зайцы, глухари и тетерева, гуси и утки, вальдшнепы и коростели. И синеглазая Мещёра.

   Сегодня у нас на поляне – пир. Вино и водка, дичь и рыба, грибы и ягоды. Три старых дуба над нами – как три русских богатыря. Русь моя, родина моя, Владимир Красное Солнышко!..
 
   Сегодня у нас пир, и я веселюсь, я стараюсь веселиться изо всех сил, хотя завтра, я знаю, будет похмелье и будет на душе пустота. Всё у меня есть: и охота - цель моей жизни, - и жена, и друзья, и угодья, и смерть моя вроде бы еще далеко – родина моя, отчего же мне так одиноко на этом пиру? Отчего мне так уныло и скучно?
 
   Родина моя, я не могу понять сам себя, не могу я понять, отчего так мучает меня тоска и откуда во мне такая печаль от твоих улетающих журавлей? А самое главное, почему такой бессмысленной и ничтожной кажется мне моя счастливая и обеспеченная жизнь?.. Бросил бы всё и ушел! Но куда? На небо? На небе пусто, Бога нет, все говорят мне, что Бога нет, что никто не отзовется, и что в прошлом у меня – безмозглая прабабка обезьяна, а в будущем – беззубая старуха смерть. И всё. Земля моя, ты прекрасна, но мне всё чаще хочется застрелиться...

    Не знаю, господа охотники, чем бы закончилась моя счастливая жизнь и до чего б довела меня вера в себя – до самоубийства, может быть, и не дошло бы. Скорее всего, я пошел бы другим путем, как и несколько моих лучших друзей, путь этот всем хорошо известен: пить, пить и пить...
 
   Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился... Всё, как Пушкин расписал. Я, правда, не знал тогда, что моя тоска называется духовной жаждой, да и утолял ее не тем, чем надо, но мне повезло – мне тоже кое-кто явился на перепутье, да так, что я уже после этого не сомневался – и небо не пустое, и ад существует.

   Повезло мне и второй раз - я оказался не один, у друзей моих тоже происходили чудеса: одному явился святой старец, другой увидел в своем сердце светоносное облако, третий, открыв Евангелие, прочитал: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова… и вдруг эти сухие строки потекли перед ним как живая вода. Потом он рассказывал мне, что целый день он пил эти живые слова и целую вечность он бы их пил, но они опять превратились в обычные.
 
   Повезло нам и в третий раз – времена в стране изменились, богоборцы ослабили хватку и массовые расстрелы заменили на индивидуальный террор. Страх перед  ними слегка поубавился и недавние поклонники иудейских идей начали искать Бога. От сионских мудрецов: Маркса, Ницше, Фрейда, Зомбарта, Вебера – имя им легион – русские начали возвращаться к святым отцам и апостолам. На наших глазах произошло и еще одно чудо – как феникс из пепла, из руин поднялась Святая Русь и зазвонила в колокола. Опять по земле ходил наш Господь Иисус Христос и каждому задавал один и тот же вопрос: любишь ли ты Меня?..
 
   Одни крестились и плакали, другие молчали, третьи отворачивались.
 
   Нечистая сила тоже не сидела сложа руки – маги, колдуны, экстрасенсы, гуру, ведьмы и прочие разнокалиберные черти зазывали к себе со всех сторон. Плоский мир атеиста растворился как туман и Вселенная опять стала трехмерной – ад, земля и рай.
 
   И все это – на мою грешную душу!

   Прочитав Евангелие, я уперся в заповедь «не убий»...

   - Шмель, - говорю, - что делать? Написано: не убий!.. Мы же ведь можем с тобой прожить без охоты, мы же не ради хлеба насущного туда ходим? Понимаешь? Не ради... Значит, это баловство и грех. Понял?..

   Шмель молча отворачивал мордочку и опускал голову – как будто понимал, о чем я ему толкую. И не видать бы ему охоты как своих ушей - хотя нет, уши у него длинные, - как своих зубов, если бы не батюшка. Пришел я к нему со всеми своими вопросами: он выслушал, объяснил, растолковал и отпустил – радуйся, душа, и благодари Бога!

   - Радуйся, – говорю, - лопоухий! И перед каждой церковью кланяйся, там наши батюшки служат и Библию толкуют всем бестолковым народам! Понял? Чуть без охоты не остались, чтоб ты тогда делал?..

   Шмель помалкивал. Кстати сказать, значение слова «охота» он понимал очень хорошо. Выяснилось это так: уселся я как-то на поваленную возле карьера березку, сижу себе у нашей тропки, любуюсь простором, а Шмель носится туда-сюда, то к карьеру, то опять ко мне. Наконец, я замечаю его беготню и спрашиваю:
   - Ты что же, никак на охоту хочешь?..

Он остановился, поглядел на меня внимательно и как бросится мне на плечи - чуть с бревна не свалил! Да еще и языком, как мокрым полотенцем, шлеп по лицу. Хотите счастливой жизни, господа охотники? Пожалуйста, по всей вашей морде! Пришлось умываться.
 
   Теперь забылись огорчения, стерлись неудачи, будто их и не было, и ушли в прошлое проблемы. Остались только разноцветные камешки счастья: теплые вальдшнепиные вечера, тихие утиные зори, обилие дичи, хорошие работы собаки и синеглазая моя Мещёра.
 

 
  РАЗНОЦВЕТНЫЕ КАМЕШКИ СЧАСТЬЯ

                ***
  В 2003 году схоронил я милую мою Чарму, первую свою собачку – тринадцать лет она прожила. Теперь у трех старых берез на краю рощи лежат два моих дружочка, Чарма и погибший по моей вине Шмель Первый – лучший их лучших, именно та собака, которая дается охотнику один раз в жизни…  Стою у берез и плачу... А Шмель Второй гоняет в кустах дрозда...

                ***
   Две странички перевернул – два года пролетело. С новым – 2005 годом! Зима. Падает снег. Крупные шапки медленно опускаются в саду. Спаниель сидит на дорожке и наблюдает за летящими снежинками. Иногда комочек ватки опускается ему на нос и он облизывается.
   - Хорошо тебе, охотник?
   - Хорошо мне, Господи... Тихо и хорошо у меня на душе. Ты есть, Ты рядом... И песику моему хорошо, он тоже любуется снегом...

   - Хорошо тебе, Шмелек?
 
Встанет - хвостик кверху, и помахивает своей метелочкой в знак согласия.


                ***
      Весна. Приехали со Шмелем к карьерам Острого мыса – справа осталось Великое озеро, слева – Долгое. После пожарищ простор – небо, весенние воды, тростник и редкие березки по бровкам. Стоим на высокой песчаной дорожке, а перед нами переполненные водой торфяные карты. Тишина, синева, дымка. Изредка крякает утка и летают чайки.

   Издалека летит самолет – старый трудяга АН-2 – пожарники проверяют обстановку. Летит низко. А перед ним – птицы. Скворцы, что ли, клубятся? Ближе и ближе. Утки! Кукурузник летит над картами, а перед ним – волна уток! Дружно поднимаются в воздух, а когда он пролетает, они опять рассаживаются на картах. Наконец, самолет и утиная волна достигают нас со Шмелем – утки со всех сторон: кряквы, свиязь, чирки, нырки... Шмелек скачет от радости – никогда он такого не видел. Я тоже.

   Стоим у залитых водой тростников рядом с дорогой, достаю манок, крякаю – три селезня поднимаются из зарослей и идут на выстрел. Маню чирков – этих прилетает сразу четыре. Шмель начинает скулить и пищать. Но мне отчего-то совсем не хочется стрелять. Как тут стрелять? Сажусь на бровке у воды, а передо мной - половодье и утиное изобилие. И живой родник в душе. Даже не родник, а чудесный источник. И такое неожиданное чувство новизны и первозданности мира, как будто я вдруг вернулся в первые дни бытия и творения, когда Господь Вседержитель сказал: да произведет Земля всякую живую душу! И в морях заиграли рыбы, в лесах побежали звери, и птицы полетели по небу... Может быть, оттуда она пришла тогда, эта волна блаженства, не знаю. Помню, что одна только мысль была у меня в душе: остановись, мгновенье... Дорога, синева, простор, водополье… И маленький огорченный спаниель, которому так хочется добыть хотя бы чиренка...


                НОВЫЙ ЛАГЕРЬ

   Август. Старый наш лагерь в березовой роще у Развилки сгорел, но пожарище уже покрылось какой-то блеклой травкой и маленькими, в три листочка, березками – будущая роща поднималась на глазах. Старый карьер с карасями и ротанами тоже был на месте, только берега осели – метровый слой торфа выгорел вместе с брусникой, но жить на берегу уже было можно. Даже хорошо – дров в избытке. Начали оборудовать лагерек – первым делом шалаш. Таскаю и складываю бревна, рублю ивняк, связываю над бревнышками домиком, а Шмель ходит следом и наступает на пятки. Гляжу на свое произведение – и не нравится мне. Ничего почему-то не нравится. Передвигаю конструкцию ближе к бровке – тоже не по душе, ближе к воде – и тоже не то. Часа четыре вожусь – не идет и все тут. Гляжу на небо – похоже, оно не благословляет это место! Хочет меня переселить. Но куда? Вопрос. И как найти его, это угодное Богу место? Веленью Божию, о муза, будь послушна... Я согласен, но охотничья муза, Диана эта, такое это капризное, своенравное... плюнуть и растереть... Ладно, все равно надо искать, куда Бог поведет.

   Садимся со Шмелем на мотоцикл и катим неизвестно куда, куда глаза глядят. Глаза глядят сначала на юг от Великого озера, потом тянет налево, потом направо – еду по старому забытому узколу, слева и справа торфяные карты, впереди три небольшие березки... Что-то знакомое. Останавливаюсь и узнаю наше весеннее местечко, то самое, где летел над нами пожарный самолет и поднимал волну уток! Но здесь не очень хорошо для лагеря, весной кругом вода, только у этих березок небольшое возвышение и всё. Едем дальше, через полкилометра торфяные поля кончаются и начинается березняк. Отлично. Есть свороток с дороги, полянка, глубокая канава с чистой водой, песочек... Но сердце молчит. Опять душе что-то не по душе... Слушай, говорю, что тебе надо? Хорошее место.
А неуютно! Да почему неуютно-то? То не так, это не так – что за натура… Едем обратно к трем березкам – ну? Душа? Что? Но чувствую, что и спрашивать не надо – хорошо ей. Как будто домой пришел.

   Вот такое раздвоение было у меня.
 
   Между тем лагерь у Трех берез оказался очень даже уютным, хотя и расположен рядом с дорогой. До сих пор там стоит мой столик и шумит вокруг него тростниковое море. А березок, конечно, уже не три, а целая аллея вдоль старой дороги.


                ОСЕННЯЯ ЖИЗНЬ
   
   За эти годы накопилась у меня кое-какая статистика урожайности уток. Годы средней численности, обычно три-четыре года подряд, сменялись либо резким увеличением, либо резким спадом. Особенно запомнился один тяжелый год – утиные кладки замерзли, не только кряква, но и чирки, красноголовые нырки и чернеть – все попали под весенние морозы и на открытие мы не увидели в небе ничего - изредка пролетала матерка и всё. За две недели обошли мы со Шмелем все наши любимые местечки, потом расширили круг – Великое озеро, Тельма, Филинское, а с другой стороны карьеры Лесного поселка и всякие дальние заросшие пятачки – места бывших торфоразработок – везде попадались только матерки, изредка радовал молодой чирок, но полновесных выводков не попадалось.

   Тогда, помнится, переживали – это когда же теперь восстановится численность? То есть наши семь-восемь тысяч уток осеннего урожая... Однако, слава Богу, численность восстанавливалась быстро и опять на открытие утка весь день крутилась в небе.

   А после открытия заядлых утятников в угодьях оставалось совсем немного – по вечерам мы далеко слышали выстрелы друг друга, в будние дни всего три-четыре человека стреляли по вечерам, в субботу приезжали горожане и в августе-сентябре стрельба иногда усиливалась, а в октябре – опять тишина, приезжали только любители пролета. Их было немного – тут требовалось терпение и знание угодий.

   Мы со Шмелем, приезжая каждую неделю на три дня – суточная работа позволяла быть вполне свободными – ночевали чаще всего в шалаше, а иногда – в землянке. В отпуске, устав за три-четыре дня охоты, я оставлял Шмеля отъедаться и отсыпаться в гараже, а сам отдыхал у своих друзей - либо у Михалыча, либо у Миши Перетукина.

   Ходили не только за утками – к четвертому полю Шмель стал настоящим мастером по всякой мелочи – прежде всего коростель, спаниель его обожал и выковыривал из травы с большим наслаждением! Радовала нас и перепелка, изредка попадались и дупеля.

   После пожарищ образовалось множество гарей – эти местечки облюбовал бекас. Иногда он собирался в стайки по десять-двадцать штук и кормился на грязи, его так и называли – грязевой бекас. Охотиться за ним было невозможно – при подходе он взлетал дружно и далеко, но если попадалось болотце с кочками, осокой, травкой – тут уже бекасы вели себя гораздо смирнее. Я стрелял их на этих чистых местах не жалея патронов - Шмель трудился как пчела, но пчела грязнющая как свинья. Обмывались где-нибудь в канаве – зато на обед был жареный бекас.

   Посуду – котелки, кружку, сковородку, ложки – прятали в воде, одежду – телогрейки и тулуп - оставляли в шалаше, а спальник возили с собой. Запас картошки и крупы хранили тоже в лагере – закопав в землю старый бачок с крышкой, получили небольшой погребок, там и хранили. Туда же прятали и дичь – вытащив внутренности и напихав в брюшко березовых листьев или крапивы.

   Хорошо нам было вдвоем! Осень, звезды, костер, ночной шорох тростников, кряканье уток, чавканье кабана в болоте и шуршанье мышей в траве...

   2005 год оказался урожайным не только на уток, но и на зверей – недалеко от нашего лагеря поселилось стадо кабанов – шесть-семь молодых, пара-тройка старых свиней и секач. Этого мы определили сразу – его лежка была отдельно от стада, огромное кубло грязи, которое он  все время зачем-то переворачивал. Разглядеть толком их не удавалось – при подходе только хрюканье, треск тростника и всё. Но однажды вечером, отойдя от лагеря сотню метров по дороге, я увидел в двадцати метрах кабана – он спокойно перешел дорогу и на меня, как мне показалось, даже внимания не обратил. Светила яркая луна и величину этого вепря я оценил вполне.

   В сорока метрах от нашего шалаша, в канаве, бобер начал строить хату – Шмель регулярно проведывал его стройку. Отправляясь на вечерку, в соседней канаве каждый день видели еще двух бобров. Ондатры плавали везде и ставили на мелководье хатки как шахматисты фигурки.

   Смешили мышки – их в 2005 году уродилось великое множество, двух видов – одни серые со светлым брюшком, другие коричневые, с черной полоской на спинке, похожие на бурундуков. Они бегали везде, скакали в шалаше, пытались даже дергать меня за бороду. Шмель иногда не выдерживал и пытался их поймать – досаждали и ему. Иногда я просил его специально – погоняй, жить невозможно! – спаниель выскакивал из шалаша и начинал носиться вокруг. На пять минут всё утихало – потом опять.
 
   Кашу для Шмеля я варил в котелке – как-то вечером сварил и поставил в сторонку остывать. Свечу фонариком – не остыла ли? – и вижу картину: стоит котелок, а вокруг него десяток мышей – сидят, ждут пока остынет.

  - Шмель, - говорю, - глянь, сколько на твою кашу собралось!

   Шмель увидел, прыжок – мыши в траву. Кино. Закрыл котелок крышкой, крышка чуть меньше размером, небольшая щелка остается – мыши собрались и через щелку таскают еду. Посветил фонариком – все разбежались, а один, с черной полоской на спинке, остался, запускает лапку в щелку и как ложкой таскает гречку. Этого накормили, точнее, я накормил – Шмель бы не позволил разбазаривать свою еду.

   Однажды я решил проверить, сколько же он может слопать за один раз. Первую миску мы смахнули за минуту, как обычно. Наливаю вторую. Тоже улетела без задержки. Наливаю третью – утиный супчик, немножко мяса, картошка, рис и бульон. Мясо улетает, картошка и рис... нет, уже не улетает, но медленно утрамбовывается в животе. Спаниель садится у миски – брюхо как пузырь, уши свесил, сидит, думает. Бульон явно не лезет.

   - Шмелек, - говорю, - лопнешь! Хватит, иди в шалаш, отдохни, потом доешь. Я от мышей постерегу, ты не беспокойся...

   Шмель выслушивает моё предложение и уходит в шалаш. Минут пять его нет, потом шуршит целлофан – наша навесная дверь – спаниель вылезает, подходит – брюхо по земле, доедает бульончик, облизывается и уже со спокойной душой отправляется спать.

   Однажды лунной ночью в бобриную канаву прилетает утка и начинает орать – два часа ночи, а ей скучно. Разбудила, зараза. Орет и орет.

   - Шмель, сходи прогони, а то она до утра тут наладилась, певица...

Шмель вылезает из шалаша и бежит к канаве. Эх, думаю, не сказал ему, чтоб сам-то в воду не прыгал, сейчас явится весь мокрый. Слышу, утка с кряканьем поднимается и улетает. Приходит спаниель – сухой. Молодец, говорю, а то я не сказал тебе...

   К тому времени я разговаривал с ним как с человеком и даже перестал удивляться, что он меня отлично понимает. Понимает – и всё! Как? Господь знает как. Я тогда уже не верил ни в какую теорию эволюции и хорошо знал, что истинная наука от этой гипотезы давно отказалась. Ответы на свои вопросы я искал в молитве, в церкви и в библии. И моя древняя небесная Русь, моя сказка и радость, открывалась мне всё полней и полней.

   Хорошо нам было со Шмелем стоять вечерами у озера, любоваться закатом и синим лесом, тростниками в воде и какой-нибудь маленькой розовой тучкой на чистом небе. «Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца и Сына и Святого Духа Бога...» Шмель внимательно слушал мое пение – слух у меня, конечно, был еще тот и я был рад, что пес мой не любит болтать. «Свете тихий святые славы бессмертного Царя Небесного...»   Прочитав наше маленькое правило, ожидали уток. Тяги случались всякие, иногда очень хорошие.


                ***
   Азарт постоянно загонял моего песика в воду. Придем вечером на место, вытопчу ему пятачок на сухом, чтоб ничего не мешало обзору, постелю сухой травки, усажу – нет, стоит только показаться первой утке, спаниель мой по колено в воде и весь внимание. Поздней осенью приходилось носить с собою махровое полотенце, чтобы хоть слегка просушить ему после охоты уши – боялся отита. Вырывается, недоволен... Отита, слава Богу, ни разу за его четырнадцать лет не было, хотя на ушах, бывало, и сосульки висели.

   Ездили мы по угодьям, как я уже говорил, на мотоцикле, я за рулем, а Шмель сзади, в рюкзаке. Там же, на багажнике, ружье и вещи. Но вот мы купили с ним машину. Вначале денег хватило только на старенькую семерку, а через полтора года купили уже Ниву. Шмеля поначалу тошнило – в машину он не хотел ни в какую, я заносил его на руках. На третий-четвертый раз тошнота кончилась, однако к машине никаких добрых чувств не появилось. Но однажды всё изменилось. В конце октября – уже прошли первые заморозки и вода была ледяной – мы пришли со Шмелем с вечерней тяги и сели погреться в машину. Я завел двигатель и минут через пять в кабину пошел теплый воздух. Шмель вылизывался на заднем сиденье. Почуяв теплый воздух, он перебрался вперед, сунул нос к печке – его опахнуло теплом... и тут до него дошло! Он глянул на меня – что ж ты, мол, хозяин, молчал! – расправил грудь, развесил мокрые уши и уселся перед печкой прочно и надолго. Я  оставил его в кабине, а сам ушел к костру. Ужин, чай, прихожу к машине позвать пса – он мирно спит на переднем сиденье. С тех пор он это место никому не уступал – при нужде приходилось гнать. Дальше – больше. Приехали к землянке, я растопил там печь и постелил ему на втором топчане – поужинали с ним у костра и Шмель отправился ночевать. Но не к землянке, а к машине! Октябрь, холодина – я открыл ему дверь в землянку, потом открыл дверцу в машине и объясняю: так, мол, и так, это железяка, в ней будет холодно, а в землянке теплынь, ты и сам давно знаешь. Поглядел он, поглядел – и полез в машину. Выбрал. Утром выхожу – на крыше иней, открываю дверцу – лежит мой пес клубочком, но сухой и веселый. Однако запах в машине... да уж... истинно собачья конура! Что ж, ничего страшного – проветриваем и в путь.
 
   Буксовали, конечно, на семерке по осени, поэтому через пару сезонов купили Ниву.


                ЗМЕЯ
   Змеи в шатурских болотах и карьерах водятся, можно сказать, в изобилии. Бывают такие змеиные годы, что эти черные веревки ползают по всем дорогам, в основном, конечно, ужи, однако хватает и гадюк. Водители их давят – как объедешь на скорости? – но этой живности не уменьшается. Потом опять нету – только изредка увидишь в траве. Шмеля, как я уже писал, укусила как-то гадюка – точно в нос. Года три после этого он их удачно обходил, но однажды все-таки наступил – и она хватанула его за ногу. Вылезали мы тогда из болота, смотрю, стоит мой мальчик, лапку согнул и на весу держит. Укусила чуть повыше щиколотки – вижу, плохо ему, и наступать больно. Взять его на руки не могу – такие заросли, что еле продираемся к дороге. Слава Богу, и дорога, и наш лагерь были недалеко. В машине я всегда возил с собою и аптечку, и литр молока, специально для такого случая.

   Вышли к дороге, Шмель, смотрю, повеселел, на ножку уже наступает – бежит, как обычно, впереди. Ладно. В лагере наливаю ему молочка – мисочку мы высосали с удовольствием, ставлю кашу с мясом – еще одна мисочка улетела. Хм... Молодец, собачий сын! Хотел в нос его чмокнуть за мужество – какой там! Телячьи нежности, хозяин, лучше еще кусочек мясца... Иди спать, говорю, обжора, в тебе яду полно, надо отлежаться! Послушался, ушел в шалаш.

   Я приготовил обед, поел, убрал в погребок уток, начистил картошки, полюбовался окрестным тростниковым морем, сходил к бобру, помыл в его канаве посуду – дело шло к вечеру. Пора на вечернюю тягу. Шмеля решаю привязать – если не привязать, увяжется следом. Шалаш у меня, как я уже говорил, сделан из березок – концы глубоко в земле, а верхушки связаны меж собой, сверху пленка, тростник и трава в качестве утеплителя и еще слой пленки, на двери – тоже пленка. Привязываю Шмеля к крайней березке и строжайше гоню на место – тяжко вздохнув, он укладывается на свою телогрейку.

   Иду без собаки... без собаки неинтересно! Неинтересно и даже странно, как я раньше без них охотился? Целых тринадцать лет... Отошел от лагеря недалеко, метров семьсот-восемьсот – здесь у меня несколько чистых карт - мелководье, битых уток можно отыскать и самому.
 
   Стою. Смеркается. Тишина вокруг, закат и первая стайка от Великого озера... Скоро и у меня должны.... Вдруг слева по бровке – шлеп, шлеп, шлеп... и треск – кабан! Первая мысль у меня – кабан, и прет прямо по моей бровке на меня. Оборзел ты, думаю, совсем, тут же и запах мой, и след... Смешно, конечно, но все-таки гляжу на патронташ – не зарядить ли картечь? Парочка у меня есть, на всякий случай, для дальнего выстрела по подранку или для волка на дороге... Треск ближе и ближе – придется орать, думаю, останавливать, что за дела такие... Наконец, гляжу, прогал в полусотне шагов от меня, а там – Шмель! Летит на всех парах – треск, шлепанье, сопенье, даже повизгивает, увидал меня – тормознул, встал. Машет хвостиком – привет, хозяин, это я, всё нормально, я пришёл. Подхожу – ошейник на месте, поводок не оборван, а на конце – березка! Та самая, к которой я его привязывал. Вырвал. Интересно, говорю, как же ты по кустам семьсот метров шпарил и не зацепился? Молчит, конечно. Да и не до этих пустяков ему – только снял ошейник, он уже по колено в воде, вылез на чистинку,  глазами уже по небу – летят!!!

   Выбиваю из стайки парочку, одна рядом падает, другая далеко, он уплывает за нею, находит, приносит. Всё – идем домой. Надо жалеть этого парня, он умереть готов, лишь бы на охоте.


                ДОМ В ДЕРЕВНЕ

   В 2008 году  купил я участок в соседнем с Лесным поселком селе и начал строить домик. Шмель, конечно, был рядом и всюду совал свой нос. Тут же возникла и первая проблема – соседский пес. Крупный, красивый, похожий на боксера. Кличка Дик. Несколько раз он порывался проскочить сквозь дырявую изгородь на наш участок и распустить спаниелю уши на тесемки. Я стоял на страже, но разве углядишь? И вот, слышу, рычат! Хватаю кусок доски, выскакиваю за сарай – псы стоят друг перед другом в боевой позе. У спаниеля хвост задран выше крыши, а боксер хвастает клыками. Рявкнул на них – нехотя разошлись. Что они тогда наговорили другу другу, не знаю, но на следующий день я вижу своего спаниеля возле миски Дика! Закусывает. Он закусывает, обжора, а я понимаю, что за эту наглость его сейчас покалечат. Опять хватаю кол и ругая спаниеля почем зря, через дырку в ограде лезу к соседям. И что же? Вижу мирно лежащего в своей будке Дика. Пес совершенно спокоен, и мой тоже спокоен – вылизывает остатки из миски. Мир и дружба, значит. Да, говорю, Дик, ты молодец, а у твоего соседа и не проси, он за свою миску маму родную не пожалеет.

   Только я успокоился насчет соседского пса – бац, собачья свадьба на улице. И мой уже там! Бросаюсь к дровянику в поисках дубины, выскакиваю – свадьба неторопливо проходит мимо. Впереди сучонка, за ней огромный, похожий на овчарку, кобелина, явно местный авторитет, за ним здоровенный белый пес с хвостом баранкой, третьим еще один, такой же здоровый, но черный, за ними пара псов пожиже. И мой. Пристроился следом, пробежал полсотни метров, и вижу - он уже второй в очереди. Ох, Господи, щас они его... Размахивая дубиной, с криками и уговорами, пристраиваюсь к свадьбе седьмым по счету и бегу следом. Метров через двести Шмель вспоминает про хозяина или про совесть - или не знаю про что, - но, слава Богу, бросает это дело и возвращается. Наблюдавший за нами мой новый сосед Валерий Павлович заходится от смеха – и ты, говорит, старый кобель, с ними?

   После этого случая я успокоился – гляну краем глаза, Шмель стоит, хвост выше крыши, знакомится. Постоят, поговорят молчком, распишутся на столбе или на дереве – всё, мир и дружба. Как он находил с ними общий язык – не знаю, это его тайна. Не всё мы можем разгадать, далеко не всё. И слава Богу.

   И все-таки этот смелый и мужественны й пёсик однажды струсил! Дело было так – шли мы, как обычно, по своей охотничьей тропке от одного утиного места к другому, Шмель немного впереди, а я сзади. Вдруг вижу, как моя собака резко тормозит, поджимает хвост и ко мне! И забивается у меня между сапог. Что такое? Вначале я подумал, что опять его змея хватанула, но, вижу, что нет, он чего-то боится! Никогда ничего не боялся, а тут… И хвост, который всегда вверх, всегда орёл, и вдруг этот орёл - под брюхом, а пес жмется к сапогам… Успокоил его немножко, погладил, иду вперед, но Шмель от сапога ни на шаг. И вот у канавы, на грязи, вижу след –  лапа здоровенная, такую уже не спутаешь, то ли одиночка, то ли их несколько прошло, непонятно. Зову Шмеля обнюхать след – какой там! Успокоил его как мог, пошли дальше. Метров через пятьсот, вижу, перестал мой песик бояться, опять побежал впереди - видимо, волки ушли в сторону от нашей тропы.
 
   И после этого они будут говорить мне, что собака произошла от волка.


                БЕШЕНЫЙ ЕНОТ

   На двенадцатом году жизни у Шмеля начались первые стариковские болезни, я было загрустил, но охотницкая жена неожиданным советом вывела меня на новую дорогу. Завели нового щенка – теперь это был курцхаар. По этому поводу советовался я и со своим другой Шурой Некрасовым – может, говорю, опять спаниеля, четвертого уже? Нет, говорит, спаниелей мы уже хорошо знаем, надо идти дальше, к легавым. Что ж, Аксаков, Тургенев, Толстой, Пришвин, Олег Волков – пора и мне к классикам!

   Теперь по утрам я натаскивал на лугах курцхаара, а по вечерам шел на тягу со спаниелем. Курцхаара оставляли отдыхать в машине, приносили ему после тяги уток, швыряли в кусты или в воду и тренировали. Подавал, конечно, но не очень охотно.

   В десятые годы развелось у нас множество лис – никому они теперь не были нужны – и началось бешенство. Летом то тут, то там больные звери приходили в села, и не только лисы. Рассказывали, что даже коза в деревне сбесилась и покусала своего хозяина – мужику искололи весь зад, а козу пришлось сжигать.

   Случилось происшествие и с нами. Приехали мы к нашему лагерю на тягу, остановился я, заглушил двигатель, ноги из кабины – кто-то меня хвать за сапог! Отдернул ногу, глянул – какой-то зверь юркнул под машину - и молчок. Похоже, лисенок. Больной. Неприятно, конечно, но делать нечего – раскладываю в кабине ружье, заряжаю и вылезаю. Собак не выпускаю... Это собак я не выпускаю, но не спаниеля! Чуть дверью его не убил – нет, вылетел, умчался по дороге, вернулся, скачет. Радостный, на охоту собрался. Я жду лису из-под машины - вылезает енот. Вылез – и ко мне. Шмель увидел и к нему - хвост пистолетом –  знакомиться. Енот оборачивается и сразу же хватает Шмеля за ухо. Тот от неожиданности взвизгивает, но тут же свирепеет и бьет енота грудью - тот вверх тормашками, а спаниель на него. Хозяин стоит, рот разинул... Пока спаниель давит зверя, прихожу в себя: отбрасываю енота сапогом, стреляю ему в голову и отпихиваю пинком спаниеля, чтоб не подходил.
 
   Топим енота в канаве и... что делать? Укусил, не зря ведь Шмель визгнул! Так. Прививка от бешенства, конечно, есть, но уже конец сезона, а прививал еще ранней весной... Надо ехать в ветеринарку. Она только завтра с утра. Едем домой, оба песика обнюхиваются - надо, думаю, и молодого прививать. Рассказываем жене – хозяйка, конечно, переживает.

  Утром мы в клинике. Татьяна Ивановна, наш любезный ветдоктор, рассказывает нам с женою последние шатурские новости о бешенстве – даже ежики, говорит, бывают больные! Ё-моё... Но нас успокаивает – ничего, мол, сейчас уколы сделаем и все будет в порядке. Колют спаниеля, колют курцхаара и глядят вдвоем с женой на меня.

   - Давайте, Татьяна Ивановна, - елейным голоском говорит жена, - и этому кобелю вколем, тоже иногда бесится!..

  От бабы...
               

                СПАНИЕЛЬ И КУРЦХААР

   Последнее, чем удивил меня Шмель Второй – переменой характера. Характер не лечится! – даже поговорка есть такая. Тот, кто пробовал сам себя менять, тот знает. Даже от дурной привычки оторваться – кровушки пролить надо. А тут – характер. Да еще и у собаки...

  Этот спаниель мой был суров – мягко говоря. Грубо говоря, злой - за свою миску даже на меня порыкивал – и драл я его не раз. Чтобы погладить или приласкать – никогда не одобрял он эти телячьи нежности даже от хозяина, а соседскому мальчишке - как же пацану не погладить спаниельчика! – тут же прокусил палец. После этого я уже не расслаблялся и всех предупреждал, чтоб не пытались его приласкать и погладить ушко. Уши были, конечно, красивые, хотя сам он за лето становился как сарделька. На охоте, впрочем, худел быстро.

   И вот завели мы щенка, а вдобавок еще и котенка – старая кошка и Барсик приказали долго жить. Я поначалу боялся за щенка – как бы спаниель не хватанул! Нет, только порыкивает иногда да пару раз слегка цапнул, но это, вижу, больше для порядка. А самого главного я поначалу и не заметил! И только снимая про щенка видеоролик, неожиданно разглядел я и своего спаниеля – оказывается, котенок и щенок воюют на его месте, а старый Шмель – ни словечка. То есть ни тени неудовольствия. Эти ребята веселятся, бывает, и по нему пролетят – спаниель отойдет в сторонку и всё. Больше того, тренирую я курцхаренка, Шмель тут же, внимательно наблюдает, и даже сам иногда выполняет команду – показывает молодому! И всё он отлично понимает - зову я как-то к миске котенка – тот сидит на дорожке и медлит – Шмель подходит и подталкивает его носом, что ты, мол, сидишь, была команда к миске! Этот момент у меня даже в кадр попал.

   Дальше – больше. Порыкивает спаниель на веселого лягашонка, а тот и не боится, наоборот, зовет старого играть. Играть спаниель отказывается, но, замечаю, что они теперь все время вместе, и спят уже вдвоем на широкой подстилке курца.
 
  Как-то мы не заметили и случайно заперли спаниеля в сарае, идем с женою к дому, а курцхаар вдруг сел на дорожке и как завоет! Что такое, в чем дело? Бежит он назад к сараю, возвращаемся, а там спаниель в дверь ломится. Так. Мальчик у нас добрый, это приятно. Но однажды... Я лежу в ванне, а курцхаар воет и лает на улице, в дом просится –  будь ты неладен, думаю, потерпишь! И тут подходит спаниель и просится на улицу - приспичило ему. Делать нечего, вылезаю, открываю. Заходит курц, псы обнюхиваются и дружно идут вдвоем на место. Та-а-к... Значит, теперь спаниель переживает за друга!  Даже не сразу я и поверил...

   Эта дружба была у них до конца.

   Четырнадцать лет прожил Шмель Второй. Умер он весной, на охоте. Хотя и готовился я к этому, все равно заплакал. Похоронили мы его со Славой Некрасовым  под дубом у нашей землянки, отсалютовали ему за каждый год жизни и помянули его добрым словом. Приехал я вечером домой, а здесь опять горе: бегает курцхаар по комнатам, по двору, и вокруг дома - весь избегался, друга своего искал... Опять до слез...
   
   А сейчас я думаю –  а хорошо он умер! Мы тогда приехали на весеннюю охоту - и в субботу, и в воскресенье он был с нами на тяге, а в понедельник - занемог, во вторник отнялись у него ножки и он лизнул меня на прощанье. А в пятницу уже я поцеловал его в последний раз.

   Господи, все мы у тебя сосчитаны и никто у Тебя не забыт! Дай и мне такую же  кончину – заболеть на охоте, позвать батюшку, причаститься – и уйти домой. Русь моя небесная, я ведь знаю, что ты есть и очень надеюсь на твою милость.