1
Любители прошвырнуться по красноярскому «Броду» начала семидесятых запомнили его надолго. Живописный мужчина. Он казался огромным, хотя роста был чуть выше среднего, но широкие плечи, выпирающий живот, крупная голова с кудрявой шевелюрой и мощная рыжая бородища добавляли внушительности. Кстати, бородатые в те годы встречались довольно-таки редко. Расстояние от Дома художника до кафе «Мороженное» (в народе «Сосулька») около километра, там его можно было встретить чаще всего. Шествовал в окружении свиты, и что-то рассказывал, скорее всего, нечто интересное, потому что слушали внимательно.
Второе обиталище – беседка в городском саду, там он играл в шахматы. Обязательно на деньги. Впрочем, прогулки по «Броду», тоже были поиском денег, вернее, людей, которые могли бы их дать или купить бутылку, а свита подбиралась для расширения зоны охвата, не один так другой мог встретить полезного знакомого. Если случайным прохожим запоминалась всего лишь колоритная внешность незнакомца, то завсегдатаи шахматной веранды знали, что зовут его Николай, что он зять поэта Рождественского (некоторые так и звали его – Рождественским) и работает он то ли в газете, то ли в театре, то ли писателем. В шахматы играл он средненько, но темпераментно, в спорной ситуации мог и доской по голове ударить.
Еще до знакомства я был наслышан о его питерских и московских похождениях дурманящих наши провинциальные мозги звучными именами: Володя Высота, Маринка Влади, Юлик Семенов… Влади, по его словам, единственная женщина, которая умела красиво пить водку, без резких движений и громких выдохов выпивала рюмку, потом отламывала кусочек черного хлеба, посыпала солью и невозмутимо заедала. Семенов - сын репрессированного в тридцать седьмом еврея набил морду какому-то партийному чиновнику, за то, что дурно отозвался о его отце. Мог получить срок, но с помощью влиятельного родственника устроился в МУР, после чего появилась «Петровка -38», а начинал лирическими рассказами в стиле Юрия Казакова. Может даже, и, не уступая ему. Не знаю, существовал ли избитый партийный чиновник, спустя много лет, я прочитал, что знаменитый автор политических детективов, действительно был осужден в молодости за случайное убийство на охоте. Когда я слушал нечаевские истории из вторых (если не пятых) уст, я не очень-то верил в них, но послушав самого Нечаева, понял, из чего растут сомнения. Естественно, что для глубокого провинциала сама возможность близкого общения с обитателями Олимпа казалась невероятной. Но загадка пряталась в другом. Всем чужим пересказам, мешало отсутствие природной силы убеждения, в которой играючи купался Нечаев. Его напористость подавляла слушателя, лишала способности к сопротивлению. Не сомневаюсь, что у него был гипнотический дар. Он не просил, он требовал. Подходил, говорил: «дай три рубля» – и ему не отказывали, отдавали, зная, что никогда не вернет. Говорил женщине: «приходи», оскорбленная наглой бесцеремонностью, она возмущалась. А потом все-таки приходила.
Одна интеллигентная дама рассказывала. К ней приехала однокурсница откуда-то из-за Урала. Случайно встретились на улице с Нечаевым, разговорились. Она заметила, что патентованный бабник распускает хвост и предупредила подругу, что с ним надо быть осторожной. Подруга рассмеялась и успокоила, дескать, этот пузатый неопрятно одетый мужлан абсолютно не в ее вкусе, ей и стоять-то с ним неприятно, каким бы интеллектуалом он не был. Поговорили и разошлись. А потом подруга потерялась почти на неделю. А когда нашлась, поведала, что Нечаев уболтал таки ее заглянуть в гости к знакомому актеру, у которого есть книга Цветаевой, знаменитый том, выпущенный в «Большой библиотеке поэта». Квартира оказалась пустой. Цветаевой на полке не было. Нечаев убеждал, что друг явится с минуты на минуту, а книга, по всей вероятности, лежит в укромном месте, чтобы не искушать гостей. Когда она,
не дождавшись, собралась уходить, он выкинул в окно ее сарафан. Потом, оправдывая подругу, дама, кокетливо усмехнувшись, пояснила: «не дефилировать же голой по городу?! Одежку, чтобы выпустить пленницу, Коля без малейшего колебания, он позаимствовал в гардеробе хозяев квартиры». Хорошо, что пленение выпало на лето, выбрасывать пальто или шубу, он, пожалуй бы, не рискнул. А впрочем, как знать.
В поисках опохмелки он забрел ко мне в общежитие. Потом вахтерша жаловалась: «я его спрашиваю – к кому? А он зыркнул на меня – твое какое дело, к кому надо, к тому и иду! – и даже не остановился. Страшный, как бандит, но выходка, как у большого начальника. – Жалуется и непонятно чего больше в голосе возмущения или восхищения. – Надо бы остановить его, а я окаменевшая молчу. Так он бандит или начальник»?
На всякий случай сказал, что приходил артист. И она меня зауважала, артистов в нашей «кошаре» еще не было.
Пока работал завлитом в ТЮЗе, взялся инсценировать астафьевскую «Кражу». Сдачу спектакля жестоко тормозили. В общем-то ординарная, по тем временам, ситуация когда начальникам культуры в каждой реплике мнится подвох, требуют изменений, а внятно выразить претензии не могут. Наше классическое – иди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Бесконечные придирки, они и трезвенника вышибут из колеи. Нечаев, естественно, запил. Когда премьеру все-таки разрешили, он вышел на сцену пьяный в мятых штанах с расстегнутой ширинкой и вроде как с перьями в бороде. Кто-то передал ему, что пьеса Астафьеву не понравилась, что, в общем-то, вполне естественно, авторам редко нравятся чужие инсценировки, но Нечаева это возмутило. Ему, мнящему себя воспитанником питерской культуры, автор повести напечатанной в «Сибирских огнях» казался рядовым провинциальным писателишкой и успех пьесы он приписывал только себе. Дошло ли это до Астафьева – не знаю. Скорее всего, не донесли, иначе вряд ли назвал бы классик в примечаниях ко второму тому собрания сочинений постановку в красноярском ТЮЗе наиболее интересной.
Встречались мы не часто. Моя работа не давала засиживаться в городе. И вот возвращаюсь я после двухмесячного пребывания на гостеприимном дальневосточном руднике. Почта мне приходила на «до востребования». Иду в надежде получить гонорар. Выясняю, что его присылали, он пролежал месяц и отправился назад. Газетный, копеечный. А все равно обидно. Вышел на улицу, курю. Слышу, кто-то окликает. Оглядываюсь и вижу Нечаева.
– А не выпить ли нам по случаю мерзкой погоды? – говорит он.
Настроение у меня испорченное и я в сердцах заявляю:
– Не этично предлагать выпить, если у тебя нет денег.
Но на этот раз они у него почему-то были. Целых пять рублей. И он хищно помахал бумажкой у меня перед глазами.
– У меня тоже есть червонец.
– Тогда пошли в «Север».
«Север» – ближайший ресторан к почте, но выбор его диктовало другое, вынужденный выпивать в подворотнях Нечаев любил продемонстрировать окружающим бывшую привычку к шикарной жизни, хотя в «Севере» на 15 рублей не разгуляешься. Однако в солидное заведение нас не пустили, якобы не было мест. Нечаев нахмурился и барственно отеческим голосом потребовал:
– А позови-ка, братец, метрдотеля.
– Кого? Может тебе самого Федирку позвать? Он сегодня здесь отдыхает.
Ушлый швейцар, конечно, врал. Крайкомовского вождя в заведении не было. Просто показывал, что его на арапа не возьмешь.
Советские халдеи знали себе цену и умели разбираться в клиентах. Можно было сунуть ему в лапу, только лишней трешки у нас не имелось. Но дело даже не в деньгах. Проверенный трюк не получился, и Нечаев почувствовал себя уязвленным. Проигрывать при свидетелях он не любил и разразился тирадой против Советской власти, которая сделала тупых холуев хозяевами жизни.
Пришлось идти в «Сибирь», ресторан, который в народе назывался «Рыло». Возле железнодорожных касс догнали мужичонку с большим облезлым чемоданом.
– А ну-ка подожди! – Властно окликает Нечаев.
Мужичонка останавливается, опускает чемодан на тротуар и пугливо оглядывается.
– Куда направление держишь?
– Домой
– Адрес?
– На Калинина живу.
– Номер дома? Квартира?
– Общага там.
– Угол чем набит? – включает «феню» явно для куража и острастки.
– Белье из прачечной.
Нечаев пинает чемодан, из него раздается бутылочный перезвон.
– Пушнина?
Перепуганный мужичонка, явный бич, мычит что-то нечленораздельное.
¬– Ты бы хоть врать научился. Пора бы уже при твоем образе жизни. В общагах белье меняют кастелянши.
– Да я опоздал…
Нечаев поворачивается ко мне и говорит якобы официальным тоном.
– Товарищ лейтенант, отойдите, пожалуйста, мне тут с гражданином посекретничать надо.
Я перехожу на другую сторону тротуара. Наблюдаю. Нечаев сменил напористость на заговорщицкий полушепот. Жертва молчит, соглашаясь, кивает головой и лишь изредка повторяет:
– Ага. Понял.
Внушение тянулось минут пять, но на морозе показалось значительно дольше. Потом он рассмеялся и позвал меня, но продолжал обращаться к бичу.
– Надеюсь, не подведешь?
– Да что вы, как можно…
– Вот и хорошо, по этому случаю и выпить не грех.
– А у вас есть?
– Пока нет, но найдем.
– Может аптечного спирта? Я знаю, где можно взять. Тут недалеко, возле бани, – воспрянул бич, осознавая свою полезность.
– Как не стыдно! Мы же серьезные люди.
Принять двух бородатых мужиков за сотрудников силовых органов можно было только с большого перепугу, но Нечаев сумел внушить не только страх, но и уважение.
– А можно я буду тебя профессором звать?
– Можно, если не злоупотреблять. Ориентируйся по обстановке.
Мы подошли к ресторану. Бич замешкался.
– А с чемоданом пустят?
– Нет, конечно, с таким облезлым.
– Куда его?
– Неси на вокзал в камеру хранения.
– Это же далеко, пока бегаю, вы уйдете.
– Да выбрось ты этот несчастный угол. Кому он нужен?!
– Пойду, во дворе посмотрю, где затырить, может еще сгодится. Только вы не линяйте, я расторопно.
– И зачем он тебе? – спросил я, когда остались одни.
– Рассказ о нем напишу. Кстати, утром закончил довольно-таки остренькую вещицу. Если сумею напечатать, получится бомба, но сначала надо отшлифовать. А этого кадра я в осведомители завербовал. И он не побрезговал стать стукачом, но сразу поинтересовался гонораром. Получается, что не только интеллигенция у нас прогнила.
Мы не успели докурить, а бич уже вернулся.
– Я его возле мусорного бака пристроил. До утра туда никто не пойдет.
– Кого пристроил?
– Чемодан.
– Господи! Сколько можно? Чтобы я о нем больше не слышал.
Вечер был будничный, треть столиков пустовала и, уж совсем на удивление, официантка в открытую разносила пиво. По тем временам для Красноярска это считалось большим везением. Нечаев предложил начать с пивка. Ресторанишко был весьма обшарпанный, но для продрогшего бича и это казалось роскошью.
– Хорошо здесь, тепло.
– Ты только лишнего не болтай, больше прислушивайся. Здесь в «Рыле» по вечерам вся воровская верхушка собирается. Приходи и запоминай.
– Обязательно. У меня память хорошая.
– Ясное дело, марксистко-ленинской философией не перегружена. Свободного места много.
В том, что бич вряд ли когда окажется в этом ресторане еще раз были уверены и тот и другой, но Нечаев продолжал наставления, а бич терпеливо слушал и поддакивал, украдкой поглядывая на стакан в ожидании очередной добавки, но «профессор» держал паузы, рассчитывая досидеть до закрытия.
Когда вводный инструктаж закончился, разомлевший от пива бич послушно молчал, но и нам оказалось, что не о чем говорить. Не пускаться же при нем в литературные разговоры. Тишина за столом быстро надоела и Нечаев спросил:
– А ты в шахматы умеешь играть?
– Конечно, умею. Я десять классов закончил, – обиделся бич. – У нас в школе каждый год турниры проводились, таблица на стене висела. Один раз я четвертое место занял, пол очка не хватило до третьего. Не верите?
– Верю.
– Нет, в натуре…
– Да верю, верю. Давай сыграем.
– А шахматы где взять? Может у официантки?
– Зачем. Будем играть по памяти.
– Как это?
Элементарно. Я делаю ход пешкой: Е два – Е четыре. Теперь ты ходи.
– Так шахмат-то нет…
– Я же сказал, по памяти. Запомнил мой ход?
– Запомнил Е два – Е четыре. А дальше как?
– Как хочешь. Делай ответный ход.
– А чем?
– Любой фигурой, можешь даже конем сходить, буквой «Г».
Бич испуганно втянул голову в плечи, а рука машинально потянулась к пустому стакану.
– Ладно, выпей для смелости, – Нечаев плеснул ему пива, – и делай свой ход.
– Так доски-то нет. Куда я пойду?
– А ты ее вообрази, представь, что она перед тобой на столе.
– Бутылки мешают.
– Не смотри на них.
– Как на них не смотреть?!
– Нет, братец, чувствую, что игры у нас не получится, выпей на посошок и канай в свою берлогу, а нам с лейтенантом надо кое-какие детали обсудить.
Бич тоскливо посмотрел на последнюю, еще неоткрытую, бутылку. Нечаев перехватил его взгляд и сердитым приказным тоном поторопил.
– Ступай, ступай себе с богом, – а когда тот поднялся и понуро отошел от стола, Нечаев окликнул его и, не поворачиваясь, протянул бутылку. – Вот тебе аванс и помни наш уговор: теперь тебе надо внимательно слушать и хорошо запоминать. Каждую пятницу приходи сюда в семь вечера, будешь рассказывать.
– А если меня не пустят сюда?
– Жди у парадного.
Уходил он торопливо и с явным облегчением.
– Утомил. Теперь можно и водочки принять.
Ресурса у нас хватило на триста грамм. Пока ждали, он вкратце пересказал сюжет написанного ночью рассказа. История произошла в городском парке в День Победы, в начале семидесятых. Подвыпивший ветеран с иконостасом юбилейных медалей придрался к девчонке в короткой юбке. Девчонка была с парнем и тот, естественно, вступился за нее. Одернул мужика, тем более, что ветеран выглядел моложаво. Слово за слово… Но первым ударил ветеран. Милиции по случаю праздника и солнечного дня было много. Драке разгуляться не дали. Парня быстро скрутили. Девчонка бежала за ним до машины, потом вернулась к доблестному ветерану и стала упрашивать забрать заявление. Мужик согласился с условием – если она ему даст. И девчонка пошла с ним в кусты, потому что в квартиру вести он не мог, там была жена. Заканчивался рассказ сценой около милиции. Ветеран смотрит, как девушка прижимается к спасенному парню и советует ему держаться за такую надежную подругу обеими руками. Закончив пересказ, Нечаев уточнил, что в первом варианте ветеран после долгих колебаний открывает парню, какой ценой досталось ему освобождение. Этот вариант пока еще не вычеркнут, но теперь, пока мне излагал, понял, что слишком закрутил, нельзя сгущать краски. Придет домой и сразу вычеркнет.
Подобные тексты в те годы писались только «в стол». Хотя многие спекулировали на военной теме, но такое не взял бы ни один советский журнал. Нечаев для того и озвучил его, чтобы показать полное неприятие конъюнктуры. Пересказал, но спохватившись, стал вспоминать упущенные детали, заверял, что обязательно доведет его до блеска. Говорил страстно и убедительно. Было видно, что и самому рассказ очень нравится.
Потом я ни разу не слышал об этом рассказе, и сомневаюсь, был ли он вообще перенесен на бумагу.
Когда официантка, наконец-то принесла наши триста грамм, он налил две рюмки и пошел с ними к соседнему столу. Высмотрел знакомого. Присел на свободный стул и вроде как забыл обо мне. Сижу, наблюдаю, у них там оживленный разговор, Нечаев поднялся и сказал тост. Мужики смеются. Я подошел и сказал, что ухожу. Нечаева отпускать не хотели, велели нести стул и присоединяться к ним. Я взял свой жалкий графинчик и переселился за стол с обильной закуской и выпивкой.
В то время он жил с Ольгой, актрисой кукольного театра, худенькой, некрасивой, но умеющей терпеть, потому и сожительство их затянулось на год. Если не дольше. Из Красноярска они перебрались в Улан-Удэ. Можно сказать, сбежали от собутыльников, от устоявшейся репутации и там, по словам Ольги, сложилось все хорошо. Нечаев устроился в молодежную газету, не пил и, учитывая его квалификацию, стал в редакции лучшим пером. Успех, даже небольшой, прибавляет уверенности в себе. В его случае имеется ввиду не профессия, здесь, он всегда был уверен, даже более того. В Улан-Удэ он поверил, что может держать себя в руках и оценил несомненные удобства трезвой жизни. Только натура его и амбиции не умещались в интересы заштатной молодежной газетки. Окреп, и захотелось большего – центральных газет, солидных журналов. А в Ленинграде жила мать. Было где остановиться на первое время, остались полезные знакомые, которые могли помочь с работой. И помогли. Не пришлось ничего доказывать, без лишней проволочки начал печататься. А в те годы оплачивалось каждое напечатанное слово. Но случайные заработки коварны. Они провоцируют их обмыть… И трезвой паузы словно не бывало. Да и жить с матерью, взрослому человеку, привыкшему к вольнице, очень не просто. Ольга не выдержала и уехала в Красноярск. Потом возвратился и он. Однако жили уже порознь. Женщина устала, разуверилась. Пришлось ему искать другой приют. Знакомые передавали, что нашел, хотя больному и пьющему это непросто.
Умер он в больнице от цирроза печени. После возвращения из Ленинграда мы не встречались. Видел его один раз издалека, но шел я с молодой женой, испугался, что он ударится в воспоминания, которые ей противопоказаны и трусливо свернул в переулок.
Когда кто-нибудь из местных сочинителей попадал в «Литературную газету» новость разлеталась по городу в два-три дня. Кто-то из друзей позвонил и сказал, что там появился очерк Зория Яхнина о бичах. Я очень удивился и спросил: что может знать о них городской интеллигентный поэт, вот Коля Нечаев смог бы написать о бичах. И тут меня огорошили, доложили, что именно Нечаев и является главным героем этого очерка. Не знаю, чья была инициатива, скорее всего, газета попросила что-нибудь из сибирской экзотики, а Яхнин за неимением материала воспользовался тем что перед глазами. Естественно, нашлись возмущенные, дескать, опозорил человека. Но я ничего оскорбительного в этом не вижу. У нас в пуско-наладочном управлении даже ведущие инженеры называли себя «бичами», а свое общежитие – «кошарой». Смещение статуса я воспринял без малейшего внутреннего протеста. А вот родственников, очерк не просто обидел – оскорбил. Его сын Антон, будучи уже взрослым человеком, поэтом и лауреатом премии, так и не смог простить Яхнина за то, что в школе кто-то обозвал его сыном бича. Незаживающую обиду носила в себе и последняя жена Ольга. Уже после смерти самого Яхнина она призналась, что все годы выжидала случая сотворить ему какую-нибудь подлянку. А следом сказала, что после Николая у нее остался чемодан рукописей, который просило у нее издательство, а она послала их далеко-далеко. Издательский звонок, разумеется, очень вольная фантазия любящей женщины, не знающей редакционных нравов. Тогдашние издатели были обеспокоены не поиском рукописей неизвестных авторов, а избавлением от них. И в самом наличии архива я глубоко сомневаюсь. Сколько этих мифических чемоданов потерялось, сгорело или, в лучшем варианте уместилось в тоненькую книжицу.
В случае с Нечаевым, боюсь, что не осталось даже тетрадки, потому что и для нее прозаику нужен письменный стол и продолжительные промежутки между пьянками. Ни того, ни другого у него не было. Все сочиненное им осталось в блестящих устных импровизациях, а силы и время потрачены на дежурные газетные заметки и поиски денег на опохмелку.
2
Когда в Новосибирске в серии «Молодая проза Сибири» вышла книга Распутина, красноярские журналисты не без гордости вспоминали, что работали рядом с Валей и засиживались с ним в «Сосульке». Третьяков даже выдвинул свою специфическую версию появления прозы Распутина: «если бы Валю не порезали на Предмостной, и врачи не запретили бы ему выпивать, он бы не написал «Деньги для Марии». Полгода ни капли! За эти шесть месяцев можно и «Смерть Ивана Ильича» в черновике закончить».
Нечаева местный успех брата-газетчика оставил равнодушным. Когда я спросил его о книге, он криво усмехнулся и заявил, что ему не интересны деревенские переживания, и вообще это далеко не Вася Аксенов.
Не знаю, как часто навещал Распутин не очень ласковый к нему Красноярск. Наверно все-таки приезжал на «Астафьевские чтения». Хорошо помню его визит в 2004 году. Выступал он в педагогическом институте. Зал был переполнен, те, кто остался без места, стояли в проходе и на подступах к сцене. Хороший писатель – не обязательно хороший оратор (часто случается и наоборот). Говорил он глухим голосом, без экзальтации, но по существу. Записки, переданные из зала, не сортировал, зачитывал подряд. И вдруг прозвучало «Не кажется ли Вам, что Ваша проза давно устарела? Русский писатель Антон Нечаев». По залу прошел возмущенный ропот, и даже гневные выкрики послышались. Автор записки стоял недалеко от сцены , не прячась за чужие спины, да при его почти двухметровом росте и прятаться было бесполезно. Он даже руку поднял, чтобы его все видели, и в первую очередь Распутин, который, может быть, вспомнит его отца. Интересно, осмелился бы дерзкий парень прислать записку Астафьеву? Сомневаюсь. Он хорошо знал взрывной характер ученика своего деда (Игнатий Рождественский преподавал в Игарке, где воспитывался в детдоме будущий классик). Реакцию Астафьева предугадать невозможно – мог бы разразиться даже бранью. Распутин дождался, когда успокоится зал и невозмутимо объяснил, что с подобной оценкой встречается не в первый раз, но доказывать обратное не видит смысла, каждый имеет право на собственную оценку.
Меня покоробила реакция зала (вроде бы интеллигентного) а записка не удивила. Нормальный поступок для молодого поэта. Разве что самоуверенно присвоенное звание РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ? … Я, например, издав пару десятков книг, стесняюсь так себя называть, разве что в ироническом контексте.
Много позже я прочитал у поэта Владимира Монахова о встрече Валентина Распутина и Леонида Бородина в октябре 1998 года с тинейджерами Братска. «Школьная молодежь удумала спросить, а не сможет ли писатель встать на голову и при этом пукнуть на весь зал. Так и предлагалось великому писателю – пукнуть, ни больше не меньше.
...Валентин Григорьевич, зачитавший записку в зал, даже не смутился мальчишеской дерзости, а предложил автору анонимки выйти на сцену и самому это показать всему честному народу... Увы, смелости не нашлось у юного дарования пошлого эпатажа… Хулиганского задора хватило лишь на провокационное письмецо…» Не хочу сравнивать Антона с глупыми недорослями, но может быть сам Распутин, отвечая на его записку вспомнил о них.
После встречи узкой компанией собрались в кабинете ректора. Распутин присел с краешку и в основном молчал. Витийствовали наши литераторы, работавшие с ним в молодости. Извинялись за Антона, при этом имени отца так и не прозвучало. Жаловались на тех, кто при расколе организации оказались в стане врагов. Смешно было слушать взрослых мужчин, которые словно пионеры ябедничают своему вожатому.
Воспитанием Антона отец не занимался. Не до того было. Да и умер, когда мальчишка пребывал в детсадовском возрасте, однако сумел унаследовать нестандартный характер и пошел дальше отца. Не завяз в разговорах, а воплотил их в несколько поэтических книг. Евгений Попов предлагал выдвинуть его на премию «За конструктивную наглость идейно-ущербных стихотворений с элементами цинизма и романтики». Стихами Антон не ограничился. Написал скандальный роман «Сибирский редактор» в котором узнавались многие литераторы города. После публикации в интернете – кто-то собирался набить морду автору, кто-то подать в суд, кто-то говорил, что если увидит его идущего навстречу – перейдет на другую сторону улицы. Кого-то обидел, кого-то оскорбил, кого-то привел в восторг, но и себя не пожалел. Понервничали, посплетничали и забыли. Роман начинается хлестко –«Мой дедушка отрезал себе х.. и повесился. Как вы думаете, может получиться из его внука что-то хорошее? Думаю, может».
В России все может быть. Однако Антон вспомнил о еврейских корнях бабушки по материнской линии и неожиданно для многих эмигрировал на «землю обетованную».
Но мне кажется, что вернется.