***

МОЯ КОММУНАЛКА 2
ДВОР
Двор – коммунальная сущность, по значению своему в мире моего детства равная, если не превосходящая, дом и семью.
Истина конкретна, а рисуется штрихами…
Итак:
Конкретное время – пятидесятые.
Конкретное место – Москва, дворы у Никитских ворот.
Хлебный, Скатертный, Столовый
Режет поперек Ножовый,
Мерзляковский и Скарятинский
Раскрывают нам объятия.
От Повторки до Восстания
Наша сфера обитания,
И Большое Вознесение -
Словно центр тяготения…
Аж до самой Спиридоньевки
Наши все дворы и дворики.
Дальше - стоп! Cтеной враги!
Шагу сделать не моги!
И Патрики в удел не нам,
А враждебным племенам…
Стычки, войны, примиренья…
Вкус победы, пораженья…
Детство? Счастье?
Без сомненья!
Конкретные действующие лица:
 

 
 

- вот такие и еще десятка полтора гавриков, им подобных.
Это и есть Мы – народ Никитских дворов. Как полагается каждому уважающему себя народу, был у нас свой язык, своя история, свой фольклор и мифология. Кое-что из этого застряло в моей памяти и сохранено в электронном архиве. Там у меня все эти считалки, дразнилки, песенки-припевки и прочая дворовая словесность, которая далеко не вся может быть предана опубликованию, несмотря даже на нынешней уровень «свободы слова». Но я все же как-нибудь, дозированно и к случаю…
Ну, а теперь о самих дворах.
В школьном детстве, класса этак со второго, когда меня начали выпускать гулять одного, в моей жизни появилось два главных «Двора»: «Большой», он же «Консервный», и «Армянский». Располагались они рядом, по нечетной стороне улицы (тогда - Герцена, прежде того и теперь – Большой Никитской, между Мерзляковским и Ножовым переулками), против церкви Большое Вознесение, где и взаправду венчались Пушкин с Гончаровой (но это случилось еще задолго-долго до описываемых событий). Ныне этих дворов нет. Большой двор уже не двор. У него отняли две литые чугунные решетчато-витые ограды с воротами, и он превратился в широкий проезд между Большой Никитской улицей и Столовым переулком. Да и магазин «Консервы», по которому он и был назван, уже не «Консервы», а какой-то посудный, с незапоминаемым и непроизносимым для меня названием латиницей. Наверное, по-английски. А я очень любил этот магазин! Дело в том, что еще в дошкольные времена, да и в школьные тоже, нечасто, но иногда, папа заводил меня в эти самые «Консервы» и поил там соком. Не березовым, а на выбор: яблочным, виноградным, или апельсиновым. Соком из этаких огромных стеклянных конусов вершиной вниз и с краниками на этой самой вершине (т.е., в самом «низу» емкости). Через этот краник и нацеживался мне стакан сока, который я выбирал. А сами эти конусы были вставлены в такие вертящиеся штативы по четыре конуса в каждом. Было там штативов, помнится, два и, стало быть, восемь конусов с разными соками. Но главным из них был не виноградный, не яблочный, не апельсиновый, а томатный. И это меня даже как-то обижало. Зачем в таком прекрасном соседстве и такая гадость!? Да еще все, кто ее брал, досыпали туда соль и перец из баночек с дырявыми крышками! Бр-р-р! Все это размещалось на одном большом лакированном прилавке, первом слева от входа в магазин. Дальше мы с папой не заходили, и что там было – помню не очень. А вот огромные виноградные кисти, то есть, люстры в виде огромных виноградных кистей, что свисали с высоченного, в росписях, потолка, врезались в память... Кроме сока время от времени папа покупал за тем же прилавком банку с вкусностью, которая называлась «Яблочное пюре». В его, этого самого пюре, присутствии самый скучный обед превращался в праздник. И почему-то я и посейчас помню, что стоила эта радость три семьдесят банка (это еще до денежной реформы 61 года). А сколько стоило потом, да и было ли оно вообще – этого не знаю. Просто папа его больше не покупал.
Что-то я отвлекся от двора. Большой двор еще и потому был «Большим», что из него были арки-проходы в четыре так называемых «маленьких» двора. Этакие питерского пошиба каменные колодцы, в которые выходили окна всех кухонь и ванных комнат всех квартир, а главное - черные лестницы всех корпусов, образующих наш дом. Получался целый лабиринт, в котором можно было, со всем нашим удовольствием, плутать часами. Да не просто так плутать! А «прятки», а «колдунчики», а «салочки», а «домики на весу», а «казаки-разбойники»!? Ну, это все игры, так сказать, по-детски безобидные. Но ими наш игровой репертуар не исчерпывался. Были ведь еще вполне себе корыстные, даже полукриминальные «пристенок», «казенка», «расшибец» и тому подобные. Все вместе - это названия наших игр, из которых состояла немалая часть внешкольной жизни. Рассказывать, что они да как, какие в них были приемы и правила - очень долго получится, да на все у меня теперь уже ни памяти, ни слов не хватит. И к чему? Кто ж теперь ради них откажется от «стрелялок», «бродилок», «танчиков» и прочих радостей компьютерной жизни, получаемых без отрыва задницы от дивана? Но это я так, из сочувствия к молодому поколению от недоступности для них этих удовольствий …
И всем бы хорош был Большой двор, действительно большой и просторный, но на его асфальтовых просторах нельзя было играть ни в «ножички», ни в «земли» (они же «колонии»), ни в лапту, хоть простую, хоть круговую. Это чисто технологически: асфальт не позволял. Но, самое главное, в Большом нельзя было играть в футбол! И вот тут уж асфальт был ни при чем. Опыт жизни показал, что любая попытка не то что бы «постучать», а только еще расставить ворота, моментально приводила к нападению на нас дворников, иногда вкупе с жильцами-активистами. И завершались эти нападения, самое малое, конфискацией шапок, кепок (это глядя по сезону), портфелей и пальто (которые шли у нас за штанги), и вообще всего, до чего они успевали дотянуться, а мы в бегстве не успевали унести. И пойди потом объясняйся с родителями. Это, повторюсь, самое малое. А самое большое – участковый. Это если, на наше несчастье, кого-то узнавали и запоминали. Ну очень почему-то все они дружно не любили битые окна!
Совсем не то был Армянский двор! Совсем не то! Хотя и рядом, через дом от Большого. «Армянским» он был потому, что там жили чистильщики-армяне. Жили они в этаком дощатом бараке, низеньком, окна чуть не на земле, и как-то так жили, что прочие жильцы двора с ними вроде и не встречались. И пацаны «ихние» с нами никогда не играли, и вообще держались от нас подальше. Они все вообще держались ото всех особо. К примеру, у нас в школе никого из них не было, ни пацанов, ни девчонок. Хотя вообще-то тогда в Москве они были довольно заметны. Не на каждом шагу, но частенько на всех людных улицах, и у нас, на Герцена, чуть ли не у каждой трамвайной остановки – ларек чистильщика обуви, в котором и ваксы-гуталины разноцветные, и шнурки ботиночные, и стельки всяческие, и чего-чего только нет! И хозяин всему этому – наш, из Армянского двора, до самых глаз в черной щетине, готовый не только почистить, но и срочно отремонтировать обувку: подбить, подклеить, вручную подшить. Причем действительно срочно – с ноги. Сидит на низенькой скамеечке, а перед ним высокий стул с подставкой, на который всякий может сесть, ногу на подставку – на, чисть! А хочешь – ремонтируй. И чистили, и ремонтировали, сам видел. Но это еще что! Это было не единственным занятием «титульной нации» Армянского двора. Были и другие, менее легальные. Например, производство «петушков на палочке» – леденцов из жженого сахара, крашеных черт-те чем во все цвета радуги. Это уличное лакомство изготавливалось ко всенародным праздникам: Великому Октябрю и Первому Мая. К этим же датам выделывались и всяческие развлекушки: пищалки «уйди-уйди», надувные «тещины языки», набивные мячики на резинках, воздушные шарики, сделанные (как утверждали некоторые знатоки) из пользованных и крашеных презервативов (по нашему тогдашнему – «гондонов», теперь я знаю, что от английского - «condom»). Все эти маленькие радости жизни производились в массовых, прямо-таки промышленных масштабах непосредственно в том же самом бараке Армянского двора.
Уж много позже, войдя в возраст, я узнал, что в нашем Армянском дворе никаких армян сроду не бывало. А проживали там в отделенной половине барака несколько семей айсоров. Которые, как говорят знающие люди, суть ассирийцы, прямые потомки тех самых, которые в учебнике истории, из которых Ашшурбанипал и прочие воинственные бородатые цари-страшилища. Однако в наше время они уже ни с кем не воевали, даже с нами – дворовыми футболистами. Чем мы беззастенчиво и пользовались. Теперь и от этого двора ничего толком не осталось. Площадка перед нынешней 110-ой школой (которая, уж к слову, вовсе не на своем месте. Но это песня совсем отдельная и не короткая. Я об этом, может быть, потом).
Так вот, это были «наши» дворы. Но были еще и дворы чужие, «ихние», то есть, по определению - вражеские. Названий их я уже не помню, а Рубиконом между «нашими» и «ихними» служила улица Алексея Толстого, до того и теперь - Спиридоновка. И вот за нею-то и обитали наши кровные враги.
И что ведь интересно: враги эти самые кровные, не все, но кое-кто из них, приходились нам соучениками по 110-й школе, кое-кто из нашей же параллели и даже одноклассники! И нам это ничуть не мешало нормально общаться в школе, вплоть до взаимного списывания, и так же нормально воевать вне ее стен. Только что не до крови. Хотя…
Так что войны были хоть и нечастой, но этакой рутинной обыденностью нашей дворовой жизни. Так что эпизодическое форсирование Спиридоновки, этого «рубикона», с той или другой стороны входило в эту самую рутинную обыденность.
Но лично для меня этот самый «рубикон» какое-то время имел особое - и ох какое непростое! - значение. Дело в том, что у меня был старший брат-студент Серега. И когда я вступил в пору активной дворовой жизни, он вступил в пору активного «кобелирования» (это выражение нашей любимой тетушки Саши). И вот, надо ж было случиться так, чтобы очередная его подруга оказалась жительницей Спиридоновского переулка, что рядом с Патриками, то бишь Патриаршими прудами. Вообще-то, в те времена они официально звались Пионерскими, но уж не знаю, кто их так называл. Для всех они были Патрики, и только Патрики. Слыхом мы в те поры еще не слыхали ни о Булгакове, ни о Воланде, ни о Бегемоте с Коровьевым и Азазелло, но вот тогдашнюю девушку Серегину звали, честное слово - не вру: Ритка! Маргарита, то бишь… Она, кстати, была единственной из его когорты, кто меня замечала, и даже, можно сказать, привечала. Что меня, конечно, как-то грело. Остальные, те что были до и после, меня просто в упор не видели. Но была у нее еще одна особенность, и не такая для меня благоприятная: у нее не было домашнего телефона. Не знаю уж, как они с Серегой при этом договаривались о своих делах обычно, но время от времени, и не так уж редко, я получал поручение передать Рите записочку или что-то на словах. Что уж там в записках - не знаю, не читал. А на словах - место и время встречи, или наоборот: ее отмену.
И вот тут наступал мой черед переходить Рубикон и пробираться по вражеским тылам на место явки, то бишь, в дом 11 по Спиридоновскому переулку - и на второй этаж. Там был этакий сплошной коридор во весь этаж, в нем череда дверей, и за одной из них - ритина комната. Вернее, комната ее семьи. Теперь этого дома нет, на его месте чахлый скверик. Бывало, что эти мои рейды проходили незамеченными и безнаказанными, но бывало и не так. И хотя бегуном я всегда был посредственным, но в таких случаях приходилось выкладываться. И хорошо, если обнаруживали меня после. Но, хоть редко, бывало и до! Так что случалось мне и подводить любящих. Стыдно, обидно, да что поделаешь! И вообще, известно же, что любовь требует жертв! Правда, тогда я этого еще не знал. А если б знал, то, верно, задумался бы: почему же от меня-то!?