«Селден полагал, что сумеет постепенно обрести разумный взгляд на мисс Барт, но только если она не попадётся ему на глаза.»
Эдит Уортон «В доме веселья»
Рабочую неделю пришлось продлить на выходные. Иваном овладела истая жажда труда, и он мечтал забыться усталостью, чтобы заглушить ею душевное разочарование. Он не был настолько уверен в итоговом результате научной школы, чтобы нежиться в воскресение бездельем, тягостным и вместе с тем одуряющим. И хотя материал выступления был выучен на зубок, а от многократных репетиций першило в горле, Морозов каждый раз находил, чтобы ему ещё поправить на полотне мелькающих слайдов. День печально гас, обращаясь молодым вечером, и Ивана не покидало досадное и жалящее ощущение тщеты происходящего с ним, будто бы всё, в конечном счёте, было напрасно. И ответственное событие висело над остающимися днями Дамокловым мечом, мешая озаботиться чем-то посторонним.
День перед школой был также присутственным, встать пришлось раньше обычного, поскольку друзья вытащили Морозова на редкое и необязательное празднование чьего-то юбилея. Всем должно быть весело и интересно, но пришедшие на празднование горели нетерпением, поскольку отдых был как бы взаймы. Время для празднования было выбрано неудачно. Ивану быстро стало скучно и неуютно в толпе незнакомых людей, которым не было до него дела. Балагуры, слегка напившись, начинали кричать песни разнузданным и неуверенным голосом. Иные быстро хмелели даже не от напитков, а от собственной лихости и потому что решились притронуться к крепким напиткам, у которых остался только запах, а вкус претворился в жжение.
Общественная жизнь и взаимоотношения с чужими людьми были тяжкой повинностью для Морозова. И он чувствовал себя совершенно угнетённым, если избежать какого-либо мероприятия с незнакомыми людьми не получалось. И только Софья Александровна была тем самым праздничным исключением, ради которого он всегда бы мог отменить любое дело, бросить любое занятие, пренебречь самым поздним часом.
Внутренне распростившись с обожаемой им дамой сердца, Иван Морозов, тем не менее, продолжал трепетать даже при одной мысли о вожделенной красотке, при гипотетической возможности физической встречи, от которых он совершенно отвык за смутные карантинные времена. Софья по-прежнему пребывала краеугольным камнем его мироздания, сосредотачивая на себе все силы тела и волнующейся души.
Остаётся непостижимой загадкой, как при подобной силе влечения неудачливый поклонник сумел всё же перейти к принципиально иному образу жизни, где тихая влюблённость отошла на второй план, а место её заняли дружеское участие и неопределённые надежды на будущее.
Единственное, подобное пограничное состояние является предельно неустойчивой ситуацией, способной в случае возмущения качнуться в любую сторону. И именно по этой причине он начал сторониться Сонечки после роковой новости о том, что она вовсе не так одинока, как ему всегда казалось. Избегать, всеми силами избегать любого упоминания о ней, ведь, прежде всего, необходимо целительное время, чтобы дать зарасти душевным ранам. Время для обретения равновесия и маневровых работ по перестановки состава на рельсы дружбы или безразличия. Да и вовсе не помешало бы разжиться планом дальнейшего маршрута, как и чем жить дальше, кем быть очарованным, как не попасть в тенета опасной и безнадёжной приязни.
Но работы по восстановлению разрушенной инфраструктуры пошли бы прахом, как если бы волны грозного цунами разметали жалкий прибрежный городишко, только оправившийся после предыдущего урагана, если Иван, несмотря на все предосторожности всё-таки увидел бы её, пересёкся с нею взглядом.
Вернулся домой он за полночь. На душе было неспокойно и нетерпеливо. Морозов торопился лечь спать, но в лихорадке волнения сон не шёл на ум. Да и понимал он при этом, что ночевать осталось недолго. Так что и ложиться не стоило. Но пройдя по традиционному, необходимому списку дел, он всё-таки провалился в сон. Ухнул, как проваливаются в колодец без дна, ведущий едва ли не к центру мироздания: без сновидений, грёз, переживаний и мук растревоженной совести.
Проснулся по будильнику, когда за окном ещё вилась снежная тьма. Вынырнул из забытья между вчера и сегодня, словно из омута, жадно хватая ртом воздух. Спал он на спине и теперь ему чудилось, будто кто-то оттоптал ему всю грудь, намяв рёбра. Иван возвращался к жизни скупыми и скованными движениями, боясь растревожить ощущение тёплой нежности, хранившееся с ночи. Двигался он тихо, стараясь не разбудить родичей и не оттого, что беспокоился о них, а потому что не хотел ничего обсуждать с утра, да и полагал, что тем обесценит подвиг раннего вставания, ежели кто-то застанет его дома.
Заведённым порядком Иван принял пищу вовнутрь, ориентируясь не на потребности тела, а на утреннее время, которое диктовало ему последовательность необходимых действий. Заварив чай как можно крепче, он всё равно не ощущал аромата и не мог воспринять столь необходимой сейчас живости. В поисках связи с миром живых увлечений, а не просто немых инструкций, он пробовал посмотреть развлекательное видео через интернет, но от раннего времени потерял на экране курсор, а после и нить повествования ведущего, упрямо и эмоционально в чём-то убеждавшего своих зрителей.
Стараясь ничего не забыть и не расплескать накопленных за неделю знаний, Морозов вышел на безлюдную улицу одиноких, бесприютно спешащих граждан. По ним могло сложиться впечатление, будто они и вовсе не ложатся спать, а постоянно находятся в состоянии бесцельного поиска, формальной озабоченности настоящим и не знают подлинного спокойствия души. А взгляды их неукоснительно обращены в будущее, словно у помешанных или маньяков, озабоченных одной лишь идеей вечно бегущего от них будущего.
Иван тяжко присел на нарочито жёсткое сидение метро. Положение смягчала толстая зимняя куртка, она же окутывала густым, дурманящим теплом, увеличивающимся по мере накопления в вагоне трудящихся пролетариев. Монотонное повествование листаемой на перегонах книги убаюкивало Морозова и погружало в дремотное полузабытье. Но краткий миг сна возвращал ему свежесть, и он принимался читать уже пройденные страницы по второму кругу. Поездка до центральной пересадочной станции разбилась на обрывочные фрагменты, случайных лиц, сонных и безумных, усталых в самом начале дня и опустошённых, несмотря на физиологический ночной сон.
В угловой нише вагона, обнявшись, стояли парень в дурацкой вывернутой меховой шапке и девушка с зелёными волосами, даря друг другу продолжительные и страстные лобзания, смотревшиеся, однако, нелепо в обстановке засыпающего грязного вагона и в исполнении случайных, будничных людей.
Изнеженный субчик, внешне походивший на сбербанковского приказчика, этакого одного из миллионов миньонов-клонов Германа Грефа с обихоженной, правда, жидкой бородкой, очками в золочёной оправе и при дежурном галстучке играл в детскую игру с мобильного телефона, периодически роняя голову ото сна. Просыпаясь, клерк прокручивал обручальное кольцо на пальце белых, жирных кистей, и пытался всеми способами умерить чувство сонной скуки.
В одно из кратких пробуждений он бросил взгляд на женщину, стоявшую у дверей. Морозов несколько раз всматривался в неё и снова проваливался в сон, медленно продвигаясь вдоль Арбатско-покровской линии. И в одно из пробуждений смутное ощущение непонятной тревоги всколыхнуло усталое сознание. Он посмотрел на серые тренировочные и спортивные кроссовки: сиюминутная одежда плохо вязалась с тем, кого он представлял сейчас скрытым за маской!
Близко знакомые мещанин с барышней держались за руки, сидя на соседних креслах, и никак не могли насытиться разговором, словно были в разлуке последние пять лет. Хотя, конечно, встречаются за столом каждый вечер. Но не в этом ли и состоит нехитрое счастье размеренной внутренней жизни и взаимного обожания? – задумывался про себя Морозов.
«Не может такого быть, чтобы мне повстречалась именно Соня посреди скрытой жизни огромного мегаполиса! Но отчего же тогда она делает вид, будто не узнаёт меня? Или всё дело в маске, которой она пользуется, как предлогом не узнавать меня.» — забеспокоился Морозов и снова забылся сном на перегоне от Славянского Бульвара до Парка Победы. И всякий раз, когда он просыпался, Софья Александровна стояла возле раздвижных дверей метрополитена, гильотинируя его воспоминаниями. Она стояла бледным и безмолвным призраком подземных сновидений, к которому он никак не мог обратиться, отделяемой от него толпой пассажиров, накатывающими приливами дремоты, маской, помогавшей ей оставаться в безопасности неузнавания и тем самым, что заставило его месяц назад отступить, почтительно склонившись перед непреклонной волей обладательницы выразительно изогнутых бровей. Которые так безразлично и красноречиво пренебрегали им сейчас.
В дремоте полусна Морозов вообразил себя полностью парализованным или проснувшимся и оказавшимся тут же в другом сне и потому вновь не властным над своим телом. Он и хотел, и не мог ничего сказать Софье. Ему вдруг представлялось, будто операция семилетней давности, которая проводилась при местном наркозе, завершилась повреждением спинного мозга и полным, но безболезненным параличом всего физического тела, ставшим темницей для сознания. И теперь даже в случайном тике он не мог приветственно пошевелить губами ради той, которая стоила жизни.
Тогда, месяц назад, они обоюдно замерли – каждый у своего полюса, будто подчиняясь некой негласной договорённости разрыва, вдруг возникшей между ними. Пусть вопрос неожиданной страсти Ивана, давший о себе знать короткой вспышкой откровенности лишь однажды, никогда не поднимался, но Иван и Сонечка, старались избегать его. Но руководствовались они при этом своими внутренними и совершенно различными причинами.
Морозов как будто бы узнавал верхнюю часть лица девушки, округлое лицо, брови, мятежные волосы цвета ночи, и выражение глаз было до боли знакомым. Но подлинно ли это была она, месяц назад сокрушившая его с небес счастья до печальной боли одиночества? Удивительное и несколько презрительное равнодушие пугали его до испарины вдоль спины. Ивану мнилось, она не просто не узнала его под маской, будучи не готовой к подобной случайности, а намеренно игнорирует безнадёжно влюблённого в неё товарища.
Не еле ли заметная улыбка скользнула вдоль уст Софьи под плотной маской анонимности? – Быть может, она лишь играет с ним таким жестоким образом?
А может, хитроумная казнь была придумана ею заранее? Она знала о примерном маршруте поездки и подсела в вагон, чтобы смутить и напугать легковерного клятвопреступника, так быстро и без борьбы отрёкшегося от неё, поверившего в мифического соперника и моментально отступившего?
Морозов внутренне определял себя находящимся в пограничной зоне чувства, развивающегося в своей медленной и печальной эволюции: его по-прежнему тянуло к Софье, мысли, повинуясь привычке, оборачивались вслед за нею, но водораздел был уже пройден, и та прекрасная эпоха заблуждений оставалась далеко позади. Софья медленно отходила в прошлое, и Морозов в данном случае превращался в бессловесного зрителя. И голос, которым он был вынужден иногда отвечать ей, был уже мёртвым, чужим голосом, механически реагировавшим на знакомые сочетания слов, хуже даже электронных собеседников, расплодившихся за последние годы.
Логика развития чувств вела себя беспощадно неумолимо, не покупаясь на мелодраматические моменты ностальгии и слезливо-платонической растроганности. При случайном взгляде на портрет аккаунта Софьи в одном из электронных каталогов перепутанных судеб, переведённых в цифровую форму, он удивился, насколько неудачным вышел портрет. Сонечка смотрелась на нём простовато, вульгарно, в ней уже не было никакой загадки. Морозов недоумевал, почему никогда раньше он не замечал чёрточек, равняющих её с остальными женщинами, причём не самыми прекрасными из них?
Волосы девушки развивались на вагонном сквозняке, подобно чёрному пламени мести. На короткое мгновение учёному почудилось, будто они и вовсе зажили собственной жизнью. В суеверном страхе Морозов застыл на месте, будто окаменевший. И обмен молчаливыми взглядами, выразительными, красноречивыми, умоляющими мог идти минуты, а мог годы! Пассажиры же утреннего метро, проходившие мимо девушки, замершей изваянием, рисковали быть незаметно ужалены их жгучими прикосновениями. Испуганный и обессиленный, Иван выбежал из вагона на Киевской, стараясь не смотреть в сторону той, которую так обожал. Единственное, Морозов позволил себе украдкой наблюдать за отражением Софьи Александровны в неясных глубинах вагонных окон: прямого взгляда девушки он выдержать бы не смог. И вместе с тем он с благодарностью сознавал, плутая безлюдными заснеженными аллеями под побледневшей луной: ничто из сегодняшнего мероприятия его уже неспособно будет удивить или напугать.