Прошедшее время продолжает существовать — все и сразу, в виде странных непостоянных картинок, непоследовательных кадров, бессчетных слоев неподвижных сцен и эпизодов, содержащих в себе, словно геологические горизонты, идеальные панцири, крылья и позвоночники тираннозавров-пап и птеродактилей-мам, населявших Юрский период твоего сознания и во время панического массового бегства от метеорита взросления завязших в трясине безвременья, так и окаменев там в первозданном виде и в мельчайших деталях, включая выпученные глаза и отчаянно хватающие воздух зубастые пасти.
Оно существует, но в той форме, которая не позволяет нам его по-привычному переживать. В той форме глагола, которая не закрепилась ни в одном человеческом языке, потому что никто ни из рельефных мужиков на стройках в долине Нила, ни из одиноких шевалье на берегах Рейна, ни из женщин в окружении Людовика XIV не нашел ей практического применения и, пожав плечами, ограничился imparfait du subjonctif с конструкциями сослагательного наклонения, которые и без того уже были чрезмерно сложны.
Прошедшее время есть, но в нем никого нет. Оно пусто, прозрачно, светло и прекрасно. Оно продолжает быть, будучи проспряженным во всех лицах и числах и не нуждаясь больше ни в чьем внимании — почти как звезды и планеты существовали задолго до появления тех, кто был достаточно сложен, чтобы их созерцать и ими восторгаться, шурша пуховиком и выпуская пар из непроизвольно раскрывшегося в процессе рта.
Ему не нужно, чтобы кто-то толкал дверь, тер подошвами пыльный коврик, поворачивал ключ и осторожно входил в просторный дом, полный зависших частичек пыли и неподвижной мебели, медленно переставляя по покоробленному паркету ноги в тяжелых армированных ботинках. Ему не нужны ничьи легкие, чтобы вдыхать теплый летний воздух, чтобы звонко смеяться и катить на велосипеде по горячей обочине шоссе. Оно не ждет, что кто-то тревожно спросит: «Бабушка?», заглядывая в кухню с ажурными занавесками и освещая лучом подствольного фонаря аккуратно рассортированные тарелки и кастрюли. Оно не отзывается на «Деда? Мам? Кто-нибудь?», не повторяет эхом вопрос: «Есть кто живой?», брошенный вместе с галогеновым факелом в темноту чердака. Оно не слышит, когда его спрашивают: «Где вы?» и тут же жестом отдают приказ рассредоточиться по периметру, не откликается, когда этот же вопрос наудачу повторяют на нескольких древних языках и во всех возможных регистрах, включая кошачий и дельфиний. Не грохочет ведром, когда его с опаской тянут за колодезную веревку, не дает воды, когда с замиранием сердца нажимают на носик умывальника. Не реагирует ни на сигнальные ракеты, ни на многократные передачи в эфир последовательности человеческой ДНК и спектральных сигнатур водорода и гелия. Не излучает ни в инфракрасном, ни в рентгеновском диапазонах. Его сочно-зеленые огороды и полные ежевики лесные опушки, ломящиеся от мороженого универсамы и полные света пригородные электрички не ждут никого, кто будет с величайшей осторожностью двигаться по размытым дождем тропинкам в неуклюжем скафандре, зачарованно глядя по сторонам и пытаясь определить состав атмосферы. В нем нет кислорода и нет азота, нет неподвижности и нет движения, оно не приспособлено ни для углеводородных, ни для каких-либо других форм жизни.
Если задуматься, оно и не прошлое вовсе — оно всегдашнее, неподходящее и потерянное, потраченное и убитое, сэкономленное и расплавленное, чужое и личное, быстрое и тягучее — одна гигантская метафизическая свалка прожитых моментов, никому не нужных и ни в ком не нуждающихся, но при этом целостных, точных и подробнейших вплоть до структуры кристаллической решетки и позиций элементарных частиц. И, пока очередная безуспешная научная экспедиция, в спешке погрузив свою сложнейшую аппаратуру на борт, готовится покинуть его пределы, спасаясь от показавшейся на горизонте экзистенциальной песчаной бури, оно продолжает хранить молчание — вплоть до самого последнего момента, когда к предстартовому отсчету в наушниках примешается слабый сигнал двенадцатичасовых новостей на радио «Маяк», звучащий из дедушкиного приемника на холодильнике — и тут же утонет в космическом радиошуме.