«Но был ещё заметен красный шарф Линя и развеваемая ветром борода Ван Фо.»
(Маргарет Юрсенар. «Как Ван Фо смог спастись»)
Погода московская уже давно была хмурая и промозглая. Воздух в тесных арбатских переулках был, как в сырой канаве, – с запахом гнили. А наверху, над грязными крышами тёмных домов в светящемся невидимыми микробами небе пролетал порой весенний влажный вихрь такой странный в этом бесконечном декабре.
Редкому прохожему попадала в лицо влажно–живая струя будущей холодной весны, но если это случалось, он вдруг вскидывал голову и ловил её раскрытым ртом, как когда-то, ещё бледным школьником, он, убежав с уроков, оказывался один на пустой улице, и дыхание ветра говорило ему, что школы нет и никогда не будет, а завтра вот-вот будут долгие-долгие каникулы. Но ему почему-то не хотелось жаркого будущего лета, а хотелось вдыхать и вдыхать одинокое дыхание бледного голубого неба. Неба, которое знало, что далеко где-то есть море, и в нём оно находит свое отражение. Без домов, деревьев, грязи.
Свежий порыв ветра касался и воспалённой кожи постового милиционера – человека двойной жизни. В своей коммуналке в неслужебное время он становился похож на спившегося спортсмена, оттого, что его голое тело, крепкое и ловкое, так не соответствовало коже лица – обветренной, сухой и чуть слезящимся на лице глазам с покрасневшими веками. Милиционер, долго простаивающий на промозглом перекрёстке, давно уже ненавидит ветер, и потому у себя дома никогда не открывает форточку. И сейчас он нахмурится и отвернётся, успев всё же бросить быстрый взгляд на прохожего в зелёной велюровой шляпе.
Зелёная шляпа скользила вдоль грязных кирпичных стен одного из домов Сивцева Вражка. Кроме шляпы ничего в прохожем не привлекало внимания. Пальто неопределенного цвета с поднятым воротником и оттянутыми карманами можно было носить и зимой, и весной, и осенью. Сам хозяин носил его и летом вместо пиджака. Под это пальто едва ли кто сумел заглянуть.
Прохожий в тёмном пальто и зелёной шляпе шёл неспешно, осторожно вынимая ноги из снежной слякоти, как диковинная птица – грязный и больной фламинго. Путь прохожего лежал в направлении окна в старом доме на Сивцевом Вражке. Им заканчивалось его ежедневное путешествие по Москве, точнее это окно было целью пути, по обыкновению начинавшегося у кинотеатра «Россия» и кончавшегося Филипповской церковью, к которой прохожий подходил лишь после долгого стояния у этого подвального окна. Оно было открыто год назад, и с той поры этот сомнамбулический вояж обрёл, наконец, цель и смысл.
Он прекрасно помнил тот вечер, когда почти час слушал ораторов на Арбате, и лица их слились у него в памяти в одну некрасивую физиономию с кожей коричневой, как спичечная головка. Может быть виновато вечернее электричество, а может быть такой цвет кожи свойственен некоему особому типу людей. Его вы могли бы встретить в публичной библиотеке, если бы забрели случайно туда, родись вы лет на пятнадцать пораньше. Там, в грязном воздухе курилки эти люди, с химически-коричневой от внутреннего тления и ядовитой атмосферы кожей, яростно доказывали что-то друг другу, впиваясь в дым скрюченными пальцами.*
Вот так же и у слушателя арбатских речей. В голове оставался только нестерпимый зуд интонаций, не оставлявший его даже тогда, когда он уже брёл тёмными переулками, приклеиваясь то к одному, то к другому освещённому окну, будто зритель к телевизору. За отделяющей свет от тьмы непреодолимой преградой можно увидеть того человека, с которым невозможно встретиться, сколько не броди по улицам. Эти взгляды в окно порой способны изменить нашу жизнь.**
Кроме окон квартир, прохожий в зелёной шляпе подолгу простаивал перед витринами магазинов, телевизорами и даже картинами в рамах. Поначалу он не мог объяснить себе этой тяги, этого магнетизма инобытия, заключённого в раму и отделённого от него невидимой и всегда непреодолимой границей. А как-то, сидя летом за одним из круглых столиков у «Праги», он прислушался к разговору двух старух, присевших отдохнуть рядом.
– А знаешь, – говорила одна другой, – моего старика за уши не оттащишь от телевизора. Ну, прям, прыгнуть туда готов. Срам один. Там щас все больше девок молодых показывают.
– А мой не только девок – все подряд смотрит.
– Ну, ладно старики – делать нечего, но молодёжь!...
– А что молодёжь?! Что они видят в жизни? Да, правду сказать, я в окна люблю поглядеть. Нет, не из любопытства, а так, вроде пофантазировать: вот бы я здесь жила.
– Да ты что, девочка что-ли?...
Дальше он слушать не стал, а быстро поднялся и ушёл. Одна из этих старух через месяц упала на асфальт прямо у него на глазах и умерла. Скорая приехать не успела. Женщина лишь два-три раза судорожно вздохнула, глаза её широко раскрылись и уставились в небо, как будто она впервые увидела золотое окно, за заглядывание в которое она при жизни осуждала свою подругу. А почему та заглядывала? – попасть туда, в эту комнату за окном мечтала!
«Но и то сказать, – думалось должно быть нынешней покойнице, – что там, за окном? Все то же. Грязные обои по стенам. Стол круглый, заваленный объедками. Но самое неприятное то, что занята эта комната уже. Давно занята».
«Она права, – рассуждал наш герой, – она права»,– думал он, мысленно всматриваясь в глаза мёртвой, и с удивлением не обнаруживая там своего отражения, а лишь голубой квадрат небесной пустоты.
Где он, этот удивительный иной мир? Где Золотой Век?
Резкий арбатский ветер подхватил груду бумажек из под мороженого и швырнул прямо в лицо милиционеру, что-то загадочно шептавшему в глянцевитую, как у насекомого, спину портативной рации. Милиционер стоял покачиваясь на хромовых ногах перед витриной. Но смотрел он не на витрину, в стекле которой отражалась его прозрачная фигура, а вниз, туда, где были расставлены картины уличного художника.
Обладатель зелёной шляпы встал рядом с милиционером, и его демисезонное пальто возникло рядом с тёмным милицейским полушубком. Их одинаково бледные физиономии смотрели вниз и шевелили бесцветными прозрачными губами. Глядя из-за стекла, можно было подумать, что они говорят друг с другом. Но художник, сутулая спина которого прислонилась к стеклу рядом с двумя призраками, слышал, как милиционер что-то говорил в свистящую и хрипевшую рацию, а стоящий рядом человек в шляпе беззвучно шевелил губами, говоря сам с собой. Художник внимательно вслушивался в страстный диалог милиционера и передатчика, нисколько не обращая внимания на стоящего и беседовавшего с собой пожилого гражданина. Глаза художника были влажными и большими. В их расширенных фиолетовых зрачках вдруг взблёскивали серебристые рыбки страха. Круглые выпуклые очки придавали глазам еще большее сходство с аквариумом. Бессловесные несчастные рыбки пытались найти уверенность в улыбке, постоянно живущей на лице художника.
Художник замерев, почти затаив дыхание, стоял перед своими «покупателями» (а он, конечно, продавал работы и, конечно, без какого бы то ни было разрешения). Но те не проявляли к нему никакого интереса. Отнюдь. Милиционер был полностью поглощён своей беседой с рацией. Он нежно прижимал её к красной щеке и шептал молодыми губами. Ресницы его были опущены, а ноздри раздувались и сильно дышали на холодный воздух.
В отличие от стража порядка, человек в зелёной шляпе был явно заинтересован работами художника. Но тот сразу определил – этот ничего не купит. Оценив мешки под впалыми глазами линялое пальто, мятые брюки и военторговские ботинка, живописец оглянулся на свои скромные творения, пытаясь понять: что же в них заинтересовало прохожего.
***
Картины эти производили впечатление фрагментов или эскизов к одной большой работы, темой которой видимо должен был быть Рай в стиле Боттичелли. На них были изображены фигуры юношей и девушек, почти девочек, кошки, птицы, листья и цветы. Некоторые рисунки были сделаны карандашом, некоторые кистью, пастелью или сангиной. Две работы были в темпере. Все было с недоделками, и было ясно, что это именно эскизы, которые художник решил продать только ради денег. Ещё раз осмотрев эти так хорошо известные ему работы, юноша решил, что «шляпа» заинтересовался обнажёнными девочками, и ему стало скучно. Грустный взгляд его поднялся к небу и замер в неподвижности. Он не обратил внимание на то, что милиционер, закончив свой диалог, повернулся и ушёл, а второй зритель наоборот, прекратив рассматривать картины, стал рассматривать их автора.
Через некоторое время они уже курили вместе. «Шляпа» живо интересовался жизнью художника, а тот рассказывал ему о своём замысле. Стоя у столика уличного кафе, и придерживая ногой папку с рисунками, ясноокий длинноволосый живописец открывал случайному собеседнику свою душу.
– Кончил я МОХУ пять лет назад. Ещё в училище я думал написать эту работу – «Золотой Век», ... чтобы всё идеально выписано: люди, животные, цветы... На диплом её не пустили, говорили – безыдейно, болезненно, уход от жизни... Пришлось один из эскизов переделать в «Молодёжь на пляже».
После чашки кофе, пошли в мастерскую юного мечтателя, в подвал на Сивцевом Вражке. Так и был открыт этот подвал, с той поры притягивающий к себе внимание белёсых глаз, настороженно смотрящих из-под зелёной шляпы.
Тогда, выйдя из мастерской, он долго кружил по двору, пытаясь найти окно подвала, чтобы ещё раз взглянуть на недописанный «Золотой Век», но так и не смог найти. Видимо хозяин сразу после его ухода погасил свет, а рассчитать, куда выходят окна мастерской, было невозможно: так запутаны и длинны были подвальные коридоры, ведущие в слепую и душную комнату с толстыми больными трубами по стенам, где жил художник. Нашлось окно на следующий день, в сумерках.
Через грязное, но ярко светящееся стекло, были видны длинные волосы, падающие на спину, и знакомые контуры людей и огромных листьев на большом картоне. Впрочем, в контурах уже что-то изменилось. Он понял: автор стёр часть старого рисунка и уже работал над новым вариантом. Об этом многократном стирании он догадался еще тогда, когда впервые увидел огромный картон работы. В центре картона был нарисован пруд с прозрачной водой, золотыми рыбками и лилиями. На берегу пруда, опустив в воду ноги, сидели обнажённый юноша и девушка с распущенными волосами и маленькими детскими грудями. Ещё пять фигур стояли или сидели чуть поодаль, играя с животными, обоняя цветы, улыбаясь. Рассматривая прекрасный тонкий рисунок, гость заметил, что картон изрядно потёрт ластиком. Лицом к стене стояло ещё несколько картонов, на которые он взглянул, когда хозяин на минуту вышел. Это были варианты работы, но картоны были протёрты ластиком почти до дыр. На следующий день он, наблюдая за работой художника через стекло, окончательно убедился, что автор вновь остался не удовлетворён сделанным, вновь рвёт картон ластик, и вновь бегает по нему остро отточенный карандаш.
В этот день он не стал заходить к новому знакомому, чтобы не показаться навязчивым, а зашел через неделю и принес с собой бутылку. Художник с энтузиазмом показывал новый вариант своей работы. При этом казалось, что он совершенно забыл о его предшественниках и, разумеется, не предполагал, что о них помнит его гость. Но гость не просто знал об их скоротечной жизни. Более того, они просто стояли у него перед глазами все как один, соединяясь в единый волшебный фильм подсмотренный в грязное окно подвала. Он помнил, как на второй день его «паломничества в Золотой Век» (так он стал мысленно называть свои прогулки на Сивцев Вражек) девушка у пруда ласково положила руку на плечо юноши, а пятнистая кошка, в группе фигур вдалеке, изогнула спину. На третий день юноша хотел поцеловать девушку, но на четвёртый – она вдруг брызнула ему в лицо прозрачной водой из пруда. Лилия, в одиночестве царствовавшая у длинной ноги девушки, через два дня с возмущением обнаружила рядом двух прекрасных конкуренток, а на шестой день, призревши силу времени, вновь превратилась в бутон.
Всё на картине менялось. Медленно. Изо дня в день. Картина была живая – это нельзя было не заметить. Но именно её творец, вот ирония жизни, не замечал этого. Каждый последний вариант он воспринимал как единственно существующий. В крайнем случае, он мог бы принять в расчёт те, что стояли у стены. Но их он не любил. Говорил о них брезгливо. Да и то сказать – какое они имели отношение к настоящему Золотому Веку – самое большее их можно было принять за его обветшалую копию. Но разве это кому-то нужно?
«Вряд ли это кому-нибудь нужно... и слава Богу,» – думал новый поклонник подвального живописца – таинственный незнакомец в зелёной шляпе.
Таинственным он был для любого, кто вдруг захотел бы проследить его судьбу и, не добившись ничего, развёл бы руками. Таинственным он был и для своего нового друга – юного демиурга Золотого Века.
Обычно блестящие глаза художника загорались ещё ярче всякий раз, когда в обитую железом дверь его убогого жилища проникало знакомое покашливание и слышался характерный стук. Художник был в восторге от своего знакомства даже не потому, что гость обычно появлялся с бутылкой, в первую очередь он наслаждался самим своим другом: его поражало несоответствие убогой внешности «шляпы», как он продолжал называть его про себя, и необыкновенной эрудиции, уверенности и точности суждений, способности всё замечательно и правильно объяснить. Гость знал по крайней мере три языка, а может и больше. В его речи, как тревожные сны, звучали имена средневековых магов и китайских алхимиков. Он знал составы красок Леонардо и технику письма тушью, хотя сам не мог и одной линии провести уверенно и ровно. Он читал художнику целые лекции, раскрывающие смысл древних символов и легенд, и вслед за ними на картине возникали единороги и саламандры; у юноши, сидящего с девушкой у пруда, распахивались за спиной сверкающие крылья, а у одной из девушек прямо в волосах распускались цветы миндаля.
Но одна легенда всё более и более захватывала художника. Это была легенда о древних даосских живописцах, способных входить в мир собственных работ как в реальность и жить там. Когда «шляпа» рассказывал об этом, его глаза загорались каким-то недобрым светом. И было непонятно – смеётся ли он или сам искренне верит в такую возможность творца повелевать своим творением.
– Хе, хе,– хмыкал он, – что нам стоит дом построить – нарисуем, будем жить...
И заходился неестественным смехом, уставив немигающие слезящиеся глаза в работу своего друга.
Непонятно, какую цель преследовал рассказчик, так двойственно реагируя на собственные истории, но результат оказался однозначным. Художник всё более и более веровал в странные фантазии своего «друга». Идеалом молодого человека стал китаец Ван Фу, историю которого ему рассказал «шляпа».
Ван Фу спас себя и своего ученика Линя, оживив его и убежав вместе с ним в собственную картину от жестокого Императора.
– Последний штрих карандаша или мазок кисти, который может превратить картину в спасительный мир, в иную жизнь, недоступную профанам, – пояснял учитель в зелёной шляпе своему длинноволосому ученику, – должен быть сделан так, чтобы в него перешла вся энергия жизни того, кто пишет самого себя на картине, или того, чей портрет он пишет.
Следуя указаниям наставника, художник изобразил на картине молодого «учителя», использовав для этого фото, принесенное им. На нём он был изображен в штормовке, с непокрытой головой, с растрепанными волосами и сияющим взором. Рядом с учителем художник изобразил себя.
Всё более увлекаясь новыми идеями и самим процессом работы, художник по-прежнему не догадывался о том, что каждый его день проходит под бдительным контролем его нового наставника. Ежедневно, прогуливаясь по центру Москвы, пожилой гражданин в зелёной шляпе подходил к одному из домов на Сивцевом Вражке и, делая вид, что завязывает шнурок на ботинке, заглядывал в одно из грязных подвальных окон. И каждый раз, когда он, кряхтя, разгибался и поправлял шляпу, прохожий, случайно заглянувший ему в глаза, быстро бы отвёл свой любопытный взор и ускорил бы шаги, прижимая к груди голубую авоську с половинкой ржаного и двумя ванильными сырками.
Глаза обладателя велюровой шляпы тлели отчаянием. Он вновь и вновь убеждался, что картина не готова, что-то опять изменено, что Золотой Век продолжает жить своей жизнью и вовсе не он, а его незаконченный портрет живет там, в окружении девушек-подростков, кошек и цветов, а он, в своей надоевшей шляпе и давно не греющем пальто, по прежнему месит грязь арбатских переулков, считает рубли, оставшиеся до пенсии, разглядывает наглые витрины и отводит глаза от краснолицых милиционеров. Умом он понимал, что для того чтобы ожить в соответствии с его мечтаниями (а после знакомства с художником он сам уверовал в них) картина должна быть совершенным творением. Вот почему юноша прав, в более и более усовершенствуя её. Но, с другой стороны, он видел, что усовершенствования касаются в основном композиции, а не качества рисунка, и было ясно, что автор никогда не достигнет желаемого. Но самое главное – с каждым днём ждать становилось всё тяжелее. Он попытался расстаться с мечтой и даже перестал навещать подвал художника, но всё равно – ноги несли его к заветному окну, и он вновь и вновь вглядывался в мутное стекло, гадая, что изменилось на этот раз, достигло ли творение большего совершенства, или снова девушка бесцельно повела рукой, а юноша обнял её за талию?
Однако, пожилой мечтатель, в отличие от многих молодых, был человеком дела. Цель была ему ясна, и он стал действовать продуманно и решительно. Посещения подвальной мастерской возобновились, а потом стали ежедневными. Теперь уже «учитель» не рассыпался бисером эрудиции, а делал основной упор на практические моменты своего учения о «бегстве в Золотой Век». Он постепенно приводил слушателя к убеждению, что главное в этой магической операции не столько искусство, сколько вера.
– Вера концентрирует все жизненные силы человека в единый творческий порыв, – вещал учитель и приводил многочисленные примеры силы веры. Основанием веры он полагал волю, желание, страсть. По нему выходило, что если сильно захотеть или сильно надо, то можно поверить в преодолимость любого препятствия. Он вновь и вновь возвращался к рассказу о Ван Фу и объяснял, что спасло художника не его мастерство, а стремление уйти в собственную картину, стремление к тому же поддержанное обстоятельствами: ведь Ван Фу грозила смерть от Императора. Это не совсем соответствовало прошлым теоретизированиям «шляпы», но сам он, по-видимому, ни мало не смущался этим фактом, а его, совершенно загипнотизированный авторитетом учителя ученик, не замечал этих противоречий. Беднягу художника буквально трясло от напора теоретика инобытия. Этому способствовало и то, что их общение всё более погружалось в невротическую атмосферу пьянки.
Бесконечные ночи, проведённые вдвоём, были наполнены потусторонним. А длинными тусклыми днями художнику снилась зелёная поляна, из-под травы которой вдруг вырывалось голубое, почти невидимое, но больно жалящее ноги пламя. Ласковая, белая с серыми пятнами кошечка, вчера вечером нарисованная им на коленях длинноволосого юноши, примостившегося в углу картона, наливалась фиолетовой чернотой, и её красные ногти вдруг впивались в лицо. Прямо в лицо!
– Откройте, немедленно откройте! – грубым голосом говорил кот, и, повернувшись, бросался на голову какому-то гражданину, удобно устроившемуся на коленях голой старухи. Белая бумага, на которой нарисовано лицо его, рвётся и истекает кровью...
В холодном поту просыпался юноша и видел вокруг себя в негаснущем электричестве нарисованных серым карандашом прекрасных девушек, руки которых тянутся к нему, а он, испугавшись, стирает, стирает, стирает их жгущей пальцы резинкой.
День художника проходил в непрестанной изматывающей борьбе с картоном. Он мало ел, много курил и редко выходил на улицу. А вечером беднягу вновь захватывал в свои сети коварный гость.
Под зелёным колпаком его гнездились не только фантастические миражи, но и трезвый расчёт. Вино и анаша, да, да – анаша, были помощниками в подготовке последнего прыжка. Прыжка, который должен был избавить двух несчастных и ненужных обществу людей от вечного чувства собственной неполноценности, переселить их в созданную именно для таких как они резервацию – мифический Золотой Век, где не надо ни о чём тревожиться, никого бояться, но где они никому не помещают и никого не обидят. Пусть, пусть художник по этому замыслу должен пройти мир кошмарных видений. Он может быть и сам не знает, что его ждёт. А ждёт его не горящая адским пламенем земля, а зелёная лужайка. Не хищная тварь, а ласковое тёплое существо будет мурлыкать у него на груди, а на плечо ему положит руку девушка, с юной маленькой грудью и сладкими пухлыми губами.
***
Жаль, что мало кто из нас интересуется тем, что происходит в тёмных старых подвалах за грязными стеклами. Не волнует это ни случайных прохожих, ни общественность, ни даже правоохранительные органы до тех пор, пока не поступил сигнал. Никто из нас не слышал его, и его ход не наблюдаем.
События развиваются в полном соответствии с замыслом. Наконец приближалась развязка.
***
Раздался знакомый стук в дверь, и перед воспалёнными от мечтаний и бессонницы подслеповатыми глазами художника возникло помятое пальто, помятое лицо и зелёная шляпа. Пришедший был крайне взволнован. Он рванулся к картону и, увидев, что работа совершенно не продвинулась, в отчаянии бросил на пол портфель, который он держал в руке, и схватился за голову.
– Ну что же ты, не что ж?! – запричитал он,– никакого сдвига. Всё пропало! Разве у меня, старого и больного хватит сил преодолеть эту преграду и попасть туда, туда...
Палец с большим тёмным ногтем уперся прямо в обнаженную грудь девушки. Губы дрожали. Страх начал передаваться художнику.
– Что, что случилось? – запинаясь, спросил он, но ответом был только стон.
– Неужели ничего не выйдет, неужели всё зря? – художник побледнел, на лбу его выступили мелкие капельки.
Старик яростно обернулся к нему и почти зарычал:
– Конечно, ведь ты ничего не хочешь, ничего не можешь... Тебе нравится в этом твоём вонючем подвале больше чем там, там... Разве ты смог бы броситься грудью, прорвать насквозь эту грязную и бездарную картину и исчезнуть там, там?!... Ты боишься! Ты боишься потому, что твои гнилые мозги напоминают тебе, что этот картон висит на каменной стене, и их драгоценное вместилище, этот вот череп идиота, может расколоться, и они, жидкая грязная слизь, вытекут на пол... навсегда... Как будто они ещё для чего-нибудь годятся?... но они боятся, боятся... и ты боишься! Ты – жалкий раб своих куриных мозгов. А что могу я? О! Что могу я! ...,– старик вновь схватился за голову и завыл, – Я вложил в тебя всю свою душу! А ты предал меня! Предал меня!... Теперь у меня нет времени. Я погиб... меня преследуют. Будь ты проклят, гадина!...
Сухими, как у птицы, лапами старик резко натянул свою шляпу на глаза, перебросил через горло шарф, выбившийся из-под пальто, и бросился вон, мёртво клацнув замком.
Обессиленный и напуганный юноша упал на стул. Чудовищное, необъяснимое поведение учителя потрясло его. Дрожащие руки его искали сигарету, а глаза вдруг заметили портфель, забытый стариком. Повинуясь внезапному чувству, юноша открыл портфель и остолбенел. Тот был полон маковой соломки. Мгновенно у него в памяти всплыли воспоминания услышанных где-то рассказов о процессах над торговцами наркотиками. Он никак не мог вспомнить от кого он это слышал. Но истории были ужасные. Воспоминания и страхи, как вихрь, подхватили художника. Он вскочил, с трудом засунул дрожащие руки в рукава пальто, схватил страшный портфель и бросился к двери. Он уже взялся рукой за замок, как неожиданный звук заставил его замереть и затаить дыхание. За дверью тихо переговаривались. Затем раздался отчетливый стук, и уверенный голос сказал:
– Откройте, немедленно откройте, милиция.
Тихо, тихо, поставив портфель, юноша повернулся, снял очки, закрыл глаза и бросился вперёд...
***
Наверху, на колючем ветру улицы ёжился человек в зелёной шляпе. Ветер рвал чёрный шарф у него с шеи, и длинный конец его хлестал по воздуху. Человеку казалось, что шарф душит его. Он хватался за него, чтобы ослабить петлю и вздохнуть, но воздуха всё не хватало. Человек не прятался от ветра, наоборот, он будто ждал кого-то, топтался на одном месте и поминутно нагибался, чтобы потуже затянуть шнурок на одном из своих военторговских ботинок. Взгляд его при этом скользил куда-то в сторону, к грязному подвальному окну. Неожиданно человек замер и, уже не таясь, впился глазами в мутное стекло. Шарф, как верёвка свисал с его шеи, и конец его мотался по снежной слякоти. Человек вздрогнул, потом ещё раз, потом отшатнулся от окна, растопырил руки, чтобы не упасть, и закрутил головой вправо и влево, как бы ища выхода. За углом в подворотне заурчал мотор, и послышались голоса.
– Ну, что взяли?
– Потом, потом, вызывай скорую!
– Что случилось?
– Пока непонятно. Весь в кровище, без сознания...Псих какой-то...
– Всегда с этими наркоманами так. Не знаешь, что от них ждать...
– Да, надо же придумать – головой в стену...
– Нужно было подождать, когда будет выходить и взять тихо.
– Да и я так говорил. А Комаров говорит – берите срочно. Его осведомитель позвонил и сказал, что срочно брать нужно, а то уничтожит улики.
– А кто такой?
– Не знаю. Шеф скрывает.
– То-то он в последнее время такой довольный и таинственный ходил.
– Да, вот так. Ну ладно, вызывай быстрее.
Но последних слов человек, ждавший кого-то у подвального окна, уже не слышал. Подпрыгивая, как зверь, он бежал по пустынному переулку. Ветер развевал его шарф и, неожиданно, играясь, бросил ему в лицо невесть откуда взявшуюся афишу. Мокрая бумага, как пластырь, залепила лицо беглеца, написав на нём крупными синими буквами: «Рок-группа АКВАРИУМ». Человек беспомощно замахал руками, пытаясь одновременно освободиться от афиши, заправить за воротник шарф, рвущийся с шеи, и удержать на голове улетающую шляпу. Взвыла сирена. Человек, как от удара кнута, выгнулся и вдруг бросился вправо, прямо на огненные глаза жёлтого милицейского УАЗа. Зелёная шляпа исчезла под колёсами.
***
Многое можно услышать, сидя за белым арбатским столиком погожим летним вечером. Здесь говорят о победоносном возвращении эмигрантов и том, что банды подростков избивают старух, чтобы они не смогли повернуть вспять демократию. О том, что токсикоманы скупили всю зубную пасту, а Сахаров, всенародный академик и депутат, что-то сказал, за что был освистан и оплёван. Можно услышать и о частной жизни граждан. О том, кто из чего гонит, кто с кем спит, что интересного пишет «Огонёк».
А недавно я услышал, как одна старуха рассказывала другой приснившийся ей сон.
– Представляешь, Анна Демьянна, снится мне какой-то сад. Цветы всякие, птички. И люди там. Все голые. Срам-то какой! А среди них один волосатый в очках. Ну точно тот наркоман, что жил у нас в подвале. И ещё один. Странный. В зелёной шляпе. Где-то я его видела, а припомнить не могу. Ну и я там, представляешь, молоденькая и тоже голая. В волосах цветы вплетены. А тот в зелёной шляпе, шляпу снял, а голову мне на колени положил. А лица-то у него и нет. Вместо лица какая-то белая бумага. Жуть. Вот он её, бумагу-то, мне на колени положил и меня, голую обнимает. Вот срам-то. Как думаешь, к чему такой сон?
– Я думаю к тому, что скоро кончится всё это. Ишь ведь распустились все как. Порядка нет совсем!
Москва
1988 г.
Празднование 200-летия Австралии.