***
(зарисовки в мемуарном жанре)
Стартуют в космос корабли –
Вслед за мечтою дерзновенной!
Как здорово, что мы смогли
В просторы вырваться Вселенной!
ЗВЕЗДНЫЙ ДОМ
В.Астеров
1.
Наш битком набитый детьми барак весной превращался в корабль. Как только припекало солнышко, улица Нагорная до самого переулка Сердюкова, названного в честь погибшего во время перекрытия Новосибирской ГЭС монтажника, превращалась в реку, впадающую в море, в котором дрейфовала наша - вся в парусах занавесок – поделённая на тесные каюты комнатух каравелла. Отражаясь в безбрежных водах лужи от капитанского мостика чердака до ватерлинии лезущих наружу кирпичей фундамента, строение преобразовывалось в скитальца зовущих в дальние плавания океанических далей. Бросая чтение залистанной «Одиссеи капитана Блада», я вставлялся в отцовы резиновые сапоги – и, хлябая в этих гигантских ботфортах босыми ногами, спешил произвести лоции глубин окрестных луж. Вода подступала к самому крыльцу, стояла даже и в коридоре. Приходилось балансировать, ступая, как по трапу, по проложенным доскам. Пацаны уже Гулливерами – водителями лилипутского флота бродили по двору.
Отец чертыхался, отбрасывая совковой лопатой снег от погреба. В подполе стояла вода и плавала табуретка, которую он спустил туда, чтобы, восседая на ней, удобнее было перебрать уже пустившую ростки картошку. Картошку мы успели перетаскать из трюма тонущего барака в погреб. И там это превращающееся на сковороде в золото инков несметное богатство нашего семейства бугрилось в мешках, в сухом отсеке. В другом углу перекрытого металлическими швеллерами подземелья имелся холодильник - набитый снегом ржавый элекртораспределительный шкаф, в котором дремали в криогенном сне три тупорылых налима, пяток востроносых стерлядок и целая россыпь чебачишек и окушков-тельняшечников. Этот бункер -ровесник Карибского кризиса, песни -пародии "Куба верни наш хлеб, возьми свои проклятый сахар" и ядерных испытаний в Семипалатинске был сработан опытной рукой строителя землянки. О ней, о "тошнотиках" из мёрзлой картошки, о том как, вкалывали на производящем пушки военном заводе в Юрге, мать с отцом вспоминали с такой теплотой, что те килокалории, казалось, должны были растопить вечные льды холодной войны. Но она, лютуя, продолжала наращивать свои торосы и ледники, не смотря на весну, торжественно вступившую в свои права после развешивавших по карнизам хрусталь сосулек оттепелей.
Мой брат Сашка, сражаясь с сугробом, пробивал штыковкой проход воде. Удар, ещё удар. И струя, пенясь, с бурлением устремлялась в «проран». И тогда мы устраивали соревнование корабликов. Этакую апрельскую регату, состязание пенопластовых поплавков от сетей с пробками от давно опустошённых пьющими родителями винных бутылок( эти пробки накапливались для того, чтобы быть привязанными конским волосом к самоловных крючкам). В чемпионате принимали участие и флотилии корабликов, выструганных, из сосновой коры, которой всегда можно было разжиться возле сарая: у его стен осенью сваливались привозимые сюда кучи обрезков с лесопилки. Мы стартовали от угла дома. Оттуда – мимо заскорузлых клёнов и прогонистых тополей поток устремлялся на обочину переулка, и, вобрав в себя ручейки соседних дворов, вырывался на оперативный простор улицы Приморской. Здесь талая вода бурлила широкой лентой. Моя пенопластина, отстав от пробки Ламона, зацепилась за островок льда, и я вызволял её с этой отмели. Щепки Серёги и Вовки суетливо тащились в хвосте.
- Чо тут у вас? Сплав по горной реке?- осадил мотик с нагло кривляющимся чёртом на заляпанном грязью переднем крыле стиляга по кличке Флинт. – От шантрапа! Судомодельный кружок по вам плачет…
2.
Судомодельный с авиамодельным находились в помещении над гастрономом , где сопливый Генка по кличке Шакал как то схватил с прилавка горсть конфет «Ласточка», и пока за ним гнался гастрономовский грузчик, успел вместе с фантиками напихать краденное в рот, набив его сладким до отказа. Сердобольному грузчику пришлось выковыривать из Генкиной бездонной пасти мешанину из бумаги, фольги и раскисшей шоколадно-начиночной массы, чтобы воришка не подавился. На одной лестничной площадке с судомодельным кружком располагался - авиамодельный, там же ютился и радиотехнический.
Подводные лодки производились юными судомоделистами из осиновых брусков по образу и подобию того, как Папа Карло вырубал из полена Буратино: вначале выстругивалось «тело» подлодки, потом к нему прилаживалась рубка, затем более мелкая оснастка-перископ, радиомачта; в завершении всё это красилось, -и модель , правда, не действующая, была готова. Что-нибудь резиномоторное, таймерное, кордовое, радиоуправляемое - плавающее или летающее требовало долгого вдыхания бальсовой пыли и клея по прозвищу «эмалит», карпения над выпиливанием шпангоутов, нервюр, выдалбливанием фюзеляжа или выскабливанием винта-пропеллера. Стругание, клейка, пайка, сверление растягивалось на долгую зиму. Зато , как только сходил на водохранилищё лёд наша флотилия готова была отдать швартовы.
Ламоновская яхта с парусом из наволочки, за порчу которой его матушка –тёть Люба выдрала кораблестроителя ремнём как сидорову козу, соревновалась с моей бригантиной. Мы устроили это соревнование на флибустьерских просторах Обского водохранилища по ту сторону ГЭС и дамбы в самую жару. Взяли в парке «У моря Обского» лодку-шпонку на прокат и –понеслась. Ветерок подхватил наши парусники - и мы за ними едва поспевали.
Откуда ни возьмись налетевший ветер, взлохматил волнами до того безмятежную обскую гладь. Мы с моим дружком Ламоном, прыгая с волны на волну в утлой шпонке и откачивая воду со дна ржавой консервной банкой, кое - как выгребли к опустевшему пляжу. Модели канули в бурной кипени разбушевавшейся стихии.
Горевали мы по утраченному парусному флоту недолго. Ближе к осени посёлок охватывала рыболовная лихорадка: шла нельма. Шла на «змея». Детские забавы с воздушными змеями( их мы что ни лето устраивали на поляне за сараями и погребами), были своеобразной тренировкой с выходом на браконьерский промысел. Как только откуда-то из далёкой Обской губы подходила к ГЭС склонная к планетарного масштаба миграциям нельма, мы напрочь забывали о воздушных змеях склеенных крест накрест казеином из реек, напоминавших взвившиеся под облака Андреевские флаги из учебника истории, повествующего о Синопском сражении. Отходили в небытие ругань пацанов с мамашами из-за размотанных тюрюшков с нитками и змеиных хвостов из порванной на лоскуты первой подвернувшейся метившему во второгодники негоднику тряпки - будь то простыня, скатёрка или лишь раза два-три надёванное новое сестрёнкино платье.
Всё это, мигнув, исчезало - и вспыхивали совсем другие эмоции и краски. Гонимая таинственным инстинктом рыба упиралась в железобетонную, взбуровливающую турбинами воду преграду. Грандиозная рыбалка манила. Отражаясь в зеркальцах нельмяжей чешуи, время дробилось на сверкающие мгновения. Сердце трепетало не столько от предвкушения поедания пропитанного ароматным соком рыбного пирога- маминого кулинарного шедевра, сколько от пьянящего азарта самой рыбалки. Бывало, что рыбины не отправлялись для разделки на кухонные столы барачных мамаш, случалось, гружёные добычей, мы атаковали уже знавшие про ванны и унитазы, дома, где жило заводское начальство и, не торгуясь, сбагривали чудо природы обалделым от такой роскоши домохозяйкам. На вырученные рубли попервости покупались мороженное и лимонад, а позже - и винишко с куревом. Но прежде чем добыть красавицу, надо было изготовить снасть.
Для этого от сосновой или осиновой доски отпиливалась заготовка со скошенным торцом. Нос этого кораблика затачивался топором, снизу приделывался груз – свинцовая полоса или обрезок арматурного прутка, к петелькам из согнутых гвоздей вязались стропы на манер змея воздушного, поводок с блесной –и вот доску спущенную на воду с камней, где напористо хлещет течение, - выносит на середину реки. В руках ловца нельмяжьего жемчуга самодельная «моталка»- деревянная рогатулина с намотанными на неё полутора сотнями метров капроновой нити или выточенная токарем на Опытном заводе катушка. И опять - соревнование корабликов. Ближе к осени, когда подходила к ГЭС нельма, мы сооружали эти плавучие средства с такой же сноровкой, как ранней весной ладили скворечники, чтобы затем крепить их на тополя и клёны под барачными окнами.
И наступал день и час, когда птицы начинали облюбовывать "новострой", и события раскручивались выскочившей наружу пружиной из развинченного мной будильника, и по мере того, как распускались клеенчато -блескучие листочки ,а скворцы обзаводились дразнящим барачных котов потомством, шестерёнки, крутясь волчками, катились по полу. И всю эту только что тикавшую требуху невозможно было собрать и упихать назад под крышку. И в очередной раз я получал нагоняй от отца и созерцал ехидно ухмылявшегося брательника, то и дело напоминавшего мне о моих "промотах". Корил он меня и за безнадёжно испорченные, трепетно хранимые отцом с самой Юрги в шифоньере , изрезанные мной на кожинки для рогаток хромовые голенища для сапог, которые он так и не сшил.(Рогатки были нужны пацанве, чтобы отпугивать от скворечников норовящих заселиться в них вездесущих воробьёв, которые в итоге гнездились под стрехами барачной крыши, плодясь там в неимоверных количествах). Напоминал мне Сашка и о раскуроченной зингеровской машинке. И о собранным братцем, обменянном мной на старую кобуру транзисторном приемнике.
-Што, опять - в промоте? -ухмылялся Сашка. - Правый берег, Ашхабад, детский сад, четвёртый склад?
Так он перечислял места, куда отправляли его на мои поиски родители.
Минареты и мечети Ашхабада, Бухары и Самарканда были, правда, только образами из кляссера коллекционируемых мною марок, но правый берег с его джунглевыми черёмухами, ежевичными и смородинными дебрями, крокодилоподобными щуками в кристально прозрачных старицах, детский сад, на забор которого мы залазили, чтобы лакомится ранетками-дичками, соблазнявший ломящимися из сундуков монетами и драгоценностями "чётвёртый склад"-всё это, вроде как, было почти что наяву. Как и враль Ламон с непоседой Шустрым, снятые с поезда Новосибирск -Ташкент и водворённые в родные пенаты продолжать мечтать о стране, где яблоки вызревали величиной с кочан, а глобусообразные арбузы были подобны малым планетам Фобосу и Деймосу и их не надо было воровать во время разгрузки из вагонов на плодоовощной базе, дожидаясь, когда и на Марсе будут яблони цвести.
Дразнящие котов скворцы прилетали откуда-то оттуда, откуда прибывали вагоны с арбузами, из жарких стран, из краёв бесконечных вёсен и вечного лета. Но коты-не реагировали. Им повезло появиться на свет в посёлке, где кошачьей жратвы было невпроворот, и её не надо было покупать в магазине. Это были сытые , откормленные на рыбьих потрохах мяуки. Поэтому, сидя на подоконниках рядом с кустиками алоэ и герани или нежась на нагретой солнцем отмостке, они флегматично жмурились на блистающих переливчатым оперением скворушек. Даже не покушаясь на птах, пушисто-когтистые создания лишь философски созерцали их перемещения в воздухе, по веткам, их ловкие нырки в летки со стиснутыми в клювиках пучками червяков , которых скворцы выхватывали из- под штыковых лопат, когда барачный люд сажал картошку под кривыми берёзами на клочках земли под высоковольтными линиями между оврагами.
Наблюдая за перелётными птицами и сооружая для них дощатые жилища, мы невольно приобщались к небу. И сколько же было переживаний, когда птицы вставали на крыло - и скворечники пустели. Осенью с крутого берега можно было наблюдать и вшитые в «клеши» небесной синевы журавлиные и утиные клинья. По какой-то странной магии ситуативных подобий или по воле случая, но однажды мне довелось быть невольным свидетелем отлёта в дальние края резиномоторной модели. После утраты оснащённой мачтами и парусами бригантины, разочаровавшись в судостроении, я воспылал страстью к авиамоделизму. И снова всю зиму я строгал, выпиливал, смазывал стыки клеем. Всем этим руководил приставленный ко мне учителем кандидат в мастера авиамодельного спорта -Володя. И я построил прекрасную модель. Стройный фюзеляж. Раскидистые, украшенные шашечками крылья. Моя резиномоторная взмывала под облака и благополучно спускалась оттуда наземь, как только догорал на стабилизаторе до страховочной резинки предусмотрительно зажжённый фитилёк. Но куда ей было до модели –летуньи моего учителя! Попав в восходящий поток, она журавлём уходила всё выше и выше и превращалась в точку. Володя имел неосторожность – не зажёг страховочного фитиля –и, повращав на прощание лопостями, затянутая в термик модель , – истаяла. Володя бежал за ней с поля за Конденсаторным заводом до едва видневшегося вдали Затулинского жилмассива. Но тщетно. Сидя под тополями лесополосы рядом с длинным фанерным чемоданом, в котором про запас лежал еще один экземпляр рукотворного журавля, я прождал учителя до самого вечера, выпил всю воду, съел весь хлеб. Когда же Володя измотанный вернулся с пустыми руками, внезапно сгустились тучи, грянул гром - и загрохотала гроза. Сверкнула молния , ломаным зигзагом пробежалась она по высоковольтному столбу - и разверзлись хляби небесные…Мать встретила со слезами на глазах.
-Где ж тебя по такой погоде носит?!
- Мы тренировались перед соревнованиями…
-Я разломаю твой самолёт! И ни на какие соревнования ты не поедешь, – пригрозил отец, но так и не выполнил угрозы.
И сколько ещё таких слёз пролила мама! И сколько раз отец грозился наказать меня за мои проделки и приключения. Но никак не мог придумать соразмерного содеянному наказания.
3.
Игрищам барачной пацанвы не было укорота. Зимой – оброненная из под хвоста конем цыгана Яна кругляшка , замерзнув, превращалась в хоккейную шайбу, сугробы и заносы на оврагах становились крепостями и катакомбами. Кругляшек было сколько хочешь – чавал развозил по адресам активно скупаемые в мебельном новосёлами «хрущоб» диваны, кресла и шифоньеры. Летом кроме пристойного футбола мы играли в непристойную «жопу», вполне легальных кругового или передвижного козла, чику, «котёл». Это поначалу. А потом уже «догонялись» и строго-настрого запрещаемые родителями тринькой с очком.
По посёлку блуждали слухи о том, что кто-то из откинувшихся с зоны амнистированных блатных кого-то проиграл в карты. Ну и , понятное дело, - нож под ребро, а то и «опаской» по горлу.
И вдруг поветрие, опустошающее мамины шкатулки от пуговиц, а потаённые загашники барачных семей от облигаций с трактором в поле, индустриальным пейзажем на горизонте и монет с молотобойцем упорно перековывающим меч на орало , сменялось «индейскими войнами», за которыми следовали «рыцарские турниры». Барачная ребятня, подрастая, зачитывалась Майн Ридом, Фенимором Купером, Вальтером Скоттом.
Доски! Слоистые, золотистые, неструганные или облагороженные до кондиций половой рейки с желобком по боковому срезу, они, бередя воображение, торчали у сараев из навалов привозимых на дрова обрезков лесопильни. Они как-то бесхозно валялись на стройплощадках, возводимых по периметру посёлка, берущих бараки в окружение "хрущоб". Из тех досок рождались на свет табуретки и скамейки, хоккейные клюшки, богатырские мечи, арбалеты и ружья, стреляющие гнутыми в виде буквы V пульками и даже рогатые атрибуты дворовых рок-групп, на которых электрогитарили танцплощадочные менестрели.
Из таких же пахучих сосновых досок скроили и гроб для утонувшего на Оби Серёги. Нырнув с камня на мысу, он ударился головой о подводную глыбу -и всплыл уже около Огурцова: быстро уносит течение. За Серёгой -ныряльщиком, как бы в обратном порядке последовали дядь Гоша по кличке Толстолобик, умерший от рака и древняя, блаженная соседская бабка, которая выползала вёснами погреться на солнышке, кормила у сарая зимовавших в её углу вместе с ней в лютые холода двух куриц и петуха.
Казалось , покойников вовсе не оттартали на бортовушке на кладбище, а они оставались живы. Дядь Гоша и Серёга –продолжали плавание на пиратском галеоне с весёлым роджером на грот-мачте. Толстолобик –коком, Серёга-юнгой. Баб Маня всё так же кормила своих курочек, приговаривая «цыпа-цыпа».
4.
...Флинт токорит на Опытном, и у него не спроворенная из доски моталка, а выточенная из дюралюминия чудо катушка –вертушка. Его «змей» уже чуть ли не у самой махины ГЭС режет течение, как нож масло, вот –вот влезет в хайло изрыгающей водовороты турбины. Наша с Ламоном моталка уже тоже почти пустая –последние витки – и наш змеёныш ныряет и бултыхается рядом с флинтовским.
-Куда вы лезете, шмакодявки!- орёт он. - Вы мне своим жёванным шнурком новячий капрон обрежете! А ну подтяните!…
Два рыбака-змеелова спутались снастями и никак не могут распутаться. Третий борется со схватившей блесну чайкой, пытаясь подбуксировать упрямо упирающийся живой планер к берегу. Флинт вырядился на рыбалку , как на танцульки. Брюки –клёши. Ковбойская рубаха в клеточку, вельветовая куртка. Патлы битловские . Флинтом его прозвали в честь легендарного героя "Острова Сокровищ" и из-за удачливости в браконьерстве.В его хищной физиономии и в самом деле было что-то свирепо-пиратское. Но с тех пор, как к нему прилипло это погоняло, он отрастил космы и больше стал походить на Пола Маккартни с фотки на стене в комнате моего брата Сашки, где то и дело магнитофон гнусавит «Мишел» и «Канд бай ми лав».
Не понятно. Жалко ли мужику эту орущую на всю реку чайку или блесна из нержавейки ему дорога? Но , набычившись, он сражается с поднимающей из воды «доску» птицей. Непосильная ноша отрывается от поверхности воды и снова плюхается вниз. Чайка, орёт и мечется , работая крыльями изо всех сил.
-Вот зараза! Ну и угораздило же тебя!- костерит дядя Вася героиню блатного романса про белокрылую чайку, Ялту, золотой виноград и не спящие ночами гитары.
У Флинта в его боковушке на стене висит семиструнная -и вечерами он садится на скамеечку у сарая и гундосым голосом поёт про ой васильки васильки, зазнобу, с которой он целовался на берегу реки, про капитана, его трубку и всю измятую серую юбку, найденную в каюте при матовом свете зари. И вдруг, прервав заунывные баллады, гитарист взрывается бешенным боем.
Из -за паррррры растрёпанных кос
С оборванцем подррррался матро-о-о-с…
Мы подтягиваем нестройно. Мы не спорим с Флинтом - и спешим выполнить его командирские указания. Он тут у нас по всем статьям «мазу держит».Кроме мотика у него лодка -дюралька с навесным мотором, на которой он мигом отрывается от тихоходного рыбнадзорского катерка. Кроме того он носит в кармане своей моднячей куртки нож с наборной ручкой. И поэтому –не шали. Правда , хорошо продвинувшийся по боксёрским делам мой одноклассник Лёха, однажды отнюдь не из-за пары растрепанных кос вырубил гонористого Флинта в нокаут-и тем самым лишил его почётного титула держателя "мазы".
Но на реке совсем другой расклад. Тут вам не ринг и не спортзал. Здесь другие субординации. Вдруг наш змей ложится на бок. Сработала «автоматика». Это специальная петля из лески затянула стропы. Схватила милая!
Мы с Ламоном начинаем выбирать капроновый шнур. Попавшаяся на блесну рыбина упирается. Сильная! Килограммов на десять потянет. Нельма идёт под водой этакой субмариной, готовящей торпедную атаку, не подымаясь на «перископную глубину». Пока даже спинного плавника не видать. Сердце трепыхается в зарёберной темноте воробышком, ворочается тяжёлой турбиной. Грезя наяву, я вижу пойманную нами русалку – голубые волосы , сносимые течением, торс с выпирающими «мячиками», хвост. Такая наколота на руке у дядь Вити – отцова сотоварища по браконьерским делам. Только бы не отсекла поводок! Но на нём вроде как надёжный карабин. А блесну-то она, видать, хорошо хватанула. Там на блесне якорёк самопаяный-не даром после судомодельного и авиамодельного в радиотехническом кружке канифоль нюхал-такие научился паять якорьки, что батя нахвалиться не мог. Вот сейчас этот живой аквапалан появится на поверхности! Нельма уже видна. Она уже сияет кольчугой чешуи в текучем хрустале прозрачных струй. Она уже лунно светится всем туловом.
-Вываживай! –орёт Ламон.- Не зевай…
Отбросив доску «змея»-кораблика я берусь за поводок. Обронив моталку , Ламон кидается к урезу воды, скользя болотниками заправского грабителя морей по замшелым камням. Нельму подсаком не возьмёшь! Только хватать под жабры. За кадык. Это очень ответственный момент нашего каперского сражения. Ламон изловчается, суёт рыбине под жабры сразу две ладони и, выбросив пружинисто извивающееся тело на берег, падает на добычу всей тяжестью. Вот от таких телодвижений и родятся человеко-рыбы!
5.
Начало мая. Мы уже прошли в праздничной колонне мимо трибуны, поставленной возле ДК «Строитель». Где теперь те украшенные пророщенными на подоконниках изумрудными листочками хилые тополиные веточки с бумажными цветами! И где та разноцветная шелуха пасхальных яиц, которыми мы бились во дворе накануне Дня космонавтики! Где поймавший на блесну чайку плановский дядя Вася, который вышагивал под звуки приветствий, поблескивая на солнце чешуистой бронёй медалей? Пройдя в колонне, он разрешал поразглядывать летящие в небе самолёты и рвущийся в бой танк на серебристом кругляке, прочитать выямчутую на ощупь надпись " За отвагу". Мы тоже, как могли, проявляли отвагу, заплывая, чтобы освободить снасть от зацепа, рискуя попасться на крючки таящейся под водой путаницы оборванной лески, плавали наперегонки, ныряя в бурлящую стремнину. С июня по август гэсовская шпана устремлялась к засиженному чайками острову посреди стрежи на самой середине реки. За островом , в заводи, как и у самых бетонных стен ГЭС, косяками клубилась рыба. Золотые пиастры сверкающего на водной ряби солнца, серебряные слитки язей и подъязков- всё это на острове-манящем, далёком, но всё же досягаемом.
...Я сижу в классе, делаю вид, что что-то пишу в тетрадке. На коленях у меня «Одиссея капитана Блада». Рабы на сахарной плантации. Побег. Захваченный парусник. Тортуга.
- Человек в космосе! Человек в космосе!- кружилась счастливая сестрёнка посреди двора с ещё не просохшей лужей, в которой уже нельзя было устраивать морские бои щепок с бутылочными пробками. И вместе с ней кружились тополя, баркасы сараев, шишаки погребов, орбитальная станция коттеджей гэсовского руководящего состава, ещё не переваренная, но уже заглоченная городом деревня Огурцово( так выглядит обволокнутый слизью малёк в желудке распотрошённой щуки), Плановый посёлок и кладбище за ним, куда умиротворённо уплывали в гробах –плоскодонках барачные покойники. Посёлок гидростроителей, топорщился трубами взявших его в клещи заводов, подымал ершистые иголки прясел частного сектора, силясь занырнуть поглубже в потаённую глубь Природы. Он был полугородом-полудеревней. Он даже после тотального запрета на домашнюю живность, ещё прятал по вырытым в сараях землянкам откармливаемых столовскими помоями поросят. Он очень редко вспоминал о кружащихся в фуэте , сверлящих пуантами сцену балеринах в колизееподобном Оперном театре. Заглатывая и переваривая всё, что устремялось к его заводским проходным и новостроям , он временами выплёвывал наружу устремляющийся "в город"( как говорили "гэсовские" )рейсовый 45-ый автобус. И случалось мы с мамой, со спрыснутыми тройным одеколоном для уничтожения тошнотворного рыбного запаха, набитыми стерлядями сумками, отправлялись туда, где в музее можно было видеть скульптуру богатырской стати Ермака. Запах был неуничтожим, он оккупировал автобусную тесноту, выедая глаза и раздражая ноздри. Но очень редко кто жаловался на дискомфорт: понимали-мы с мамой везём в город рыбу на продажу. Мы устремлялись туда, где со стен картинной галереи очаровывали рериховские Гималаи и медитировал у входа в пещеру Бэда-Проповедник. Но не в музейные и галерейские чертоги направлялись мы, представлявшие собой одновременно и музейный реликт каких-то цивилизаций, которым оставалось место лишь на островах Папуа Новой Гвинеи или в джунглях Амазонки( зверей , птиц, цветы и бабочек тропических стран я собирал в свой кляссер), и оживший сюжет с жанровой картины провидца-Перова, любившего изображать сирых, неприкаянных, но целеустремлённых, мечтательных и жизнестойких.
Мы входили во двор дома с часами, и пока прыгала с полоски на полоску минутная стрелка, перед нами отворялись Сезамы квартир, заставленных антикварной мебелью, увешанных дорогими коврами, изумлявших фарфоровыми балеринами и слониками на этажерках.
- Аллочка, стерлядь купишь?- вопрошала в трубку впервые увиденного мною телефона яркая брюнетка в халате с китайским драконом на спине.
И тут же пухлая тётина рука с блистающими лаком ногтями и в золотых кольцах протягивала мне печенюшку.
-Угощайся!
Как отличалась эта рука от маминых изъеденных рыбьей слизью рук с ногтями в заусеницах!
6.
...Сестрёнка кружилась, раскинув руки, и подставив лицо голубой склени. Где-то там, в вышине парил он, первый посланец человечества! Сестрёнкины косы образовали подвижные косинус с тангенсом – и выглядели чем-то вроде антенн спутника Земли. Пританцовывая, она повизгивала, опьянённая радостью, как Белка и Стрелка , выведенные на околоземную орбиту в то время, как барак всеми солнечными батареями шифера на крыше напитывался после метельной зимы теплом и светом. Солнце блуждало по занавескам, оно высвечивало страницу валяющейся на диване книги с заголовком «Звезда КЭЦ» и картинкой , на которой космонавт в похожем на сороковаттную лампочку шлемофоне осматривал экзотические наросты-сталагмиты на неведомой планете. За сараями, чуть в сторонке от протоптанной через поляну дорожки, по которой мы бегали на Обь, раскинуло крыла сооружение с бледными, смытыми ливнями буквами М и Ж на противоположных стенках. Дальше , на околобарачной орбите парила помойка, куда , перекособочась под тяжестью ноши, ребятишки периодически таскали дурно благоухающие вёдра, в которых рыбьи кишки и чешуя бултыхалась рядом с картофельными очистками. А на изгибе улицы Нагорной, там, где в конце марта , начале апреля ручьёвые потоки вливались в наш двор – торчала колонка. Здесь частенько собирались посудачить наши матери. Но колонка периодически бездействовала, потому , что кто-то утаскивал барашек от крана(из таких получались хорошие кастеты). Поэтому зимой приходилось тащиться с флягой на санках в начало улицы Энгельса, где на углу возле проходной тарного завода была другая колонка , с пришпандоренной наглухо рукоятью, при надаве на которую из загнутого вниз носика, как струя из ракетного сопла , расколоченным в дребезги хрусталём из соседкиного серванта вырывалась аш два о. О! Как горевала соседушка, когда приревновавший торговую работницу муженёк звезданул драгоценность об пол!
-Человек в космосе!- ликовала сестрёнка, подставив усеянное конопушками лицо весеннему солнышку. Охватившее нимбоподобным сиянием деревья и постройки дневное светило струило лучи сквозь щели сарая. Золотя вяленых чебаков , подъязков и подлещиков на снизках, оно играло в павлиньем хвосте разгуливающего за дровяным штабелем петуха, янтарно светилось сквозь сосновые сучки в почерневших досках запертых на проржавевшие от дождей замки дверей сараюх. Отработав свою пасхальную норму, куры, кудахтая, неслись в отогревшихся курятниках – и детская ручонка нашаривала тёплое ещё яйцо, чтобы, тюкнув его, припасть жадными губами– и высосать богатую белком калорийную влагу подобно космонавту, выдавливающему из тюбика свою космическую еду.
Каждое лето за коттеджами среди картофельной ботвы и лебеды вызревал ядрёный, чёрный , как глаза учительницы математики, паслён, зовущийся "бзникой". Вдоль тропы, в которую уже в начале июня обращался пересохший ручей, служивший во время половодья луж для пускания по нему корабликов, -наливались колбасики, скрученные в спираль, как миниатюрные галактики, зелёные улиточки, кисловатые на вкус, но всё же питательные. Малина, яблоки, крыжовник, огурцы и помидоры из коттеджей гэсовских итээров, жёны которых увлекались садоводством и огородничеством, - исчезали в ненасытных пастях барачной шпаны, саранчой налетавшей на всё, что только начинало поспевать. Всё это либо прямо в желудках, либо за пазухами заправленных в шаровары, штаны, трикушки маек и рубах –утаскивалось на берег. И там устраивалось пиршество с только что пойманной и изжаренной на костре рыбой и овощами на первое, заваренным в консервной банке чаем с душицей на второе и ягодами-фруктами -на третье.
Учительница химии рассказывала что-то про органические молекулы. Её голос доносился до меня издалека, откуда-то из космических глубин (вечерами мы залазили на крышу сарая и, лёжа, на раскалённых за день бушующим Ярилом тёплых досках, высматривали движущиеся звёздочки спутников), этот голос – выкатывался потусторонним эхом из угла с золотящейся окладом почерневшей иконою в квартире Пригожиных, где ребятня сбивалась, чтобы смотреть единственный на весь барак телек. Опять кого-то запустили в космос. Земля одного за другим провожала в зияющую пустоту своих питомцев -и сыновей, и дочерей, и возвратившись из мерцающих глубин, они пополняли сонм полубогов.
Вообще-то это, кажется, был уже седьмой или даже девятый класс. К тому времени, как и мой кляссер марками серии «космос», и околоземная орбита были плотно заселены лучезарно улыбающимися космонавтами в шлемофонах, мы уже переехали на улицу Динамовцев в новенькую крупнопанельную пятиэтажку, сестра поступила в институт и больше не выказывала такого восторга по поводу освоения просторов Вселенной. Расселившиеся по разным подъездам обитатели бараков, в шахматном порядке разбавленные «затонскими», «закаменскими» и переселенцами из других новосибирских нахаловок обосабливались, ребятня подрастала, - и былые контрасты стали смазываться и затушёвываться. Но барак –не отпускал, столь грандиозно-космическое пространство занимал он в моём воображении. С какой-то щемящей ностальгией я вспоминал , как мы с братом , запрягаясь по-бурлацки, таскали от колонки до дома обмёрзшие санки с флягой. На тех же санках мы с ним возили ночами ворованный на стройке кокс в мешках, когда в сорокоградусные морозы кончался уголь в сарайке. Пока родители были на работе, мы с братом и сестрой растапливали печку в стремительно остывавшей квартире, по промерзаемым углам которой уже образовывались ледяные шишаки.Не доверяя мне столь ответственное дело, брат деловито нащипывал кухонным ножом лучину, драл с берёзовых поленьев бересту, подносил к растопке спичку –и заворожено смотрел, как фиолетово-оранжёвый огонёк с треском схватывается, цепляясь за похожие на свитки древних рукописей трубки бересты. Потом он вываливал через открытые конфорки краденные со стройки, предназначенные для отогрева подготавливаемой под рытье фундаментов земли окатыши- и через полчаса чугунный верх печки и духовка раскалялись до красна. Тогда брат посылал меня в подпол, где я набирал картошек-и , нарезав их, пластиками мы укладывали это блишчики на раскалённый до малинового цвета чугун плиты, чтобы получились «пластики». По квартире распространялся обалденный запах печёной картошки.
-О, пластевские!- рычал братишка , обжигаясь, но восторженно пожирая эту вкуснятину.
Память снова и снова возвращала меня в барак, к идолоподобному пригожинскому телевизору, почерневшей иконе Богоматери в углу их провонявшей детской мочой квартиры, ворчливой бабке.
- Кыншшыки! –сердилась древняя сидящая под образом на неубранной постели старуха . Созерцая выход Леонова в космос, мы теснились на полу. Тётя Клава – соседка за стеной нашей квартиры, недавно родила; она орала на весь дом , когда у неё начались схватки, и происходящее на экране было как бы прямой трансляцией из роддома, куда её увёз на телеге цыган Ян. Вот появляется шлемофон космонавта-это голова младенца, вот – он вылез до пояса, а вот и весь –и повис на пуповине, соединяющего его со станцией троса.
…Учитель астрономии вдохновенно рассказывает о звёздных параллаксах , пишет на доске формулы законов движения небесных тел Кеплера. А у меня на коленях развёрнут мой Рафаэль Сабатини. И за партою передо мной , как будто бы прислонившаяся к борту парусника, подперев одной рукой подбородок, строчит в тетрадку закорюки греческих букв моя Арабелла Бишоп, - Танька Лунёва. Она – дама моего сердца. Я пират-авантюрист из превратившихся в грозу морей мятежных романтиков. Я по -джентльментски таскаю ей до дому портфель. Она, не ведая о моих каперских проделках, позволяет проводить себя до подъезда…
Старший брат Сашка, оказавшись на перепутье мод между стилягами и битниками просил сестренку Людмилу то ушить , то расклешить штанины. И она кроила брюки для модника из всего, что попадёт под руку. В две руки с мамой они изощрялись, наряжая братца то под Элвиса Пресли, то под метущих сцены клешами битлов. Наконец перефотографированные с неведомых , как пыльные тропинки далёких планет забугорных журналов, битлы воцарились на стене над магнитофоном из которого гремели ливерпульские песенки. Избравший шоферскую стезю брат, находил время релаксировать, отрываясь на барабанах в танцплощадочном оркестре. Он намолачивал из ударной установки ритмы, под пульсацию которых роящаяся рыбьими косяками гэсовская молодёжь, грузившаяся на подобный галеону дощатый корабль танцплощадки, то вихлялась в неистовых твистах и буги- вуги, то цепенела в жестоких танго. Рядом с освобождённым от крышки магнитофоном, катушки которого тянули коричневую ленту над хорошо видными внутренностями чудо техники, навалом бугрилось разноцветье червеобразных сопротивлений, конфетоподобных конденсаторов, мини-летающих тарелочек -диодов и похожих на инопланетян с картинки из книжки Герберта Уэльса "Война миров" -транзисторов. Здесь тускло чернел паяльник, поблескивали прутики припоя, витали запахи канифоли. Брат постоянно что-то мастерил, собирал и разбирал, сооружал колонки для оркестра...И перед тем, как смотаться на Севера, в Дудинку, хватил-таки звёздной славы у танцплощадочных дев...
7.
Ну а поймавший на «змея» чайку дядь Вася, не свернул шею незадачливой птице. Он аккуратно вынул якорёк блесны из её клюва, засунул чаёнка за пазуху и уволок домой на плановый посёлок, лечить , выхаживать. Его жена, санитарка дурдома тёть Валя, втихаря таскала домой лекарства, чтобы выходить болезную. Всем двором мы бегали к плановскому рыбалю. Его бревенчатые хоромы с резными наличниками и с голубятней во дворе располагались недалеко от психушки на улице Уланской. Улица эта извилистым бетонированным руслом рассекая «планы» на две неравных части, упиралась в кладбище, а дальше была свалка расположенная на месте, ещё помнящем название Конпарк, хотя никаких коней там давно не водилось. Дядь Вася работал на лесоперевалке, и, обзнакомившись с ним, мы уходили туда , за Чемской Бор, почти к «Морскому» совхозу, чтобы , рискуя сверзиться под боны, скакать по брёвнам.
-Вот она –живёхонька! – выносил дядь Вася чайку из голубятни, плотно прижав крылья речной летуньи к её бокам, чтоб не вырвалась и недолеченная не воспарила в вольную высь.
Чайка была очень красивой. И уже привыкла к человеческим рукам. Мы гладили её, ощущая скользкую прохладу белоснежных перьев, чувствуя ладонью учащённое биение птичьего сердечка. Птица моргала глазами-бусинами, раскрывала розоватый клюв, перебирала оранжевыми перепончатыми лапами. Но от принесённого чебачка отказывалась, отворачивая голову. Мы разглядывали это живое летательное устройство с интересом авиамоделистов. К тому времени я уже соорудил свою резиномоторную. Ламон – планер. Бряка –таймерную.
- У неё ещё клюв не зажил. Валентина её через трубочку перетёртой рыбой кормит, -пояснял дядь Вася.
Усадив Чаю(так мы её прозвали) в её клетку- лазарет дядя Вася начинал выпускать из голубятни мохноногих, почтарей и полутрубых. Одни вырывались через леток голубятни на свободу сами. Других он брал в руку и бросал ввысь подобно тому, как авиамоделист Бряка- Коля Брякушкин, который был постарше нас и работал на заводе фрезеровщиком, швырял в небеса свою таймерную. «Таймер» порыва к полёту срабатывал в голове птицы мгновенно, она раскидывала крылья, распушала веером хвост, – и, трепыхаясь, взмывала выше зелёной пагоды ели под окном сруба с жар-птицами на наличниках. Часовой механизм в фюзеляже модели крутил свои шестерёнка до тех пор , пока не перекрывал кембрик, подающий в ревущий моторчик смесь бензола и эфира. Бензол, пах черёмухой, цветение которой вспенивало волнообразные крыши Планового посёлка –унося его в водоворот лета. Учитель астрономии Эдуард Константинович на последних уроках рассказывал про «эфирный ветер» и опыты Майкесльсона –Морли со скоростью света. И свет, вспыхивая на гранях битого стекла во дворе пятиэтажки, где ревнивица-жена запустила половинкой кирпича в окно разлучницы, соблазнившей её блудливую половинку, играл всеми цветами радугами. Он сверкал голубизной в радужках глаз Таньки Лунёвой, он отблескивал в бездонных галактиках зрачков лаборантки кабинета химии Нины, намывал золота в косу отличницы с первой парты Наташи.
Весна смешивала в своих пробирках и ретортах медный купорос неба с малахитом новорожденной листвы, нянчивших в своих пелёнках майских жуков и жуков-бронзовок. Она гнала по стеклянным трубкам и змеевикам бренчание гитары во дворе, девчёночий смех, свет сияющих девичьих глаз, причудливые сны весенних ночей. Всё это сверкало, переливалось, струилось, заставляло жмуриться от световых бликов и отсветов. К бензольному запаху черёмух примешивался запах сирени, он, как эфир, для авиамодельных моторчиков, просачиваясь из-под пробки заткнутой бутылки, дурманил голову.
Бурлили водосбросом шандоры ГЭС. Река разливалась, затапливая опушённые цветением золотых шаров ивняки, с которых уже был собран урожай Вербного Воскресенья. Дворовые пацаны накачивали автомобильные камеры – и устремлялись на берег. Прущий на икромёт окунь устремлялся в прибрежные кусты. И мы с Ламоном тоже. У меня камера «зиловская», у него «мазовская». Вплываем в кусты –у каждого по мормышке. Круг внутри колеса-лунка. Только опускаешь в воду снасть – и вот он оголодавший после икромёта полосатик. Мы таскали окуней одного за одним. А то и язишку или щучку прихватывали. Но иногда клевало что то сильное, крупное, неподъёмное и тут же отсекало леску. И тогда, поднимаясь в гору с полными рюкзаками рыбы, мы с Ламаном начинали рассуждать на тему –существуют ли русалки?
Элегичный домик Нины тонул в черёмуховых и сиреневых нахлёстах. Цветущая калина свешивала через забор свои миниатюрные фарфоровые сервизы. Рябина вышивала белыми крестиками по зелёному бархату листвы. Сидя в кабинете химии, я дожидался, когда, склоняясь под похожей на хрустальный гроб вытяжкой, Нина вымоет колбочки и кюветки. И , миновав уже опустевший школьный двор, мы шли через весь посёлок в сторону «планов». Когда мы отходили подальше от школы, можно было положить руку на её талию в демисезонном пальто. Под толстым драпом , свитером, комбинацией и другими снастями женского гардероба, рука рыбака , с биением ретивого под майкой, рубахой , пиджаком, болониевой курткой, угадывала переход русалочьей талии в рыбий хвост. Никакого сомнения в том, что они всё-таки существуют не оставляли и обращающие в скользкую чешую всё , что было ниже талии, колготки.
8.
Выпускать Чаю на волю мы отправились на берег практически всем двором. Дядь Вася усадил птицу в корзинку, - завязал сверху полотенцем, так что у неё только голова торчала. Чая вертела головой, не больно хватала подставляемый палец, играя с ребятнёй, таскавшей ей на голубятню дядь Васе рыбёшек, которых, начав поправляться, она поедала в несметных количествах, вела себя смирно...
Всей ватагой, увязавшихся за дядь Васей , мы спускались к берегу, на «камни», где над пенными струями образуемого ниагарскими водопадами изрыгаемой махиной ГЭСводы вились чайки, то и дело падающие на кипящую поверхность , чтобы выхватить блестяшку добычи. Чая нетерпеливо вертела головой, билась под полотенцем, пытаясь расправить крылья. Дядь Вася распустил узелки на ручке корзины и, взяв, птицу за бока -подбросил ее. Мгновенно взмыв ввысь живой махолёт, сделал над нами несколько кругов -и устремился в речную даль…
...- 05.03. 2021