Долгая жизнь в Москве научила меня бороться с супермаркетами. Вот например купил я зефир ванильный, а жене нужен шоколадный. Так и говорит:
- Нужен шоколадный.
Я иду в магазин и заявляю:
- Обменяте мне зефир ванильный на зефир шоколадный.
- Не будем, - отвечает мне кассирша.
- С чего бы?
- Не будем и все.
- У меня чек есть.
- Не будем, - твердит кассирша.
Но в Москве я знаю волшебное слово:
- А уголок потребителя у вас есть?
Кассирша замолкает.
- А закон о защите прав потребителя у вас висит.
Кассирша бледнеет.
- А сейчас будем снимать кассу.
Кассирша подпрыгивает и меняет ванильный зефир на шоколадный.
В Южном городе все не так.
Я говорю об уголке потребителя, законе о защите прав потребителя и требую снять кассу.
Плотный южный кассир не реагирует. Потом немного помолчав говорит:
- Снымай.
Если честно, я не знаю, как снимать кассу, я вообще не знаю, что это такое.
Кассир похоже тоже.
Какое-то время мы смотрим друг на друга.
Понимая что я не понят, я начинаю мямлить:
- Мне бы зефир шоколадный.
Кассир что-то цыкает и меняет зефир.
Вот прибегает человечек и начинает кричать, размахивать руками, прыгать, петь, танцевать и все так делает увлекательно, что просто деваться некуда, надо обязательно идти и смотреть, или идти и читать, или просто идти туда, куда призывает этот человечек. И ты вроде знаешь, что это полная ерунда, ну полнейшая ерунда, ты уже ходил не раз, ты уже смотрел не раз, и читать пытался не раз - полная откровенная ерунда. Но человечек так пляшет, так дрыгается, что плюешь и снова идёшь смотреть очередную билеберду. Отчего так, почему так. Мистика.
Пришел купон по почте на покупку компьютерных игр. Для меня покупка компьютерной игры как покупка наркотика. Сел за компьютер в пятницу в 18-00, вышел в понедельник в 2 часа ночи. До работы 5 часов, не спал 48 часов, изо рта воняет (зубы не чистил), голодный (не ел двое суток), глаза красные, руки дрожат, все чешется (2 суток без душа), кот не кормлен, жена злая.
Среди морозной зимы
Нет не зимы, конечно,
А в первых числах марта
Я купил длинный свежий огурец
Он был, конечно, не как в жарком июле
Но все равно, выращенный
В теплицах Южного города
Я долго мыл его (все-таки коронавирус)
Потом долго вытирал махровым полотенцем
Потом хотел сделать салат
Но быстро понял, что это неправильно.
Тогда я нарезал его толстыми дольками
И стал класть в рот долька за долькой
Стал медленно и сочно жевать
И вдруг, о чудо
Привкус яркого южного лета
Возник в моем рту
Я чувствовал крымскую степь
Я ощущал ветер с гор
Я видел, как парят над морем чайки
О эти чайки, это же не ваши утки
Средней полосы это чайки
Я жевал огурец и понимал
Что скоро наступит лето
А чего еще делать
В первых числах марта
Как не ждать лето.
В моем советском детстве сыр был один – «Российский». Поэтому его называли просто – сыр. Так и говорили: «Купи сыра, сходи за сыром». Иногда мама говорила, что еще есть сыр пошехонский, но я ей не верил. В 1984 году я был проездом в Москве у тети, и она меня угостила голландским сыром. Он продавался только в Москве. В отличие от российского мягкого и сладкого, он был твердый и горький. Я долго не мог поверить, что я жую сыр. Я смотрел на тетю и не мог поверить, что это тоже сыр, но тетя сказала, что это тоже сыр. Эта была пробоина в моем мировоззрении.
А потом в 1986 году на Новый год я ездил в Таллин. В Эстонию. Эстония была частью СССР, но видимо влияние близкой заграницы сказывалось. Там в магазине был сырный отдел. Там лежало десять разных сыров: пошехонский, костромской, российский, голландский и какие-то совсем эстонские на эстонском языке. В моей жизни наступил перелом. Я поверил, что сыров может быть много. А потом в перестройку я попал в Испанию и, увидев их сырные лавки, впервые спросил себя, зачем так много сыра. Если честно я до сих пор этого понять не могу. Сейчас я ем только плавленые сыры. За это жена считаем меня плебеем.
Читаю отзыв на общеизвестном ресурсе: «Роман Льва Николаевича Толстого «Анна Каренина» никогда актуален в наше время». Точно, точно, никогда актуален.
- Здравствуйте вы Вячеслав Анатольевич.
- Да я Вячеслав Анатольевич.
- С вами говорит менеджер Пупербанка Антон Скребков.
- Постойте, Антон, вы же робот.
- Я не робот.
- Когда была Куликовская битва.
- В 1380 году.
- Блин робот. Как кличка Горбачева.
- Меченый.
- Хм.
- А как сыграл Спартак с Наполи в 1990 году.
- Спартак выграл по пенальти.
- Хм. А как зовут лобрадора Путина.
- Конни.
- Блин. И чего вы хотите.
- Увеличить лимит по карте.
- Зачем.
- Вы согласны увеличить лимит по карте в два раза.
- Не согласен.
- Я рад что вы согласны увеличить лимит по карте.
- Стойте, стойте.
- Всего наилучшего.
- Когда была Грюнвальдская битва.
В Южном городе весна. Курю в обеденный перерыв на скамейке. К помпезному стеклянному офисному небоскребу помпезные грузчики в спецодежде привезли финскую бумагу в пачках. Идёт жалкий серый еле живой кот и незаметно метит ее. Теперь крутой Директор Никонор Никонорович крутого концерна "Бум Крут Пром" получит на стол распечатанный договор с банком "СуперПуперБанк" с запахом весны.
Звонок. Номер незнакомый, но взял.
- Скоро восьмое марта. Каждая женщина любит три вещи на букву "с": страсть, секс...
Дальше не дослушал. Сейчас сижу и перебираю слова на букву "с": Сосиски? Сардельки? Сапоги? Спаржу?
лайфхак. Чтобы газированный напиток можно было пить целый месяц, достаточно купить откровенное говно, например Колу-Оранж.
Какой смысл скрывать свой возраст на страничке, если почтовый адрес pereskurowa1981@почта.ру
Спартак проиграл дома казанскому Рубину 0-2. Но все соцсети пестрят поддержкой "Красно-белые, мы верим в вас". Когда наш Лучик (мне было 9 лет) проиграл в полуфинале Дзержинского района города Петропавловска-Камчасткого "Пионеру" с десятого километра, то наш тренер слесарь шестого разряда Камчатрыбпрома Афанасьич заставил нас два часа прыгать по скамейкам футбольного стадиона вверх-вниз. И никто нас не поддерживал, и Афанасьич называл нас уродами и козлами, и папа мрачно молчал, и только мама тайно сунула мне ириску.
Мой кот взял на себя обет мурчания.
Вся лента слушает Земфиру. "Твою мать", - думаешь, - "теперь придется слушать и Земфиру".
Никак не могу привыкнуть к погоде Южного города. Февраль. Шпарит солнце, плюс 15. Люди ходят в ветровках и без шапок. Резвятся дети, орут коты, качаются вечнозеленые можжевельники.
Звонит Саша:
- Поехали в горы, погуляем.
- У меня много работы, - говорю я, сидя за компьютером в затхлом доме, - кое-что написать надо, давай завтра.
- Завтра похолодает, - говорит Саша.
- С чего бы, - отвечаю я.
Саша кладет трубку.
Копаюсь в компе, звонит Костя:
- Привет, поехали в Ялту.
- Не могу, надо студентам писать рецензии, давай завтра.
- Завтра похолодает, - говорит Костя и кладет трубку.
- С чего бы, - отвечаю я в положенную трубку.
Наступило завтра. Ноль. Холодрыга. Идет дождь, переходящий в снег. В Южном городе всё надо делать здесь и сейчас.
В «Независимой газете» первый раз я пытался опубликоваться в 1998 году. Это была единственная газета, которую я в то время читал. В тот год случился дефолт, и моя брокерская контора, в которой я торговал акциями разорилась. Разорилась еще куча брокерских контор и инвестиционных компаний, государство заморозило облигации государственного займа и кинула кучу банков и иностранных инвесторов. Если бы Лужков построил Москва-Сити чуть раньше, то можно было бы наблюдать, как из него падают финансовые воротилы, как в Великую депрессию в США вылетали брокеры из окон небоскрёбов Манхеттена.
Поэтому я не вылетел, остался жить и пытался найти работу. Работы конечно не было, и тогда решил написать план спасения России, раз уж себя я прокормить не мог. На оставшиеся деньги я зачем-то купил не компьютер, а электронную печатную машинку, над планом я думал месяц, набил его за неделю, и, хотя перепечатывал три раза, все равно получилось с ошибками: «Фбрики рабочим», - писал я. «Змлу- крстянам», - писал я. «Капитал – бркерам», - вещал я.
Я помню, как приехал на Мясницкую и прошел в уютное советское помещение. Меня встретила секретарша в летах.
- Чего вам, - спросила она.
- У меня материал, - ответил я.
- Давайте, - сказала секретарша.
Она взяла у меня листы бумаги и быстро пробежала их глазами. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Видимо она повидала многое.
Потом она положила материал в красную папку и что-то записала в толстый журнал. Папка мне показалась подозрительной. Почему красная?
Секретарша отвернулась от меня к окну. Я стоял, стоял, а потом кашлянул:
- Кхе.
Секретарша обернулась:
- А, вы еще здесь.
- Да.
- Чего вы хотели?
- А когда вы напечатаете, - спросил я.
Секретарша записала мне на обрывке газеты номер телефона.
- Звоните.
Я честно звонил три раза. Не брали трубку. Потом два месяца покупал «Независимую», чтобы посмотреть, не вышла ли моя статья. Потом опять звонил. На десятый раз трубку взяли.
- Вы кто, - спросили меня.
- Харченко, -ответил я.
- И чего вы хотите.
- Вы статью мою напечатали?
На той стороне закряхтели, было слышно, как листают журнал.
- Не взяли в печать.
- Чего, - переспросил я, я не мог представить, что план спасения России никому не нужен.
Трубку положили. Послышались гудки. Я шел домой от автомата красный, в чудовищной тоске, мне казалось, что разверзся мир.
Пройдёт 12 лет и «Независимая» напечатает мои рассказы, потом возьмет интервью, но пройдет это как-то буднично. Я уже никогда не почувствую, как разверзся мир.
И вот накатила на Иванова желчь. С годами на Иванова стала накатывать желчь. И купил он бутылку коньяка Коктебель три звёзды Коктебельского завода и выпил его в одно рыло. Но желчь не отпускала Иванова. Тогда он воспитывал жену, потом воспитывал детей, а когда они легли спать, Иванов полез в социальные сети и изливал желчь в социальные сети и только под утро, когда Иванов переругался со всеми своими друзьями (друзья к этому привыкли) желчь отпустила Иванова, и он лег спать.