Часть третья. Прощены ли тебе грехи твои?..
«Если хочешь уразуметь, прощены ли тебе грехи твои, самое большое доказательство есть, если ничего от них не осталось в сердце твоём»./Авва Исайя/
Глава 40. Гринино
В посёлке Гринино Арина жила полтора года. В первый год пыталась найти работу. На почте надо было таскать тяжёлые тюки с «корреспонденцией», в магазине — разгружать с машин товар, в элитном «Грин Парке» требовались рабочие по очистке крыш от снега и льда, расчистке участков и удалению старых деревьев, а больше никто не требовался.
На смену надежде пришло отчаяние. Оставленные Вечесловыми деньги — её собственные, которыми она пыталась вернуть им долг, а они не взяли, и Арина очень обиделась — она добавляла к пенсии по инвалидности третьей группы,что позволяло как-то жить. Когда денег не осталось совсем, пошла в ЖЭК, где её взяли рабочей по уборке. Арина мыла подъезды,как когда-то её мать. Ещё убиралась в поселковой библиотеке и мыла посуду в кафе.
Теперь она могла откладывать деньги — нет, не для того,чтобы расплатиться с Вечесловыми, они всё равно не возьмут…
Арина мечтала поступить в Московский государственный институт культуры, на отделение народных художественных промыслов. Мечта делала жизнь не такой беспросветной, оправдывала работу уборщицей, обещала — творческую профессию и даже счастье, в которое Арина теперь верила, наперекор всему. Ещё она училась заочно в кулинарном колледже — обучение было бесплатным, так почему не научиться готовить? Это ведь тоже профессия. И справку из ПНД не требуют…
Психоневрологического диспансера в посёлке не было, и слава богу: узнают соседи и объявят сумасшедшей. Но обходиться без лекарств Арина не могла и в первый же выходной поехала в Чёрный Дор. В регистратуре диспансера ей без лишних слов выдали талон к врачу. Врач оказался не таким надменным и строгим, как в Москве. Расспросил Арину о самочувствии, выписал рецепт и успокоил: «Подберём вам лекарства и добьёмся устойчивой ремиссии. С этим можно жить, уж поверьте на слово. Главное, контролировать себя. Почувствовали что-то не то, увеличьте дозу. Не помогло — к нам приходите, мы поможем.
Помочь человеку с врожденным нарушением биохимии мозга сложно. Ремиссия может закончиться в любой момент, без причины. Депрессия сменяется кратковременным улучшением и возвращается вновь, буквально выкачивая способность радоваться жизни. Арина знала об этом из интернета. И о своём диагнозе. И о том, что это заболевание не лечится.
Врач из Чёрного Дора был другого мнения:
— Депрессия это психическое расстройство. Психиатрический диагноз ставится в тех случаях, когда человек не способен совладать с негативными эмоциями, делающими привычную жизнь невозможной: он перестает ходить на учебу, не справляется с работой, не может иметь ни с кем длительных отношений, разрушая одно за другим.
Арина опустила голову. С учёбой она не справилась, с работой, о которой стыдно говорить, справляется, а отношений у неё ни с кем нет и вряд ли будут…
— К тебе это не относится, — улыбнулся врач, перейдя на ты. — Два курса техникума, два курса медицинского вуза… Тебе повезло, девочка, у тебя лёгкая стадия биполярки, с тяжёлой ты бы учиться не смогла. Я даже сомневаюсь, биполярка это или астения. С работой справляешься?
Ответом был молчаливый кивок. Хорошо, что от неё не требуют показать трудовую книжку, Арина бы со стыда умерла…
Врач выглянул в коридор и, убедившись, что очереди к нему нет, продолжил беседу.
Арина узнала, что по статистике ВОЗ с психическими расстройствами сталкивается каждый четвертый. Доказано, что между нормой и патологией нет четко проведенной границы: в условиях стресса каждый ведёт себя неадекватно. Человеческие характеры настолько разнообразны, что их невозможно уложить в единую систему мер. То же относится к умственным и физическим способностям. Кто-то может больше, кто-то меньше, но ставить клеймо неспособности — не даёт расплывчатость границ и отсутствие чёткого определения нормы.
— Я поняла. Надо себя контролировать, не расстраиваться по пустякам, и вообще… — улыбнулась Арина.
Хотя улыбаться совсем не хотелось, а хотелось плакать.
В Чёрный Дор она приезжала раз в месяц, и таблетки покупала там же. Если покупать в поселковой аптеке, о таблетках узнает весь посёлок, от мала до велика. Арина не сможет никому доказать, что биполярное аффективное расстройство не является психическим заболеванием. И прослывёт сумасшедшей.
***
Тихая, немногословная, она даже «здравствуйте» никому не говорила, заменяя приветствие улыбкой — такой дружелюбной, что никому не приходило в голову назвать Арину невежливой.
— Ишь, улыбается, на щеках ямочки. А чему радуется, не пойму. И гостей у неё не бывает, и телевизор вечером не орёт, — делилась впечатлениями Аринина соседка по этажу. — Как заселилась она, я грешным делом плохое подумала: девка молодая, безмужняя, кончилась наша спокойная жизнь, пойдёт карусель — гости, гулянки, музыка… А теперь жалко её стало: никто к ней не ходит, ни подружки, ни кавалеры, ни родня, даже в праздники через стенку не слыхать ничего.
— Так стены-то в доме кирпичные, звук глушат.
— Я на лестницу выходила, у двери её стояла. Тишина, будто и не живёт там никто.
О том, что вечера она проводила сидя на детском стульчике с прижатыми к электрической розетке ухом, Алла Михайловна рассказывать стеснялась. Как и о том, что слышала через розетку молитвы, длинные и многословные, которые Арина читала с выражением. Так артисты читают по радио литературные тексты. То артисты, а то девчонка-замухрышка. А вот поди ж ты — талант!
— Так-таки ничего и не слыхать? Совсем?
— Нет, почему… Утром на работу собирается, дверками хлопает; уходит — ключами гремит. Вечером посудой шваркает, мне с кухни слышно, через вентиляцию, вентиляция у нас общая. И чайник свистит у неё, — словоохотливо рассказывала Алла Михайловна, которую все в доме звали Михалной.
О том, что пыталась познакомить Арину со своим тридцатишестилетним сыном, отбывшим срок за грабёж и недавно вернувшимся домой, Михална молчала.
Сын притворялся, что ищет работу, но на самом деле не искал, валялся целыми днями на диване, потягивая пиво, которое Михайловна покупала ему на свои деньги. Сына она понимала: наработался, пока в колонии сидел, пускай отдохнёт. Да и где работать-то? На богатеев этих горбатиться, из «Грин Парка»? Новости в посёлке быстрее воды бегут, не возьмут они сидельца бывшего, ещё и собаку с цепи спустят, чтоб дорогу к ним забыл. Собаки у них породистые, бойцовые, дворняжек в «Грин Парке» не держат.
…А куда ему идти? Всё Гринино знает, что Колька Шевырёв сидел за ограбление магазина, так что на работу в посёлке можно не рассчитывать. В Чёрном Доре железнодорожная станция и вокзал, туда его возьмут только разнорабочим, шпалы ворочать да вагоны разгружать. Взять-то возьмут, так ведь до станции на автобусе ехать, поди его дождись, автобуса-то… И работа там тяжёлая, а у Коленьки здоровье слабое, после отсидки.
Сын Михалны считался рецидивистом: другому бы первоходки хватило, а этот решил «экспроприировать экспроприаторов» — и сел по второму разу.
«Мама, говорит, я ж не для себя, я для тебя хотел. Чтоб ты жила хорошо, чтоб всё у тебя было» — рассказывала Михална Арине, подловив её у двери, и приходилось слушать, какой Коленька заботливый и любящий сын. «Только мозги без тормозов. Как чего втемяшится, не выбьешь. Ему бы жену такую, как ты. Умную, незлобивую, терпеливую… Колька мой на тебя давно заглядывается, всё спрашивает, что за девка напротив живёт… девушка, то есть».
Арине повезло: заботливый и любящий рецидивист не помышлял о женитьбе, молодой соседкой интересовался из любопытства, а к слову «девка» добавлял «страхолюдная».
Сына Михална жалела. Но ещё больше жалела себя: она вдвоём с сыном в однокомнатной квартире, а эта сикуха одна в двушке. У Михалны окна во двор, днём ребятня орёт, вечером мужики горланят, ночью девки визжат, с парнями обнимаются. А у Арины — комнаты окнами в торец выходят, в палисадник. Спи себе на здоровье, никто не разбудит. Она и спит. Ночью ни музыки, ни гостей. И никого ей не надо.
Арина так и сказала Михалне, после чего та оставила свои попытки устроить сыновнюю судьбу. И теперь рассказывала всему дому про Арину, что она «из самой Москвы», потому и сыночком её побрезговала, счастье своё упустила.
— Видать, прижало её там, или сбежала от кого-то, а замашки столичные не оставила, — рассказывала Михална жене начальника ЖЭКа.
Ирина Валерьяновна с мужем занимали четырёхкомнатную квартиру с двумя балконами, на самом лучшем, четвёртом этаже. Михална считала это несправедливым.
— Тебе моя квартира покоя не даёт? — Так нас там четверо прописаны: мы с Петей, дочка и дочкин муж. Живут в Чёрном Доре, квартиру снимают, а прописаны здеся. И ты в наши дела нос не суй! А то безносой останешься. Некому будет Кольку твоего кормить.
— Дак я же ничего такого… Ириночка Валерьяновна, я наоборот, — пугалась Михална. — Квартира, говорю, хорошая у вас, окна на юг смотрят, и балконы, и этаж самолучший.
— А кто по всему дому трезвонил, что мы с Петей вдвоём в четырёх комнатах жируем? Кто сплетни плёл про нас? — наступала на неё Ирина Валерьяновна. И спрашивала, довольная произведённым эффектом: — А этаж почему самый лучший?
— А потому, что не влезет никто: с крыши-то к вам спускаться высоконько, и с земли не достать. А у меня в окно пешком можно войти, стекло разбей и заходи, бери что хочешь…
— Да что у тебя взять-то? Барахло жалко, так поставьте решётки, кованые, как у соседки вашей стоят. И от воров защита надёжная, и глаз радуют.
Про решётки Михална сказала сыну один раз, а больше не заикалась. И то правда, насиделся сыночек за решётками, а она дом в камеру превратить хочет. Брякнула не подумав.
— Решётки денег стоят, а мне сына кормить, работу не найдёт никак…
— Да он и не ищет. Так что ты про соседку твою говорила? Про Арину эту?
— Выговор у неё нездешний, с нами не знается, двух слов не уронит, в палисаде своём оранжерею развела и землю в магазине покупает, в пакетах которая. Люди-то на свои участки такую берут, на грядки сыплют, под овощи, а она под сирень насыпала. На клумбе цветов насажала, ей денег не жалко. Миллионерша, видать.
Жена начальника ЖЭКа не держала язык за зубами. В этом они с мужем были похожи. О том, что «миллионерша» работает уборщицей подъездов в четырёх пятиэтажках на соседней улице, знал весь дом. Мнения разделились: «Два участка взяла! И куда ей столько». — «Так она не каждый день моет, два раза в неделю». — «А ты посчитай. Четыре дома, по три подъезда в каждом, а в подъезде пять этажей. Это выходит шестьдесят лестниц по два пролёта. Ещё лестничные клетки и парадные. Посчитала? Подмести, мусор во двор вынести, воду в ведре несколько раз поменять… Стены раз в месяц вымыть» — «Пётр Ильич рассказывал, жильцы-то говорят, никогда у них такой чистоты не было. А наша-то Анька воду грязную по ступенькам развезёт, и ладно».
Не найдя сочувствия у Ирины Валерьяновны, Михална завела разговор с её мужем.
— Не поговорит никогда, в палисаднике своём возится, а нас будто и нет. Спросишь чего, она и ухом не ведёт, будто не слышит».
— Москвичи — они лишь себя людьми считают, а мы для них трава придорожная, вот кто мы для них, — поддакнул Пётр Ильич. — А ты небось ждала, что она с тобой знакомство заведёт, на чаёк с московскими конфетами пригласит? Помечтала и будет, под дверью постоишь и хватит с тебя.
Одной дверью тут не обошлось, размышлял начальник ЖЭКа. Допекла Михална девчонку, наверняка придумала что-нибудь поинтереснее. Но ведь не скажет, холера!
Михална согласно кивала. На «москвичку» хотелось обидеться, но не получалось: одна как перст, и поговорить не с кем. Михална пыталась — поговорить. Попытка была вежливо отклонена, даже войти в квартиру не получилось: девушка стояла, загораживая собой проход, на вопросы отвечала улыбкой, пожимала плечами, и дальше дело не шло.
Дождавшись паузы (Михална замолчала, чтобы перевести дух), Арина попрощалась и закрыла перед её носом дверь. Оторопевшая от такого приёма, Михална ушла к себе не солоно хлебавши. Что теперь рассказывать соседям?
В пять часов утра в Арининой двери тихо щёлкал замок — на работу, значит, ушла. Возвращаясь домой, приветливо улыбалась сидящим на скамейке женщинам, тихо роняла: «Добрый вечер» и скрывалась в подъезде. И так каждый день.
Странная она. Молодая, ей бы учиться, а она подъезды моет. И в библиотеке с книжек пыль вытирает да полы отмывает. Библиотека большая, книжек тьма, цветы на подоконниках. Там за день, считай, половина посёлка перебывает. Это ж сколько терпения надо, за всеми убрать, цветы полить, книжки по полкам расставить — каждую на своё место.
По мнению Михалны, работа в библиотеке годилась для пенсионеров, вырастивших детей и внуков и не желающих сидеть без дела. Да и книжки любые бери, читай. А мыть подъезды она своей дочке не позволила бы. Костьми бы легла, а не позволила. От такой работы загнёшься.
Дочки у Михалны не было, а Аринины родители, если они у неё были, жили где-то далеко, в гости за полтора года не приехали, на дочку им было наплевать.
О том, что Вечесловы звонили Арине каждый выходной, расспрашивали о самочувствии и о том, как она живёт, Михална не знала. Как и о том, что Арина бессовестно им врала, придумывая несуществующую подружку, добрую и приветливую завбиблиотекой, которая назначила её своей помощницей (о том, кем она работала в библиотеке, Арина не говорила), дружный библиотечный коллектив, с которым они каждое воскресенье ездят на пикник… И про врача из Чёрного Дора рассказала, который «даже не похож на врача, молодой, симпатичный, и шутит всё время». И про устойчивую ремиссию.
Уверившись в том, что с девочкой всё нормально, Вечесловы стали звонить раз в месяц. А потом и вовсе перестали: Веру Илларионовну положили в больницу с диагнозом мерцательная аритмия, полковник не хотел,чтобы Арина бросила работу, приехала, переживала, суетилась, волновалась… Пусть лучше ни о чём не знает. Достаточно того, что он суетится и волнуется… и ничем не может помочь.
Арина позвонила сама. Вечеслов сказал, что приезжать не надо, у них всё в порядке и вечером они уезжают на дачу.
— Вы не звонили… Я подумала, вдруг что-то случилось.
— Да что с нами случится? Беспокоить тебя не хотели, вот и не звонили. — Вера Илларионовна выписалась из больницы только вчера, но старалась, чтобы голос звучал бодро.
— А я приехать хотела. То есть, собиралась…
Она не сразу поверила, что не нужна Вечесловым, которые больше не бабушка с дедушкой, а просто бывшие опекуны. Ключевое слово бывшие.
Приезжала в дом, где прожила десять лет и в котором ей больше ничего не принадлежало. Садилась на диван в гостиной, расспрашивала бабушку с дедушкой о том, как они живут — и слышала в ответ: «Да как жили, так и живём. Не беспокойся о нас».
После первых минут оживлённой Ариниными стараниями беседы в гостиной наступала тягостная тишина, прерываемая бабушкиными негромкими вздохами и дедушкиным нарочитым покашливанием.
— Веруся… Ты бы чаем гостью напоила, — изрекал наконец Иван Антонович. В его словах Арине чудилась фальшь. О ней не должны так говорить. Разве она здесь гостья? Она ведь домой приехала.
Бабушка… то есть Вера Илларионовна с готовностью поднималась с кресла и исчезала в коридоре. Арина бежала за ней на кухню, накладывала в вазочку варенье, наливала кипяток в заварной пузатый чайник, расставляла на столе чашки.
Дождавшись традиционного вопроса о том, как у неё дела, Арина начинала рассказывать — о библиотеке, о книге «Народные художественные промыслы», об институте, в который она собирается поступать. Накопит денег на учёбу и поступит.
— Ты накопишь, в библиотеке твоей. Насмешила, внученька. Денег-то много ль надо?
— В московском институте культуры год обучения стоит четыреста пятьдесят тысяч, в областном — триста тридцать две, а бюджетных мест всего пятнадцать... Зато в Православном Свято-Тихоновском всего шестьдесят тысяч в год!
Услышав, что учиться на факультете художественных промыслов надо четыре года, Вечеслов крякнул.
— Ты пробовала уже, и в ветеринарном, и в медицинском. Не получилось. Двести сорок тысяч, у нас и денег таких нет… Нет, мы дадим конечно, без вопросов. Но не на институт. И не столько. Уж извини…
— Нет, что ты, дед! Мне не надо, я не за деньгами приехала…
— Вот те на! Не надо ей. А зачем тогда в такую даль ехала?
— Просто так. Вас проведать, узнать, как живёте.
— А чего нас проведывать? Живём, хлеб жуём. Мы тебя вырастили, на ногах крепко стоишь, колледж заочный окончишь, профессию получишь…
— Мне не нужна эта профессия, — запальчиво возразила Арина. — Я в столовой работать не собираюсь! И кулинаром не хочу. А учусь просто так, чтобы готовить уметь… сервировать красиво…
— Нет, ты посмотри на неё. Просто так она учится. Да какой тебе институт культуры?! Там очное отделение, а ты только дистанционно учиться можешь, — добивал Арину Вечеслов.
— За год заплатишь, за второй, а с третьего слетишь… И из Гринино в Осташков кататься — деньги зря тратить, на автобус да на электричку, а билета студенческого у тебя нет. Ты вот что, девочка… Ты же сама понимаешь, не потянешь ты институт. Книжки выдаёшь, конференции читательские проводишь, или что там у вас… А к нам мотаться ни к чему. — полковник чеканил слова, чётко выговаривая каждый звук, будто читал лекцию у себя на кафедре.
Аринина голова сама собой опустилась на грудь, как у нерадивой студентки, не сдавшей зачёт. Полковник мягко приподнял её подбородок, заглянул в глаза и сказал уже другим, нормальным голосом:
— Нет, если надо будет, приезжай, поможем чем можем. Всё ж не чужая ты нам, десять лет с тобой вожгались, себя не жалели, голос ни разу не повысили, руки не подняли ни разу. А выходит, надо было, раз такие идеи тебя посещают неразумные. Двести сорок тысяч отдать неизвестно за что. Где работать будешь после института этого? В церковной лавке крестиками торговать? Или в монастыре вышивальщицей… с монашками полоумными живьём себя похоронить. Да я такой судьбы врагу не пожелаю!
— Ваня…
— Что — Ваня? Я что, неправду говорю?
Арина торопливо попрощалась, вышла в коридор, потянула с вешалки пальто. Полковник бушевал, бабушка его успокаивала. Ей никто не предложил остаться, переночевать в Арининой бывшей комнатке, о которой она вспоминала, как вспоминают о друге детства — светло и безвозвратно.
Вера взглядом попросила мужа замолчать, вышла в коридор следом за Ариной, завела ни к чему не обязывающий разговор. Словно ничего не было сказано, не бежали по Арининым щекам слезинки, не натягивала она сапоги, торопливо щёлкая «молниями» и не поднимая глаз.
— Дедушка твой лекции больше не читает, договор с академией на этот год не заключил. Сердце у него шалит. Хватит, наработался. А я до лета в бюро переводов поработаю, а там посмотрим. В Залучье дом новый строить хотим. Там у нас сосед пчеловод, две пчелиных семьи нам продал, ульи поставить помог. Свой мёд качать будем. За медком-то приедешь? Парник стеклянный поставим. В открытом-то грунте помидоры не вызревают, огурцы не растут, а в парнике им тепло будет… А ты что ж сапоги на простой носок надеваешь? На шерстяной надо, холодно уже. И шарф… Ваня, дай ей шарф, что Васильевы на Новый год подарили. Всё равно не ношу, я к платкам привычная, зачем мне шарф? Он в стенке, в верхнем ящике…
Не слушая Арининых возражений, Вера Илларионовна обернула ей вокруг шеи длинный шарф из ангоры. От шарфа исходило мягкое тепло.
— Совсем другое дело! Можно сверху надевать, можно под шею. Он красивый такой, что ему без дела в шкафу лежать? Носи, девочка. Не нужны, значит, деньги тебе? Ну, смотри.
Вера поцеловала её в щёку и перекрестила.
— Христос с тобой. Езжай, милая, с Богом.
Иван Антонович скупо кивнул на прощанье. И смотрел, словно спрашивал, всё ли она запомнила, что ей было сказано. Арина покивала в ответ, словно говоря: «Запомнила. Поняла. Вы сделали для меня всё что могли, и мне больше не надо сюда приезжать. Вы даже внучкой меня не назвали ни разу. Только девочкой».
— До свидания. И простите за беспокойство.
— Ну что ты… Что ты, девочка! Приезжай. Мы всегда…
Ответом был стук каблуков по ступеням.
Вера захлопнула дверь, уткнулась мужу в плечо.
— Ваня, что же мы делаем? Мы же её практически выгнали, ночевать даже не оставили.
— Не оставили. Ты же знаешь, что нельзя. А если с ней начнётся опять… Помнишь, что она последний раз вытворила? Тарелку об пол швырнула и плакала полночи.
— Так анорексия у неё, она ж говорила, что есть не может. А ты насильно в неё пихал, ложку в рот совал. Разве она виновата?
— А чего ж она утром прощения просила, если не виновата? Она не может справляться со своими эмоциями, Вера. Биполярное расстройство неизлечимо, и что она сделает в следующий раз, не знает даже её лечащий врач.
— Да врач-то как раз знает. Говорит, нет у неё биполярки, диагноз ошибочный поставили, дистония у неё…
— С дистонией инвалидность не дают, а ей дали. Ничего с ней не сделается, на улице не останется, на скамейке спать не ляжет, домой поедет, — гудел на одной ноте полковник. — Она взрослая уже. Пусть живёт одна. Поможем, если что.
***
По вагону гулял сквозняк, и так же безнадёжно холодно было на душе. Арина хотела поднять воротник пальто, но что-то мешало это сделать. Бабушкин подарок! Она стащила с себя шарф и надела его под пальто, обернув вокруг шеи и расправив на груди концы. От шарфа исходило уютное мягкое тепло, как от батареи центрального отопления, у которой она сидела когда-то в приютской спальне, привалившись спиной — в другой жизни, о которой так светло вспоминалось. Арина прижалась щекой к тёплой шерсти и закрыла глаза.
***
Новый год не принёс радости. Вечесловы встречали его вдвоём, в гостиной пахло ёлкой и свежей сдобой, накрытый стол призывно сверкал хрусталём, по телевизору шёл праздничный концерт, а на душе было тягостно. Вера вздохнула:
— Что же мы сидим, Ваня? Новый год пора встречать, а мы старый не проводили, добрым словом не помянули…
Арина позвонила им вчера. Дежурно поздравила с Новым годом, пожелала здоровья и счастья и сказала, что не приедет: новый год на работе решили отмечать корпоративно, арендовали столики в кафе, и ей неудобно отказываться. Вечесловы подозревали, что это неправда: она не любила шумных компаний ещё со школьных времён, новый год всегда встречала дома. Вдруг приедет? Вот сейчас позвонит в дверь…
Не приехала.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/03/09/1651