Фото. Внук И.В.Сталина в гостях у меня дома. Подарил свое фото с автографом: "Шикарной Ирине Ракша от безнадёжно влюблённого Е.Джугашвили. Проба Мосфильма. 1982г." (Евгений. Сын Якова Джугашвили)
СТАЛИН И МАО СЛУШАЮТ НАС
дневниковая проза
Его звали Михаил Вершинин. Но это был его псевдоним, Настоящей его фамилии у нас в ЦДЛ в "Расписном кафе" среди нашей "тусовки" (этого слова тогда ещё не было) - никто не знал. (А фамилия его была - Шульман). Для нас он был просто приятель Миша и Миша. Литератор. Весельчак, балагур. А для кого-то из поэтов даже попросту - Мишка. Хотя он был лет на 10-15 старше каждого из нас. То есть был из предыдущего военного поколения. И что уважительно, даже успел побывать на войне. Кажется в сорок четвёртом или сорок пятом. Какое-то время был сотрудником фронтовой армейской многотиражки. Вроде в Румынии. И в этой газете печатал свои очерки и стихи - агитки, заметки, частушки и прочее. Эти его стихи были, конечно, простенькие,("не Пушкин"), хотя и складные, грамотные. Но среди писателей Вершинина как поэта никто всерьёз не держал. Такого в поэзии тех лет просто как бы и не было. Он был скорее полит-деятель, активист, переводчик, песенник и даже частушечник, но не поэт. Цену истинного таланта (на фоне чудо-поэтов фронтовиков) у нас в СП и в те годы прекрасно знали, ценили и планку держали высоко. Воистину вокруг были мощные поэты вчерашние фронтовики. И особо ценна была военная тоже мощная проза. Мишка же в это число не входил.
А славен Вершинин был совсем другим. Однажды он написал текст политической песни, которая зазвучала тогда очень широко и победно. Всюду. И в СМИ - по радио и ТВ. (Кстати, она и сегодня прекрасно бы зазвучала). А тогда она пелась со всех сцен, и постоянно, буквально из каждого утюга. Песня была удачная, своевременная и ударная. О дружбе двух великих держав, двух великих народов и ещё о двух великих кормчих: "Русский с китайцем братья навек./ Крепнет единство народов и рас./ Плечи расправил простой человек./С песней шагает простой человек./ Сталин и Мао слушают нас. Слушают нас!". А дальше шел мощный припев хора в сто голосов: "Москва-Пекин, Москва-Пекин./ Идут, идут, идут народы./ За светлый путь, за вечный мир./ Под знаменем свободы..." И после этой песни поэт Вершинин, и композитор Мурадели стали навек всеми признанными, знаменитыми и почётными. (А Мише даже дали квартиру в сталинской высотке).
И вот наш Миша стал теперь постоянно сидеть в президиумах на литературных сценах, на всяких собраниях, конференциях и юбилеях. И даже позже, когда отношения между Китаем и СССР сильно испортились (не стало ни Сталина, ни Мао, у Хрущёва была своя политика), он оставался для китайцев и в Москве в Китайском посольстве "протокольным", почётным гостем. На любом их высоком приёме. "Сегодня Вершинин явится" - так в эти дни говорили в ЦДЛ мои друзья-коллеги за столиками в кафе. И он правда на радость всем появлялся. Ещё в дверях "Расписного кафе" обводил всех цепким взглядом и бодро шел к нашему столику. "Всем привет от Маодзедуна!". И гордо, не спеша, и даже торжественно доставал из карманов прихваченные "невзначай" в посольстве гостинцы - китайские щоколадки, конфетки, дефицитные жевательные резинки в ярких бумажках, разнообразные, в россыпь импортные сигареты. И всё повторял: "Это привет вам от Мао Дзедуна". А в конце, как победный аккорд, Миша со стуком ставил на середину стола початую бутылку китайской рисовой водки. С наклейками иероглифов. Тут уж, конечно, разражалось общее радостное гуденье и посиделка опять разгоралась. Мужики в пол-голоса запевали: "Москва - Пекин!..Москва-Пекин... Мы жрать хотим, мы жоать хотим..." И разбирались по карманам все сигареты и жвачки.
В ЦДЛ о Мише слыла ещё одна байка. О том, как будто бы он в конце войны в освобождённом от фашистов Бухаресте (Как известно в войну Румыния была союзницей Гитлера) Вершинин вместе с газетчиками ворвался в какую-то подвальную типографию и под угрозой пистолета заставил рабочих печатать не только свою газетку, не только свои собственные стихи. А даже таким образом издал целую книгу своих стихов. Книгу эту никто в глаза не видел. Но говорили, что она бесценна. Потому что в переплёте из тончайшей телячьей кожи. А бесценная тонкая эта кожа предназначалась для подарочного издания написанной Гитлером книги "Майн кампф" ("Моя борьба"). Просто типография к этому моменту не успела её издать. и пустить в тираж. В народ. А тут "бах" и Красная армия на пороге. Но вот вместо Гатлера был напечатан советский поэт. Конечно, обо всём этом мы не раз спрашивали Вершинина. Интересный же всё-таки факт, уникальный и символический. Но Миша отмалчивался, и все его в общем-то понимали. Румыния уже давно стала страной советской, дружеской, входила в Варшавский блок.
А ещё Вершинин считался в союзе писателей особенным потому, что жил в Сталинской высотке на Котельнической набережной. Это чудо-жильё в элитном доме-дворце ему дали, как выдающемуся орг.деятелю культуры, автору эпохальной песни "всех времён и народов" - "Сталин и Мао слушают нас!". По какому-то особому списку. Одновременно с великими учёными, актёрами и поэтами. Например, Улановой, Жаровым, Фёдоровой, Раневской, Зыкиной, Евтешенко и прочими. И по слухам в своей квартире Миша проживал почему-то один. Что-то у него там с семьёй не очень-то ладилось. (Про семейные дела друг друга мы почти ничего не знали. Да и знать не хотели. Не этим мы жили тогда). Да и внешне Миша, несмотря на задорное, шутливое поведение, был мужчина совсем не манкий. Мелкий, невзрачный, по-еврейски горбоносый, с хитрющими глазками. В общем, мужичишка "без слёз не взглянешь". Хотя назывался гордо - поэт-переводчик и был даже редактор чего-то. К тому же кто-то ему с дуру сказал, что он внешне похож на молодого Михаила Светлова. Большого таланта, автора "Гренады". "Каховки". ("Мы мирные люди,/ Но наш бронепоезд /Стоит на запасном пути"), и многого прочего. Но я-то, ученица Светлова, знала, что это не так. Это всё равно что сравнить в цирке "ковёрного" клоуна с чудо-мастером акробатом работающим под куполом.
И тут мне надо сказать ещё вот о чём. Эта Сталинская высотка строилась буквально у меня на глазах. В устье Яузы, то есть при впадении моей милой речушки Яузы в Москва-реку. Кирпичный, в три этажа дом моей бабушки, где я возрастала, был как раз у Яузы на старинной узкой улочке Николо-Ямской (в СССР её называли Ульяновской). И бабушка, отпуская меня "во двор" погулять, вешала мне на шею, чтоб не потерялась, шнурок с нашим адресом: "Ульяновская 18. Кв.14. Трошева". До революции здесь "на Землянке, под "Таганской горой" проживал небогатый, посадский люд. Ремесленники, мещане - ямщики, скорняки, швеи. И даже переулки вокруг назывались "Скорнячный", "Гончарный", "Швивая горка" (мы, дети, её называли понятней и проще - "Вшивка". И катались по Вшивке на санках от Яузской больницы вниз аж до Садового кольца.
Так что Сталинская высотка была от нас совсем близко. Если, к примеру, пойти из моего подъезда направо, то через четыре дома упираешься в Садовое кольцо, (где на углу была моя школа № 423.) А если пойти налево, то тоже через четыре дома упираешься как раз в Сталинскую высотку. С её кинотеатром "Иллюзион" и просторным, но вечно пустым магазином "Продукты". Но как-то однажды бабушка вернулась из этих "Продуктов" с удачей, с голым цыплёнком, с такой тощей синей птицей в авоське,(в элитной высотке часто "выбрасывали" на прилавок в продажу какой-нибудь дефицит) и радостно сообщила: "Знаешь кого я сейчас в высотке встретила? В очереди за птицей?.. Фаину Раневскую. Да-да, саму великую Фаину. Такую тихую, спокойную, совсем не крикливую как обычно. Сперва не узнала даже... В последний раз я её видела в роли "Странная миссис Сэвидж". В театре "Моссовета"... Ой, я уж сто лет не бывала в театре...- лицо бабушки светилось радостью, - - Конечно, в "Продмаге" ей всё отпустили без очереди. В зале все расступились даже, когда она появилась. Как на премьере, - и с улыбкой добавляла: - Я могли бы вообще отдать ей бесплатно эту синюю птицу. Уж кто-кто а Раневская заслужила...- и помолчав, с восторгом. - Ах, какая это была миссис Сэвидж! Просто чудо. Незабываема... Куда до неё красотке Орловой...- и вдруг опять: - Кстати с ней была и собачка. Смирная такая, пушистая дворняжечка".
И весь тот день был нас с бабушкой словно праздник.
А я в высотку вообще не ходила. И внутри этого "дворца" в гостях ни у кого не бывала. Все мои подружки по классу жили в округе рядом, но в самой Сталинке - никого.
Как-то в ЦДЛ в "Расписном кафе" к концу нашего "китайского" вечера, когда все уже по домам собрались, когда уже докурили "халявные" Мишины сигареты и допили водку из риса, Вершинин вдруг предложил мне: "А нам, Ир, вроде с тобой по пути? Ты ведь где-то там на Таганке живёшь?" Я уточнила: "Только под Таганкой, на Землянке. У Яузы." Он обрадовался: "Ну, вот видишь. Рядом же. Так что могу подкинуть". И он правда, подкинул. На такси. Поскольку стоянка такси была рядом с ЦДЛ-клубом. (За углом на Садовом кольце. И писатели часто ей пользовались. Особенно поддатые по вечерам. Ждали зелёного огонька.)
А Сталинская высотка на Котельнической набережной, (одна из семи в Москве), по вечерам была особенно хороша. Сияла снаружи лучами прожекторов, сотнями жилых светящихся окон, и устремлялась ввысь в чёрное небо, как какой-то волшебный дворец. Но в тот вечер я не увидела помпезной его красоты, потому что из такси мы с Вершининым вышли буквально у самых ступеней подъезда, тоже помпезных, каменных и широких. "А хочешь, ко мне заглянем? - вдруг предложил он. - Могу показать тебе кое-что интересное, историческое... - и добавил, - У меня эту книжку давно лит.музей просят. А я всё тяну. Жаль расстаться. Всё-таки целая жизнь прошла. История." Я сразу поняла о какой книжке идёт речь, и, конечно же согласилась и "заглянуть", и увидеть легендарный раритет.
Уж не помню, на какой этаж на лифте мы тогда поднялись. Но не так уж высоко, и не долго, не под "небоскрёб", не под самый купол. Лишь помню, что внизу в просторном холла, похожем на зал вокзала, с лепниной где-то под потолком, было совсем пусто. И вокруг никого - никаких знаменитостей. Ни Улановых, ни Раневских. А за стеклом окна, сидела дежурная тётя, маленькая лифтёрша в душегрейке . (СлОва "консьержка" тогда ещё не было). Низенький Вершинин приветливо помахал ей рукой, и та издали помахала в ответ как родному. А вот на какой этаж мы поднялись- не помню. Только там и двери, и потолки везде, и в квартире поэта показались особо высокими, и потому подавляли.. И мне вдруг почему-то захотелось называть невзрачного нашего Мишу почётно, по имени-отчеству, которого я, кстати, не знала. Хотя он в своей пустоватой квартире, почти без мебели, с высокими окнами и непомерно широкими подоконниками, показался мне совсем тщедушным. И даже почти незнакомым, посторонним, как из другого мира. "Ну, вот, Ирин, располагайся, - радушно и подчёркнуто громко произнёс он. Видно, что он рад был гостье. Развёл руками: . - Вот так вот я и живу. У меня тут бывают и композиторы, и иностранцы всякие, и из республик, конечно. Которых перевожу. - И сам огляделся, словно эту комнату видел впервые. -Пойду пока чайник поставлю. Или ты, может, поесть хочешь? А то ведь у меня кое-что найдётся. Правда, китайское. Ну, не змеи, конечно, и не яйца их чёрные, тухлые. Хотя они очень вкусные. Но кое что всё же есть. Китайцы меня порой балуют."
Есть я, конечно же, отказалась, и хозяин пошел на кухню. Загремел там какой-то посудой и включил громкое радио. Для уюта, наверно. А может, показать, что кагебешных "жучков" тут , популярных тогда, в доме нет. (А, может, просто отключены?) Я коротко огляделась, вот оказывается какая она -комната в "сталинском" дворце, и прошла к окну. Без штор непривычно голому. Может, увижу свой дом на Николо-Ямской с высоты птичьего полёта? И бабушкино приветливо светящееся окно? Но ЭТО мишино окно выходило на другую сторону дома к реке. И то, что я увидела меня просто-таки сразу заворожило. Подобной чудо-картины я в жизни не видывала. Казалось передо мной распахнулся весь мой город родной. Вся его панорама. От горизонта усыпанного мелкой россыпью живых огней, до близкой, словно застывшей под стенами дома широкой могучей реки. С её как асфальт тёмной словно стоячей водой. А над его зеркалом красиво светился изогнутый Ново-Устинский мост. Как новогодняя ёлка он обозначался пунктиром огней. И тут же рядом моя невеличка Яуза тёмной лентой впадала в Москва-реку. Родная, знакомая мне "от истоков до итогов". И на той правой её стороне знакомая Солянка,"опасная" Хитровка. И мне вдруг так захотелось малышку Яузу по воде ладонью похлопать. С лаской погладить как ребёнка по попке... А чуть дальше за Яузой, но тоже недалеко, я с радостью увидала зубчатые стены Кремля. Краснокирпичные с его угловыми башнями, на шпилях которых так картинно горели звёзды в ночи. Рубиновые, ярко-красные. Как на открытках. И так нереально близко. Смотрю во все глаза, онемела завороженно. И так бы стояла ещё и ещё. Как во сне. Глядела бы восхищённо перед собой. Или даже, раскинув руки, слилась бы в объятиях с этой чудо-картиной.
- Ну вот и чайник готов, - входя говорит Миша. У него за спиной где-то на кухне продолжает греметь радио. Известия ТАСС, диктор что-то строго вещают о "чистогане империализма". - Сейчас мы свеженького заварим. Китайского, настоящего. Знаешь, после китайцев я пить нашу бурду вообще не могу. Но они меня пока что снабжают, балуют. ..Ты какой больше любишь? Чёрный, зеленый, красный?
Я не знаю, какой я больше люблю и потому не знаю что отвечать. И говорю умышленно бодро и словно безразлично.
- Не знаю даже, не знаю. Мы дома с бабушкой краснодарский пьём. Со слоном. Нам ведь в Союзе писателей дают пайки к праздникам. Ты разве не получаешь? Там в заказе и колбаса, и кофе, и всегда пачка чая со слоном. Щурюсь. - Мы же родина слонов. - (Миша саркастически усмехается.) - А вообще-то, я сегодня хотела бы выспаться. Какой-нибудь успокоительный у тебя есть?.
Я отрываюсь от окна, ещё не совсем придя в себя от увиденного. Подхожу к столу. В сознании мелькает мысль. Ну, как тут вообще можно жить просто так? Бытовать, существовать,суетиться, когда перед глазами постоянно такая чудо-картина? Когда за окном стоит и дышит сама история? Её величие, её Величество? Эта щемящая красота?..А Миша вдруг говорит:
- А меня тут прямо тараканы заели. И никакая дезинфекция их не берёт.
Я мгновенье молчу. Пораженно спрашиваю: - Тараканы? Какие тараканы?
Он усмехается: - Обыкновенные тараканы. Прусаки. Ничего съестного нельзя оставлять открытым. Так и налетают. Хлеб в кастрюльке держу. Под крышкой. - и видя выражение моего лица, поясняет.- Тут раньше на месте дома складЫ были. Продуктовые. Зерно, мешки с мукой. Тут же речной причал был. Вот они теперь на дом и перекинулись. Аж до верхних этажей жильцов мучают. "Мамаево племя". - Вершинин на минуту уходит в кухню и возвращается. Говорит: - Этот дом прямо город в городе. Тут не выходя можно годами жить...- И опять про чай:
- Ну, а насчёт чая-то, как? Тебе какой всё же заваривать? Для сна лучше подойдёт успокоительный, зелёный, шанхайский. Ну и ещё добавим щепотку желтого. Из Су-джоу. А жасмин?.. Жасмин это вульгарно. Он ведь резкий, банальный. Он в Китае для бедных. Его лучше потом, потом... - Миша с удовольствием колдует над коробками на столе, над большим заварным фарфоровым чайником разрисованным иероглифами. А я всё смотрю не появится ли где таракан.
- У нас почему-то вообще не умеют грамотно чай пить. А у них это традиция. Очень важная, тысячелетняя.
Я машинально вставляю: - Зато у нас умеют водку грамотно пить.
Но Миша этого как бы не слышит: - Просто подкрашивают крутой кипяток чёрной заваркой. И всё. И думают, что это и есть чай. А разве же это чай? Лучше пили бы как до Петра морковку сушеную , траву иван-чай... А я вот тебя щас настоящим чаем побалую. Ты в Москве такого нигде не попьёшь. - На меня лукаво взглянули его маленькие внимательные глаза. - И я тебе даже домой отсыплю. С жасмином, свежего. Родных побалуешь. Мне недавно как раз привезли. Делегация была из Пекина. Они благодарные. Не забывают меня.
Я перебиваю: - Миш. А, Миш. Ты ж мне, вроде книгу мне обещал показать. Ту самую. Легендарную.
_- А-а, книгу?..Конечно, конечно... Да не спеши ты с книгой, - взгляд его потух. - Чай спешки не любит. Это ведь бесценный ритуал дружбы.
Я вставляю задиристо: - Может скажешь ещё, и любви?
Но он молчит, занят, и на меня как бы не смотрит. Потом произносит серьёзно: - Заметь, это не я сказал. Не я, а ты... А книжку? Ладно, сейчас принесу тебе книжку. Она у меня одна. Единственная. А жаль. Весь тираж мы тогда в типографии оставили, - он положил полотенце на чайник. - Пусть пока настаивается.
Не спеша отходит, и долго-долго копается в книжном шкафу, в ящиках. Потом наконец приносит и подаёт мне книгу. Простую неброскую книгу. Вроде бы совершенно обыкновенную. На вид даже старую, шершавую. Но я-то знаю, что это не так. Что главное не в её возрасте. Со времени, когда отгремела Отечественная война, прошло не так уж и много лет. Тут дело в другом. В том, как она вообще появилась на белый свет. Как заслонила собой, как солдат грудью, целый многотомный тираж, целый поток фашистских вражеских слов. Слов Гитлера.
Осторожно держу её в руках. Обложка светленькая такая, бежевая. Чувствую пальцами нежную ласковость замши. Тонкой телячьей кожи. В сознании мелькает, сколько невинных существ пошло на заклание? На смерть? Они даже кожу свою отдали на книгу "великого фюрера". Очень мне жалко стало этих невинных румынских телят. Но что-то, видно, пошло там не так. Верней, всё там у них, у Гитлера пошло не так. И вот через годы в Москве я держу в руках эту мягкую ценную книгу. По её нежной телячьей коже бегут буквы русского алфавита, кириллица - "М. Вершинин. Стихи". Вот именно, бьётся мысль у меня в голове, - Стихи, Стихи, Стихи, а не мерзкий "Майн кампф" со звериным оскалом. Нет. Не "Мain kampf". На титульном листе нет ни тиража, ни года издания, ни места рождения. Листаю дальше пожелтевшие стареющие страницы. На каждой в столбик - стройные строфы стихов. и всё только родным, только нашим привычным шрифтом. От святых Кирилла и Мефодия! Но я этих строк не читаю. Дело не в их качестве, содержании или сути. Дело в том, что вот сейчас в самом сердце страны, у Кремля с ярко-красными, в ночи горящими звёздами, я держу в ладонях эту необыкновенную книгу. Она словно в войну наш последний солдатик поднявшись на бруствер, кричит, призывая к победе. И побеждает. И я ощущаю, как у меня в груди что-то теплеет, теплеет. Как наполняет душу горячая волна радости, гордости за великую ту победу. Вечную, негасимую нашу победу. Я даже не знала, что это чувство давно выразил Лев Толстой: "Скрытая теплота патриотизма". (Видно, предполагал сказать точнее: "Потаённая теплота патриотизма"). И мне не надо сейчас никакого горячего, особо редкого чая. Я смотрю на неказистого Мишу, на его доброту, его старания, и вдруг невольно, как-то по-детски начинаю смеяться. Да, да, победно смеяться. Радостно улыбаться всему. И заботливому хозяину, и этому чудо-дому, и панораме за окнами. Говорю: "Что, Миша?.. Привет от Мао Цзэдуна?" И он, наливая в стаканы чай, понимающе отвечает, тоже с улыбкой: "Сталин и Мао слушают нас!.. Слушают нас!"