В автономном режиме

 
   На всякого мудреца               
   довольно простоты.

   Было это в 2012 году, не то в ноябре, не то в декабре… Тут как раз конец света приближался. Племя майя там что-то намутила и все поверили. Света не было три дня. Я с Николаем Наумовым охранял склады с зерном на окраине села. Территория семякомплекса не освещалась, видеокамеры наблюдения не работали. Мы стояли на воротах, впуская и выпуская КамАЗы с зерном. Дежурили сутки через двое. Ходили в наряд как в армии. Спали в сторожке, построенной из бетонных плит, вместо окна была амбразура, забитая клеёнкой. И вот засыпаем мы вечером в этом бункере, и чудится нам, как наяву, что мы несём службу на атомной подводной лодке. А у Коли брат Женя служил в морфлоте на Камчатке. Как-то раз, когда он праздновал День Военно-морского флота, я ему сказал, что тоже был на Тихом океане и стирал в нём свои портянки и пилотку. А он мне: «А я когда приехал туда, смотрю: вода что-то мутная. А мичман мне говорит, что тут уже был один с Талицкого и постирался здесь». Евгений много рассказывал про тяжёлую службу в морфлоте, длившуюся три года: как служил на плавмастерской-74, предназначенной для перезарядки атомных подводных лодок и заходил в бухту Финвал, как ходил на остров Русский и жарил там шашлык из нерпы (говорит: у неё сало, как у поросят), как проходил мимо Кунашира зимой и видел водопад Птичий – от него пар шёл. А Коля мотал это всё на ус и, переняв у него морские термины, начал «сыпать» ими при разговоре. И вот что из этого получилось. У нас оказывается четыре отсека и две шконки, камбуз и кубрик. Гальюн на улице.
   – Серёг, я поехал семечки сдавать в Ипатьево, на ночь не приеду, – обескуражил меня вечером Николай.
   – Да ты чо! Как я один буду? Я боюся. Какие кнопки нажимать, чтобы торпеды пошли я не знаю, – с иронией ответил я.
   – Ты кнопки не нажимай, мы в автономном режиме. Ты люки задраивай, включай постельный режим и ложись на дно. И никому не открывай!
   – Ладно! Езжай! – проводил я взглядом напарника, а сам лёг на диван.
   На следующей смене Наумов говорит мне:
   – Иди домой, я один подежурю.
   – Да ну, как один? Вдруг опять нападение на склады будет и тебя зарежут…
   И я остался. Вечером мы ворота закрыли, швартовы отдали. Поднялся сильный ветер, который начал раскачивать лодку. Стены качались как после бутылки спирта. Я говорю:
   – Надо на дно лечь! По-моему облава будет. Червяк должен приехать с проверкой. Думает, что мы зерно воруем. Чуешь, копает? Как бы обшивку не прогрыз.
   Червяк – это начальник службы внутреннего контроля Гниломёдов, получивший своё прозвище за худобу, длинный рост и паразитство. Вторая кличка – Глист. Он всё время что-то копает, что-то вынюхивает... Однажды, он увидел у нас на подоконнике три пустых флакона из-под ополаскивателя для дёсен «Лесной бальзам», которые я принёс на работу от нечего делать.
   – Пьют? – подозрительно спросил он меня, рассматривая этикетку.
   – Пьют, Борисыч, пьют! – насмешливо подтвердил я.
   – Передай им, если будут пить ополаскиватель – накажу.
   – Но им нужно всполоскнуть горло.
   – Потерпят!
   Когда стемнело, мы не стали себе зерно насыпать, рубильник отключили, кингстоны открыли, помещение провентилировали, якорь бросили и легли на дно, затаились. Иллюминатор тиной затянуло. Ночью ветер усилился, аж кирпичи по крыше кататься начали, которыми мы укрепили клеёнку, чтобы крыша не текла. Я вскочил, испугался, что машинное отделение шифером накроет… И отогнал свою машину к воротам, подальше от проводов и непредсказуемой крыши, и пошёл в кубрик спать. Ну, значит, лежим мы, слушая, как ветер гудит в проводах, уснуть никак не можем. Всякая ерунда в голову лезет.
   Я говорю:
   – Коля, надо овец считать – тогда уснём.
   Через полчаса Наумов первым не выдержал и заговорил, нарушив молчание – молчание ягнят:
   – Я тридцать голов насчитал, а остальные разбежались. Что делать будем? Идти искать их?
   – Это не поможет. Даже если найдём – всё равно не уснём.
   Вышли мы из отсека на палубу, подышать свежим воздухом, смотрим: чьи-то овцы ходят между складов.
   – Это не твои? – спросил я Николая.
   – Нет! Мои чёрные были.
   – Коль, как ты их в темноте различаешь?
   – У моих глаза светились.
   Пригляделись: овцы белые. Я сразу догадался, что кто-то не спит. Это Борисыч где-то в кустах сидит, уснуть никак не может, за нами наблюдает. Он же говорил, что приедет с проверкой ночью. Посмотрев по сторонам, мы вернулись в кубрик.
   Сон не приходит никак. Я что-то съел. Здесь кормят хорошо – пять раз в неделю. Нам с Козловской птицефабрики привезли куриные пупки. Я, наверное, обожрался этих пупков. Меня начало пучить, как в пучине моря. Живот и кишечник раздулись: скопились благородные галогеновые газы – аргон, криптон, ацетилен. И чудится мне, что меня начало приподнимать с кровати. Я как космонавт в невесомости стал летать по отсеку. Недаром в детстве хотел космонавтом стать, тем более что невесомость хорошо переношу. Спустив газы, я со скрежетом грохнулся на шконку, разбудив напарника. С испугу Наумов вертикально поднялся с топчана на пятках, подумав, что мы напоролись на подводные морские ежи времён Великой Отечественной войны.
   – Кто же так подымается? – насмешливо спросил я.
   – Подводники! – отрезал Николай.
   – Ты как поплывок!
   – Хорошо, что не поливок!
   Газы пошли ядовитые, как в Первую мировую войну – зарин, зоман. Свет мы побоялись включать во избежание взрыва, так как участились случаи возгорания АПЛ. На всякий случай мы надели противогазы, сегодня же среда… Я глянул на Колю и обомлел: глаза круглые, стеклянные, блестят, смотрят на меня, не мигая. Хобот гофрированный мотается, в темноте не разберёшь что это, да еще спросонья. Я испугался: думал, что опять к инопланетянам попал, как в тот раз. «Газы, наверное, галлюциногенные», – с опаской догадался я. Ну, мы опять кингстоны открыли, помещение провентилировали, дверь трубой подпёрли, чтобы никто не зашёл, и легли отдыхать. А реактор не стали останавливать, но боимся, что радиатор перегреется – трубы огнянные.
   – Ты обогащённый уран подкинул в топку? – озабоченно спросил я приятеля, – а то замёрзнем ночью.
   – Что, мороз передавали?
   – Да. Ни хрена не видно, темно, звёзд нету, по чём ориентироваться будем?
   – По водорослям.
   – Слышишь? Кто-то крыльями хлопает! – насторожился я.
   – Это водолазы. Спроси дорогу, а то течение под бок идёт, – насмешливо ответил Николай.
   – Ты что в гальюн не пошёл? Почему матрас сырой? Откуда здесь вода? – съязвил я.
   – Не знаю. Может быть, обшивку пробило, когда мы напоролись на морские ежи, или трещина в стене дала течь? Или Червяк прогрыз. Слышишь, скребётся?
   – Что-то гудит! – удивился я.
   – Это эсминцы нас ищут, слышишь, дудят? Сейчас начнут глубинные бомбы бросать, чтобы мы всплыли.
   Послышались выстрелы. Это, наверное, охотники в отстойниках отстреливали собак или лис. Вдруг дверь открылась, и собаки, поджав хвосты, забежали к нам в кубрик. Они всегда прибегают, когда стреляют, и с испугу лезут под шконку. Мы ответили залпом, нажав все красные кнопки на электрическом рубильнике. Торпеды пошли медленно, но дружно, попав точно в цель, разбив две лампочки на складе. Я надел водолазку, подумав, что это гидрокостюм и, отдраив люк, высунулся наружу, чтобы оценить обстановку и в случае чего поменять рекогносцировку. Четыре огромных склада, казавшиеся нам авианосцами, оказались не такими уж страшными. Мы оправились в гальюне и облегчённо вернулись в отсек.
   Ну, значит, едем мы. Мы подводники! Плывём, пузыри пускаем. На ночь мы отдали швартовы, завязали морские узлы, продули кингстоны, задраили люки и включили постельный режим. Легли на дно, затаились, реактор остановили, потому что от него голова болит и в горле пересыхает, да ещё магнитное поле идёт от пружин.
   – Надо Дмитрию Ивановичу сказать, чтобы ласты выписал, – проявил я смекалку, лёжа на шконке.
   – Зачем? – удивлённо спросил Николай.
   – Пока их оденешь, пока снимешь – служба быстрее идёт, да и мух ими удобно бить.
   – И я в ластах спать буду! – иронически сказал напарник.
   – Я и штаны снял, чтобы плыть легче было, – засмеялся я.
   Солдат спит, а служба идёт. Как говорится, утро вечера мудренее. Я глянул на приятеля, а он уже захрапел. Через два часа, устав слушать храп, я встал и подошёл к топчану, на котором лежал Наумов:
   – Коля, вставай! Нас, кажется, запеленговали, – начал я трясти отошедшее ко сну тело Николая.
   – Что? А? Где мы есть-то? Чо за село? – вскочил как ошпаренный напарник.
   Он подумал, что опять в Верхней Хаве стоит на КамАЗе. Пять дней там стоял в очереди, чтобы семечки сдать на маслозавод.
   – Мы на Крайнем Севере, у чёрта на куличках. Ты что не видишь? Иллюминатор протри!
   А кругом всё белым-бело, льдины плывут. Оказывается, ночью выпал первый снег. Нас либо к Северному полюсу прибило. Я говорю:
   – Нас течением снесло, ветер сильный был, мы всю ночь дрейфовали. Но ты не дрейфь!
   – А я и не дрефлю! – заплетающимся языком промямлил Наумов, натягивая носки.
   – По-моему нас в море Лаптевых снесло, как гусей лапчатых. Ты перископ поднял?
   – Он у меня давно стоит – далеко глядит. Я одну линзу разбил, когда мы за ветку зацепились.
   Мы попытались всплыть, но якорь зацепился за корягу. Неохота было вставать – отцеплять. Но от сильного вздутия отсека коряга сломалась, и мы всплыли вверх, пустив пузыри. Нас действительно снесло к Северному полюсу. Николай, отдраив люк, вылез на поверхность и, окинув взглядом бескрайние белые просторы, воскликнул:
   – Серёг, тут ось должна быть!
   – Какая ось?
   – Ну, об которую медведи трутся.
   – Чего они тут трутся? Гони их отсюда, и так жрать нечего. Сейчас опять начнут сгущёнку просить.
   – Холодно! Заполярье!!! – Коля съёжился и обнял своё туловище руками.
   – А помнишь, как мы на юге были, в Антарктиде? Колотун стоял минус 78 градусов, мы солярку ножом резали, чтобы согреться. Плевок замерзал – пока долетит, да что там плевок – слова застывали на лету и падали льдышками на асфальт. Мы их потом собирали в ведро и растапливали, чтобы узнать – о чём мы говорили.
   – А сейчас мы за полярным кругом. Около земной оси.
   – У чёрта на куличках. Здесь всё время мгла и темнота, ничего не видно, только лисий след. Надо сказать начальству, чтобы довольствие увеличило. Здесь же северный коэффициент – год за два идёт. Сколько мне осталось до пенсии? 18 лет и – дембель. А ты на сверхсрочника останешься, сверчок? – спросил я у приятеля.
   – Не-э! Я уволюсь, увольнение на берег хочу, уже пять лет дома не был, всё по камышам, да водорослям плаваем.
   – Мне кажется, что это не кирпичи по обшивке катаются. Это плавучие мины в отсеки стучат, – предположил я.
   – Это не мины в отсеки стучат, и не эсминцы дудят, это КамАЗы с зерном пришли – сигналят, и шофера в окна стучат – пора вставать, ворота открывать, – поднялся со шконки Наумов.
   Мы, наверное, к утру крепко заснули. Спросонья никак не поймём, где явь, а где сон. Пришлось трясти головой, чтобы изгнать из себя одно из ложных видений. Я даже сделал глазами круг по отсеку, чтобы понять, где мы есть-то. И это мы были в трезвом виде, не пили. Ну, офигеть можно от такой службы. Вот в таких боевых условиях проходило наше дежурство.