Поэзия и вера С. Я. Надсона

Угас поэт в расцвете силы,
Заснул безвременно певец;
Смерть сорвала с него венец
И унесла под свод могилы.
В Крыму, где ярки неба своды,
Он молодые кончил годы.
И скрылись в урне гробовой
Его талант могучий, сильный,
И жар души любвеобильной,
И сны поэзии святой!..
Он мало жил, но благородно
Служил искусству с детских лет;
Он был поэт, душой поэт,
А не притворный, не холодный;
Могучей силой песнопенья
Он оживлял мечты свои;
В нем сердце билось вдохновеньем
И страстью искренней любви!
Корысть и ненависть глубоко
Он благородно презирал...
И, может быть, удел высокий
Его в сей жизни ожидал!..
Но Ангел смерти быстрокрылый
Его уста оледенил,
И камень с надписью унылой
Его холодный труп сокрыл.
Умолк поэт... Но вечно будет
Он жить в преданиях времен,
И долго, долго не забудет
Отчизна лиры его звон!
Она должна теперь цветами
Гробницу юноши повить
И непритворными слезами
Его могилу оросить!
«Спи ж тихим сном!» -  скажу с тоскою
И я, вплетая лепесток
Своей неопытной рукою
В надгробный лавровый венок.
«Над могилой С.Я. Надсона» Иван Бунин

                На закате минувших студенческих лет, когда под сводами университета выковывалось миросозерцание молодых интеллектуалов, вступающих в жизнь, а на поэтических и философских вечерах кипели споры, в мои руки попала небольшая книга в темно-синем переплете – сборник лирических стихов С.Я. Надсона – известнейшего поэта в свое время, а ныне почти позабытого, настоящего «жреца искусства», чьи стихи возвышенны, самобытны и мелодичны, изумляют глубиной мысли, силой чувств и задушевной искренностью. Семен Яковлевич Надсон – один из талантливейших поэтов России конца девятнадцатого века – эпохи реакции и безвременья, проникнутой разочарованностью от несбывшихся надежд и нарастающими смутными и тревожными предчувствиями надвигающихся исторических катастроф; он – проникновенный лирик, выразивший затаенные печали и думы, муки и мольбы потерянного поколения, и поэт-музыкант, мастер мелодичного стиха и элегии, подобно А.А. Фету, исповедующий идеал «чистого искусства», примиривший его с гражданской «поэзией скорбей»  – с некрасовской музой гнева и печали; наконец, он – одинокий романтик, испытавший заметное влияние М.Ю. Лермонтова, которого он почитал величайшим русским поэтом, и христианский лирик, как псалмопевец Давид и апостол Павел, воспевающий любовь, премудрость и могущество Бога и ощущающий себя бесприютным скитальцем на земле, чья отчизна – на духовных небесах, простирающихся за гранью звездного неба, поэт-мистик, исполненный евангельского милосердия и скорбящий из-за поругания идеалов, а его творчество – это драгоценное связующее звено между Золотым и Серебряным веками русской литературы. На литературном вечере в честь почившего С.Я. Надсона, поэт, философ и писатель Д.С. Мережковский прочел свое стихотворение, где оплакивал преждевременную кончину этого поэта, чья жизнь промчалась «мгновенным метеором», и констатировал, что участь русских поэтов – «умирать в отчаянье немом» от злобной клеветы – как Надсон, или от изменнической пули – как Пушкин и Лермонтов, тем самым выразив скорбь каждого совестливого человека, переживающего их гибель как невосполнимую утрату для России и всего мира. За свою несчастную и «микроскопически малую» жизнь С.Я. Надсон, умерший в двадцать четыре года, до дна испил чашу страданий, тоски и разочарований, но за недолгую повесть своего земного бытия он, превозмогая душевную скорбь от ранней смерти отца и матери, от безвременной кончины своей возлюбленной – Натальи Дешевовой, мучаясь от одиночества, преодолевая мрачное состояние уныния через веру и молитву, сгорая от тяжелейшей болезни своего века – чахотки, страдая от циничной клеветы и омерзительных наветов фельетониста Буренина и, подобно Лермонтову, пророчески предчувствуя свою смерть, возложил на алтарь искусства все свои силы, явив необыкновенное трудолюбие – написав более пятисот стихотворений, поэмы «Иуда» и «Христианка», прозаические произведения и ряд статей, оставив дневниковые записи – свою литературную исповедь. В своих лирических стихах Семен Надсон жаловался, что он – не боец по темпераменту и не могучий пророк, а лишь плачущий лирик, но, во-первых, на страницах Ветхого Завета мы находим фигуру Иеремии, плачущего на развалинах Иерусалима – это означает, что истинный пророк есть не только вестник святой воли Вседержителя и обличитель грехов рода человеческого, но и печальник, плачущий и молящийся за всех людей, каковым и был Надсон, а во-вторых, удивительную личность его я нахожу героической – он верил, мыслил и творил вопреки страданиям и тяготам всей той страшной жизни, которая выпала на его долю с самых ранних лет, а его творчество – это подлинное чудо в мире, высокий образец жертвенного и героического служения Богу по святом поприще искусства:

Я чувствую и силы и стремленье
Служить другим, бороться и любить;
На их алтарь несу я вдохновенье,
Чтоб в трудный час их песней ободрить.
Но кто поймет, что не пустые звуки
Звенят в стихе неопытном моем,
Что каждый стих – дитя глубокой муки,
Рожденное в раздумье роковом;
Что каждый миг «святого вдохновенья»
Мне стоил слез, невидных для людей,
Немой тоски, тревожного сомненья
И скорбных дум в безмолвии ночей?!.

                В наше время С.Я. Надсон – это забытый поэт, мало из наших современников, утерявших культурно-историческую память, назовет его национальным гением России и вспомнит, что в конце девятнадцатого века, имя Надсона ставили в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым, и лишь единицы знают, что знаменитое выражение «красота – это страшная сила» есть строчка из надсоновского стихотворения «Дурнушка», навеянная размышлениями о красоте и ее тайне Мити Карамазова из романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы». Литературный успех С.Я. Надсона – это удивительное явление и загадка в судьбах русской литературы: его имя с благоговением произносила вся читающая и образованная молодежь того времени, сборник его стихов переиздавался после смерти поэта огромными тиражами, строки из них становились крылатыми изречениями, которые цитировали герои произведений А.М. Горького – «Мещане», и А.П. Чехова – «Три сестры», «Рассказ неизвестного человека», «Вишневый сад». Надо сказать, что сам А.П. Чехов – один из самых глубокомысленных писателей России, драматург равный Шекспиру и тончайший психолог, хоть и относился с грустной иронией к романтическому идеализму, но высоко оценивал Надсона, полагая, что как поэт он «гораздо больший, чем все современные поэты, взятые вместе». К чеховским суждениям о Надсоне и его лирике можно прибавить и одобрительный отзыв беспощадного сатирика Салтыкова-Щедрина, убежденного, что Надсон – «юноша талантливый и хороший». Русский литературный критик и историк литературы А. Венгеров обращал внимание на «небывалый успех Надсона, равного которому нет в истории русской поэзии –  в таком количестве до истечения срока литературной собственности не расходились ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Некрасов. Надсона покупали, чтобы читать, а не ставить на полку, как деталь интеллигентного интерьера». Загадка литературного успеха лирики Надсона заключается в том, что он сумел духовно разгадать и поэтически выразить душевное и умственное настроение людей, живших в эпоху безвременья с ее атмосферой тоски и неопределенности, разочарованности и исторического пессимизма, правдиво и виртуозно запечатлел в стихах трагедию своего времени, скорбные песнопения его плачущей лиры оказались созвучны самым сокровенным чувствам и мыслям, надеждам и мукам его современников, а вокруг его имени возник ореол безвременно ушедшего из жизни поэта-мученика, подобно Пушкину и Лермонтову, погибшему в дуэли – в случае Надсона в литературной дуэли. Размышляя о С.Я. Надсоне – кумире учащейся молодежи с ее несбыточными мечтаниями, Осип Мандельштам призывал не смеяться над надсоновщиной, осознавая, что это – загадка русской культуры: «А не хотите ли ключ эпохи, книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать, и в узком гробу девяностых годов лежала как живая, книгу, листы которой преждевременно пожелтели, от чтения ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо юноши Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха? Пошли его в Ниццу, покажи ему Средиземное море, он все будет петь свой идеал и страдающее поколение, - разве что прибавит чайку и гребень волны. Не смейтесь над надсоновщиной – это загадка русской культуры и в сущности непонятый ее звук, потому что мы-то не понимаем и не слышим, как понимали и слышали они. Кто он такой – этот деревянный монах с невыразительными чертами вечного юноши – этот вдохновенный истукан учащейся молодежи, именно учащейся молодежи, то есть избранного народа неких десятилетий, этот пророк гимназических вечеров? Сколько раз, уже зная, что Надсон плох, я все же перечитывал его книгу и старался услышать ее звук, как слышало поколенье, отбросив поэтическое высокомерие настоящего и обиду за невежество этого юноши в прошлом. Как много мне тут помогли дневники и письма Надсона; все время – литературная страда, свечи, рукоплесканья, горящие лица; кольцо поколенья и в середине алтарь – столик чтеца со стаканом воды. Как летние насекомые под накаленным ламповым стеклом, так все поколенье обугливалось и обжигалось на огне литературных праздников с гирляндами иносказательных роз, причем сборища носили характер культа и искупительной жертвы за поколенье. Сюда шел тот, кто хотел разделить судьбу поколенья вплоть до гибели, - высокомерные оставались в стороне с Тютчевым и Фетом. В сущности, вся большая русская литература отвернулась от этого чахоточного поколения с его идеалом и Ваалом. Что же ему оставалось? – Бумажные розы, свечи гимназических вечеров и баркаролы Рубинштейна». В этом литературном очерке много тонких и верных суждений: Надсон – пророк гимназических вечеров и выразитель своей эпохи, певец мыслящего и страдающего поколения, отстаивающий его идеалы, но вместе с тем в устах Осипа Мандельштама смешно слушать упреки в том, что мелодичные стихи Надсона плохи,  а он сам – невежественный поэт, и совершенно непонятно отчего человек, любящий стихи Тютчева и Фета, не может восхищаться такими шедеврами надсоновской лирики как «Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает…», «Жизнь», «Грезы», «Христос!.. Где Ты, Христос, сияющий лучами», «Случалось ли тебе бессонными ночами» и «Поэзия»:

Нет, не ищи ее в дыхании цветов,
В мерцаньи ярких звезд полуночной порою,
В святых словах молитв, в тиши родных лесов
И в песнях соловья, гремящих за рекою...
Там умерла она для черствых наших дней,
Прошло владычество безжизненной природы:
Поэзия теперь – поэзия скорбей,
Поэзия борьбы, и мысли, и свободы;
Поэзия в стенах кипучих городов,
Поэзия в труде за лампою ночною...

                Лирические стихи С.Я. Надсона волновали умы, вызывали отклик в сердцах и споры о смысле искусстве и назначении поэта. Под мощным влиянием его поэзии начинался творческий путь многих поэтов – Д.С. Мережковского, В.Я. Брюсова, но впоследствии именно поэты-символисты сделали все, чтобы дискредитировать Надсона как лирика. Известно, что декадент Валерий Брюсов полагал, что религиозные и философские стихи Надсона принадлежат прошлому, они содержат лишь «что-то мертвое, нам непонятное, нам чуждое», с иронией заявляя, что сам меланхоличный поэт, не знавший азбуки стихосложения, «всю жизнь только и делал, что неустанно повторял: И погибнет Ваал». Поэт А.А. Блок с поэтическим высокомерием назвал популярность Надсона, ставшего иконой для учащейся молодежи в России конца девятнадцатого века, «поучительнейшим литературным недоразумением». Известный поэт-символист и писатель Серебряного века Андрей Белый был убежден, что лирические излияния С.Я. Надсона – это вообще не поэзия. В литературно-критическом очерке «Нравственное вдохновение» русский мыслитель, консервативный публицист и яркий идеолог русского национализма, М.О. Меньшиков полагал, что хоть поэзия  Надсона и всколыхнула умы и сердца читающей публики России на несколько лет, но этот увенчанный, промелькнувшей, как метеор, славой кумир молодежи не может соперничать с такими гениями как Гомер, Шекспир и Пушкин, а русских читателей пленил не столько талант Надсона, сколько его благородная личность с печальной легендой ее жизни: «Жизнь поэта – молодая и печальная – сделалась известна публике одновременно с его стихотвореньями; не только поэзия его, но и весь он, как человек, вошел в общество одновременно с печальною легендой его жизни. «Надсон» - это слово означает в публике не том стихов, а целую живую поэму, живой роман, с таинственною завязкою, с увлекательным и нежным героем, с едва намеченными, как тени, безмолвными героинями, с грустною фабулой и трагическою развязкой. Неотделимая от его музы личность Надсона и жизнь слились в глазах публики в одно художественное целое. Талант – не более, как случайная черта этой фигуры, и даже не самая выразительна». По суждению М.О. Меньшикова вся поэзия С.Я. Надсона с ее пронзительно-заунывным звучанием есть следствие нежного и чуткого сердца поэта с одной стороны и влияния внешнего мира с другой – эпохи несбывшихся надежд с ее скептицизмом и цинизмом, с некрасовской музой мести, гнева и печали, с меланхоличным старцем Плещеевым. В своих рассуждениях, подкупающих неискушенного читателя литературным изяществом стиля, М.О. Меньшиков утверждает, что душа Надсона была беспечной и ясной, его поэзия – подражательной, а популярность была связана с образом таинственного и несчастного поэта-мученика, но все эти высказывания, свидетельствует лишь о том, что этот консервативно настроенный мыслитель не понимал ни жизненную драму Надсона, не его духовных исканий, ни мук обманутого жизнью сердца, ни горестных молитв и философских раздумий. Но к чести М.О. Меньшикова надо отметить, что он справедливо именовал С.Я. Надсона – самым совестливым из всех русских поэтов, чьи стихи полны сочувствия и жалости, обращенных к униженным и оскорбленным, и являются христианскими по духу и настроению, хотя и удивительно слышать, что Надсон – это «бессознательный христианин», ведь сам поэт исповедовал в стихах свою христианскую веру, молился, читал Библию и пламенно любил Иисуса Христа. Со стороны другого литературного лагеря пролетарский поэт-футурист Владимир Маяковский с его эпатажем и анти-мелодичной и грубой поэзией улиц и толпы, рассчитанной на восставшие массы, с неприкрытой завистью писал о многих выдающихся лириках Серебряного века и особенно не любил изящное творчество Надсона – великолепную антитезу всей вульгарной маяковщине с ее ломанным стихом и идейно-смысловой примитивностью, я бы сказал пещерностью, ярким примером которой служат следующие строки: «Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами – вот беда – позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!» В то время как сборник стихов  С.Я. Надсона постоянно переиздавали, юбилейная выставка футуриста Маяковского была практически незамечена и проигнорирована, что отозвалось невыразимой болью в сердце пролетарского поэта и возможно стало еще одним стимулом, побудившим его к самоубийству.
                Современник В.В. Маяковского, поэт Игорь Северянин тоже с завистью говорил о Надсоне и сетовал в своей «Поэзе вне абонемента» на периферийность своего творчества, как и стихов Мирры – Марии Александровны Лихвицкой, известной поэтессы Серебряного века, рано умершей и вскоре забытой после смерти: «Я сам себе боюсь признаться, что я живу в такой стране, где четверть века центрит Надсон, а я и Мирра – в стороне...». Удивительно, что Игорь Северянин – язвительный ироник – «я в поэзии ироник. Ирония – вот мой канон», страдающий манией величия и самочинно провозглашающий себя гением, любил мелодичную поэзию Фофанова, но в стихах и письмах признавался, что совершенно не понимает лирики Надсона и его поэтических приемов – его философской рефлексии и евангельского милосердия, пушкинской милости к падшим, равно как не выносит риторичность языка Надсона и его склонности к морализаторству. Семен Яковлевич Надсон – это христианский поэт, он – религиозный метафизик и моралист, искатель нравственной правды, задающийся философскими вопросами о добре и зле, о времени и вечности, о жизни и смерти, о счастье и тяжести бытия, писавший о себе: «Я стал в ряды борцов поруганной свободы, я стал певцом труда, познанья и скорбей! Во славу красоты я гимнов не слагаю, побед и громких дел я в песнях не пою, я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, и утомленному я руку подаю!» Исповедуя три декадентских завета Валерия Брюсова – «не живи настоящим», «никому не сочувствуй», «сам себя полюби беспредельно и поклоняйся искусству», ставших своеобразным поэтическим символом веры декадентов, Игорь Северянин усвоил этику индивидуалистического эгоизма и не мог принять ни религиозной лирики Надсона с ее христианскими идеалами, ни его философских раздумий, ни тем более минорной «поэзии скорби» с ее лейтмотивом, что без священных убеждений, веры и любви в жизни человека: цели нет, смысла нет, возможности счастья и удовлетворения тоже нет, - есть тоска и тоска». Многие поэты и писатели Серебряного века испытали влияние идей немецкого философа Фридриха Ницше – Горький и Блок, Белый и Вячеслав Иванов, и конечно ницшеанская философия увлекла Игоря Северянина, убежденно в превосходстве поэта-гения над толпой, восстающего против «унылых людей» с их философской рефлексией и неисцелимой меланхолией, против поэзии скорбей и жертвенного служения идеалам, олицетворением которого в его сознании и стал Надсон. Для ницшеанца Игоря Северянина поэзия Надсона – это скучное и заунывное философствование в стихах, проникнутое монашеским аскетизмом, накладывающим запрет на радость жизни и жажду земного счастья. Если вся лирика Надсона овеяна екклесиастовой печалью и одухотворена высочайшим идеализмом, то Игорь Северянин противопоставлял жертвенному служению идеалам и борьбе за свободу – каприз и острые и мгновенные ощущения; философской рефлексии и самоанализу – иронию, ожиданию прихода поэта-мессии и могучего пророка, исполненного Духом Божиим и зовущего людей к покаянию – ницшеанского сверхчеловека-поэта, презирающего толпу и не знающего сострадания к плачущим и обездоленным. Присутствующий на поэзо-концертах Игоря Северянина Владислав Ходасевич, обрадовался, ощутив в его стихах быструю смену чувств и мимолетных душевных настроений, отзвук души двадцатого века – души мятущейся и быстрой в порывах, но он до конца так и не понял, что стихи Игоря Северянина – это поэзия избалованно дитя цивилизации в шпенглеровском смысле слова, она не принадлежит высокой культуре и само ее возникновение – признак той надвигающейся катастрофы, которая постигла искусство в век господства технократической цивилизации. В конечном счете, литературный спор Игоря Северянина с С.Я. Надсоном – это спор, в котором решается судьба России и всей русской культуры, это спор между цивилизацией и культурой, между ницшеанской волей к власти и этикой индивидуалистического эгоизма со святыми идеалами христианской веры и эсхатологической надеждой на победу Иисуса Христа над мировым злом, с которыми Надсон обращался к читателю со страниц своих лирических творений:

Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой.
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезам землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь,-
Верь: настанет пора – и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!

Не в терновом венце, не под гнетом цепей,
Не с крестом на согбенных плечах, -
В мир придет она в силе и правде своей,
С ярким светочем счастья в руках.
И не будет на свете ни слез, ни вражды,
Не бескрестных могил, ни рабов,
Ни нужды беспросветной, мертвящей нужды,
Ни меча, ни позорных столбов!

О мой друг! Не мечта этот светлый приход,
Не пустая надежда одна:
Оглянись, - зло вокруг чересчур уж гнетет,
Ночь вокруг чересчур уж темна!
Мир устанет от мук, захлебнется в крови,
Утомится безумной борьбой –
И поднимет к любви, к беззаветной любви,
Очи, полные скорбной мольбой!..

                По справедливому умозаключению М.О. Меньшикова «это удивительное стихотворение Надсона – одно из неуклюжих по стилю и одно из самых неотразимых, какие есть в русской поэзии по силелирического чувства. Всякий, кто страдал в жизни и падал, и изнемогал, кто был унижен и оскорблен, кто ждал участья и не находил его – не может без сердечного волненья прочесть этот горячий, прерывистый монолог, задушевную мольбу друга искреннего и любящего. Ничего нет в этом стихотворении – как и других подобных – особенно нового, ни звуков сладких, ни великой мудрости – есть только страстное сочувствие, рвущееся из сердца».  Для справедливости, надо сказать, что В. Ходасевич оценивал поэтический талант С.Я. Надсона намного выше, чем дарование Игоря Северянина:  «Надсон двумя сотнями тысяч экземпляров своей книги проник во многие сердца, в самые отдаленные уголки России. На небесах нашей литературы светит много поэтических звезд, и столько лучей красоты идет от Солнца русской словесности; между тем и они, эти подлинные светила, а не только искусственный и сомнительный огонек Игоря Северянина тускнеют для иных перед наследием безвременно умершего Надсона; и – до революции – мало, кажется, было таких девичьих сердец, которые не трепетали бы при звуках: «Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат» или «Умерла моя муза». Все победы модернизма, вся утонченность и изысканность современной поэзии не могли стереть это скромное имя в душе у русского читателя». Но необходимо уточнить, что вопреки литературной оценке Ходасечива лирика Надсона более утонченная и изысканная, чем вся модернистская поэзия декадентов и символистов, акмеистов и футуристов, а талант этого поэта не уступает Фету по музыкальности стиха, Некрасову по проникновенному гражданскому пафосу и состраданию ко всем униженным и оскорбленным, Лермонтову, Тютчеву и Баратынскому по идейно-смысловой глубине содержания. Я убежден, что для того, чтобы в полной мере понять и прочувствовать стихи Надсона, его исповедальные признания и любовную лирику, раздумья и молитвы, надо понять тайну его духовной жизни и обладать христианским миросозерцанием. В нашу эпоху пустоты с ее апостасией, технократическим пафосом, социальной атомизацией и триумфом утилитарной морали он обречен быть поэтом для немногих –  для религиозных натур, обладающих философским складом ума и чутким, поющим и сострадательным сердцем. В наше время Семен Надсон забыт массовым читателем, он – поэт-метафизик, лирический философ и мистик и не может быть популярен у людей, не имеющих напряженных духовных исканий – людей с ограниченным и темным умом, глухим и черствым сердцем, но для всех романтиков духа и идеалистов его мелодичные, искренние и глубокомысленные стихи навсегда останутся отрадой души, томящейся на земле и горько оплакивающей бедственное состояние мира, лежащего во зле. Пока на свете будет жить хотя бы один настоящий поэт и ценитель искусства, на небесах русской литературы не померкнет поэтическая звезда С.Я. Надсона с его свободным, но грустным духом, умеющим как сострадать жильцам материального мира, так и возвышаться над их страстями и тяготами бытия. У Семена Надсона есть одно великолепное стихотворение – малое и элегическое надгробное песнопение, посвященное А.С. Пушкину, которое можно отнести и к его собственной поэзии:

Не говорите мне: «он умер». Он живет!
Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает
Пусть роза сорвана – она еще цветет.
Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!..

                Эти строки – это лирическая эпитафия Надсона: разбитый жертвенник, сорванная роза и сломанная арфа – это аллегория, манифестирующая физическую смерть поэта, и в то же время обретение им бессмертия как в духовном мире, так и на земле через искусство и в памяти людей. Литературный стиль Надсона очень изыскан, стихи его певучи и легко ложатся на музыку: более сотни его стихотворений положены  на музыку,  к его лирике обращались такие выдающиеся композиторы как Ц.А.Кюи, С.В. Рахманинов, А.Г. Рубинштейн. Надсон был необычайно музыкально одарен, он чувствовал тончайшие мелодичные ритмы и грезил о консерватории, мечтал быть не только поэтом и мыслителем, но и музыкантом: «Так как я своего рода не знаю, то не знаю также, были ли в нем люди чем-либо замечательные; слышал только, что отец мой, надворный советник Яков Семенович Надсон, очень любил пение и музыку, способность, которую и я от него унаследовал. Иногда мне кажется, что, сложись иначе обстоятельства моего детства, я был бы музыкантом. Замечательно также, что, когда я, девяти лет от роду, начал писать стихи, они хромали во всех отношениях, кроме метрического, и размер у меня всегда был безошибочен, хотя о теории стихосложения я и понятия не имел. Думаю, что это – результат моих музыкальных способностей». Поэзия Надсона обладает великолепной музыкальностью и нежнейшей напевностью стиха – здесь он равен Лермонтову, Фету и Фофанову, а сами задушевные мелодии его лирики созвучны трогательным песням русского народа – грустным, но осененным тихой надеждой, о чем свидетельствуют его романсы и стихотворения, например изящный ноктюрн «Грезы», позволяющий мне назвать С.Я. Надсона – Шопеном русской поэзии, чьи лучшие лирические стихи, несмотря на их элегическое звучание, ослабляют земное притяжение и дают человеку воспарить над бренным миром, окунуться в музыку и ощутить невероятную свободу, стать почти бестелесным:

Мне снилось вечернее небо
И крупные звезды на нем,
И бледно-зеленые ивы
Над бледно-лазурным прудом,
И весь утонувший в сирени
Твой домик, и ты у окна,
Вся в белом, с поникшей головкой,
Прекрасна, грустна и бледна...

Ты плакала... Светлые слезы
Катились из светлых очей,
И плакали гордые розы,
И плакал в кустах соловей.
И с каждою новой слезою
Внизу, в ароматном саду,
Мерцая, светляк загорался
И небо роняло звезду.

                В ноктюрне «Грезы» вся природа полна любви и нежности, она разделяет душевную скорбь плачущей девушки, являя ей сострадание Божьего мира: грустят бледно-зеленые ивы, склонившееся над прудом, плачут гордые розы и соловьи, затаившиеся в кустах, плачет само небо, роняющее звезды в немой сумрак ночи. Музыкальность стихов Надсона, его явная поэтическая одаренность и афористичность выражений, отзывались завистью в сердцах менее талантливых собратьев по перу, а возвышенность слога и пессимистические мотивы скорби и разочарования вызвали резкое неприятие у последующих поэтов-модернистов. Со стороны левого лагеря раздавались клеветнические наветы, что литературный стиль Надсона эклектичен, он – лишь очередной эпигон гражданской поэзии Некрасова и предшественник импрессионистического стиля символистов, а его поэтический язык отличается бедностью живописных образов, банальностью эпитетов и обилием лишних слов. Декадент Валерий Брюсов, начинавший писать под влиянием творчества Надсона, впоследствии упрекал этого «чахоточного пророка» студенческих музыкально-поэтических вечеров в вялом, скудном и отжившем языке: «невыработанный и пестрый язык, шаблонные эпитеты, скудный выбор образов, вялость и растянутость речи – вот характерные черты надсоновской поэзии, делающие ее безнадежно отжившей». С богемно-поэтическим высокомерием Ю.И. Айхенвальд утверждал, что размер таланта Надсона весьма мал, язык его элементарен, мысль – упрощена, а вся его лирика – «стихи, написанные «как-нибудь», оскорбление Аполлона, представляющие собою не эстетический, а человеческий документ – отражение светлой души». К сожалению, Айхенвальд не понял, что Надсон сумел достичь того, о чем грезил А.А. Фет – писать стихи, «где слышно не песню, но душу певца», и как проницательнейший мыслитель и аналитик сокровенной духовной и душевной жизни, он, подобно Иеремии и апостолу Павлу, Данте и Тютчеву, прекрасно понимал, что в человеке, сотворенном по образу и подобию непостижимого Бога, есть нечто невыразимое – то, что нельзя выразить в слове и схватить мыслью, но о чем можно поэтически намекнуть, чтобы «как-нибудь было излито то, чем многозвучное сердце полно». В кантике «Рай», завершающей собой «Божественную Комедию», Данте с грустью признает, что обыкновенный язык не в силах передать духовные реалии метафизического мира и неизреченное величие Сотворившего весь мир. В изумительном стихотворении «В тот тихий час, когда неслышными шагами…» Надсон с дантевской мудростью и честностью признается, что он не в силах перелить в свои стихи «чудный гимн любви – один из гимнов Рая». В свое время Ф.И. Тютчев сетовал на то, что «мысль изреченная есть ложь» и с голгофской скорбью признавал, что в стихах нельзя со всей силой выразить того невыразимого, что происходит в душе: «…я всегда гнушался этими мнимопоэтическими профанациями внутреннего чувства, этою постыдную выставкою напоказ своих язв сердечных… Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой, целым внешним миром и тем… страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит…». Человек есть существо разумное и словесное, слово – это дар Божий, но как бы поэты и богословы высоко не оценивали возможности человеческой речи, Надсон с апостольской вдохновенностью и тютчевской мукой заявляет о том как жалок и нищ язык жильцов земли: «Нет на свете мук сильнее муки слова: тщетно с уст порой безумный рвется крик, тщетно душу сжечь любовь порой готова: холоден и жалок нищий наш язык!..» Характерные черты надсоновской лирики обобщил С.А. Венгеров, указавший на конфликт мечты и реальности, отказ от «безмятежного созерцания», искренность и задушевный тон, музыкальность стиха и, «полное отсутствие искусственной приподнятости и риторичности», нок этому надо добавить, что сам поэтический язык Надсона и идейно-смысловое содержание его поэзии восходит к Евангелию, и сочетает новозаветную религиозность с ключевыми мотивами лирике Лермонтова и Некрасова, о чем красноречиво свидетельствует стихотворение «Желание», где с полной силой выражается идеализм Надсона и его глубокая религиозность – молитвенное обращение к Богу и вера в прекрасный и святой мир, существующий за гранью гроба, его христианскую печаль за страждущих братьев, изнывающих в мире разврата, где спят высокие порывы свободы, правды и любви, где воздвигаются алтари ненасытному богу наживы – мамоне, где забыты все идеалы и святыни, осмеяно высокое учение Христа о любви  всепрощении, а те, кто сохранили в своих душах стремление к святой, духовной красоте, клеймятся печатью отвержения и предаются мученической смерти:

О, если там, за тайной гроба,
Есть мир прекрасный и святой,
Где спит завистливая злоба,
Где вечно царствует покой,
Где ум не возмутят сомненья,
Где не изноет грудь в борьбе, -
Творец, услышь мои моленья
И призови меня к себе!

Мне душен этот мир разврата
С его блестящей мишурой!
Здесь брат рыдающего брата
Готов убить своей рукой,
Здесь спят высокие порывы
Свободы, правды и любви,
Здесь ненасытный бог наживы
Свои воздвигнул алтари.

Душа полна иных стремлений,
Она любви и мира ждет...
Борьба и тайный яд сомнений
Ее терзает и гнетет.
Она напрасно молит света
С немой и жгучею тоской,
Глухая полночь без рассвета
Царит всесильно над землей.

Твое высокое ученье
Не понял мир... Он осмеял
Святую заповедь прощенья.
Забыв твой светлый идеал,
Он стал служить кумирам века;
Отвергнув свет, стал жить во мгле, -
И с той поры для человека
Уж нет святыни на земле.

В крови и мраке утопая,
Ничтожный сын толпы людской
На дверь утраченного рая
Глядит с насмешкой и хулой;
И тех, кого зовут стремленья
К святой, духовной красоте, -
Клеймит печатью отверженья
И распинает на кресте.

                Литературный талант Надсона многогранен: он не только певец печали и поруганных идеалов, но создатель изящных и легкокрылых стихотворений, где нет мучительной рефлексии и пессимистических настроений – «Жалко стройных кипарисов...» и «Закралась в угол мой тайком...», наконец, его перу принадлежат такие шедевры религиозной лирики как поэма «Христианка» и «Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает…». Поэтический язык Надсона певуч, проникнут ораторским пафосом Цицерона и искренностью и молитвенностью Псалтыря, тяготеет к языку романтиков – особенно Байрона и Лермонтова, а сами стихи его щедры на аллегории и порой напоминают притчи, богаты библейско-романтической лексикой: святой идеал и царство Ваала, всепрощающая любовь, лавр и терн кровавого венца, сомнение и вера, клеймо раба и могучий пророк. Когда я читаю стихи Надсона, то понимаю, что он вобрал все лучшее от великих поэтов – музыкальность Фета и глубокую религиозность Лермонтова, гнев и сострадательность Некрасова и всемирную отзывчивость Пушкина, освоил шестистопный хорей, четырехстопный анапест, амфибрахий и дактиль, но при всем этом был самокритичен и ясно сознавал недостатки своей поэтической речи: «мало образности, местами фельетонно и публицистично». Литературный критик Аким Волынский в «Северном Вестнике» писал, что стих Надсона «певуч, но не ровен и никогда не силен, как дрожащая струна мандолины. Содержание не оригинально: это смесь некрасовской гражданственности, некрасовских барских покаяний и лермонтовской обиженной гордостию. Конечно, это мотивы прекрасные, но без темперамента Некрасова и Лермонтова они теряют всякую прелесть». Но, если бы А. Волынский более углубленно изучал историю русской литературы и понимал суть времени, то он бы осознал, что Надсон вошел на поприще искусства в тот кризисный момент, когда смолкла лира умершего Некрасова и оживилось творчество певцов «чистого искусства» – их «патриарха» А.А. Фета и А.Н. Апухтина с его интимно-философской лирикой, музыкально одаренный К.М. Фофанов, и менее талантливые, но достойные поэты – А.А. Голенищев-Кузутов и С.А. Андреевский, последний избрал к своему сборнику стихотворений примечательный эпиграф из Эдгара По: «Красота есть единственная законная область поэзии; меланхолия есть законнейший поэтический тон». Со своими исповедальными стихами С.Я. Надсон откликнулся на духовные запросы своего поколения, он – достойнейший из наследников Некрасова и Фета, виртуозно объединил «чистую поэзию» и гражданскую лирику, не с пророческим гневом Лермонтова и его «Думы», а с евангельской любовью и состраданием обратился к своим современникам, охваченным унынием и разочарованием – потерявшим веру в Бога и надежду на светлое будущее – на торжество правды в истории. Музыкальность стихов Надсона и доверительно-задушевный тон его обращения к читателю «о, милый брат», «дорогие друзья», «братья», «милый друг», гражданские мотивы его поэзии – призыв идти в народ, страдать и плакать с ним, что В.Я. Брюсов язвительно назовет «ноющими жалобами», стремление разрешить вековечные вопросы, мучающие всех совестливых и мыслящих людей, восхищение красотой Божьего мира, звучащее в его стихах о море, садах, горах, соловьях и звездах – все это делает надсоновскую музу родной дочерью поэзии Лермонтова, Некрасова и Фета. Могучий, как раскат грома в горах, загадочный и манящий, как свет первой звезды, тихо вспыхнувшей на вечернем небе, стих Лермонтова вызывал у Надсона духовно-эстетический восторг: «Что ни говорите, а лучше Лермонтова нет у нас поэта на Руси. Впрочем, я, может быть, думаю и говорю так оттого, что сам сочувствую ему всей душой, что сам переживаю то, что он пережил и великими стихами передал в своих творениях». Высоко ценя лирику А.А. Фета за ее мелодичность и искренность чувств, Надсон не мог принять искусственного отсечения поэзии от нравственности и веры, которое было у Фета, провозглашавшего, что искусство интересуется лишь красотой. По справедливому умозаключению Надсона фетовская поэзия «из трех элементов – Истины, Добра и Красоты – служит только одной Красоте», в то время как Бог открывает Себя миру в трех аспектах: Беспредельная Любовь, Абсолютная Истина и Неизреченная Красота. В эпоху безвременья именно Надсон стал достойнейшим наследником Некрасова, и хоть он не боец по темпераменту и его лирика не проникнута страстью некрасовского стиха, но зато он – поэт-христианин,  откликающийся на муки и думы, волнующие его современников – плачущий с плачущими и подающий руку утомленному и страдающему брату, отвечающий на все зло мира не холодным презрением или гневным негодованием, но пламенным порывом святого сожаленья:

Когда вокруг меня сдвигается теснее
Гнетущий круг борьбы, сомнений и невзгод,
И громче слышится мне голос фарисея,
И стон страдающих внятней меня зовет;
Когда с смирением, как нищий подаянья,
Я о любви молю – и нахожу кругом
Злорадный смех слепца над святостью страданья,
Глумленье пошлости над светом и добром, -
Я мир вдвойне люблю, и не огонь презренья,
Не малодушный гнев мою волнует кровь,
А пламенный порыв святого сожаленья,
Святая, чистая, прекрасная любовь.
Мне жалко их, больных, окованных цепями,
Враждой безжалостной озлобленных людей...

                Мелодичная и искренняя поэзия С.Я. Надсона с ее гражданским пафосом, грустными раздумьями и христианскими мотивами имеет эпохальный характер и отражает умонастроение целой эпохи – идейный кризис и разочарование, ощущение бессилия молодого и мыслящего поколения России в конце девятнадцатого века, их горестное признание всесилия зла и тягостное чувство пошлости бытия, идеальные порывы лучших русских людей того времени к вечному счастью, красоте и свободе. Писатель Л.Н. Андреев отмечал сильнейшее влияние надсоновской поэзии на учащуюся молодежь – влияние не только художественное, но и духовно-нравственное, заключив, что за Надсоном идут все русские идеалисты и романтики, все люди с чистыми и светлыми душами, жаждущие веры и святыни, не находящие себе места в материальном мире – на суетной земле, и рвущиеся к идеальному миру, а потому тот, кто в юности не плакал над стихами Надсона, не мучился над его строками и не взывал с этим поэтом в молитвах к Богу – имеет глухое и черствое сердце и не может стать настоящим поэтом и творцом искусства: «Велико было влияние Надсона на молодежь. Самый факт еще ничего не значит, важен характер влияния, важен этический и психологический тип, который поддается тому или иному воздействию за Надсоном следовали верхи ее, те чистые и светлые души, для которых небо всегда было ближе, чем земля. Плоха та молодость, которая не чувствует Надсона…». Подобно тому, как Леопарди в своих «Стансах к Италии» выразил чувства и мысли, надежды и печали лучших людей Италии, так и Надсон стал певцом своего поколения, выразителем всех его настроений, тревог и мечтаний, рупором молодых и благородных идеалистов и мечтателей, угнетенных суровой действительностью, но исполненных несокрушимой верой в идеалы добра и любви, свободы и всепрощения. Поющая лира меланхоличного, но идеалистически настроенного поэта-романтика Надсона отвечала их самым святым чувствам и мыслям  и стала для них ярким маяком евангельской надежды, веры и любви, сияющим в молчаливом мраке эпохи безвременья. Лирика С.Я. Надсона – это хоть и моментальное, подобно летящей в небе комете, но великое и непреходящее явление в исторической судьбе России и ее культуре, а потому над «надсоновщиной» нельзя смеяться. В одну из самых грустных минут нашей истории – в час страшной тоски, почти доходящей до отчаяния, когда угасли все прежние  исступленные восторги и уже начали развенчиваться идеалы, провозглашенные великой русской литературой, оказавшейся бессильной преобразить людей и окружающую действительность, а вся учащаяся молодежь задыхалась в атмосфере пессимизма и обманутых надежд, явился этот юноша с горящим взором и иконописным лицом – не могучий и властный пророк, а плачущий гений, в чьих лирических стихах зазвучала тоска образованных русских людей, обманувшихся в своих мечтаниях, но не отвергнувших свои идеалы, их мрачное разочарование в своем назначении и в земной жизни со всеми ее тяготами, скорбями и несправедливостью. Прекрасная, как Ангел, слетевший с надзвездных высот, но печальноликая муза Надсона – муза печали и любви, вдруг пронеслась по всей России и на ее поэзию скорбей, тоски и поруганных идеалов откликнулись все прозорливые сердца и передовые умы, бьющиеся над мучительными и неразрешимыми вопросами, в ее скорбных мольбах как бы слились все стоны, страждущего человечества, вопиющего к Богу. С тех пор как загадочная и грустная звезда поэзии Надсона зажглась на небосклоне русской литературы всякий сильный ум и всякое великодушное сердце откликались на рыдающие аккорды его поэтической лиры, равно как и все настоящие поэты не могли миновать его облагораживающего душу влияния. В художественно великолепном и беспощадно правдивом стихотворении «Наше поколенье юности не знает…», по своему пафосу и смысловому содержанию напоминающему «Думу» М.Ю. Лермонтова, Надсон с пророческим призывом, воспламененным гневом и сожалением, обращается к людям своего поколения и к самому себе, обличая охватившую их болезнь века – мучительную рефлексию, отравляющую жизнь и не дающую действовать, клеймит позором отсутствие бескорыстной любви и отречение от святынь своего сердца, малодушие перед врагами, эпидемию уныния и утрату религиозной веры:

Наше поколенье юности не знает,
Юность стала сказкой миновавших лет;
Рано в наши годы дума отравляет
Первых сил размах и первых чувств рассвет.
Кто из нас любил, весь мир позабывая?
Кто не отрекался от своих богов?
Кто не падал духом, рабски унывая,
Не бросал щита перед лицом врагов?
Чуть не с колыбели сердцем мы дряхлеем,
Нас томит безверье, нас грызет тоска...
Даже пожелать мы страстно не умеем,
Даже ненавидим мы исподтишка!..

О, проклятье сну, убившему в нас силы!
Воздуха, простора, пламенных речей, -
Чтобы жить для жизни, а не для могилы,
Всем биеньем нервов, всем огнем страстей!
О, проклятье стонам рабского бессилья!
Мертвых дней унынья после не вернуть!
Загоритесь, взоры, развернитесь, крылья,
Закипи порывом, трепетная грудь!
Дружно за работу, на борьбу с пороком,
Сердце с братским сердцем и с рукой рука, -
Пусть никто не может вымолвить с упреком:
«Для чего я не жил в прошлые века!..»

                Европейский философ Макс Штирнер, размышляя о юношестве, писал, что юность – это пора любви, идеализма и веры в счастье, пора, когда все земное отступает в презренную даль, наступает пробуждение философской мысли, согретой пламенем сердца. Но с горечью в душе Надсон констатирует, что в его время юность – это сказка миновавших лет: сердце молодых людей его поколения не поет и не знает надежд, оно отравлено печальными раздумьям и не верит обманчивому счастью на земле. Первый размах их творческих сил и рассвет первых чувств – чудо первой любви, горячая вера в свое призвании, надежда на будущие свершения – все проникнуто екклесиастовой тоской. Взгляд Надсона на жизнь и на свое поколение необычайно проницателен и трагичен; он с сожалением замечает, что окружающие его люди дряхлы сердцем с колыбели – не способы на бескорыстную и жертвенную любовь, они легко отрекаются от своих идеалов и примиряются с неприглядной действительностью, погрязли в скептицизме, ни во что не верят, напрочь лишены искренности – даже ненавидят исподтишка, их души грызет тоска, так их жизнь проходит бесцельно и бессмысленно, а ее итог – бесславно сгинуть на дне могилы. С могучим и грозным гневом библейских пророков меланхолик Надсон проклинает бессильные рабские стоны скорбящих и сон разума и совести, охвативший Россию, убивающему в людях творческие силы и все святые устремления. Безжалостно обличая пороки своего поколения, Надсон призывает к духовному возрождению и гражданскому подвижничеству, он жаждет простора свободы и пламенных речей, зовет жить духовной жизнь для вечности, а не плотской жизнью обывателей для могилы, зовет дружно – в братской сплоченности и гражданской солидарности, бороться со злом, ложью и бесчестием, дабы никто людей не мог бы со скорбью и упреком, обращенным к Богу и миру, воскликнуть: «Для чего я не жил в прошлые века!..» Гражданская лирика Надсона с ее духовно-нравственным пафосом, ораторской речью и афористичностью восходит не только к поэзии Некрасова, но и к лермонтовской «Думе». Как и Лермонтов, Надсон – поэт-романтик, его влекли героические личности прошлого, которых он противопоставлял своим жалким современникам уже в своей ранней поэме «Христианка»: «Как люди в старину, когда-то, умели верить и любить». В стихотворении «О, неужели будет миг…», разочарованный романтик, как Байрон, сетует на то, что жалкий мир дряхлеет и жизнь людей становится прозаична и скудна – это жизнь пигмеев в бесполезном муравейнике. В мире измельчавших людей мысль поэта невольно уносится во мрак былых времен, когда Петр Пустынник созывал дружины на подвиг под сень святых знамен, Ян Гус бесстрашно восходил на костер, а Вильгельм Телль боролся за свободу. В незавершенной поэме «Томас Мюнцер» Надсон прославляет героическую личность, бросившую вызов своему веку, идущую на бой со всем злом и неправдой мира, вдохновляясь святой христианской верой, личность, готовую умереть за свободу:

Наперекор стремленьям века
Железным словом и мечом
Он встал за право человека
На бой с неправдою и злом.
Он массы темного народа
Высокой верой вдохновлял
И на щите своем "свобода"
Рукой бесстрашной начертал.
Как гром, его призыв суровый
Промчался по стране родной:
«Народ, разбей свои оковы
И встань на бой, на страшный бой!
Сорви ярмо своих тиранов,
Иди врагов своих судить,
Пусть знает мир, каких титанов
Он захотел поработить.
Довольно ты страдал в неволе,
Откинь же малодушный страх...
Тебе ль, страдальцу, лучшей доли
Не пожелать в своих цепях.
Твой труд порабощен... селенья
Разорены... твоих детей
В грядущем ждут одни мученья
Да кнут и цепи палачей...
Не для того за нас Спаситель
Лил на кресте святую кровь,
Нам проповедовал Учитель
Свободу, братство и любовь.
Ты создан не рабом – свобода
Тебя давно, как сына, ждет!»
И море темного народа
Ему ответило: «Вперед!»

Бой закипел... Народ толпами
К знаменам Мюнцера бежал,
Повсюду кровь лилась волнами
И гром орудий грохотал.
Пылали замки...

                В книге «Силуэты русских  писателей» Айхенвальд утверждал, что С.Я. Надсон – это нравственно худосочный певец разочарования и бессилия перед злом, торжествующим на земле, а вся его поэзия – это «безыскусственную повесть о нашей слабости», в которой нет «ни пафоса личности, ни пафоса гражданственности». Когда я перечитываю огненные строки поэмы «Томас Мюнцер», то понимаю насколько заблуждался Айхенвальд, совершенно не понимающий поэзию Надсона с ее романтической изысканностью, гражданским пафосом борьбы за свободу и идеалом героической личности с христианским миросозерцанием. Намного более проницательно, чем Айхенвальд рассуждал о поэзии Надсона литературный критик Г.А. Бялый, справедливо считавший, что в надсоновской лирике мучительная рефлексии и философские сомнения не противостоят ни вере в святой идеал, ни гражданской борьбе за правду и счастье, а сам поэт – загадочная и сложная личность, ведь в его сознании уживаются жажда покоя и стремление к неустанному творчеству, сомнения, мучившие в свое время Достоевского, и огненная вера, не терпящая фальши, погружение в себя – глубочайший  самоанализ, и желание протянуть руку помощи страдающим братьям. Для Надсона страдающий брат – это одинокий идеалист, ощущающий себя лишним человеком в мире, он – избранник Божий, не мирящийся с пошлостью и низкими нравами окружающих людей с мелочными умами и сердцами – сытой и бездушной толпы, довольствующейся лишь чувственными благами и живущими духовной жизнью. В самом деле, чем духовно утонченнее человек, чем чувствительнее его сердце, наблюдательней и проницательней ум и отзывчивей совесть, чем впечатлительнее его творческое воображение и возвышенней его свободный дух, тем более он подвержен страданиям – не только личным печалям и разочарованиям, но и страданиям обо всех страждущих в мире. Тайна страданий – одна из ключевых тем в гражданской и религиозно-философской поэзии Надсона, причем поэт убежден, хоть что каждый человек отмечен печатью страдания, но не каждое страдание возвышает и облагораживает душу. По свое сути страдание двойственно, оно может ввергнуть человека в отчаяние, ожесточить его сердце, побудить его возненавидеть окружающих людей, проклясть свою жизнь и бросить вызов Богу, а может сделать человека более сострадательным и милосердным, вдохновить его на молитву за всех страждущих и плачущих в мире, пробудить в его сердце моральное негодование и неприятие зла и лжи, жажду идеальной любви и братства, свободы и справедливости, обратить его к Богу. Человеку дан высокий дар – сердце, умеющее любить, и в мире слез, он призван прислушиваться к каждому вздоху страдающей Божьей твари, к каждому стону вселенной, дабы в бескорыстном сострадании заключить их в свое сердце – возвысится до мировой скорби, поставить вопрос о смысле бытия и страдания, и вознести его в горестной Иововой молитве к небесам. Мировая скорбь может вызвать моральное возмущение и ропот на Бога, поднять вопрос о теодицее – о том благ ли Творец и Промыслитель вселенной – это жгучая тема мучительных сомнений и раздумий Надсона, его экзистенциальных страданий, порой доходящих до ощущения безнадежности, но вместе с тем, страдание о мире ведет человека к Богу, утешающему всех скорбящих  и открывающему высший смысл страданий. Со священным трепетом Надсон признается, что его влечет не царственное величие Бога, но «обаянье пытки и креста»; он исповедует веру в христианство – религию Креста, а его нравственный идеал есть Иисус Христос – «Бог страждущих и обагренный кровью», пред Чьей чистой любовью и голгофским страданием поэт склоняется с пламенной молитвой. Среди всех русских поэтов Надсон самый яркий голгофский христианин, он убежден, что в земном мире, где все страдают, религиозный человек призван пережить мировую скорбь, уподобляясь Сыну Божиему, берущему на Себя грехи мира, и несущему Крест на Голгофу. Великая тайна жизни заключается в том, чтобы принять крест страданий без отчаяния – с тихой надеждой на Бога, томясь в любви, изнывая в тоске и грусти, ощущая мучительную неудовлетворенность земным бытием не проклинать Творца и свое земное существование, но вопреки всему оставаться верным своим священным идеалам и задушевным убеждениям. В своих лирических стихотворениях – «Напрасно я ищу могущего пророка…», «Беспокойной душевно жаждой томим…», «Испытывал ли ты, что значит задыхаться…» Надсон со всей пылкостью своей души заявляет, что страдание – это могучий вдохновитель и мудрый наставник, ибо без страданий в нашем мире нет ни истинной любви, ни счастья и свободы, а потому поэт готов принять все муки, попущенные промышлением Божьим: «Без слов я тяжелейший крест безропотно приму».   «Где ж ты, вождь и пророк?.. О, приди... Дай мне жгучие муки принять, брось меня на страданье, на смерть, на позор». Во всем мире не было поэта, который бы с екклесиастовой мудростью, приумноженной в скорбях, так ясно сознавал, что страдания хранят душу от «пошлой суеты земного бытия», не дают смириться с судьбой, и возносят над довольной и сытой толпой, не знающих запросов духа. Благословляя страдания возвышающие душу, Надсон метафорически сравнивал себя с Прометеем и говорил, что как мученик, готов упиться мучениями:

Как долго длился день!.. Как долго я не мог
Уйти от глаз толпы в мой угол одинокий,
Чтоб пошлый суд глупцов насмешкою жестокой
Ни горьких дум моих, ни слез не подстерег...
И вот я наконец один с моей тоской:
Спешите ж, коршуны, - бороться я не стану, -
Слетайтесь хищною и жадною толпой
Терзать моей души зияющую рану!..
Пусть из груди порой невольно рвется крик,
Пусть от тяжелых мук порой я задыхаюсь, -
Как новый Прометей, к страданьям я привык.
Как новый мученик, я ими упиваюсь!..
Они мне не дадут смириться пред судьбой,
Они от сна мой ум ревниво охраняют
И над довольною и сытою толпой,
Как взмах могучих крыл, меня приподымают!..

                Вся гражданская лирика Надсона более глубока и экзистенциально проникновенна, чем поэзия Некрасова, она одухотворена религиозной верой и является не «лирикой внутренних настроений», как думали исследователи надсоновского творчества, а подлинной христианской поэзией. С точки зрения Надсона земная жизнь – это драма страданий, всякий живущий на земле обречен страдать, но само по себе страдание не возвышает и не спасает душу, оно лишь побуждает человека задуматься о жизни и смерти, о свободе и справедливости, искать счастья не в материальном, а в духовном мире, научиться сострадать и прощать, отвергнуть путь лжи, разврата и насилия и устремиться всей душой к Богу. Вся лирика Надсона проникнута скорбными думами и тоской, а сама его поэзия рождена из страданий духа – самое драгоценное в ней не ее красивые мелодии и запоминающиеся образы, а то, что было пережито сердцем поэта: «Грозою над ней вдохновенье промчалось, в раздумье пылало чело; и то, что других лишь слегка прикасалось, певца до страдания жгло»; «кто поймет, что не пустые звуки звенят в стихе неопытном моем»; каждый стих его –  «дитя глубокой муки» каждая минута вдохновения стоила «слез, не видных для людей». Если в русской литературе мастером терзающего сердца был Ф.М. Достоевский, то в поэзии им является С.Я. Надсон, убежденный в том, что страдание – это могучая движущая сила духа, она пробуждает совесть человека, ценой страданий покупается вдохновение, мудрость и просветленный взгляд на жизнь, оно очищает душу и помогает отличать правду от лжи, добро от зла, вечное от преходящего: «И в тягостной грозе, прошедшей надо мною, я высший смысл постиг, - она мне помогла, очистив душу мне страданьем и борьбою, свет отличить от мглы и перлы от стекла». Некоторые исследователи литературного творчества Надсона искали в его поэзии ницшеанские мотивы – культ «бесстрашно-великих» и могучих, «как буря» героев, противопоставление одинокого творца и пошлой и самодовольной толпы – обитателей долин, волю к трагическому и романтическая тоска по тем временам, когда в мире жили и проповедовали пророки, обличение «сытого мещанского счастья», веру в то, что великое страдание возвышает человека над прозой бесцветной жизни обывателей и является спасительным маяком для человечества: «Культ страдания, большого страдания, разве вы не знаете, что только этот культ образовал все возвышенное в человеке, то напряжение души в несчастье, которое воспитывает в ней силу, ее содрогание при виде большого падения, ее находчивость и мужество в перенесении и выдержке страдания, не есть ли это ваш дар страдания, высокого страдания». Немецкий философ Фридрих Ницше с горечью наблюдал как творцы искусства оказываются одинокими людьми, затерянными в бушующем море серых масс, подавленными невыносимой пустотой и прозаичностью мещанской жизни, противопоставлял «обитателям долин» таинственную фигуру живущего в горах философа-отшельника Заратустры, любящего свободу и вечность, неистово обличал фарисейство церковнослужителей, и, проникнутый волей к трагическому, не боялся смотреть в лицо всей окружающей его страшной, невзрачной и серой жизни, решительно восставая против мещанского царства «всеобщего счастья», купленного ценой повсеместного упадка культуры и измельчания человека. По заветному убеждению Надсона в мещанском царстве всемирного счастья сердце падшего человека заглохнет для высших духовных порывов, как засохнет «нива без гроз», и здесь русскому поэту созвучна философия Ницше, но гораздо ближе ему было Евангелие, поэзия Лермонтова и Некрасова, и конечно – философские романы-трагедии Достоевского. Семен Надсон – религиозный поэт, и пока в мире есть хоть один страдалец, он отказывается  от лаврового венка любви и земного счастья. Для Надсона мещанское царство животного и эгоистичного счастья – это жалкий и пошлый итог всемирной драмы истории – настоящий христианин не довольствуется мимолетным земным счастье, а ищет Царства Небесного и духовного преображения вселенной, а до тех пор – до конца времен, его чело будет увенчано терновым венцом страданья за людей:

Я долго счастья ждал – и луч его желанный
Блеснул мне в сумерках: я счастлив и любим;
К чему ж на рубеже земли обетованной
Остановился я, как робкий пилигрим?
За мной – глухая ночь и годы испытаний,
Передо мной – весна, и ласка, и привет,
А я... мне точно жаль умчавшихся страданий,
И с грустью я смотрю минувшему вослед...

Не называй меня безумным, дорогая,
Не говори, что я солгал перед тобой;
Нет, я люблю тебя, как мальчик, отдавая
Всю душу, все мечты, всю жизнь – тебе одной.
Но отголоски гроз недавнего ненастья,
Как голос совести, твердят душе моей:
«Есть дни, когда так пошл венок любви и счастья
И так прекрасен терн страданья за людей!..»

                Блестящей иллюстрацией к стихотворению Семена Надсона «Я долго счастья ждал – и луч его желанный…», может служить философское размышление Ивана Ильина о том, что было бы с грешными людьми, если бы они утратили умение страдать, освободились бы от всех бессонных раздумий, терзаний сердца и тоски, не стало бы ни угрызений совести, приводящих человеку к покаянию, ни духовной жажды и екклесиастовой тоски, спасающей его от пошлого самодовольства и уводящей в пустыню – на уединенную жизнь, аскезу и молитву, и тогда началась бы новая эпоха – эпоха пресыщенных и бессердечных людей, не умеющих сострадать и духовно погибших, не знающих ни истинной любви, ни свободы, ни Богообщения, живущих совершено бессмысленной и праздной жизнью аморальных идиотов: «Представим себе на миг иную, обратную картину мира. Вообразим, что земная тварь освобождена от всякого страдания, до конца и навсегда; что некий могучий голос сказал ей: «Делай, тварь, все, что хочешь. Ты свободна от страдания. Отныне ты не будешь знать неудовлетворения. Никакая телесная боль не поразит тебя. Ни грусть, ни тоска, ни душевное раздвоение тебя не посетят. Духовная тревога не коснется твоей души. Отныне ты приговорена к вечному и всестороннему довольству. Иди и живи». Тогда началась бы новая, небывалая эпоха в истории человечества... Вообразим, что человек потерял навсегда дар страдания. Ничто не угрожает ему неудовлетворенностью: одновременно с голодом и жаждою, этими первичными источниками труда и страдания, прекратилось и всякое недовольство собою, людьми и миром. Чувство несовершенства угасло навсегда и угасило вместе с собой и волю к совершенству. Самый призрак возможных лишений, доселе ведший человека вперед, отпал. Телесная боль, предупреждавшая человека об опасности для здоровья и будившая его приспособляемость, изобретательность и любознательность — отнята у него. Все противоестественности оказались огражденными и безнаказанными. Все уродства и мерзости жизни стали безразличными для нового человека. Исчезло моральное негодование, возникавшее прежде от прикосновения к злой воле. Смолкли навсегда тягостные укоры совести. Прекратилась навсегда духовная жажда, уводившая человека в пустыню, к великому аскезу... Все всем довольны; все всем нравится; все всему предаются – без меры и выбора. Все живут неразборчивым, первобытным сладострастием—даже не страстным, ибо страсть мучительна, даже не интенсивным, ибо интенсивность возможна лишь там, где силы не растрачены, но скопились от воздержания... Как описать те ужасные, опустошительные последствия, которые обрушились бы на человечество, обреченное на всестороннюю сытость?.. В мире возникла бы новая, отвратительная порода «человеко-образных», - порода безразборчивых наслажденцев, пребывающих на самом низком душевном уровне... Это были бы неунывающие лентяи; ничем не заинтересованные безответственные лодыри, без темперамента, без огня, без подъема и без полета; ничего и никого не любящие — ибо любовь есть прежде всего чувство лишенности и голода. Это были бы аморальные, безвкусные идиоты, самодовольные тупицы, развратные Лемуры… Страшно подумать об этой погибшей духовности, об этой тупой порочности, об этом унижении ничего-не-вытесняющих полулюдей, которые прокляты Богом и обречены на то, чтобы не ведать страдания... И когда представляешь себе эту картину, то видишь и чувствуешь, что дарует нам дар страдания; и хочется молить всех небесных и земных врачей, чтобы они ради Господа не лишали людей этого дара. Ибо без страдания — нам всем, и нашему достоинству, и нашему духу, и нашей культуре пришел бы скорый и трагический конец». Рассуждения Ивана Ильина целиком созвучно поэтической интуиции С.Я. Надсона, который, подобно всем романтикам, осуждал толпу за бескрылость мысли и отсутствие сильных и высоких чувств, и считал, что в мещанском царстве всеобщего счастья наступит сонная жизнь, а самое страшное, что уснет совесть и потому поэт писал: «От мирной праздности, от солнца и цветов зову тебя для жертв и мук невыносимых». Миросозерцание Надсона трагично, он ясно понимает, что человек с рождения обречен на страдания и разочарования, ибо весь окружающий мир далек от идеального мира и лежит во зле, а самое страшное, что зло таится в его собственном сердце. В своих стихах С.Я. Надсон писал о «прокаженной земле» и «прокаженной жизни» – о мире, лежащем во зле, Божьем мире, оскверненном грехом, о всеобщем страдании, и человек призван научиться страдать достойно и одухотворенно – нести свое крест без ропота и проклятий, нацеленным на небеса и жизнь. Как христианский мыслитель Надсон исповедует, что человек есть грешное и падшее создание, а потому Царство Божие на земле – это несбыточная мечта и мираж в пустыне, ведь если грешных людей поместить в царство всеобщего счастья с самыми справедливыми законами, то оно в скором времени перестанет существовать и вновь превратиться в обычное государство, невообразимо далекое от идеала справедливости. Со времен грехопадения Адама весь мир охватила эпидемия греха, поэтому идеальное государство, о котором грезил еще античный мудрец Платон, – это неосуществимая утопия, ведь грех таится в самых сокровенных глубинах человеческих душ и никакие справедливые законы и социальный строй не искоренят его – здесь нужны не одни реформы и преобразования, но духовно-нравственное преображение личности, без которого возвращение падшего человека в потерянный Рай – эдемский мир, неизбежным образом вновь увенчается грандиозным и странным витком грехопадения, о чем с пророческой проницательностью поведал Достоевский в фантастическом рассказе «Сон смешного человека». Для Надсона духовная скорбь – это печать Божьего избрания; избранники Божии – пророки и апостолы, настоящие святые и гении искусства страдают больше всех, но их страдающие глаза светятся глубиной и неотмирной мудростью, ибо они переживают страдания просветленно и духовно, оно не ввергает их в отчаяние и не доводит до безнадежности, но становится строгим учителем, мудрым советником и верным стражем, охраняющем душу от пошлости и приземленности. Как христианский поэт и философ, Надсон непримиримый враг всех хилиастов, он исповедует веру в то, что всеобщее счастье настанет в эсхатологической перспективе – в Царстве Небесном, когда Христос явится в мир, но уже не согбенный под тяжестью голгофского Креста, а в силе и славе предвечного Божества Своего и с ярким светочем небесного счастья в руках, и тогда более не будет на свете «ни слез, ни вражды, ни бескрестных могил, ни рабов, ни нужды беспросветной, мертвящей нужды, ни меча, ни позорных столбов». Эти поэтические строки отсылают нас как к ветхозаветной книге пророка Михея, возвестившего, что настанет час, когда Господь придет судить мир, а народы земли перекуют мечи свои на орала и копья свои на серпы – не будет войн, так и к дивной и таинственной картине горнего Иерусалима из Апокалипсиса апостола Иоанна Богослова, что свидетельствует насколько глубоко Надсон знал Священное Писание: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Откр.21:1-4). Но будучи проницательным мыслителем, Надсон прекрасно сознавал, что прежде чем исполнится пророческое видение тайнозрителя Иоанна Богослова, настанут страшные времена, когда «мир устанет от мук, захлебнется в крови», поэтому поэт и призывал нас быть верными святому идеалу до конца и не отдавать своего тернового венца за мимолетное и пошлое счастье на земле, вступать в ряды «печальников» за весь мир и «честных бойцов», идущих на муки и смерть, но не предающих свою священную миссию:

Напрасные мечты!.. Тяжелыми цепями
Навеки скован ты с бездушною толпой:
Ты плакал за нее горячими слезами,
Ты полюбил ее всей волей и душой.
Ты понял, что в труде изъязвленные руки,
Что сотни этих жертв, загубленных в борьбе,
И слезы нищеты, и стоны жгучей муки -
Не книжный бред они, не грезятся тебе...
Ты пред собой не лгал, - на братские страданья,
Пугаясь, как дитя, не закрывал очей,
И правду ты познал годами испытанья,
И в раны их вложил персты руки, своей;
И будешь ты страдать и биться до могилы,
Отдав им мысль твою, и песнь твою, и кровь.
И знай, что в мире нет такой могучей силы,
Чтоб угасить она смогла в тебе любовь!

                Для гражданской лирики С.Я. Надсона характерны мотивы борьбы и нравственного протеста против несправедливости существующего миропорядка, как могучий благовест звучащего во многих его стихотворениях – «Ни звука в угрюмой тиши каземата…», «По смутным признакам, доступным для немногих…», «Не хотел он идти, затерявшись в толпе…», «На могиле А. И. Герцена»,  а само слово «борьба» – одно из ключевых слов в поэтическом лексиконе поэта, и неизбежно сопряжена с сомнением и тоской. В одинокой фигуре Герцена, в чертах лица которого заметна грусть, в немом взоре – глубокое раздумье о судьбах России и Европы, а в сердце – «страдальческий образ отчизны далекой», Надсон видит героическую личность – бойца, утомленного борьбою, страдавшего во имя правды, добра и свободы, и пробуждающего в людях совесть, дабы они сплотились в борьбе с ненавистными насильем и гнетом. Для Надсона человек есть существо совестливое, способное различать добро и зло, призванное к святой жизни и борьбой с ложью, несправедливостью и насилием, но борьба неизбежно связана со страданием и отнимает у человека все жизненные силы, описывается поэтом в трагических тонах: «тяжкая», «отчаянная», «роковая», «жестокая», «суровая», «долгая» «неравная», «непосильная», «безумная». Если А.С. Пушкин писал, что поэты рождены не для корысти, не для битв, а для вдохновенья, звуков сладких и молитв, то Надсон убежден, что священная миссия поэта на земле – возвещать правду Божию и вести людей «в бой с неправдою и тьмою», в «суровый грозный бой за истину и свет», причем эта благословенная небесами борьба имела не только гражданский, но и духовный характер, а в гражданскую фразеологию вкладывались религиозные, философские и нравственные смыслы. Семен Яковлевич Надсон – певец свободы, поднявший ее священный стяг после смерти Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Свобода – высочайшая ценность для него, а он сам – гениальный диалектик свободы, показавший, что там, где нет гражданской свободы, не может быть и свободы духа – чего до конца не сумели осознать славянофилы – А.С. Хомяков и Иван Киреевский, но в то же время, там, где нет духовной свободы – свободы во Христе, там рано или поздно исчезнет или извратится и гражданская свобода, ведь не преображенные благодатью Святого Духа души людей, обречены попасть во власть разнузданных страстей – этого не могли понять наши западники – Герцен, Огарев и Белинский. В своих лирических стихах Надсон говорил о себе и своей поэзии: «Мой стих я посвятил страданью и борьбе», и если борьба за правду и свободу и была сопряжена у него со страданием, то само это страдание – святое, чистое, прекрасное, благословенное страдание, проистекающее из бескорыстной и жертвенной любви к Богу, ближним и отечеству. Гражданские настроения органично входили в творческие порывы русского поэта, и сам он видел в борьбе со злом нравственную обязанность и долг совести и чести каждого человека и гражданина, но надо помнить, что вся гражданская лирика Надсона насквозь религиозна и философична. Все некрасовские мотивы одухотворялись в поэзии Надсона христианской верой, а идея решительной, непреклонной и суровой борьбы тревожила совесть поэта и проверялась Евангелием. В загадочном стихотворении «Шествие» с подзаголовком «сон», Надсон изображает ход всемирной истории как шествие народов и племен, готовых бороться ради своей заветной цели – счастья, и ожидающих того дня, когда «настанет рассвет божественной свободы», но вот картина меняется и поэт видит кровавую картину грандиозного революционного потрясения, метафорически обозначенного вулканом, извергающим свой гнев, накопленный веками: «…И вот, сгибаясь под ярмом, идет еще толпа... Слова негодованья – зерно грядущих гроз, - как отдаленный гром, слышны уже над ней сквозь звуки ликованья... Вулкан готовится извергнуть на врагов свой гнев, накопленный позорными веками, и скоро цепь спадет с воскреснувших рабов... Но сколько будет слез, и крови, и крестов,  и сколько жертв падет безвинно с палачами!..» В историософском смысле это стихотворение С.Я. Надсона – пророчество о русской революции 1917 года и поэтическое раскрытие метафизики и диалектики любой революции, произрастающей из всеобъемлющей несправедливости – произвола власть имущих и бесправия народа, угнетенного и страдающего, на накапливающего своей гнев в чаши терпения, которые со временем переполнятся. В берущих за душу и исторгающих слезы стихах Надсона мы найдем более суровое, грозное, почти библейское по силе, изобличение грехов самодержавной России, чем в «Мертвых душах» Гоголя, гражданской поэзии Некрасова и хлестких статьях Герцена, но при этом важно указать на то, что С.Я. Надсон – духовный сын Лермонтова и Достоевского, для него утопия счастливой жизни на земле не стоит «праведной крови погибших бойцов» и мучений и слез поэтов, ибо он с пророческой зоркостью прозревает бесчисленные жертвы русской революции 1917 года и последующей за ней гражданской войны, и с негодование К. Леонтьева, говорит, что мещанское царство всеобщего благоденствия – это жалкий итог всемирной исторической драмы, «пир животного, сытого чувства» за который честный боец не отдаст своей терновый венец:

Нет, я больше не верую в ваш идеал,
И вперед я гляжу равнодушно:
Если б мир ваших грез наконец и настал, -
Мне б в нем было мучительно душно:
Столько праведной крови погибших бойцов,
Столько светлых созданий искусства,
Столько подвигов мысли, и мук, и трудов, -
И итог этих трудных, рабочих веков -
Пир животного, сытого чувства!
Жалкий, пошлый итог! Каждый честный боец
Не отдаст за него свой терновый венец...

                В своих неистовых стихах, овеянных душевной грустью, Надсон проклинал стоны рабского бессилья и тайный ропот мучительных оков, указывал на то, что главный враг свободы – это не цепи и кнут, а клеймо раба, сокрытое в сердцах, признавался, что его душу тяготит современность – эпоха безвременья, когда лучшие сыны России должны падать в борьбе, безмолвно погибая. Но пророческие предчувствия русской революции 1917 года тревожили музу Надсона и смущали поэта, ведь как проницательный мыслитель, он не хуже Достоевского догадывался, что революционная борьба и народное восстание будут сопряжены  с жестокостью и кровавыми жертвами – в том числе и со смертью невинных, и конечно, как христианин, он не мог с одной стороны мириться с бесправием угнетенных, а с другой стороны – принять идею  революции, воодушевленную свободой, равенством и братством, и мечтой о всеобщем счастье, так как она покупалась ценой слез и страданий человеческих, и всему этому поэт противопоставлял евангельский призыв к святой, жертвенной, бескорыстной и беззаветной любви. Если бы Россия с ее властью и народом, Церковью и интеллигенцией вняла пророческим предостережениям Семена Надсона, в мудрости и проницательности, не уступавшему Лермонтову и Достоевскому, то ей бы удалось избежать крушения самодержавного государства, последующей гражданской войны и прихода к власти большевиков, но как сказал еще Христос – «нет пророка в своем отечестве». Предчувствуя, что грядут суровые времена – расплата за многовековое унижение и страдание народа, Надсон в мощных образах и экспрессивных красках изображает в стихах бойца с «безоблачный челом» и «бестрепетной душой», готового отдать жизнь ради того, чтобы освободить родину от позорного ярма безропотной и покорной рабыни. Рисуя образ могучего и сурового бойца за свободу отчизны и счастье народа в стихотворении «Блажен кто в наши дни родился в мир бойцом…», Надсон говорит о себе, что не в силах обагрить руки в крови, ведь его душа, согрета огнем святой любви, а потому он хоть и не может оправдать малодушный страх, безмолвие и покорность перед властью, предавшей Бога и нарушившей все Его заповеди, но и не может нравственно оправдать кровавый подвиг народных мстителей-революционеров, а в стихотворении «Как каторжник влачит оковы за собой…», с горечью признается, что завидует силе духа суровых бойцов, их терновому венцу – готовности умереть за свои идеалы и не отрекаться от святынь, добровольно пойти на мученичество ради высокой цели:

Блажен, кто в наши дни родился в мир бойцом.
Пусть жизнь ему грозит нуждою и мученьем, -
Погибель встретит он с безоблачным челом,
С уверенной душой, с насмешкой над врагом
И с гордым, полным сил презреньем.
Потомства строгий суд его не упрекнет
Ни в слабости раба, ни в трусости позорной.
И если с родины ярма он не сорвет,
Зато и сам пред ним во прах не упадет
Трепещущий, безмолвный и покорный.
Но горе в дни борьбы тому, кто рук в крови
Не в силах обагрить, кто одарен с рожденья
Душой, согретою огнем святой любви,
Душой, сознавшею блаженство всепрощенья!..
Родной народ его своим не назовет,
Он, скажут, праздновал за чашей с палачами,
Он в песнях воспевал насилие и гнет,
Он был в одних рядах с бездушными врагами.


Как каторжник влачит оковы за собой,
Так всюду я влачу среди моих скитаний
Весь ад моей души, весь мрак пережитой
И страх грядущего, и боль воспоминаний
Бывают дни, когда я жалок сам себе:
Так я беспомощен, так робок я, страдая,
Так мало сил во мне в лицо моей судьбе
Взглянуть без ужаса, очей не опуская...
Не за себя скорблю под жизненной грозой:
Не я один погиб, не находя исхода;
Скорблю, что я не мог всей страстью, всей душой
Служить тебе, печаль родимого народа!
Скорблю, что слабых сил беречь я не умел,
Что, полон святостью заветного стремленья,
Я не раздумывал, я не жил, - а горел,
Богатствами души соря без сожаленья;
И в дни, когда моя родная сторона
Полна уныния, смятенья и испуга, -
Чтоб в песне вылиться, душа моя должна
Красть редкие часы у жадного недуга.
И больно мне, что жизнь бесцельно догорит,
Что посреди бойцов – я не боец суровый,
А только стонущий, усталый инвалид,
Смотрящий с завистью на их венец терновый...

                Семен Яковлевич Надсон – один из величайших поэтов-моралистов в русской литературе, он ненавидел насилие и ложь, размышлял о мировой гармонии и справедливом общественном строе, но был слишком мудр и проницателен, чтобы туманная и заманчивая мечта о всеобщем счастье на земле пленила его чуткое сердце. Исполненный христианской верой в то, что в конце времен падет «царство Ваала» – образ мирового зла в поэзии Надсона, и звуки слез и горя, мести и борьбы навечно сменятся гимном любви и примиренья, поэт отвергал «пошлый рай» мещанского благополучия и звал к героической борьбе со злом и неправдой, но не находил в самом себе могучих сил, впадая в безысходное противоречие между своими личными стремлениями и действительностью. В стихотворении «Червяк, раздавленный судьбою...» Надсон с горечью признается, что разбитый и оглушенный задыхается с тоской среди многомиллионной толпы – глупой рабы страстей, и поэтически выражает трагедию лишних людей России, «в бессильном озлобленьи» стремящихся направить жизнь народа к лучшему, но не имеющих сил увлечь ее за собой: «И гаснет крик мой без следа, крик вопиющего в пустыне!» В своих лирических стихах Надсон смог выразить душевное настроение учащейся молодежи своего времени, неисцелимую тоску и сомнения «лишних людей», их разочарования и негодование при виде торжествующего зла и своего собственного бессилия, крах надежд и несбыточность ожиданий, их высокий идеализм, мучительную рефлексию и нравственные колебания, продолжая творчество Лермонтова и Тургенева. По мнению Г.А. Бялого лирический герой Надсона – это не только он сам, но и «лишний человек» с его поисками, идеалами и печалями, принадлежащий поколению людей, «колеблющихся и мучающихся, от героических порывов переходящих к унынию и жестоко страдающих от своей раздвоенности». В своей проникновенной лирике Семен Надсон никогда не играл эффектными и экспрессивными фразами, напротив – его поэзия красива, полна целомудренной искренности, нравственной чистоты, он не оправдывает бездействие, бессилие и разочарование, чувство растерянности и мучительные сомнения своего поколения, но сострадает скорбящим, утешает плачущих и молится за всех униженных и угнетенных:

Если душно тебе, если нет у тебя
В этом мире борьбы и наживы
Никого, кто бы мог отозваться, любя,
На сомненья твои и порывы;
Если в сердце твоем оскорблен идеал,
Идеал человека и света,
Если честно скорбишь ты и честно устал, –
Отдохни над страницей поэта.

В стройных звуках своих вдохновенных речей,
Чуткий к каждому слову мученья,
Он расскажет тебе о печали твоей,
Он расскажет, как брат, без глумленья;
Он поднимет угасшую веру в тебе,
Он разгонит сомненья и муку
И протянет тебе, в непосильной борьбе,
Бескорыстную братскую руку…

Но умей же и ты отозваться душой
Всем, кто ищет и просит участья,
Всем, кто гибнет в борьбе, кто подавлен нуждой,
Кто устал от грозы и ненастья.
Научись беззаветно и свято любить,
Увенчай молодые порывы,-
И тепло тебе станет трудиться и жить
В этом мире борьбы и наживы.

                В этих поэтических строках запечатлен личный кодекс чести С.Я. Надсона, а он сам – христианский рыцарь, всегда готовый подать бескорыстную братскую руку страдальцу, откликнуться на чужую боль, развеять сомнения и преодолеть невзгоды многоскорбной земной жизни. Задушевная интонация надсоновского стиха, доверительный и дружеский тон обращения к читателю, исповедальный характер лирики – все это обратило на поэта внимание читающей аудитории – как сверстников, так и известных литераторов, например А.Н. Плещеева, помогшего Надсону с публикацией его стихов и ставшего его крестным отцом в литературе. В конце девятнадцатого века внезапно вспыхнувшая звезда Надсона затмила многих выдающихся русских поэтов – А.А. Фета, Я Полонского и А. Майкова; его поэтической личности и стихам отдали свою страстную любовь и сочувствие все молодые идеалисты и романтики России, он стал кумиром и властителем дум студентов и гимназистов старших курсов, его стихами зачитывались, их учили наизусть, не только восхищаясь поэтическими достоинствами и певучестью его стихов, но прежде всего ощутил родство своих душ с духовным миром этого проникновеннейшего лирика. В одном из своих писем Короленко, размышляя о феномене популярности поэзии С.Я. Надсона и ее обаянии, напишет: «В нескольких выдающихся стихах Надсон заинтересовал читателя особенностями своей поэтической личности. Читатель его узнал, в его индивидуальности, и полюбил, полюбил известное лицо. С этих пор уже все, до этого лица относящееся, встречает симпатию и отклик, хотя бы это был элементарнейший лирический порыв, каких печатается бесчисленное множество…». В самом деле, все очарование надсоновской поэзии в поэтической личности ее творца, сам поэт – лирический герой всех его стихотворений, глубоко религиозный романтик с высокими идеалами, надломленный роковым недугом и сомнениями, задыхающийся среди бездушной толпы, чуждой искусства, задающийся вековечными философскими вопросами и гибнущий в неравном поединке с окружающим его миром, лежащем во зле, проклинающий кнут, цепи и тюрьму, и рвущийся к свободе и Богу. Лирические стихи С.Я. Надсона настолько искренние и задушевные, что представляют собой поэтическую исповедь, имеют экзистенциальный характер и порой воспринимались как отчет о душевном и физическом состоянии поэта, о чем можно прочесть в «Воспоминаниях неустановленного лица»: «Я помню, как однажды, встретив на улице молодого человека, тоже поэта…, я удивился его бледному лицу и заплаканным глазам и спросил, что с ним. Он ответил, что Надсон умирает, а на мой вопрос, откуда он узнал печальную новость, молодой человек, вместо ответа, начал читать мне наизусть только что напечатанное стихотворение Надсона «Нет, муза, не зови!..», но не выдержал, не дочитал до конца и разрыдался. Напрасно я успокаивал юношу, напрасно говорил ему, что, может быть, Надсон, как и все больные, преувеличивает опасность своей болезни, - я получил ответ: «Все, но не Надсон, - он пишет только правду» - и юноша стал безутешен…». Лирические стихи Надсона – это искренняя исповедь и задушевный разговор, исполненный самых откровенных признаний, обнажающих духовную и душевную жизнь страдающего, мечтающего, надеющегося, размышляющего, сомневающегося и молящегося поэта, но высшее назначение поэзии он находил в пророческой проповеди и создании гениальных шедевров искусства. В стихотворении «Поэт», Надсон, с присущим ему изяществом, примиряет гражданскую поэзию с идеей чистого искусства и прославляет как поэта-бойца, поднимающего святое знамя поруганных идеалов, чьей стих кипит огнем негодованья и обжигает душу правдивою слезой, венчает бессмертием погибших героев и клеймит насмешкой недостойных и нечестивых, так и чистого лирика, чья песнь звучит, как тихое журчанье рек, вселяет в истомившуюся грудь надежды, уносит в чудный мир мечтаний и грез, и дает без дум и размышленья восторгаться красотой Божьего мира:

Пусть песнь твоя кипит огнем негодованья
И душу жжет своей правдивою слезой,
Пусть отзыв в ней найдут и честные желанья,
И честная любовь к отчизне дорогой;
Пусть каждый звук ее вперед нас призывает,
Подавленным борьбой надеждою звучит,
Упавших на пути бессмертием венчает
И робких беглецов насмешкою клеймит;
Пусть он ведет нас в бой с неправдою и тьмою,
В суровый, грозный бой за истину и свет, -
И упадем тогда мы ниц перед тобою,
И скажем мы тебе с восторгом: «Ты – поэт!..»

Пусть песнь твоя звучит, как тихое журчанье
Ручья, звенящего серебряной струей;
Пусть в ней ключом кипят надежды и желанья,
И сила слышится, и смех звучит живой;
Пусть мы забудемся под молодые звуки
И в мир фантазии умчимся за тобой, -
В тот чудный мир, где нет ни жгучих слез, ни муки,
Где красота, любовь, забвенье и покой;
Пусть насладимся мы без дум и размышленья
И снова проживем мечтами юных лет, -
И мы благословим тогда твои творенья,
И скажем мы тебе с восторгом: «Ты – поэт!..»

                Вслед за А.С. Пушкиным и М.Ю. Лермонтовым, Надсон исповедовал, что высочайшее назначение поэта – это пророческое служение Богу, проникнутое пафосом борьбы с мировым злом, а сам поэт в идеале – это героическая фигура, он – могучий пророк, ведущий страдающих людей к царству добра, справедливости и свободы, с теплым участием утешающий страждущих в дни горя. В гениальных стихотворениях «Поэт и толпа» и «Поэту» А.С. Пушкин поэтически выразил романтическую идею духовной элитарности настоящих поэтов, призвал их не дорожить любовию народной и не искать похвал, быть царем для самого себя и идти дорогою свободной, заклеймив навеки позором толпу с ее утилитаризмом: она – «бессмысленный народ» – «поденщик, раб нужды, забот», чернь умеющая толковать лишь о пользе искусства. Надсон благоговел перед Пушкиным, он понимал великую мудрость его слов – толпа пуста, мелочна, бездушна и слепа, обречена на страдания, но в отличие от блистательного Аполлона русской поэзии, он не хотел презирать ее, но желал разделить ее страдания, молился за нее, звал на борьбу с неправдою. Но Надсон не был бы романтиком и наследником М.Ю. Лермонтова, если бы не ощущал, что родился могучим орлом и не может жить, затерявшись в толпе. Семен Яковлевич Надсон – элитарист и аристократ духа, он с грустью наблюдал повсеместное измельчание людей, их бездуховность и приземленность, и скорбел оттого, что «среда измельчавшая дает только слабых и жалких людей». Уместно вспомнить, что все великие поэты и мудрецы сетовали на измельчание людей, среди них – Данте, Ибсен и Кьеркегор, писавший: «людские помыслы слишком ничтожны даже для того, чтобы назваться греховными. Червяку еще, пожалуй, можно было бы вменить в грех такие помыслы, но человеку, созданному по образу Бога!.. Они думают, что как бы Всевидящее Око не следило за ними, авось все-таки им удастся урвать малую толику. Гадко! Вот почему душа моя постоянно обращается к Ветхому Завету и Шекспиру». Глубокое размышление о том, насколько жалок становится человек, сотворенный по образу и подобию Божиему, оставил Карлейль: «Взглянем на бессмертную челове¬ческую природу, способности и назначение которой стремятся в вечность, а благодаря нянькам, наставникам, болтовне ста¬рых баб (называемой «общественным мнением»), предрассуд¬кам, привычкам, невежеству и бедности, превратившуюся в тот жалкий образчик, который мы встречаем на всех перекре¬стках. Взглянем на «человека, созданного Богом», но лишен¬ного человеческого характера, принужденного существовать наподобие автомата или мумии, джентльмена или джигмена, и таким образом продавать свое прирожденное право вечности за жалкое право есть три раза в день. Не видим ли мы, если у нас есть только глаза, в этом явлении в высшей степени романтический и трагический элемент? Бессмертное существо барахтается в отвратительной луже. Бесценный дар жизни, которым оно может владеть только один раз в жизни, потому что ждет целую вечность, чтоб родиться, а теперь целая вечность ждет, что оно будет делать, когда родится, - этот бесценный дар стараются исказить всеми спосо¬бами. И от благородного создания, называемого человеком, не остается ничего более, кроме безжизненной массы с чувст¬вительными потерями и обманутыми надеждами, которую мы закутываем в саван и опускаем в землю, почтив, разумеется, за¬служенными слезами». Знаменитый испанский философ и писатель двадцатого века Ортега-и-Гассет – выдающийся мыслитель, вдохновенный оратор и тонкий художник слова, искусно владеющий языком и чутко понимающим суть времени, сумел уловить духовную атмосферу эпохи, сложившуюся на Западе в связи с духовным упадком, кризисом демократии и распространением денежно-меновых отношений, предрек кризис европейской культуры и переход к массовому обществу с господством потребительского отношения к жизни и искусству, указал на появление «человека массы» – «нового варвара» технократической цивилизации, «узкого специалиста» и «самодовольного недоросля», играющего роль частицы безликой толпы, мыслящего и живущего как все вокруг, ориентированного на материальное благополучие и не имеющего высоких духовных нужд. Рассуждения Ортеги-и-Гассета о восстании масс как одной из величайших катастроф в исторической судьбе человечества, созвучны мыслям и идеям, высказанным К. Леонтьевым, Н.А. Бердяевым и О. Шпенглером в его эпохальной книге «Закат Европы», хотя испанский мыслитель рассматривал кризис европейской культуры не как ее гибель, а как наступление переходного периода в ее истории, который завершится возникновением обновленной культуры. Все аналитические суждения и историософские прогнозы Ортеги-и-Гассета, задолго до написания им «Восстания масс», высказаны в стихах С.Я. Надсона, чья поэтическая интуиция помогла ему увидеть наступление духовного упадка, который всегда предшествует историческим катастрофам, указать на то, что Россия, Европа и весь остальной мир вступает в эпоху всеобщего измельчания людей – тотальный апокалипсис расчеловечивания, когда окончательно восторжествует жалкая пошлость и мелкая вражда, канонизированные как нормы обычной жизни, а героическая фигура могучего пророка увлекающего за собой – станет достоянием минувших времен. Русский поэт с горечью констатирует, что он сам – страждущий  лирик с надломленной жизнью, а не могучий пророк, более того, ожидание пророка в эпоху безвременья – напрасная мечта:

Напрасно я ищу могучего пророка,
Чтоб он увлек меня – куда-нибудь увлек,
Как опененный вал гремучего потока,
Крутясь, уносит вдаль подмытый им цветок...
На что б ни бросить жизнь, мне все равно... Без слова
Я тяжелейший крест безропотно приму,
Но лишь бы стихла боль сомненья рокового
И смолк на дне души безумный вопль: «К чему?»
Напрасная мечта! Пророков нет... Мельчая,
Не в силах их создать ничтожная среда;
Есть только хищников недремлющая стая,
Да пошлость жалкая, да мелкая вражда.
А кто и держит стяг высоких убеждений,
Тот так устал от дум, гонения и мук,
Что не узнаешь ты, кто говорит в нем – гений
Или озлобленный, мучительный недуг!..

                Поэтическая лира С.Я. Надсона настроена на трагический лад, с ее звучных струн слетают рыдающие аккорды, а сам поэт – один из певцов печали и тоски. Меланхолический оттенок, лежащий на его стихах и придающий им минорную тональность и изысканное элегическое звучание, исторически связано с духовной атмосферой эпохи безвременья, когда светлые надежды и пыл беззаветных увлечений предшествующих лет сменился настроениями печали и разочарования. Для самого Надсона поэзия скорбей была не данью литературной моды, а искренним голосом его исстрадавшейся души, столкнувшейся с мрачной стороной жизни, не способной довольствоваться поэзией «легких и нежных ощущений», и отчаянно рвущейся через «весь мрак пережитой» к нездешнему свету свободы и любви. Гнетущее ощущение безысходности, охватившее историческую эпоху и литературу России, совпало с личной драмой Надсона – печальной повестью его жизни. В этом смысле надсоновская поэзия – это крик его души поэта, склонного к исповеди и самораскрытию личности через искусство. «История моего детства – история грустная и темная» – с горечью признавался С.Я. Надсон. Известно, что отец поэта был чиновником еврейского происхождения, человеком талантливым и музыкально одаренным, но рано умершим, когда Семен Надсону было всего два года. Оставшаяся с двумя детьми без средств к существованию, его овдовевшая мать сначала жила гувернанткой в Киеве, а потом второй раз вышла замуж, но это брак был крайне несчастлив и закончился трагедией – самоубийством отчима, страдавшего тяжелым психическим заболеванием и покончившим собой в припадке умопомешательства. С нотами душевной скорби Надсон вспоминал как их семья осталась в Киеве и испытала все ужасы нужды и всю тяжесть «помощи добрых людей», среди которых был брат его покойного отца – житель Киева, а в довершении вскоре умерла от чахотки его больная и измученная мать, всем сердцем любившая своих детей. После смерти матери С.Я. Надсону стало очень тяжело жить: с детства он был впечатлительным и болезненным человеком с рыцарской душой, любящим читать стихи Пушкина и Лермонтова, творчество Майн Рида и Жюль Верна, Лескова, Гофмана и Гончарова, Тургенева и Достоевского, идеалистически настроенным и мечтающим стать поэтом и писателем, но оставшись на попечении своего приземленного дяди, будущий поэт был вскоре отдан пансионером во 2-ю военную гимназию, где с трудом уживался с товарищами. С грустью вспоминая о несчастных днях своего детства, оставивших неизгладимое и тягостное впечатление в его памяти, Надсон писал в трогательном стихотворении «Мать»:

Тяжелое детство мне пало на долю:
Из прихоти взятый чужою семьей,
По темным углам я наплакался вволю,
Изведав всю тяжесть подачки людской.
Меня окружало довольство; лишений
Не знал я, - зато и любви я не знал,
И в тихие ночи тревожных молений
Никто над кроваткой моей не шептал.
Я рос одиноко... я рос позабытым,
Пугливым ребенком, - угрюмый, больной,
С умом, не по-детски печалью развитым,
И с чуткой, болезненно-чуткой душой...
И стали слетать ко мне светлые грезы,
И стали мне дивные речи шептать
И детские слезы, безвинные слезы,
С ресниц моих тихо крылами свевать!..

                Окончив в 1879 году гимназический курс, Семен Яковлевич Надсон поступил в Павловское военное училище, где он простудился на ученьях и из-за начавшейся болезни легких – чахотки, был вынужден уехать на Кавказ за казенный счет и год прожить в Тифлисе. После окончания военного училища в 1882 году, он был выпущен подпоручиком в Каспийский полк, расположенный в Кронштадте; в этом же году при содействии А.Н. Плещеева, он начал публиковать свои стихи в «Отечественных записках», обратив на себя внимание почитателей поэзии. В «Отечественных записках» Надсон напечатал ряд своих рецензий на поэтические сборники И. В. Федорова-Омулевского, К. К. Случевского, А. А. Голенищева-Кутузова, а в январе 1884 года в «Еженедельном обозрении» вышла его статья «Поэты и критика». Живя в Кронштадте, он напишет 14 декабря 1882 года своему крестному отцу в литературе А.Н. Плещееву о том, как мучительно переживает одиночество и что в окружении его нет родной души: «Пишу к вам в день для меня знаменательный: сегодня мне 20 лет, но нет никого на всем белом свете, кто бы вспомнил об этом и прислал бы мне теплую весточку и теплые пожелания. Это, конечно, пустяки, и когда они есть, их не ценишь; но лишение их тяжело: ужасно сильно чувствуешь свое одиночество... Я продолжаю тешиться: ухаживаю за барышнями, устраиваю спектакли и литературно-музыкальные вечера; но скелет жизни уже начинает опять сквозить сквозь цветы, которыми я его убираю...». Впрочем, один из приятелей Надсона расскажет о кронштадтской жизни поэта, организовывающего вокруг себя кружки, посвященные искусству, спорящего и философствующего по звук гитары или скрипки: «Поэт жил с товарищем по полку в двух комнатах в Козельском переулке довольно бедно и разбросанно, жизнью богемы, причем вечно у него кто-нибудь сидел, шли шумные разговоры, споры, раздавались звон гитары и звуки скрипки. С.Я. одарен был замечательными музыкальными способностями. В Кронштадте, как и всюду, куда забрасывала С.Я. судьба, он сейчас же становился центром кружка, собирал начинающих поэтов, пробующих писателей, любителей драматического и всяких других искусств. И кронштадтские непризнанные таланты находили у С.Я. самый теплый привет, образовалось даже из местных элементов несколько юмористическое «Общество редьки». Здесь, вокруг стола, установленного нехитрыми питиями и закусками, с редькой во главе, кронштадтская богема развлекалась поэзией и музыкой, горячими разговорами и просто шалостями, свойственными подпоручичьему возрасту». Военная служба претила Надсону, мечтавшему поступить в университет или в консерваторию, умеющему замечательно играть на скрипке и на рояле, и горячо любившему музыку. В своем дневнике еще в1880 году он оставил следующую запись, проливающую свет на его заветное желание стать тружеником мысли и искусства: «Общественная жизнь идет вперед! С каждым днем выступают новые труженики мысли и искусства, а я должен тратить время на военные науки, ломать и мучить себя во имя дисциплины и иметь в перспективе положение военного!» Дневник Надсон начал вести рано – еще в двенадцать лет, и на страницы его заносил свои первые стихи, жизненные наблюдения и неюношеские размышления о жизни – глубокие и печальные, навеянные не только невыносимо тягостной окружающей действительностью, но и поэзией Лермонтова. Сильнейшее влияние на юного романтика оказал Н.В. Гоголь и его поэма «Мертвые души», после прочтения которой, у Надсона появилась романтическая теория «живых» и «мертвых» людей: «У меня все люди разделяются на две половины: на людей живых и людей мертвых. Самое главное и отличительное свойство людей живых - это любовь к природе, способность восхищаться, познавать ее красоту и глубоко чувствовать превосходство над собою всего прекрасного и высшего. К моим живым людям я отношу художников, писателей романов, народных сказок, рассказов, повестей и иногда писателей для театра. Кроме того, во главе их я ставлю поэтов, каковы, например: Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Кольцов и Никитин, а также несколько известных мне хорошо особ женского пола. К мертвым – купцов, ученых, погруженных только в свои расчеты и кроме них ничего не видящих и не понимающих. Недавно я заметил, что есть люди, не подходящие ни к одному, ни к другому разряду. Это так называемые мною средние люди. К ним принадлежит большее число людей. Эти средние люди могут легко сделаться или живыми, или мертвыми, смотря под каким влиянием они находятся. К несчастию, чаще всего эти средние люди делаются пошлецами и не приносят никакой пользы отечеству, ни своею ученостью, ни умными и обдуманными стихами, ни прозой». В 1884 году Надсон вышел в отставку и целиком отдался литературной деятельности: несколько месяцев проработал секретарем газеты «Неделя», а с мая по сентябрь 1886 года выступал в киевской газете «Заря» с критикой в адрес современной ему литературы, обличая ее безыдейность. Литературная критика Надсона вместе с оставшейся рукописью «Заметки по теории поэзии», составили книгу «Литературные очерки», вышедшую после смерти поэта и излагающую его эстетические и литературные взгляды. В своих «Заметках по теории поэзии» Надсон пытался примирить две враждующие поэтические школы России – убежденных сторонников тенденциозной, гражданской поэзии с представителями «чистого искусства»: «Итак, поэты, проповедующие искусство для искусства, напрасно думают, что школа их противоположна другой, тенденциозной школе; она является просто одною из ее составных частей, служа только чувству красоты, тогда как вторая служит и чувствам справедливости, добра и истины. Нетрудно видеть, которой из этих двух групп принадлежит будущность. Тенденциозность есть последнее мирное завоевание, сделанное искусством, есть пока последнее его слово. А искусство, сделав такой шаг, не отступает назад, если только оно не противоречит его естественному закону. Очевидно, что недалеко время, когда поэзия тенденциозная поглотит поэзию чистую, как целое свою часть, как океан поглощает разбившуюся об утес свою же волну». В 1885 году вышел сборник стихов Надсона, выдержавший  несколько изданий при его жизни и принесший ему небывалую литературную славу.  В волнующих стихах Надсона с их задушевным лиризмом, затронувших много жгучих мыслей и чувств современников, читающая публика увидела не только откровение поэта о его личной судьбе, рельефное выражение душевной жизни целого поколения, болезней и чаяний целой эпохи. Академия наук наградила поэта Пушкинской премией, но дни его уже были сочтены. В автобиографии Надсон сделал печально-ироничное признание, проникнутое горьким предчувствием надвигающейся смерти: «В 1884 году начал умирать. Затем, - честь имею кланяться». Лечение на юге России и в заграничных курортах – в Германии, Швейцарии и на юге Франции, при финансовой поддержке друзей и Литературного фонда, не помогло поэту, и роковой недуг оборвал его «микроскопическую жизнь», что сам Надсон предрекал в стихах: «Умер от чахотки, умер одиноко, как и жил на свете, - круглым сиротою; тяжело вздохнул, задумался глубоко и угас, прильнув к подушке головою». Как писала Мария Валентиновна Ватсон – поэтесса, переведшая на русский язык «Дог Кихота», ставшая заботливой попечительницей поэта до последних дней его жизни: «Трудно, кажется, представить себе жизнь более грустную, чем короткое, 24-летнее существование Семена Яковлевича Надсона. Одинокое, печальное детство, тяжелое отрочество, юность, омраченная беспощадным недугом, и мучительная смерть... Смерть в то самое время, когда его уже окружала почетная известность, а впереди улыбались, быть может, громкий успех и слава! Поистине темная, ужасная картина!» Надломленная жизнь с ее оскорбительной жестокостью и грубостью, с ее бесчисленными бедами и коварством, отзывалась в исстрадавшейся душе Надсона тяжелыми раздумьями, и он изливал скорбь свою в стихах, признаваясь, что мечты о любви оказались несбыточны, и у него нет веры в благородство людей и в возможность земного счастья. В стихотворении «Счастье» поэт вспоминает, что когда-то его сердце радостно билось и он часто мечтал о любви, но мечта о невозможном счастье обманула его, а смерть возлюбленной – Натальи Дешевовой больно ранила его сердце, и теперь ему кажется, что он одинокий путник, бредущий среди дюн и песков, и увидевший оазис в пустыне, и боящийся, что он окажется миражем, «лживо манящим отдохнуть и забыться». Драму личной жизни Надсон описывал в самых скорбных тонах, вслед за Шекспиром, нарекая жизнь глупой и пустой шуткой: Странное, мне самому непонятное детство, потом – жизнь у дяди без ласки, без искренней дружбы, без взаимного уважения, потом, наконец, знакомство с Дешевовыми, дальше в будущем – армейский офицер, писатель-неудачник, запоздавший романтик и мечтатель – пустая, глупая жизнь. В душе – ни слез, ни жалоб, ни желаний – покой, убийственный покой. По своему душевному складу С.Я. Надсон – идеалист и мечтатель, но жизнь на каждом шагу охлаждала его пылкую душу и развеивала по ветру его надежды на счастье. У него не было того могучего духа пророка и темперамента неукротимого бойца, который был у перфекциониста Лермонтова, во всем желавшего дойти до совершенства, вот отчего Надсон часто был мучим припадками меланхолии и с его плачущей лиры зачастую слетали рыдающие аккорды:

Ты помнишь – ночь вокруг торжественно горела
И темный сад дремал, склонившись над рекой...
Ты пела мне тогда, и песнь твоя звенела
Тоской, безумною и страстною тоской...
Я жадно ей внимал – в ней слышалось страданье
Разбитой веры в жизнь, обманутой судьбой –
И из груди моей горячее рыданье
Невольно вырвалось в ответ на голос твой.
Я хоронил мои разбившиеся грезы,
Я ряд минувших дней с тоскою вспоминал.
Я плакал, как дитя, и, плача, эти слезы
Я всей душой тогда благословлял.
С тех пор прошли года, и снова над рекою
Рыдает голос твой во мраке голубом,
И снова дремлет сад, объятый тишиною,
И лунный свет горит причудливо на нем.
Истерзанный борьбой, измученный страданьем –
Я много вытерпел, я много перенес.
Я б облегчить хотел тоску мою рыданьем, -
Но... в сердце нет давно святых и светлых слез.

                Когда я читаю упреки в том, что Семен Яковлевич Надсон – лишь очередной русский певец печали и тоски, один из типичных поэт мировой скорби, то мне становится грустно от бессердечности и глупости наших литературных критиков, от их художественной нечуткости и бездарности, от отсутствия у них хоть как бы то ни было философской эрудиции и исторических знаний, ведь никто из них не имеет того духовного опыта, который имел Надсон, никто из них не пережил его горестей и печалей, не мучился его муками и не молился его молитвами, а по скудоумию своему, никто не понял, что он – поэт-экзистенциалист, исповедущийся в стихах – изливающий в них загадочную и сокровенную жизнь своей души, и потому для меня нет ничего удивительного в том, что лирический герой поэзии Надсона и сам поэт – это одно загадочное, печальное и трогательное лицо. Если бы критики лирики Надсона были мудрее, то они бы вспомнили слова Томаса Манна о том, что самая удивительная тайна – это душа творящего человека, а если бы были более тактичнее, то никогда не стали бы насмехаться над поэзией скорби, но с трепетом вслушивались бы в ее звуки и мелодии, открывающие горькую правду земного бытия. Скорбная поэзия – неизменный спутник людей с древних времен: ее аккорды звучат в плаче падшего Адама, изгнанного из эдемского сада, в разговоре разочарованного египетского поэта со своей душой, в сетовании Иова, сидящего на гноище и взывающего к небесам, в пророчестве и плаче Иеремии, в стихах всех поэтов отчаяния от мрачного античного певца Феогнида до Байрона и Леопарди, а у нас в России были свои поэты «безочарования», как метко назовут их Жуковский и Гоголь, и к ним, после Лермонтова, можно со всей уверенностью отнести и Надсона, чья жизнь с самых ранних лет была проникнута ощущением одиночества, страданиями и разочарованиями. Насмехаясь над плачущей и молящейся музой Надсона, Ю. Айхенвальд будет пытаться убедить читателей, что надсоновская лирика с ее мотивами мировой скорби отнимает у людей право наслаждаться солнцем, ароматом цветов и безоблачным майским небом, а все по ой причине, что душа Надсона надломлена и не имеет сил и могущего таланта, чтобы разорвать свои путы – рефлексию, сомнения и печали. В этом моменте айхенвальдская критика граничит с откровенным невежеством, ведь Айхенвальд напрочь игнорирует все пережитое поэтом, а кроме того, если бы этот литературный критик, удосужился прочесть хотя бы стихотворение Надсона «В кругу твоих подруг одна ты не смеялась…», то увидел, что русский певец скорби неожиданно прославляет весну с ее шорохом садов, воздухом, напоенным ароматов цветов, с ее блеском ранних зорь и песней соловьев, и призывает нас не мучить себя, но успокоить свое встревоженное сердце и развеять гнетущую и тяжелую печаль приобщением к весеннему празднику жизни. Семен Надсона – изощренный мастер парадоксов, в его лирике наблюдается своеобразная антиномия душевных порывов – поэт, ранее с радостью отрекающийся от счастья, внезапно признается в своих стихах, что снова «безумно, мучительно хочет счастья, женской ласки, и слез, и любви без конца».  По художественному качеству своего дарованию Надсон – изысканный лирик, в чем можно убедиться, ознакомившись с его грациозными и трогательными стихами – «Грезы», «Море – как зеркало!.. Даль необъятная…», «Певица», «В глуши», «Вчера, старинный хлам от скуки разбирая…», «Снова лунная ночь…», «Нет муза, не зови…», «Весна», «Умерла моя муза!.. Недолго она…», но поэт сознательно отказался от безмятежного созерцания, от того, чтобы быть, подобно А.А. Фету, певцом «чистого искусства», напротив, он смотрит с завистью на терновый венец и понимает, что не может молчать, когда вокруг звучат рыданья и душераздирающий плач скорбящих. Восхищаясь христианскими мучениками, шедшими на пытку и крест за правду, веру в Бога и любовь к людям, Надсон убежден, что назначение поэзии – это не только служение красоте, как думают апологеты «чистого искусства», но и утешение плачущих и сострадание всех несчастным. В стихотворении «Поэзия» он изображает поэзию как вестницу Божью, нисшедшую в наш мир из тихой сени Рая в венке душистых роз, с улыбкой молодой, несущую неведомые смертным чувства, гармонию небес и завет служения красоте, что отсылает нас к стихотворению А.А.Фета, описывающего свою музу как нетленную богиню на облаке, но далее Надсон пишет, что с первых шагов с ее чела сорвали и растоптали роскошные цветы – небесная гостья соприкоснулась с жестокостью нашей жизни, темное облако сомнений и печалей покрыло ее прекрасный лик и сладостная песнь ее с тех пор дышит огнем душевной муки за всех страдающих в подлунном мире:

За много лет назад, из тихой сени рая,
Венке душистых роз, с улыбкой молодой,
Она сошла в наш мир, прелестная, нагая
И гордая своей невинной красотой.
Она несла с собой неведомые чувства,
Гармонию небес и преданность мечте, -
И был закон ее – искусство для искусства,
И был завет ее – служенье красоте.

Но с первых же шагов с чела ее сорвали
И растоптали в прах роскошные цветы,
И темным облаком сомнений и печали
Покрылись девственно-прекрасные черты.
И прежних гимнов нет!.. Ликующие звуки
Дыханием грозы бесследно унесло, -
И дышит песнь ее огнем душевной муки, -
И тернии язвят небесное чело!..

                В эпоху безвременья, упадка веры и всеобщего разочарования Надсон видел назначение поэзии в том, чтобы разгонять отчаянные сомнения и возжигать угасшую веру в сердцах людей, помогать отзывчивым словом всем страдальцам в их «бессонных ночах и безрадостных днях», не презирать народ, а откликнутся на его скорби, помочь всем заблудшим найти путь к «сияющей святыне» – к Богу. Утонченнейший лирик, не уступающей в изящности слога и мелодичности стихов А.А. Фету, он, понимая суть своего времени, демонстративно отказывается связать свое творчество лишь поэзии молитв, душистых цветов и соловьиных напевов, и становится поэтом борьбы, мысли и свободы. В печальные и трагические времена «чистое искусство» представляется Надсону художественным дезертирством – бегством с поля жизненной брани, моральным разоружением перед злом. В незаконченном стихотворении «Музе» с некрасовскими интонациями Надсон сурово провозглашает: «Долой с чела венец лавровый, - сорви и брось его к ногам: терн обагренный, терн суровый один идет к твоим чертам...». Опечаленный тем, что современные ему художники и поэты – это не героические натуры и не могучие пророки, а обычные люди, страдающие недугами своего века, безвольные, себялюбивые и измученные рефлексией, Надсон замечает, что хоть они и вызывающие восторг и похвалу толпы, но, в сущности, не заслуживают поклонения. Но, являясь убежденным сторонником поэзии скорби и обагренных кровью терновых венцов, Надсон признается в благоговении перед счастливыми поэтами минувших эпох, в чьих стихах раздавались гимн и песни любви и струилось дыханье эдемских садов, блистали райские зори непреходящего счастья. Для Надсона чистая поэзия – это колыбель искусства и воспоминание о потерянном Рае, она овеяна эдемской нежностью и грезами о счастье, уносит нас «в тот чудный мир, где нет ни жгучих слез, ни муки, где красота, любовь, забвенье и покой», но пока мир утопает в крови и слезах, поэзия должна вести нас «в бой с неправдою и тьмою». Семен Яковлевич Надсон – тончайший ценитель искусства и лира его поет не только о «тяжелых раздумьях», «скорбях и ранах» и «бессильных слезах», но и воспевает красу природы – нарядную весну, зовущую в заманчивую даль к неведомому счастью, морской залив, облитый серебром лунной ночи, синеющие холмы и луга, снеговые вершины гранитных хребтов и вечернее небо, роняющее звезду под сладкозвучное пенье соловьев. В стихотворении «Да, хороши они, кавказские вершины…» Надсон с восхищение описывает тихий час заката, осеняющего слабеющим лучом горные седины гор, как жрицы вещие, склонившиеся в вековом раздумье, и сады, кадящие благоуханье. Но если Лермонтов изумлялся синим горам Кавказа и воспевал их одичалые хребты и сверкающие, как грани алмаза, заснеженные вершины, учащие людей молиться, признается в любви к бурям и громам, то Надсон затосковал по синеющим лугам и затишью бора – по грустным, но близким сердцу картинам родной природы:

Да, хороши они, кавказские вершины,
В тот тихий час, когда слабеющим лучом
Заря чуть золотит их горные седины
И ночь склоняется к ним девственным челом.
Как жрицы вещие, объятые молчаньем,
Они стоят в своем раздумье вековом,
А там, внизу, сады кадят благоуханьем
Пред их незыблемым гранитным алтарем;
Там – дерзкий гул толпы, объятой суетою,
Водоворот борьбы, сомнений и страстей,-
И звуки музыки над шумною Курою,
И цепи длинные мерцающих огней!..

Но нет в их красоте знакомого простора:
Куда ни оглянись – везде стена хребтов,-
И просится душа опять в затишье бора,
Опять в немую даль синеющих лугов;
Туда, где так грустна родная мне картина,
Где ветви бледных ив склонились над прудом,
Где к гибкому плетню приникнула рябина,
Где утро обдает осенним холодком...
И часто предо мной встают под небом Юга,
В венце страдальческой и кроткой красоты,
Родного Севера – покинутого друга –
Больные, грустные, но милые черты...

                С точки зрения Надсона восхищение красотой природы – признак духовного здоровья, а тот, кто не может воспринять красоту Божьего мира – мертв душой и несчастен, как лермонтовский Демон. Но при всей любви к природе, характерной для поэта-романтика, в лирике Надсона появляются мрачные и пессимистические мысли о том, что мироздание – это громада бездушной природы,  со всей прелестью сияющих небес, тихим шумом дубрав, плещущимися водами и поющими птицами, она – мертва и лишь влияет на душевное настроение человека, но не внемлет его мольбам и мукам: «Скажи мне, к чему так ничтожно оно, наше сердце, - что даже и мертвой природе (то есть покою) волновать его чуткие струны дано». Анализируя надсоновскую поэзию и сравнивая ее с пейзажной лирикой Фета и его одухотворенным восприятием природы как живого алтаря мирозданья, Ходасевич замечает, что для Надсона человек – это страдающий Пигмалион, а вся природа есть немая и безответная статуя – мраморная Галатея, не видящая, не любящая, не внемлющая и погруженная в свой бездушный сон:

Не знаю отчего, но на груди природы –
Лежит ли предо мной полей немая даль,
Колышет ли залив серебряные воды,
Иль простирает лес задумчивые своды, -
В душе моей встает неясная печаль.
Есть что-то горькое для чувства и сознанья
В холодной красоте и блеске мирозданья:
Мне словно хочется, чтоб темный этот лес
И вправду мог шептать мне речи утешенья,
И, будто у людей, молю я сожаленья
У этих ярких звезд на бархате небес.
Мне больно, что, когда мне душу рвут страданья
И грудь мою томят сомненья без числа, -
Природа, как всегда, полна очарованья
И, как всегда, ясна, нарядна и светла.
Не видя, не любя, не внемля, не жалея,
Погружена в себя и в свой бездушный сон, -
Она – из мрамора немая Галатея,
А я – страдающий, любя, Пигмалион.

                В холодной красоте и блеске природы Надсон не находит самого главного – любви. Для Надсона любовь – это величайшая святыня сердца, которую нельзя осквернять ни ложной, ни злобой, ни низкой страстью, она должна быть чиста и целомудренна как молитва перед Божеством, ее неизменные атрибуты – верность и вечность, сама мысль об измене или о том, что любовь может сгинуть во тьме безгласной могилы – превращает жизнь в абсурд и Ад на земле, наконец, любовь духовна и требует христианского отношения ко всем окружающим – и к возлюбленной женщине, и к родной отчизне, и к природе, и к искусству и тем более к Богу, а потому поэт отказывается считать ее инстинктом и возносит до высоты чисто божественной, достойной бесплотных духов, обитающих на горних небесах, находит ее величайшее воплощение в страждущем Иисусе Христе, и потому Надсон не столько стремится к личному счастью – хоть и желает его всем сердцем, - сколько зовет к жертве, самоотречению и состраданию, провозглашая, что высшая любовь – это любовь христианская и мученическая, ибо нет выше той любви и того подвига, чем жизнь отдать за друзей своих, о чем говорится в Евангелии.  На просторах истории разыгрывается страшная драма страдающего человечества, и христианский поэт верит, что наступит час – в эсхатологической перспективе – когда в мир вернется Христос – Сама Божественная Любовь, наступит вечный Рай и мир «зацветет бессмертною весною», но до тех пор все люди обречены страдать в «безгрешно-правильной машине мирозданья». Для человека с христианским миросозерцанием, каковым был С.Я. Надсон, любовь – это величайшая ценность. Известно, что в жизни этого поэта были две женщины, которых он любил возвышенной, нежной и пылкой любовью – одной их них – Н.М. Дешевовой – он посвятил сборник своих стихов, за который ему была присуждена Пушкинская премия, а другая – Мария Валентиновна Ватсон, не только входила в число представительниц прекрасного пола, восхищающихся его поэзией и понимала душевное состояние Надсона, но и стала для него своеобразным Ангелом-хранителем и утешительницей в минуты печали и тоски. В юности Надсон был очень влюбчив – на страницах своего дневника он постоянно писал о Марусе, Лизочке и других девушках, понимая, что это мимолетные влечения, где больше мечтаний, чем настоящей любви, но когда он познакомился с Натальей Дешевовой, то его сердце и помыслы наполнились ею одной – чертами ее лица, ее задумчивым взглядом и длинной косой, и поэт испытал подлинное счастье: «Что я нашел особенно хорошего в ней – не знаю, я не хочу об этом думать, я знаю одно, что всю жизнь свою я готов отдать за нее, и мне довольно этого сознания. Мне дорого все, что хоть самым отдаленным образом касается ее, дорого все, на что обращает она свое внимание…». «У него был большой фотографический портрет Наташи, который он берег как зеницу ока. У меня осталось в памяти доброе русское лицо, задумчивый взгляд и чрезвычайно длинная и толстая коса». «Каждое ее слово, каждое движение и взгляд имели свое значение… какое наслаждение доставило мне сознание, что я любим… любим такою красавицей и умницей. Мне было ново это полное, счастливое чувство взаимной любви…». Наталья Дешевова была благосклонна к молодому поэту, высоко оценивала его талант, разговаривала с ним часами, играла на скрипке на музыкальных вечерах, устраиваемых в доме у Дешевовых. Но, спустя некоторое время, Наталья охладела к С.Я. Надсону и стала оказывать знаки внимания его двоюродному брату – Василию, что опечалило поэта: «Я не верил своим ушам и глазам: неужели эта барышня, так холодно меня оттолкнувшая, была та Наташа, которая два дня тому назад откровенно высказывала мне свое особенное расположение?... мне так только кажется, у ней, может быть, есть какая-нибудь особая причина разговаривать с Васей, она меня не забыла... Я сознал опять себя ничтожным, неумелым, заброшенным, одиноким. В первый раз я полюбил действительно, полюбил так страстно и сильно, как я сам не ожидал, и в первый же раз испытал чувство взаимности. Но, Боже мой, как недолго было это счастье!..»  После многократных бесед с Семеном Надсоном, девушка предложила ему свою искреннюю и вечную дружбу, но это лишь возмутило юношу, надеявшегося на взаимность. В талантливом произведении «Романс, имеющем некоторое сходство с известным стихотворением А.С. Пушкина «Я вас любил, любовь еще, быть может…», Надсон излил всю горечь своего оскорбленного сердца, желающего любви, но обманувшегося в своей избраннице:

Я вас любил всей силой первой страсти.
Я верил в вас, я вас боготворил.
Как верный раб, все иго вашей власти
Без ропота покорно я сносил.

Я ждал тогда напрасно состраданья.
Был холоден и горд ваш чудный взгляд.
В ответ на яд безмолвного страданья
Я слышал смех и колких шуток ряд.

Расстались мы – но прежние мечтанья
В душе моей ревниво я хранил
И жадно ждал отрадного свиданья,
И этот час желаемый пробил.

Пробил, когда, надломанный судьбою,
Устал я жить, устал я ждать любви
И позабыл измученной душою
Желания разбитые мои.

                В мае 1878 года семья Дешевовых ясно дала понять Надсону, что ему больше не рады в их доме, а Наталья и ее мать обвинили его в самом страшном грехе, который он не терпел всеми силами души – в неискренности. В своем дневнике Надсон оставил горькие строки – излияние его душевной скорби от разрыва с Натальей без которой ему не хотелось жить на свете: «Боже мой, как тяжело и больно на сердце! Расставаться с теми, к которым глубоко успел привязаться; расставаться, быть может, навеки!» «Я люблю Наташу и стою к ней близко. Как верный друг ее, я люблю ее уже не бешеною страстью, но тихим, грустным чувством – и все-таки мне хочется умереть, не жить, не существовать». Весть о безвременной кончине возлюбленной  отозвалась с дантевской мукой по усопшей Беатриче в душе русского поэта, который долгое время не мог смириться с потерей, порой приходил в отчаяния, считая свою дальнейшую жизнь бессмысленной. Память о любимой Наташаньке стала для него священной, и он посвятил ей одно из самых сильных, трогательных и горестных стихотворений – «Над свежею могилой», которое по лирической силе и скорбному звучанию, можно смело поставить рядом с тютчевским стихотворением «И чувства нет в твоих очах…»:

Я вновь один – и вновь кругом
Все та же ночь и мрак унылый,
И я в раздумье роковом
Стою над свежею могилой:
Чего мне ждать, к чему мне жить,
К чему бороться и трудиться:
Мне больше некого любить,
Мне больше некому молиться!..

                Позднее в жизни С.Я. Надсона появилась Мария Ватсон – подруга, ставшая для него родной душой: «… Вы же возвысились до идеала любви. Вы поняли, что человек озлобленный, мнительный, усталый, даже любви боится, даже от нее сторонится. Вы поняли, что любить его нужно в таком случае почти насильно, почти против его желания, не отступая при первом его жестоком, отталкивающем слове, не бросая его при первом капризе. Но, Боже мой, если бы вы знали, как такому усталому человеку иногда неудержимо хочется покапризничать, именно для того, чтобы за ним ухаживали, чтобы чувствовать еще живее все необычное для него счастье – быть любимым…». Тяжелая болезнь – «роковой недуг», впечатлительность натуры и чувство одиночества, тоски и безысходности, суровые испытания жизни – все это удручало Надсона, и, со скорбью, раздирающей сердце, в состоянии нервного срыва он писал ей письма, где оплакивал свою жизнь и молил о помощи: «Не могу больше чувствовать себя одиноким, никому ненужным, - одним словом, отрезанным ломтем. Ради Бога, устройте что-нибудь: или ваш приезд, или дайте мне возможность уехать... Видите, какая трагедия, мое солнышко, а я знаю, что вы приехать не можете! Что делать, что делать! У меня голова на части ломится!.. Я в отчаянии! Посоветуйтесь с кем-нибудь и спасите меня, ради Бога, иначе я сам с собой кончу. Мне больше сил нет. Прощайте… Больше писать не могу – опять слезы…» Мария Валентиновна Ватсон была замужней женщиной, имевшей обязанности перед своей семьей, но она проявляла искреннее сострадание и трогательное сочувствие к поэту, измученному несчастьями. С глубокой и нежной любовью сына к матери, Надсон относился к Марии Ватсон, окружавшей его атмосферой тепла и заботы, а она до конца своих дней почитала память о нем и считала священным все, что имело отношение к поэту – его личности, творчеству и надломленной жизни. Мария Ватсон стала для С.Я. Надсона тем человеком, которому можно было поведать самые сокровенные тайны, излить всю боль, доверить душу, и очень символично, что она была похоронена на Волковском кладбище – рядом с поэтом, посвятившем ей такие строки:

Не хочу я, мой друг, чтоб судьба нам с тобой
Все дарила улыбки да розы,
Чтобы нас обходили всегда стороной
Роковые житейские грозы;
Чтоб ни разу не сжалась тревогою грудь
И за мир бы не стало обидно...
Чем такую бесцветную жизнь помянуть?..
Да и жизнью назвать ее стыдно!..
Нашим счастьем пусть будет – несчастье вдвоем...

                Как христианский поэт, С.Я. Надсон был убежден, что если человек есть венец Божьего творения, то жизнь дана ему не для наслаждений, а чтобы научиться «беззаветно и свято любить». Человек есть существо смертное и страдающее, он – замурован в стенах своего тела и смерть, как неотступная тень, повсюду следует за ним; он слабеет он голода, подвержен болезням и изнемогает в трудах и бессоннице, с рождения обречен на весьма жалкое существование. Но если существует Бог Творец, то человек – это могучий и свободный дух, облаченный в плоть, он возвышается над природой с ее физическими законами и жизнь его простирается к необъятным горизонтам вечности. В русской литературе Державин сумел выразить парадокс человека – царственное и ничтожное в нем, ведь каждый из нас имеет в себе образ Божий, но в то же время – жалок как червь. Эту мудрую мысль с юношеских лет усвоил и Надсон, признающий, что человек – это создание Божьего художества, обреченный сойти в могилу, он – свободный духом и связанный законами природы и социума, способный стать как окаянным грешником, так и святым, слава и позор вселенной, при этом назначение человека – это святая и духовная жизнь, основанная на рыцарской верности Богу и тем святым идеалам, без которых человек утрачивает смысл свой жизни, верную шкалу ценностей, становится равнодушен к добру и злу и утрачивает саму человечность. По справедливому умозаключению Ходасевича, рассуждавшему о характерных чертах и особенностях надсоновской лирики, к «интеллигентской России, к лучшим, но по необходимости скрытым, почти подпольным силам русского общества была обращена поэзия Надсона. Его разочарование вполне соответствовало внутреннему протесту слушателей, но туманность его призыва нисколько не удивляла тех, кто едва осмеливался мечтать о лучших временах. Эта туманность, повторяю, даже способствовала всеобщему признанию Надсона. Его лира, не призывавшая ни к чему в частности, легко объединяла всех, мечтавших о чем-то неопределенно-прекрасном и высоком. Когда увлекают только вперед, к идеалу вообще – всякий волен в это слово вкладывать любое содержание, подразумевать под ним что угодно, какую угодно цель, лишь бы она находилась впереди, а не позади, не на том пути, который уже пройден. Так и было. Легко было признать Надсона как поэта и вождя, ибо мечтания его аудитории были так же смутны, как собственные. Не слова, а голос Надсона, единственного в те дни поэта, призывавшего на борьбу, равно волновал всех. Гром рукоплесканий всех передовых людей сопутствовал Надсону до самой могилы, и неутешный плач разнесся по всей России, когда эта могила была засыпана. Если не над личной судьбой Надсона, то над судьбой его лиры сияла яркая звезда счастья. Как вождь он родился под счастливой звездой. И даже смерть, так горестно прервавшая дни Надсона-человека, была благосклонна к поэту…» С наибольшей экспрессивностью романтический идеализм Надсона выражается в стихотворении «Идеал»:

Не говори, что жизнь - игрушка
В руках бессмысленной судьбы,
Беспечной глупости пирушка
И яд сомнений и борьбы.
Нет, жизнь – разумное стремленье
Туда, где вечный свет горит,
Где человек, венец творенья,
Над миром высоко царит.

Внизу, воздвигнуты толпою,
Тельцы минутные стоят
И золотою мишурою
Людей обманчиво манят;
За этот призрак идеалов
Немало сгибнуло борцов,
И льется кровь у пьедесталов
Борьбы не стоящих тельцов.

Проходит время, - люди сами
Их свергнуть с высоты спешат
И, тешась новыми мечтами,
Других тельцов боготворят;
Но лишь один стоит от века,
Вне власти суетной толпы, -
Кумир великий человека
В лучах духовной красоты.

И тот, кто мыслию летучей
Сумел подняться над толпой,
Любви оценит свет могучий
И сердца идеал святой!
Он бросит все кумиры века,
С их мимолетной мишурой,
И к идеалу человека
Пойдет уверенной стопой.

                По своему миросозерцанию С.Я. Надсон – возвышенный идеалист и неисправимый романтик, с ветхозаветным гневом пророков Моисея и Илии, он обличает культ золотого тельца и низвергает в стихах алтарь Ваала, напоминает всем живущим, что жизнь – это не игрушка в руках бессмысленной судьбы, а разумное стремленье, и каждый человек даст ответ на Страшном Суде за все свои поступки, речи и убеждения. Для Надсона высочайшие ценности – это свобода и любовь, а поэзия призвана быть могучим призывом к свободе и святой, евангельской любви в нашем мире лжи, лицемерия, насилия и наживы, утешать скорбящих и вдохновлять людей на подвиги. В гражданской лирике Надсона мощными аккордами раздаются героические порывы его души – в стихотворениях «На заре», «Вперед», «Во мгле», «Идеал» и «Призыв», он зовет на борьбу за свободу, правду и знание, «покуда мысль в оковах дремлет», «покуда видят стыд в труде», сетует, что окружающая нас обыденная жизнь – пошла, жестока и неприглядна, что мы сорвали с искусства златой венец и увенчали им разврат, клеймит позором фарисейства, возвещает не бояться мучений, но с честью принять терновый венец, служить Богу и отчизне. Вся гражданская лирика Надсона полна любви к народу и веры в его светлое будущее, но вместе с тем, с душевной скорбью и тягостными сомнениями, мучающими поэта в бессонные ночи, он прозревал Россию во всей ее омерзительной греховности – видел страну без прав и без закона, где все поругано, страдает и молчит, страну безвинных жертв и наглых палачей, где штыки торжествуют над святостью идей, а народ молчит веками с робким смирением и покорностью раба. Вопреки всему, Надсон любил свою родину – не мечтательной, а героической и мученической любовью, и пророчески предрекал, что настанет час расплаты – народ поднимется на бой с неправдой и рабством, как могучий Ангел мщенья, и гнев его будет неотразим и страшен как судьба. На протяжении всей свой жизни, Надсон не переставал скорбеть о родине, и, сознавая, что позорно молчать, когда повсюду слышится «горький сто, стоящий над отчизной», он напишет два великолепнейших стихотворения о России, одно из них – стихотворение «В ответ», где поэт точно изобразит духовную атмосферу эпохи безвременья с ее унынием и ощущением бессилия, указав на то, что никто из русских поэтов той исторической поры, не обладал величием души героя и пророка, и рассудительностью мудреца, а все, что могли сделать ее певцы – откликнуться слезой на каждую слезу России, выразить в скорбных песнях затаенный вопль ее страданий, тоски и желаний:

Нам часто говорят, родная сторона,
Что в наши дни, когда от края и до края
Тобой владеет гнет бессилия и сна,
Под тяжкое ярмо чело твое склоняя,
Когда повсюду рознь, все глохнет и молчит,
Унынье, как недуг, сердцами овладело,
И холод мрачных дум сомнением мертвит
И пламенный порыв и начатое дело, -
Что в эти дни рыдать постыдно и грешно,
Что наша песнь должна звучать тебе призывом,
Должна святых надежд бросать в тебя зерно,
Быть ярким маяком во мраке молчаливом!..

Слова, слова, слова!.. Не требуй от певцов
Величия души героев и пророков!
В узорах вымысла, в созвучьях звонких строф
Разгадок не ищи и не ищи уроков!..
Мы только голос твой, и если ты больна –
И наша песнь больна!.. В ней вопль твоих страданий,
Виденья твоего болезненного сна,
Кровь тяжких ран твоих, тоска твоих желаний...

Учить не властны мы!.. Учись у мудрецов,
На жадный твой вопрос у них ищи ответа;
Им повторяй свой крик голодных и рабов:
«Свободы, воздуха и света!.. Больше света!»
Мы наши голоса с твоим тогда сольем;
Как медный благовест, как мощный Божий гром,
Широко пронесем тот крик мы над тобою!
Мы каждую твою победу воспоем,
На каждую слезу откликнемся слезою.
Но указать тебе спасительный исход
Не нам, о родина!.. Исхода мы не знаем:
Ночь жизни, как тебя, и нас собой гнетет,
Недугом роковым, как ты, и мы страдаем!..

                Если в стихотворении «В ответ», Надсон мыслит своих собратьев по перу как тех, кто хоть и не может указать спасительный исход своей отчизне, но способны стать ее страдальческим голосом, то в стихотворении «Художники ее любили воплощать…», родина предстает его взору не «в могучем образе славянки светлоокой», склоняющейся на меч и прозревающей в будущем «обетованный рай», как ее любили представлять певцы самодержавной России с их холопской лестью, а как «порабощенная, несчастная Россия», окровавленная,  томящаяся в цепях и истерзанная ударами кнута, и, как страждущий Мессия, несущая своей тяжкий крест. В волнующих строках своего стихотворения Надсон не только поэтически описал многострадальную историю России и русского народа, ставшего крепостным рабом при позорном молчании Церкви, бездушном цинизме чиновников и безудержном произволе царской власти, но и предрек, что в грядущем веке его родину ожидает не светлый Рай на земле, обещанный революционерами, а Голгофа – расплата за былые грехи, страшная историческая трагедия:

Художники ее любили воплощать
В могучем образе славянки светлоокой,
Склоненною на меч, привыкший побеждать,
И с думой на челе, спокойной и высокой.
Осенена крестом, лежащим на груди,
С орлом у сильных ног и радостно сияя,
Она глядит вперед, как будто впереди
Обетованный рай сквозь сумрак прозревая.
Мне грезится она иной: томясь в цепях,
Порабощенная, несчастная Россия, -
Она не на груди несет, а на плечах
Свой крест, свой тяжкий крест, как нес его Мессия.
В лохмотьях нищеты, истерзана кнутом,
Покрыта язвами, окружена штыками,
В тоске, она на грудь поникнула челом,
А из груди, дымясь, струится кровь ручьями...
О лесть холопская! ты миру солгала!

                В лице С.Я. Надсона русская литература обрела поэта, подобно А.С. Пушкину, наделенного даром всемирной отзывчивости и высшего примирения, разрешающего спор между гражданской лирикой, непревзойденным и блестящим выразителем который был Некрасов, и «чистым искусством», вдохновенным исповедником которого был А.А. Фет, примирение между западничеством И.С. Тургенева с его утонченной культурностью и лирическим описанием России, литературными зарисовками ее природы, лиц и характеров,  и почвенничеством Ф.М. Достоевского с его огненной религиозностью и мученической верой, прошедшей через горнило всех сомнений. В лирическом реквиеме «Над могилой И.С. Тургенева», Надсон сетует на безлюдье – на то, как мало в России талантливых и мудрых людей, ее идейных вождей, чье сердце всегда готово откликнуться на русское горе, а в стихотворении «Памяти Ф.М. Достоевского», обличает мир торгашества и тьмы, и лицемерие корыстных фарисеев – как из числа духовенства, так и интеллигенции, которые своими лживыми восклицаниями и пошлыми восхвалениями вплетают острейший терн печали в страдальческий венок этого русского мудреца, учившего любви враждующих людей. Русский поэт и литературный критик Владислав Ходасевич разделял всех поэтов на два стана: одни оправдываю мир именем Божества, они – поэты веры и жрецы искусства, ярким выразителем которых был А.С. Пушкин с его завещанной формулой – «мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», другие – поэты-войны, властители чувств, проповедники любви и сострадания к человеку и его земной судьбе, к ним принадлежал С.Я. Надсон, который не мог равнодушно относиться к добру и злу, был всегда обращен лицом к окружающей его жизни, черпал из нее вдохновение, желал быть не отрешенным созерцателем, а ее участником. На мой взгляд, эта литературоведческая схема Ходасевича искусственно разделяет поэтов на два воображаемых лагеря и не может охватить загадочную многогранность их личности, ведь тот же А.С. Пушкин с любовью относился к страждущему человечеству – пробуждал своей лирой добрые чувства и в своей жестокий век восславил свободу, а С.Я. Надсон – был одним из самых религиозных русских поэтов, он – не только настоящий лирик, но и поэт-молитвенник. В своих рассуждениях Ходасевич справедливо и мудро замечает, что Надсон – религиозно настроенный поэт-моралист и вдохновенный учитель жизни, умеющий громадный успех у образованной молодежи, властвующий над умами и сердцами людей с увлечением читающих его стихи и проливающих над ними слезы, но вопреки мнению этого литературного критика, поэзию Надсона нельзя охарактеризовать как поэзию чувств, и никак нельзя сказать, что «он более говорил сердцу, нежели мозгу и глубже волновал темпераменты, чем умы». Семен Яковлевич Надсон – это поэт с философским кладом ума, мелодичность и задушевный лиризм, придающий неувядающее очарование и красоту его поэзии, порой закрывает идейно-смысловое содержание его стихов, представляющих собой ярчайший образец философской поэзии в России, и здесь Надсон является наследником Жуковского, Веневитинова, Баратынского, Кольцова, Лермонтова и Тютчева. По натуре своей Надсон изящный лирик, а не боец, он – плачущий поэт, молящийся за всех страдальцев, а не могучий пророк, увлекающий за собой целые народы и побеждающей верой царства. Если бы Ходасевич обратил на это внимание, то понял бы, что хоть Надсон и прославляет героический подвиг и терновый венец страданий за людей – за их достоинство, честь и свободу, но сам этот поэт, скорее мыслитель, чем воин; он был всю жизнь мучим рефлексией и в стихах его столь же много философских размышлений, обращенных к уму, как и исповедальных строк, нацеленных на сердце. С философской рефлексией, свойственной шекспировскому Гамлету, Надсон говорил о себе: «я сын наших дней, сын раздумья, тревог и сомнений: я не знаю в груди беззаветных страстей, безотчетных и смутных волнений. Как хирург, доверяющий только ножу, я лишь мысли одной доверяю, - я с вопросом и к самой любви подхожу и пытливо ее разлагаю!..» На страницах своего дневника поэт признавался, что ему с ранних лет было свойственно философское мышление, душа его любила философствовать и мечтать, желала найти смысл существования и убедиться, что жизнь – это не игра случая и не пустая и глупая шутка: «Люблю пофилософствовать и помечтать – это моя страсть. Интересно мне знать, верны ли мои умствования и, если неверны, есть ли в них хоть капля здравого смысла? Авось-то есть. Мне свет и люди представляются далеко не в розовом свете, и жизнь, как сказал Лермонтов, мне кажется ни больше ни меньше как пустая и глупая шутка». Надо сказать, что именно философский характер лирики Надсона возвышал его как поэта над исторической эпохой, осенял его стихи вечной силой и красотой, делал их строки животрепещущими для всех народов и времен. В себе самом – в заповедных тайниках своей души, Надсон носил целый мир чувств, надежд, идей и видений, постоянно думал о смысле жизни и назначении человека, искал ответ на мучившие его метафизические, нравственные, исторические и социальные вопросы:

Случалось ли тебе бессонными ночами,
Когда вокруг тебя все смолкнет и заснет
И бледный серп луны холодными лучами
Твой мирный уголок таинственно зальет,
И только ты в тиши томишься одиноко,
Ты да усталая, больная мысль твоя, -
Случалось ли тебе задумать глубоко
Над неразгаданным вопросом бытия?

Зачем ты призван в мир? К чему твои страданья,
Любовь и ненависть, сомненья и мечты
В безгрешно-правильной машине мирозданья
И в подавляющей огромности толпы?..

                Душа Надсона искала всеобъемлющего знания, ум его бился над разрешением мировых вопросов и жаждал снять сияющий покров с предвечных Божьих тайн. С нравственным негодованием этот философствующий лирик упрекал в позорном малодушии тех, кто отвергал ценность знания и святость мудрости, как ученейший богослов обличал их в ереси гносимахии, и заявлял, что ему самому жизненно необходимо понять Кто сотворил природу  с ее солнцем, волнами морей и твердыней гор, и человека, наделив его мыслящим умом, свободой и способностью любить, душой, скучающей от бесцельности бытия и неспособной удовлетвориться преходящими благами материального мира. Высочайшее значение философии С.Я. Надсон видел в оправдании жизни – витадецеи, признаваясь, что ему душно и стыдно жить без цели, а сама бессмыслица земного существования для него – невыносимая мука. Известно, что Ф.М. Достоевский называл себя неисправимым идеалистом и говорил, что не может жить без веры и святыми. Эти строки можно сказать и о Надсоне – бесподобном лирике и настоящем христианском философе, чье сердце билось с неугасимой соломоновой жаждой познания и мученической любовью к мудрости:

«Верь,- говорят они,- мучительны сомненья!
С предвечных тайн не снять покровов роковых,
Не озарить лучом желанного решенья
Гнетущих разум наш вопросов мировых!»
Нет,- верьте вы, слепцы, трусливые душою!..
Из страха истины себе я не солгу,
За вашей жалкою я не пойду толпою –
И там, где должен знать,- я верить не могу!..
Я знать хочу, к чему с лазури небосвода
Льет солнце свет и жизнь в волнах своих лучей,
Кем создана она – могучая природа,-
Твердыни гор ее и глубь ее морей;
Я знать хочу, к чему я создан сам в природе,
С душой, скучающей бесцельным бытием,
С теплом любви в душе, с стремлением к свободе,
С сознаньем сил своих и с мыслящим умом!
Живя, я жить хочу не в жалком опьяненьи,
Боясь себя «зачем?» пытливо вопросить,
А так, чтоб в каждом дне, и в часе, и в мгновеньи
Таился б вечный смысл, дающий право жить.
И если мой вопрос замолкнет без ответа,
И если с горечью сознаю я умом,
Что никогда лучом желанного рассвета
Не озарить мне мглы, чернеющей кругом,-
К чему мне ваша жизнь без цели и значенья?
Мне душно будет жить, мне стыдно будет жить,-
И, полный гордости и мощного презренья,
Цепь бледных дней моих, без слез и сожаленья,
Я разом оборву, как спутанную нить!..

                Семен Яковлевич Надсон – неисправимый идеалист и утонченный лирик, верящий в христианские идеалы любви и всепрощения, мечтающий о благе людей и падении царства Ваала, но вместе с тем – как и Лермонтов, он признается, что жаждет покоя и забвенья, а его душу терзает «демон тоски и сомнения», с язвительно осмеивающий святую веру поэта, укоряющий его в забвении прежних обетов. В свое время Ф.М. Достоевский писал о себе: «Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных». Эти исповедальные строки из письма Достоевского выражают и религиозную драму Надсона – не только глубоко религиозного поэта, но и человека мучительных сомнений, заявляющего: «…я сын наших дней, - сын раздумья, тревог и сомнений».  Лирический герой Надсона, а следовательно и сам поэт, подвергает сомнению все – свою веру в Бога, светлые мечты и надежды юности, жизненный опыт седовласых старцев и мудрость гордых ученых и философов, религиозность церковнослужителей и веру в братские узы между людьми, наличие в жизни вечного смысла и само право человека на любовь и счастье. С юношеских лет Надсон мучился вековечным вопросом о бытии, благости и всемогуществе Бога, был в неустанных поисках смысла жизни, размышлял о том, существует ли бессмертие души, или же праве те, кто говорят, «что в борьбе и смуте мирозданья цель одна – покой небытия»: «Как пусто то, что называют жизнью. Как пусты и мелочны все ее волнения, и как ужасен тихий сон могил, со своими непроницаемыми тайнами. Отчего нет выходцев с того света, если он существует, выходцев, которые могли бы поведать нам загробную жизнь? И есть ли она, эта обетованная вечная жизнь, где праведники счастливы, жизнь, которую нам обещает Евангелие?   Страшные мысли. Напрасно тревожат ум мой подобные вопросы. К несчастью, никто не может мне ответить на них. О, счастливы тысячу раз те, кто имеет мать, кому она может объяснить все это и успокоить святым словом любви. Холодно живется на этом свете сироте, которого волнуют страшные вопросы. Два утешения и успокоения есть у меня в подобные минуты: читать и писать». Как человек, склонный к рефлексии и самоанализу, он искал спасения от «страшных вопросов», мучивших Иова и Иеремию, Августина Блаженного и Вольтера, Байрона и Мильтона, Лермонтова и Достоевского – в чтении  и творчестве, и здесь явно не хватает молитвы, без которой религиозная жизнь немыслима. Молитва – это разговор с Творцом, устремление ума и сердца к Богу, таинство Богообщения и основа духовной жизни христианина, она отличает религиозного человека, исповедующего библейскую веру в живого Бога пророков и Откровения от идеалиста, почитающего абстрактную идею Бога. Если мы откроем книгу Иова, то увидим, что этот древний страдалец в неистовых молитвах взывал к Богу и высказывал Творцу все горести своего сердца, поверял ему все свои думы, негодования и весь плач души своей, взыскуя Божьего ответа. Для христианина может показаться, что в своих духовных исканиях и размышлениях С.Я. Надсон имел склонность к непреодоленному рационализму – слишком опирался на свой мыслящий ум, не до конца сознавая, что есть предвечные тайны для нас неизъяснимые, о чем возвещает Священное Писание, и открыть их нам может только Сам Господь – само познание наше должно быть синергитичным, как совместное действие с Богом, соработничество, о котором так вдохновенно писал апостол Павел. Но лирические стихи Надсона указывают на то, что он восхищался красотой Божьего мира, читал Библию – особенно писания пророков и Евангелие от Иоанна, а мучительные сомнения переходили у него в тютчевскую жажду веры и утверждение христианских жизненных ценностей, в сокровенную и не всегда изреченную молитву. В стихотворении «Я не щадил себя: мучительны сомненья…» поэт исповедуется в том, что оставлял светлые убеждения прежних лет и погребал проклятьями былые мечты, а затем, после периода безверия, вновь стал собирать «обломки от крушения» и «на развалинах творить и созидать», дабы воздвигнуть новый храм и молиться «истинному Богу». Но стихотворение это завершается трагическим признанием – после обретения Иововой веры, прошедшей через горнило сомнений и печали, Надсон с бессильным ужасом и слезами вновь наблюдает торжество мирового зла на земле и века страдальческой крови людей, поэтому сомнения с новой силой обрушиваются на святилище его души и повергают его в глубокие, мрачные и безутешные раздумья. В своей поэзии Надсон смог охватить всего человека со всем его духовным миром, со всей жизнью – внутренней и внешней, а потому в его стихах жажда счастья переходит в подвиг самоотречения, отчаянные сомнения сменяются горячим и искренним исповеданием веры, желание покоя сочетается со стремлением к действию, склонность к самоанализу и погружение в себя – с милосердием по отношению к «страждущим братьям». Это свидетельствует не о душевной ущербности поэта и его раздвоенности, как думали некоторые дилетантствующие литературные критики, а о его многогранности, ибо С.Я. Надсон – это певец  скорби и крайнего пессимизма, доходящего до отчаяния и безнадежности, но он же – поэт надежды, веры и любви. Для поэтики Надсона характерно выражение резко контрастных состояний человеческого духа и желание передать всю гамму и многомерность, загадочность и парадоксальность бытия, что лучше всего иллюстрирует стихотворение «Жизнь», котором отразились все художественные черты надсоновской лирики – любовь к сентенциям и афористичность поэтических формулировок, искренность и красота слога, сочетание ораторского пафоса с тончайшим лиризмом, сочетание философской рефлексии и исповеди:

Меняя каждый миг свой образ прихотливый,
Капризна, как дитя, и призрачна, как дым,
Кипит повсюду жизнь в тревоге суетливой,
Великое смешав с ничтожным и смешным.
Какой нестройный гул и как пестра картина!
Здесь – поцелуй любви, а там – удар ножом;
Здесь нагло прозвенел бубенчик арлекина,
А там идет пророк, согбенный под крестом.
Где солнце – там и тень! Где слезы и молитвы -
Там и голодный стон мятежной нищеты;
Вчера здесь был разгар кровопролитной битвы,
А завтра – расцветут душистые цветы.
Вот чудный перл в грязи, растоптанный толпою,
А вот душистый плод, подточенный червем;
Сейчас ты был герой, гордящийся собою,
Теперь ты – бледный трус, подавленный стыдом!
Вот жизнь, вот этот сфинкс! Закон ее – мгновенье,
И нет среди людей такого мудреца,
Кто б мог сказать толпе – куда ее движенье,
Кто мог бы уловить черты ее лица.
То вся она – печаль, то вся она - приманка,
То все в ней – блеск и свет, то все - позор и тьма;
Жизнь – это Серафим и пьяная вакханка,
Жизнь – это океан и тесная тюрьма!

                В поэзии С.Я. Надсона с орнаментальностью ее языка и безудержной мощью лирических порывов, использованием антитез и антиномичностью стиля мышления, часто происходит обращение к текстам Священного Писания – поэт сравнивает свою эпоху безвременья с мрачными временами поклонения Ваалу – языческому божеству, которому в древности семитские народы приносили человеческие жертвоприношения, когда была поругана сияющая святыня веры в единого Бога, от Которого отступил израильский народ, впавший в один из страшнейших грехов – идолопоклонничество. Известно, что в жилах Надсона текла не только русская, но и еврейская кровь, в чем он не постеснялся признаться в беседе с убежденным юдофобом и армейским офицером Иваном Леонтьевым-Щегловым, который впоследствии будет вспоминать об их разговоре: «Услышав от меня антисемитские высказывания, Семен Яковлевич привстал с постели – в то время его уже начинала одолевать чахотка. Бледный, как мертвец, и с лихорадочно горящими глазами он произнес сдавленным голосом: «Вы хотели знать тайну моей жизни? Извольте, я еврей». И устремил на меня растерянный взгляд, ожидая увидеть выражение ужаса». Ощущение своего еврейского происхождения не препятствовало Надсону исповедовать христианскую веру и быть наследником и творцом великой русской культуры, ведь его мать была православной христианкой, а сам поэт любил повести Карамзина, знал наизусть почти всего Пушкина, с детских лет декламировал стихи Лермонтова, зачитывался бессмертными творениями Гоголя, Тургенева и Достоевского, с увлечением читал «огненные статьи» Белинского, благоговел перед Герценом и Некрасовым, ценил Фета и Кольцова, с большим почтением относился к музыканту А.Г. Рубинштейну, говоря, что в его игре есть «что-то до того грандиозное и величественное, что словами не передашь: точно в первый раз Альпы увидел!», и, конечно, был глубоко верующим человеком на страницах своего дневника, описывающим светлое духовное восприятие православных праздников: «Канун Светлого Воскресения… Тихо в доме и на улицах, залитых неровным сиянием плошек. Но только что загорится утро, Петербург оживет, и радостное «Христос воскрес!» - послышится во всех его улицах. Я слышу благовест какой-то церкви. Там теперь молится народ, дожидаясь с нетерпением, когда споют «Христос воскрес!». Какая теплая вера!» Надсон – это одно из самых трагических лиц в истории русской литературы, он – скорбный поэт с надломленной жизнью, ощущающий, что оказался в состоянии, когда вся жизнь вокруг отрицает бытие Бога и Его святую любовь, а без веры в Него – нельзя жить: «А есть ли еще другой-то свет? Вот вопрос, который уже три года меня мучает и который я не могу решить до сих пор. Надо будет поговорить об этом с Софьей Степановной и если она не даст мне положительного ответа, и если она не уверит меня в существовании Бога, тогда, право, незачем жить». По признанию С.Я. Надсона, мысль о благости Творца вселенной и Его промышлении огревала его даже в минуты самых горьких сомнений и отчаяния, а вера была для него звездой, указывающей путь к спасению посреди непроглядной мглы жизни: «Я нашел было слабый путеводный огонек света, и вот он гаснет опять, он подавлен и окружен беспощадной, непроглядной серой мглой. Но я не поддамся: я своим девизом поставил – идти к свету и других вести к нему. Все равно, пусть ноет, болит сердце, пусть разбиваются и рухнут личные надежды, личные мечты, вперед, без устали, без отдыха, к свету, к свету!!» В своем творчестве Надсон часто обращался к библейским сюжетам и образам, черпал мудрость и вдохновение из святого Евангелия, что отразилось на ряде его произведений – в поэмах «Христианка» и «Иуда», в стихотворениях «Желание», «Полдороги», «О, если там, за тайной гроба…», «Я чувствую и силы и стремленье…», «Христос! Где Ты, Христос, сияющий лучами…», «Я не Тому моюсь, Кого едва дерзает…». С юношеских лет Надсон ощущал себя носителем идеи священного служения Богу, заявлял, что истинное назначение поэта – быть пророком в своем отечестве, но в тоже время, жалел, что не обладает «огненным словом» «могучего пророка», не может увлечь за собой людей к святой истине: «И давит сердце мне сознанье, что я – я раб, а не пророк». В своих стихах, поэт жаловаться на несовершенство мира и сокрушался о греховности людей, забывших заповеди Божии, но более всего его моральное негодование вызывали погрязшие в грехах служители Ваала – олицетворяющие все низменное и пошлое, сурово порицаемые пророками с древних времен, и он с праведным гневом обрушивался на приверженцев культа золотого тельца и клеймил позором корыстолюбивых и тщеславных фарисеев:

Христос! Где Ты, Христос, сияющий лучами
Бессмертной истины, свободы и любви?
Взгляни – Твой храм опять поруган торгашами,
И меч, что Ты принес, запятнан весь руками,
Повинными в страдальческой крови…

Взгляни, кто учит мир тому, чему когда-то
И Ты учил его под тяжестью креста!
Как ярко их клеймо порока и разврата,
Какие лживые за страждущего брата,
Какие гнойные открылись уста!

О, если б только зло! Но рваться всей душою
Рассеять это зло, трудиться для людей, —
И горько сознавать, что об руку с Тобою
Кричит об истине, ломаясь пред толпою,
Прикрытый маскою, продажный фарисей!

                Когда я читаю суждения наших литературных критиков о религиозных стихах С.Я. Надсона и двух его поэмах – «Христианка» и «Иуда», то мне становится грустно – грустно оттого, что такие горе-исследователи как С.В. Сапожников и Л.П. Щенникова, не зная азов христианского вероучения – догматического, нравственного и литургического богословия Православной Церкви и не имея ни соответствующей высокой культуры, ни интеллектуальных способностей, необходимых для понимания миросозерцания Надсона, его духовного мира и философских раздумий, самонадеянно берутся рассуждать о жизненных ценностях поэта и высказывают нелепейшие суждения о том, что  поэт  «разочаровался не только в Царствии Божием на земле, но и в том, которое обещано в мире ином» (Щенникова) и приписывают Надсону пошлый трансцендентный эгоизм – то, что он «жаждет искупительной жертвы не столько во имя спасения других, сколько во имя собственного спасения» (Сапожников). Нашим литературным критикам давно пора понять, что С.Я. Надсон – христианский поэт, его мученическая вера аналогична вере Иова, апостола Павла, Достоевского и преподобного Силуана Афонского, он никогда не отрицал сотериологического значения искупительной жертвы Сына Божиего на Голгофе, он не был хилиастом, а напротив – разоблачал в стихах невозможность устроения Рая на грешной земле, он никогда не терял моральные ориентиры христианской этики и никогда не отвергал христианской эсхатологии, но верил, что в конце времен произойдет второе пришествие Христа в наш мир – Он придет со светочем вечного счастья в руках, совершит Суд Божий и настанет Царство Небесное на новой земле и под новыми небесами – вселенная духовно преобразиться и не будет ни скорбей и разлук, ни тления и смерти. Если бы российские литературоведы внимательно прочли Библию, то знали бы, что стихотворение Надсона «Христос! Где Ты, Христос, сияющий лучами…» есть отсылка не только к евангельскому сюжету об изгнании Иисусом Христом торгашей и менял из храма, но и к Апокалипсису – к молитве мучеников, взывающих к небесам –  «доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь живущим на земле за кровь нашу?» (Откр.6:10), и к апокалиптическому образу сияющего Христа грядущего в силе и славе Своего предвечного Божества. Литературный язык Надсона проникнут библейской образностью, и его выражение «сияющий Христос» восходит к словам апостола Иоанна Богослова: «Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы» (Ин: 1:5). В Священном Писании сказано, что Господь обитает в свете неприступном, ознаменовывающем Его святость, а то, что Он грядет в мир – пророчество об окончательной победе Спасителя над дьяволом, Адом и смертью, Его воцарение на духовно обновленной земле, но чтобы войти в Царство Небесное нам всем надлежит быть верными Богу – жить по Его заповедям и восходить к святости, проникаться Его Божественным Светом, о чем писал преподобный Симеон Новый Богослов, а задолго до него евангелист Матфей: «Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела, и прославили Отца вашего небесного» (Мф. 5:16). Для Надсона верить в Бога означает не просто признавать Его существование, но и быть верным Ему до конца – до мученической смерти, к чему нас призывает и Апокалипсис. Тема верности Богу и отречения от Него, мученического подвиге веры и предательства всегда волновали поэта, и он посвятил им две свои великолепные поэмы – «Христианка» и «Иуда». В поэме «Христианка», написанной в 1878 году, Надсон прославляет мученичество древних христиан во время правления Нерона, и самое поразительное даже не готовность Марии возложить жизнь на алтарь Христа, не то, что «бесплодны были все старанья ее суровых палачей: ни обещанья, ни страданья не сокрушили веры в ней», не духовное и чудесное преображение славного и испытанного в боях патриция Альбина, который с восхищением смотрит на Марию, проникается любовью к ней и принимает христианскую веру ценой своей весьма благополучной жизни – «Я умру с тобою... О Рим, - и я христианин...», а предсмертные слова христианки, исполненные любви и всепрощения:

В последний раз я открываю
Мои дрожащие уста:
Прости, о Рим, я умираю
За веру в моего Христа.
И в эти смертные мгновенья,
Моим прощая палачам,
За них последние моленья
Несу я к горним небесам:
Да не осудит их Спаситель
За кровь пролитую мою,
Пусть примет их святой Учитель
В Свою великую семью,
Пусть светоч чистого ученья
В сердцах холодных Он зажжет
И рай любви и примиренья
В их жизнь мятежную прольет!..

                В предсмертной молитве Марии выражена вся смысловая суть поэмы, восходящая к евангельскому эпизоду о страждущем Христе, умирающем с молитвой за Своих убийц: «Отче! прочти им, ибо не ведают, что творят». Римский аристократ Альбин восхищается духовной красотой Марии, приносящей себя в жертву во имя святых убеждений и веры, а Надсон нарекает ее «христианкой» – высочайшим именем человека, уподобившегося Христу в самом тяжелейшем и героическом подвиге – в жертвенной любви и самоотверженной верности Богу и в мученической и всепрощающей любви к своим врагам. Верный христианской вере и этике Надсон, прославляет силу и красоту евангельской любви в нашем мире, лежащем во зле, возвещает, что эта любовь – величайшее чудо на свете и доказательство того, что Бог есть и Он абсолютно благ, наконец, поэт провозглашает любовь – величайшей ценностью в мире и смыслом нашей жизни, той силой, что духовно преображает человека из язычника в христианина. Красоте искупительного подвига самопожертвования и сама идея бескорыстной и жертвенной любви к Богу и людям – даже к врагам, изумляла Надсона и он постоянно обращался к Новому Завету с его духовно-нравственными мотивами  любви и всепрощения, гибели за правду, осмысливал христианский догмат об искуплении, задавался вопросом не только о сотериологическом, но и о нравственном значении жертвы Иисуса Христа, как великого примера для всех нас, призывал людей в России и мире к милосердию – к тому, чтобы подавать руку всем страждущим братьям. Вся поэзия Надсона насквозь проникнута христианскими и экзистенциальными мотивами, он обостренно ощущает зло и коварство жизни, задается вопросам, мучившим Достоевского и Бердяева – «для чего и жертвы и страданья?», мученически размышляет о том, стоит ли Царство Небесное всех пролитых слез и всей пролитой крови, но, как Иов и Соломон, Паскаль и Кьеркегор, признается, что не может жить без Христа Спасителя. Дмитрий Мережковский, прочтя одно из произведений епископа Михаила Семенова, обнаружил там стихи Надсона, прославляющие святость мученического подвига, и ядовито отозвался: «Цитаты из Надсона рядом с цитатами из Евангелия, может быть, и не кощунство, но несомненно дурной вкус». Но вопреки наветам раздраженного полемикой с епископом Михаилом декадента Мережковского, Надсон был поэтом с христианским миросозерцанием, лучшие стихи его овеяны духом Евангелия – Святым Духом Божиим, и являются шедеврами религиозной лирики не только благодаря певучести и пластичности, но и благодаря глубочайшему духовному содержанию. В поэзии и миросозерцании С.Я. Надсона меня восхищает его поразительная христоцентричность. Надсон любил Христа Спасителя всем сердцем. Христос для него – высочайший нравственный идеал, спутник всех гонимых и отверженных миром –  «Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог – человек и брат с небесною душой», Которому поэт посвятил одно из лучших своих стихотворений:

Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает
Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,
И перед Кем мой ум бессильно замолкает,
В безумной гордости постичь Его стремясь.
Я не тому молюсь, пред чьими алтарями
Народ, простертый ниц, в смирении лежит,
И льется фимиам душистыми волнами,
И зыблются огни, и пение звучит;
Я не Тому молюсь, Кто окружен толпами
Священным трепетом исполненных духов
И Чей незримый трон за яркими звездами
Царит над безднами разбросанных миров, -
Нет, перед Ним я нем!.. Глубокое сознанье
Моей ничтожности смыкает мне уста, -
Меня влечет к себе иное обаянье –
Не власти царственной, но пытки и креста.
Мой Бог – Бог страждущих, Бог, обагренный кровью,
Бог-человек и брат с небесною душой, -
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой!..

                Известно, что Ф.М. Достоевский сложил свой личный «символ веры»: «Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовью говорю себе,  что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, а действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истинной». Эта религиозность с ее христоцентричностью характерна и для С.Я. Надсона, но если в момент написания своего «символа веры», Достоевский был еще далек догматической веры Православной Церкви, то Надсон куда более глубокий знаток Священного Писания и церковного вероучения, а его стихотворение «Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает..» – блистательный и неоцененный образец поэтического богословия, сравнимый с такими непревзойденными шедеврами русской поэзии как ода «Бог» Г.Р. Державина, «Пророк» А.С. Пушкина и «Пророк» М.Ю. Лермонтова, «Эти бедные селенья…» Ф.И. Тютчева и «Не тем Господь могуч, непостижим…» А.А. Фета. Веруя в предвечное бытие непостижимого Бога Творца и Его всемогущество, исповедуя Святую Троицу, Надсон благоговел перед Сыном Божиим, ибо Христос Богочеловек стал для него ответом на неразрешимый вопрос о теодицеи – Богооправдании, поэтому поэт и говорит, что его влечет обаянье «не власти царственной, но пытки и креста». Надсон понимал, что искупительная жертва Спасителя на Голгофе – это величайшее Откровение Божественной Любви: «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою». (1Ин.;3:16)  «Христос, когда еще мы были немощны, умер за нечестивых. Ибо едва ли кто умрет за праведника; разве за благодетеля, может быть, кто и решится умереть. Но Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками»  (Рим.;5:6–11). Не обладая эпическим гением Данте Алигьери, Надсон не смог по достоинству оценить и понять «Божественную Комедию», но, как и величайший поэт Италии, он считал, что самый страшный грех – это предательство Иисуса Христа, олицетворением которого стал Иуда, чье опороченное имя – нарицательно с момента евангельских событий страстной седмицы. В поэме «Иуда», по художественному языку напоминающей Лермонтова, Надсон предпринял изумительную попытку вчувствоваться и вжиться во внутренний мир знаменитого библейского предателя, продавшего жизнь своего Божественного Учителя за тридцать серебряников. В этой великолепной поэме, не оставляющей равнодушным ни одного христианина, Христос представлен в полном согласии с Евангелием – как нравственный идеал жертвенности и человеколюбия. Поэма «Иуда» начинается с картины последних часов земной жизни Иисуса Христа и Его крестных страданий – Божественный Искупитель, пришедший в мир с заветом  святой любви, был предан одним из своих учеников и распят на Кресте. С точки зрения Надсона два основных мотива предательства Иуды – это отсутствие веры и сребролюбие: Иуда видит в Иисусе Христе обычного человека, странствующего мудреца, а не Сына Божиего, что же касается сребролюбия, то страсть к наживе и власть золотого тельца над душами людей – это порок, заклеймивший человечество после грехопадения и вызывающий нравственный протест Надсона, его праведный гнев на служителей мамоны. По Надсону к месту распятия Христа – к Голгофе, могли бы придти люди, ищущие помощи Божией – больные и жаждущие исцеления, Его тайный ученик – видимо, Иосиф Аримофейский, кающийся грешник, взыскующий прощения Божиего, как трижды отрекшийся от своего Учителя, но покаявшийся апостол Петр или разбойник, висевший по правую руку от Спасителя и умирающий с Ним, но раскаявшийся в своих преступлениях и исповедовавший Иисуса Христа – Сыном Бога Живого перед смертью, за что ему отверзлись врата Царства Небесного. Но в их число не входит Иуда, он предал Христа и променял Его жизнь на деньги, а затем – осознал, что предал Сына Божиего – с этого момента рабский страх и угрызения совести поселились в его душе, но они не привели его к покаянию, ибо в его сердце не нашлось места надежде на милость Божию. С тончайшим психологическим анализом Надсон изображает духовное и душевное состояние Иуды – страх и отчаяние: истерзанный мучением предатель, понимает, что мог бы быть апостолом святой истины, но через грех Богопредательства он потерял свое назначение – утратил смысл существования, а в довершение в его воспаленном сознании возникает роковой призрак Христа, взирающий на него с укором. Для Надсона очевидно, что в основе покаяния должно лежать чувство любви – «любимого Бога я предал и оскорбил», а значит, если бы Иуда раскаялся, то он бы не бежал от Христа, а сам бежал к Христу и пал ниц пред Ним с горячей молитвой и покаянным плачем. Но все, что испытывает Иуда – это безудержный страх и отчаяние, оттого, что он предал не обычного человека, а Сына Божиего, и навлек на себя кару небесную, которую этот нераскаянный грешник всеми силами хочет избежать:

Вот он, истерзанный мученьем,
Апостол истины святой,
Измятый пыткой и презреньем,
Распятый буйною толпой;
Бог, осужденный приговором
Слепых, подкупленных судей!
Вот он!.. Горит немым укором
Небесный взор Его очей.
Венец любви, венец терновый
Чело Спасителя язвит,
И, мнится, приговор суровый
В устах разгневанных звучит...
«Прочь, непорочное виденье,
Уйди, не мучь больную грудь!..
Дай хоть на час, хоть на мгновенье
Не жить... не помнить... отдохнуть...
Смотри: предатель Твой рыдает
У ног Твоих... О, пощади!
Твой взор мне душу разрывает...
Уйди... исчезни... не гляди!..
Ты видишь: я готов слезами
Мой поцелуй коварный смыть...
О, дай минувшее забыть,
Дай душу облегчить мольбами...
Ты Бог... Ты можешь все простить!..

…Погиб Иуда... Он не снес
Огня глухих своих страданий,
Погиб без примиренных слез,
Без сожалений и желаний.
Но до последнего мгновенья
Все тот же призрак роковой
Живым упреком преступленья
Пред ним вставал во тьме ночной;
Все тот же приговор суровый,
Казалось, с уст Его звучал,
И на челе венец терновый,
Венец страдания, лежал!

                На закате своей короткой жизни, борясь с чахоткой и в поисках заработка С.Я. Надсон стал писать литературные статьи и фельетоны для киевской газеты «Заря», где резко раскритиковал реакционного критика и журналиста «черносотенной улицы» В.П. Буренина, обвиняя его в отсутствие художественного вкуса и любви к непристойностям: «…порнография самого низкого качества бьет в глаза с каждой страницы этих «реалистических повестей из действительной жизни». «Вздрагивающие бедра», «обнаженные плечи», «античные руки», «неприкрытая грудь», - «падение» в начале рассказа, «падение» в середине и «падение» в конце…». Аргументируя свои критические выпады в адрес Буренина, Надсон писал в одном из своих писем: «С Бурениным я «связался» потому, что давно пора указать ему его настоящее место. Его все бранят и все боятся. Разумеется, мне было бы гораздо приятнее красоваться в плаще поэта и бряцать на лире, -  но жизнь заставляет иногда против воли засучивать рукава и браться за метлу». Если Надсон – утонченный идеалист и романтик по духу, для которого искусство – это священный храм, то Буренин – человек низкий и бесчестный, он был сотрудником газеты «Новое время», самым читаемым и ярким фельетонистом, его критические этюды привлекали читающую публику, но по моральным качествам своим он – «бесцеремонный циник», острый на язык и пренебрегающий правилами приличия, готовый опуститься до самой омерзительной и гнусной клеветы. Как проницательный мыслитель Надсон предчувствовал оскорбления и клевету со стороны Буренина, но цинизм, бессовестность и издевательства этого фельетониста превзошли все ожидания поэта. Месть Буренина оказалась изощренной и подобной смертоносному удару кинжала, смазанного ядом: в своем вульгарном пасквили он не только оклеветал Надсона обвинив поэта в том, что он симулирует тяжелую болезнь, чтобы жить на средства благотворительности и быть «нахлебником литературного фонда», но и всячески глумился над книгой его стихов, посвященных Н.М. Дешевовой. В лице С.Я. Надсона антисемит Буренин обрушился на всех еврейских поэтов, оскорбительно называя их  «поставщиками рифмованной риторики», которые «смело воображают, что они крупные поэты, и считают своим долгом представиться перед взором читателей со всякими пустяками, которые выходят из-под их плодовитых перьев». В припадке бешенства Буренин с бесстыдством распускал сплетни об интимной связи М.В. Ватсон с умирающим поэтом, называя ее возвышенную и благородную заботу о нем «лживым прикрытием истерической похоти», сам же Надсон был заклеймен этим окончательно обезумевшим от злобы критиком «еврейским рифмоплетом», покоряющим сердца увядающих аристократок: «Маленький поэтик, сидящий на насесте в маленьком курятнике, вдруг проникается фантазией, что этот курятник представляет весь мир». «…чахоточные таланты легко заводят романы, но увы! Бегают за ними не титулованные аристократки, а перезрелые, любвеобильные дамы, ищущие возможности поместить остатки своей давно увядшей красоты и угасших страстей, не воспламеняющих более людей здорового темперамента». «По большей части такие поклонницы принадлежат к категории дам, которым стукнуло за сорок и которых Бог не наделил женским благообразием, но зато щедро наградил запоздалой пламенностью чувств». Клеветнические наветы Буренина и  его издевательства, опубликованные в газете «Новое время», наглядно демонстрирующей как прогнила печать в самодержавной России, застали С.Я. Надсона в тот момент, когда он уже возлежал на смертном одре. Друзья советовали поэту не читать буренинские фельетоны, но Надсон не мог уклониться от литературной дуэли – превозмогая свою болезнь, несмотря на то, что из-за паралича у него отнялась рука, он до конца решился отстаивать свою честь: «Если  бы Буренин говорил обо мне, как о поэте, я бы не обратил никакого внимания  на его отзывы, хорошо понимая, чем они внушены … Но он глумится над моей личностью, над моим отношениям к близким мне людям, над посвящением моей книги. Он возводит на меня самые нелепые и несправедливые  клеветы…». «Если литераторы не будут протестовать против  Буренина, я должен буду ехать в Петербург, чтобы своими силами отстаивать свою честь. Роковой этот шаг будет, по всей вероятности, смертельным… Я понимаю, что каждый уважающий себя человек  должен быть выше клеветы, но всему есть  границы…». В нашем литературоведении стремление умирающего Надсона отправиться из Ялты в Петербург, чтобы защитить свою репутацию в дуэльной схватке рассматривается как «абсурдное намерение», но на самом деле – это выражение рыцарского кодекса чести русского поэта, вслед за Пушкиным и Лермонтовым несущего святую хоругвь искусства, благословенного небесами. Впечатлительное и чуткое сердце поэта было ранено гнусной клеветой Буренина и Надсон не мог отказаться от публичной дуэли: «Поймите же, что я не могу этого сделать, не могу потому, что это было бы малодушием. Если бы грязные обвинения и клеветы шептались под сурдинкой, у меня за спиной, - конечно, я был бы вправе пренебрегать ими, игнорировать их… Но эти нападки, позорящие мое доброе имя, эта невообразимо гнусная клевета бросается мне в лицо печатно, перед всей читающей Россией». Последние минуты жизни С.Я. Надсона были омрачены  не только невероятными физическими мучениями, связанными с тяжкой болезнью, но и душевными муками, вызванными с фельетонами Буренина, о чем писала пострадавшая от его оскорблений Мария Ватсон: «…чуть ли вся Ялта это видела, - как нанес окончательный удар г. Буренин и так уже бесконечно больному юноше… Фельетон г. Буренина… потряс так сильно надломленный организм больного поэта, что тотчас же и свел его в могилу». По словам врача Ф.Г. Шангеева, лечившего Надсона, умирающий поэт испытал «туберкулезное воспаление мозга – самую тяжелую, мучительную форму смерти. И несчастному поэту пришлось испить чашу страданий до дна…». «Я уверен, что умерший безвременно Надсон, несмотря на безнадежность болезни, мог бы прожить, по меньшей мере, до весны или даже осени, если бы вышеупомянутый фельетон г. Буренина не был напечатан». По справедливым словам  В. Г. Короленко «того, что проделал Буренин над умирающим Надсоном, не было ни разу во всей русской печати. Никто, в свое время читавший эти статьи, не может ни забыть, ни простить их». После того, как Надсон скончался в Ялте 19 января 1887 года, на пароходе «Пушкин» гроб с его телом был доставлен в Одессу, а оттуда – в Петербург, где молодежь несла его на руках до Волкова кладбища, где тело поэта было упокоено в могиле, находящейся в нескольких шагах от могил Добролюбова и Белинского. После смерти популярность С.Я. Надсона достигла зенита – в честь поэта произносились речи и читались стихи, в петербуржских, московских, киевских и одесских журналах и газетах были напечатаны некрологи и отзывы об умершем поэте, а в петербуржском университете профессор О.Ф. Миллер прочел студентам лекцию, посвященную памяти покойного. Известный публицист Г.К. Градовский в своей надгробной речи над могилой Надсона сравнил его гибель с гибелью А.С. Пушкина, указав на то, что оба поэта пали жертвой реакционных сил России, расстались с жизнью из-за дуэли – реально-исторической в одном случае и метафорически-литературной в другом. Могила С.Я. Надсона на Волковом кладбище стала своеобразной русской литературной Меккой – объектом паломничества его поклонников, а на одном из поэтических вечеров даже критически настроенный Д. Мережковский почтил память усопшего поэта, чья короткая жизнь оборвалась накануне творческого расцвета, прочтя свое стихотворение «Смерть Надсона»:

Поэты на Руси не любят долго жить:
Они проносятся мгновенным метеором,
Они торопятся свой факел потушить,
Подавленные тьмой, и рабством, и позором.
Их участь – умирать в отчаянья немом;
Им гибнуть суждено, едва они блеснули,
От злобной клеветы, изменнической пули
Или в изгнании глухом.
И вот еще один, - его до боли жалко:
Он страстно жить хотел и умер в двадцать лет.
Как ранняя звезда, как нежная фиалка,
Угас наш мученик-поэт!
Свободы он молил, живой в гробу метался,
И все мы видели – как будто тень легла
На мрамор бледного, прекрасного чела;
В нем медленный недуг горел и разгорался,
И смерть он призывал – и смерть к нему пришла.
Кто виноват? К чему обманывать друг друга!
Мы, виноваты – мы. Зачем не сберегли
Певца для родины, когда еще могли
Спасти его от страшного недуга?
Мы все, на торжество пришедшие сюда,
Чтобы почтить талант обычною слезою, -
В те дни, когда он гас, измученный борьбою,
И жаждал знания, свободы и труда,
И нас на помощь звал с безумною тоскою, -
Друзья, поклонники, где были мы тогда?..
Бесцельный шум газет и славы голос вещий –
Теперь, когда он мертв, - и поздний лавр певца,
И жалкие цветы могильного венца –
Как это все полно иронии зловещей!..
Поймите же, друзья, он не услышит нас:
В гробу, в немом гробу он спит теперь глубоко,
И между тем как здесь все нежит слух и глаз,
И льется музыка, и блещет яркий газ, -
На тихом кладбище он дремлет одиноко
В глухой, полночный час…
Уста его навек сомкнулись без ответа…
Страдальческая тень погибшего поэта,
Прости, прости!..

                Преждевременная смерть С.Я. Надсона стала страшной потерей для русской поэзии и неисцелимой раной на сердце России, равно как и смерть А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, она была канонизирована в сознании «потерянного поколения» эпохи безвременья, выразителем дум, надежд и настроений которого и был безвременно скончавшийся поэт. Если все поэты России и мира – это рыцари-жрецы одного ордена, как полагал Ходасевич, то С.Я. Надсон – это идеалистически настроенный романтик и рыцарь веры, выступающий с открыто поднятым забралом против всей омерзительной пошлости окружающего мира, его личность загадочна, а творчество – необыкновенно, а он сам – целомудренный творец высоконравственной поэзии, проникнутой христианскими мотивами любви, сострадания и всепрощения. Вся лирика Надсона принизана печальными раздумьями, она имеет экзистенциальный и исповедальный характер – поэт был склонен к самоанализу и рефлексии, он стремился к разрешению вековечных вопросов о добре и зле, любви и страдании, о том, достижимо ли счастье для человека, свободен ли он или является игрушкой в руках судьбы, имеет ли его жизнь высший смысл или же драма земного бытия бессмысленна и бесцельна. В российском литературоведении Надсона обычно именуют поэтом мировой скорби, подобно Байрону, Леопарди и Лермонтову, почитают его за певца тоски, печали и разочарования, и на то есть своим основания – Надсон очень остро ощущал, что мир лежит во зле и нравственно восставал против неправды нашей жизни, как древние пророки и мудрецы – Иов, Исайя, Иезекииль, Иеремия и Аввакум, но вместе с тем, он – поэт-печальник и молитвенник за весь земной мир – за всех страждущих и угнетенных, продолжающий дело Достоевского и Некрасова, и, подобно апостолу и евангелисту Иоанну Богослову, мученически верующий, что Бог благ и всемогущ, и в конце времен Его любовь восторжествует на небе и земле – вселенная духовно преобразится и не будет ни смерти, ни страданий, ни одиночества. Нельзя сказать, что молитва, искусство и философские раздумья мирили Надсона с пошлой жизнью и бездушными людьми, но музы вели его навстречу к Богу, Который один мог разрешить все наитруднейшие вопросы, волновавшие его ум и сердце, и нравственно оправдать жизнь и историю мира. Высочайшая, таинственная и прекраснейшая святыня непреходящей поэзии Надсона – это Христос, и если его стихи не трогают наши сердца, то и весь Новый Завет написан не для нас, не для нас совершаются богослужения в православных храмах и не для нас пришел на землю, проповедовал, творил чудеса, умер на Голгофе и воскрес и мертвых Спаситель, ибо в нас нет ни веры в Бога, ни любви к людям, и мы – идолопоклонники, разучившиеся быть людьми, утратившие человечность. Размышляя о горькой судьбе Надсона, о его короткой и страдальческой жизни, мне становится грустно, оттого что Россия и ее народ не ценит своих гениев и гонит их, топчет с завистью златой венец искусства и не понимает, что подобно тому, как вечен Христос, так вечна и непреходяща поэзия, прославляющая Его святое имя, и как дорог сердцу настоящего христианина Спаситель, так дороги для него и все Его вестники – пророки и апостолы, священнослужители, монахи и богословы, мудрецы и подвижники, гении науки и жрецы искусства, если они творят во славу Божию и возвещают своими делами о неизреченной премудрости, бесконечном всемогуществе и абсолютной любви Всевышнего. Если с высоты вечности взглянуть на земной путь С.Я. Надсона, то мы увидим, что его «книга жизни» имеет немного страниц, но на Суде Господнем важно не их количество – не многолетие, а само духовное содержание жизни, и можно с уверенностью сказать, что смысложизненной осью вокруг которой вращались все надежды и молитвы, раздумья и муки этого поэта была чудесная и таинственная личности Сына Божиего Иисуса Христа, Которого Надсон любил всем сердцем и душой, без Которого не мог жить и изнемогал в тоске и печалях, впадал в отчаяние. Как и у Лермонтова и Достоевского, вера Надсона прошла через горнило сомнений и мучительных раздумий, а сам поэт – мученик мысли и веры, прошедший, как Данте, через бездну ужаса и отчаяния, но на всех путях жизни ярчайшим маяком надежды, веры и любви для него сиял евангельский образ Христа Богочеловека – с Ним поэт связывал все свои надежды и чаяния, к Нему взывал и молился в страшные часы душераздирающей скорби. В завершении своего лирико-философского эссе, мне хотелось бы заметить, что самые лучшие стихи Надсона являются драгоценными жемчужинами русской и мировой поэзии, они имеют глубокое духовное, возвышенно-поэтическое и философское содержание, вечное и непреходящее значение, а о самом покойном поэте лучше всего сказать его бесподобными строками:

Не говорите мне: «он умер». Он живет!
Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает
Пусть роза сорвана – она еще цветет.
Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!..