Довлатов сказал как-то, что одну хорошую книгу за свою жизнь может написать каждый. Соглашаюсь с Сергеем Донатовичем. У Хомы Даймонд Эсквайр есть такая книга, разная для разных читателей. Свой экземпляр читаю и перечитываю. Литературные качества оценивать не берусь, критикой не занимаюсь. Читаю, потому что личные ассоциации выводят далеко за пределы прочитанного.
В рассказе "Видимое и невидимое" изложение ведётся от лица девушки, почти подростка. Имени не указано, назову героиню Аней.
Возникает естественный вопрос, – зачем пересказывать? – Форма перечитывания. Память так себе, приходится обращаться к тексту, чтобы не потерять с ним связь. Вступая в связь, находишь новое, если не в тексте, то в себе.
Бывает любопытно иметь дело с аннотациями, отзывами, комментариями – одновременно проступают контуры и автора обсуждаемого, и читателя. Число действующих лиц возрастает. Потерявшие интерес к спектаклю зрители свободны переместиться из зала в буфет. Полупустой зал не так уж плохо, можно перебраться на первый ряд.
Текст местами незначительно правлю, присматриваясь. Тут, конечно, нарушение авторского права, но Хома Даймонд не делает из него культа. Я благодарен ей за позволение самовольничать, стараюсь не злоупотреблять. Издание типографским образом не предполагается, оригинал доступен: http://proza.ru/2015/12/28/190
Итак, Хома Даймонд Эсквайр, "Видимое и невидимое".
Лето. Анна отправляется в Одессу, в санаторий для туберкулёзников и прочих ослабленных. Родители – продвинутые медики, поэтому спортивного склада девице, не жалующейся на здоровье, дорога в лечебное заведение открыта.
Санаторий производит на Анну впечатление тяжёлое.
«весьма солидный забор … будочка, как при посольствах – это меня насторожило. На громогласный стук в ворота появилась заспанная тетка и со скрипом отворила ворота… Внутри было пустынно и уныло, но пахло морем и какими-то лекарственными запахами, в глубине двора виднелся жилой двухэтажный барак. Для сходства с колонией не хватало только свирепых псов».
Близость моря примеряет с настораживающей обстановкой.
Процедура приёма описана в фельетонном стиле. С бумагами всё в порядке. Оформляют. Автор приобретает зримые черты.
«Надо признаться, что в ту пору я еще не обленилась и занималась в секции плавания, отпахивая там каждый день километры и километры брассом, а если в комплексе, то также кролем, дельфином и на спине, так же я умела красиво нырять в воду ласточкой, садиться на шпагат, делать колесо и всякие там мостики.
Меня попросили раздеться, я разделась.
Смотрю – пишут, заглядываю и читаю "мускулатура слабо развита, подкожный жировой слой не развит, кожа имеет синюшный оттенок".
Я чуть не рухнула там от неожиданности, со спины я вообще качок! Да и спереди плечики явно шире, чем надо по канонам женской прелести. … я не румяная толстощекая матреха, но … и не синюшная, это надо честно признать.
Однако, похоже, они видели меня иначе».
В приёмном покое своё видение ситуации, таковы правила игры. Назначаются процедуры, приводящие Аню в ужас, она осознаёт, что уже не хочет быть принятой, пытается доказать, что здорова.
«Чуть не в истерике я завопила, что это все бред и ошибка, что я не больна, что я спортсмен, что мои родители врачи, и все это липа, липа, липа, отпустите меня домой! А чтоб окончательно убедить их, села на шпагат и начала отжиматься от пола, полагая, что пятьдесят отжиманий их точно убедят.
Однако я жестко просчиталась, врач и медсестра бросились ко мне и начали силой поднимать с пола, видимо боясь, что у меня пойдет горлом кровь и они лишатся работы.
Так в моей истории болезни добавились строки "нервы расшатаны", а в назначении какие-то успокоительные и меня взяли на особый учет, как интересную, но опасную психопатку. … Посовещались и выбрали для меня лучшую палату с тихими необременительными девочками. Не знаю уж чем, но их я сразу напугала и они явились целой делегацией к главврачу с просьбой меня отселить от них, ибо они меня боятся».
Судя по темпераменту вновь поступившей, ей было чем напугать тихих девочек. Представляю себе, в каком состоянии она появилась в палате.
Анну переводят к прибывшим с особой пометкой – "состоит на учёте в детской комнате милиции". Наконец-то подходящая компания!
«Первой бросилась в глаза яркая дылда Лерик, она состояла на этом учёте за попытки проституции с иностранцами, будучи дочерью отца – народного художника Украины и матери – директора гостиницы, в которой Лерик и пыталась промышлять проституцией за джинсы и прочие достижения цивилизации.
Лерик была определенно красива и со вкусом, в пятнадцать лет с совершенно детски-дебильным лицом, тонким гибким телом под метр восемьдесят ростом и пышной гривой черных волос, она все цедила через губу, бесподобно ярко улыбалась и показывала нам множество эротических поз.
Умом Лерик не отличалась, точнее сказать она была почти имбецил, но бесконечно игривый, симпатичный и азартный, такие люди умеют со вкусом и сходу вляпаться в историю, совершенно не понимая, чем это все может обернуться, гулять с ней было все равно, что гулять с тупой овчаркой, не понимающей команд».
Яркая дылда…
Следует попытка покинуть санаторий после трёх дней уколов и прочих агрессивных лечебных действий. Приезжает брат, но Анну не отпускают. Пропускаю. Сцена становится объёмнее.
«… брат отбыл, страшно ругаясь, а я осталась на берегу этого недоброго моря … мы смотрели на него из-за решетки, как тоскливые овцы из загона.
В палате нас осталось трое, остальные девочки разбежались, мы по-царски заняли лучшие места у окна с видом на военный санаторий и вскоре он начал нас развлекать, жизнь налаживалась.
На пятый день по приезде на заборе санатория в тихий час возник голый мужик и начал подавать нам пригласительные знаки, Лерик взбодрилась и влезла на подоконник в полотенце, виляя бедрами, и тоже принимая томные позы.
Он делал молитвенные жесты, выкатывал глаза и показывал знаками, чтоб сняла полотенце, но хитрый Лерик только смеялась и виляла задом, полотенце же не снимала.
Так продолжалось с неделю, обмен энергией с военным санаторием набирал обороты, к концу недели Лерик показала ему детскую неразвитую грудь и мужик весь обмяк и сполз с забора.
… я попыталась один раз тоже влезть туда в полотенце, но быстро поняла, что это не мое и слезла, Лерик только ухмыльнулась своей непобедимо-имбицильной улыбочкой и победоносно пошла к шесту, говоря нам: "Учитесь, дуры, пока я с вами!"
Чудная полоумная Венера-Лерик, как же я любила ее в такие моменты, это был бесподобный, бесстыжий и невинный секс в чистом виде, секс без головы, без будущего, без иллюзий, чистая квинтэссенция божества.
В Лерика я была влюблена и она, зная это, тут же выпросила у меня все, что было у меня ценного…
А я любовалась ее бесконечно длинными лилейно-белыми, неприкаянными ногами и понимала, что за это надо платить, эротически-эстетическое наслаждение того стоило.
Губки у нее были как нераскрытый, нежно-розовый бутон в росе, губки младенца, сладостные и мягкие, хотелось впиться и искусать их до крови, медленно вползая по мягкому податливому животу моллюска».
Присутствие в одном контексте губок и «мягкого податливого живота моллюска» навевает отчётливые эротические ассоциации, в которых эстетика мягко отступает на второй план.
Активные девицы находят способ сбегать из мест лечебного заключения. «Лерку сразу понесло в ближайший бар, а я обнаружила кое-что поинтересней – мужскую духовную семинарию с церковью… воспряла духом, ноги сами понесли меня в сады благоуханные во дворе резиденции Патриарха. … С садом патриарха санаторий соединял общий забор… по логике жанра дыра для меня была заготовлена заранее, поэтому не потребовалось рыть подкоп.
Сначала только боязливо поглядывала в дыру, как Алиса в кроличью нору. С той стороны открывался потусторонний мир, там росли персики, абрикосы, цветы, розы, дикие и культурные, в глубине виднелся красивый ухоженный особняк земного представительства нищего распятого еврея».
Контрасты мест бегства описываются. Благостности нет в помине.
«Во дворе патриарха жизнь цвела во всем своем пышном безобразии, не стесняясь смерти, болезни и прочих бед человеческих.
Попы тоже имели нагло цветущий благостный вид, их кустистые бороды топорщились на жирных животах от наслаждения и благолепия».
Анна внимательна не только к церковным институтам, но и к доблестной армии.
«На другом заборе, по-прежнему, без устали являлся голый обрюзгший мужик, но мы уже им не интересовались, сукин сын хотел получить от нас все прелести педофилического эротизма нахаляву, как объяснила нам умудренная опытом Лерик, – вот фиг ему теперь!
Она даже как-то раз показала ему всем понятный жест "плати, мол, скотина", но он прикинулся дурачком и не понял, а только все еще на что-то надеясь, являлся и являлся, как бой курантов на Красной Площади.
Нас очень веселила мысль, что вдруг это полковник или даже генерал-танкист, санаторий-то военный, элита, ха!
Однако мы не такие патриотки, чтоб бесплатно давать и умирать, Лерик уже набралась от клиентов капитализма и приспособила к нему нас».
Выразительно. Юмора с оттенками сарказма Хоме Даймонд не занимать.
«…все мое время уходило на блаженные прогулки в саду, я даже подумывала не улечься ли мне там загорать топлесс, сейчас я очень жалею, что не сделала это тогда, это один из мучающих меня не свершенных поступков, грех, так сказать, недеяния.
Отец Димитрий подкрался незаметно…»
Несомненная склонность к провокациям, но воображаемым. Или не только? Читатель волен додумывать сам. Что за сим последовало, желающие могут прочесть в оригинале рассказа. Воспроизведу лишь пару строк, дополняющих образ Ани самым приятным для меня образом.
«…я совершенно не была похожа на бомжа или пацаненка, как он сослепу подумал, под ногами сидела длинноногая, грудастая девица с умным лицом и улыбалась, невинно, как дитя».
Зачем спортивного сложения девице духовные лица и то, что окрест этих лиц?
«Веселые семинаристы меня не волновали, я искала своего Савонаролу, где-то он мой сладкий, нищий, с истощенным лицом и пламенным взором, монах-ниспровергатель и обличитель тиранов».
Савонаролы не нашлось. Фигура, его заместившая, описана аппетитно.
«Он сидел в тени, с вялыми как опарыши белыми пальцами, рука производила впечатление только что вынутой из сохраняющего раствора отрубленной руки, набрякшей и лишенной импульса воли.
Воля осталась где-то позади, рука же лежала на странице старинной книге и от него пахло затхлостью бабушкиного сундука, будто все вещи из сундука перешли в нему внутрь и сложились там в аккуратную стопочку.
Где витали его мысли, неизвестно, меня он не заметил, когда я подсела к нему на скамейку
и сунула нос в книгу, с намерением немедленно познакомиться.
Там я прочла, что Пушкин перед смертью так раскаялся, что священник, выйдя от него, растроганно произнес, что даже от самых праведных людей он не слышал такого искреннего раскаяния, как от этого заматерелого грешника.
Видимо после этих слов будущий пастырь замечтался о таком знаменитом грешнике и мысли уже уносили его в небесные выси, где он схватится в невидимой брани с грехом…
Я пододвинулась поближе и ткнула пальцем прямо в это место: "Веришь?"
Он аж подскочил от неожиданности, но следом снова привычно обмяк, увидев, что это не Дьявол.
Сквозь очки глянули мутные водянистые глаза, с неуловимо похотливым выражением вроде "сама-то страшная, но наверное у нее есть подружка".
Слово за слово мы разговорились…»
Слово за слово, сюжет развивается. Намечается дискуссия с семинаристами, что отчасти явилось причиной изгнания девиц из пределов санатория.
Финал привожу полностью, он кажется мне удачным.
«С пеной у рта мне было предложено покинуть территорию спасения в двадцать четыре часа, случай беспрецедентный в истории больницы, а Лерика оставили ждать родителей на двое суток.
Утром я пошла за билетом, они со злости даже дали мне денег на билет, но ни больше, ни меньше, чем надо, плацкартная полка и скажи спасибо.
Очередь была преогромная, я стояла, обливалась потом, на голове у меня был дикий начес и дурацкие косички, драная майка и белые бриджи дополняли образ».
Да, образ дополнен. ))
«Билет оказался в кассе последний, я возрадовалась и поехала скорее собирать вещи.
Чемодан собирался наспех, я бросала свои немногочисленные пожитки, почти не глядя, сгоряча сунув туда конспект о баптистской ереси и исписанный ночью листок со стихами. В последнюю очередь сняла с батареи сушившиеся там трусы в горошек и положила их прямо на баптистскую ересь.
Времени было еще много, поезд отходил вечером, поэтому сдала чемодан в камеру хранения и пошла бродить, прощаясь с городом, где у меня так печально сорвался диспут о химическом доказательстве существования Бога от имени самого Дьявола.
Загулявшись и обдумывая все происходящее совсем забыла о времени и вспомнила минут за двадцать до отправления поезда. Стремглав сорвавшись с места, понеслась в камеру хранения, но там меня ждал сюрприз: бумажку с шифром потеряла, денег оставалось как раз на открытие ячейки, а они мало того,что выписали штраф, но еще и требовали составить опись.
Я чуть не разрыдалась, тетки в форме смотрели невозмутимо и повторяли свое "платите штраф, составляйте опись" на бланке, подобном телеграфному.
Ручки у меня не оказалось, а та, что мне дали не писала.
За всем этим наблюдал с видимым интересом элегантный господин в костюме и с кейсом.
Наконец он сжалился, заплатил за меня штраф и дал ручку – золотой перьевой Паркер!
Меня так трясло, что я никак не могла приспособиться к этой перьевой ручке и выходили какие-то каракули
Он вздохнул, взял ручку, взял бланк и решительно, по-мужски, сказал: "Диктуйте!"
Я чуть не покрылась красными пятнами.
Это означало сказать, что лежит сверху в чемодане!!!
О, мой Бог, страшна твоя месть!
Красные трусы в горошек!
Такой прекрасный господин золотым Паркером будет писать "трусы красные в горошек".
В тот момент я готова была умереть от отчаяния. но он смотрел так внимательно, так нежно, что я выдавила из себя страшное…
Он заулыбался нежнейшей улыбкой и спросил: "А еще что?"
Я честно сказала:" конспект о борьбе с баптистской ересью".
– Что???!!!
Он, видимо решил, что не расслышал, но я повторила четко: "конспект по борьбе с баптизмом".
И следом выпалила "И еще там стихи, стихи на бумажке, я написала вчера".
Смотреть на нас уже собрались почти все сотрудники камеры хранения и несколько потных жирных вокзальных пьяньчуг.
Он сказал:"Читай!"
И я прочла!
Порой меня волнами злыми
Охватывают страсти, но отхлынув
Я вижу вновь песок, все тот же белый
И чистый как живая ткань на дне ожога,
Что радует хирурга как возможность
Быть заново рожденной…
Так неужели жизнь сплошная суета за право
Побольше отхватить кусок
Спасенье лишь в искусстве
В искусстве танца, музыки, познанья
В стремленьи к совершенству и истокам
Своей души, вошедшей в лоно жизни
Еще любовь, но это больше бремя
Для тех, имеющих свой путь и цели
Что непонятны большинству людей…
Из глаз моего спасителя хлынул свет и он протянул мне ручку со словами:"а теперь напишите свой адрес, я вам хочу написать!"
Я черкнула адрес, но он ручку не взял обратно, сказал: "Возьмите на память!"
Так я и поплелась на свою верхнюю полку без белья с золотым Паркером в кармане.
Потом он писал мне, говорил, что работает где-то в посольстве в Латинской Америке и что я должна приехать к нему в Питер как закончу школу.
Но разве ж я могу…
Это же "волнами злыми…"
А Паркер у меня сразу же украли в мединституте, так же, как золотые часы и бабушкины серьги».
Всё. Конец сюжета.
Но не конец книги. Потому что это лишь фрагмент той книги, которая пишется в одном экземпляре.
Что же "видимое и невидимое"? С видимым понятно. Декорации красочные. Образ Ани проступает отчётливо. Мне нравится шестнадцатилетнее создание с развёрнутыми плечами, длинными ногами, высокой грудью, с дурацкими косичками, в драной майке и белых бриджах.
Эпизод со спасителем видимым образом развития не получил, но невидимые вариации возможны. И отчего же "волны злые", отчего же "не могу" ? Характер дан коллажем, что оставляет в состоянии незавершённости. С другой стороны, просматривается целостность натуры. Выбирая сторону, оказываешься в той палате, которая…
Вспомнил. Толстенная книга Мариам Петросян "Дом, в котором…" лежит на подоконнике. Прочитано 169 страниц из 957. Не верится, что дочитаю. Время от времени возвращаюсь к объёмистому тому, одолеваю ещё несколько страниц, удивляясь, что интересно, хоть и не помню прочитанного раньше. Ощущение нереальной реальности.
Вот и ещё один мотив для того, чем занят здесь и сейчас – оставлять видимые следы, уходящие в невидимое. Пометки на полях. Соединение несоединимого в одно.
Девочка, девушка, женщина… сюжеты клином журавлиным уходят в небо… Куршская коса проступила, что значительно севернее… куда это я попал? – в невидимое…
И там невидимое, где мои шестнадцать лет, склоны южного Крыма…
Надо отвлечься. Возвращаюсь в окрестности Одессы.
В рассказе присутствует ну очень духовный план, невидимый, его через дыру в заборе, отделяющем санаторий от семинарии или чего-то в этом роде, не рассмотреть. С церковными институтами мне довелось сблизиться, не углубляясь чрезмерно, но вполне достаточно, чтобы религиозная тема в рассказе сплела ассоциативную нить, уводящую не на небеса, а на землю грешную. Без небес на земле скучно. Небеса в земных пределах обращаются в кучу несуразного. Лучше не смешивать, не смешить людей. Да ведь на всё есть просветлённые и призванные. Лишь бы на крестах не развешивали, на кострах не жгли, не стреляли бы в упор.
Интересная троица обозначилась у Хомы Даймонд Эсквайр: армейский санаторий – лечебно-исправительное заведение – территория церковного учреждения.
Присутствуют также близость моря, юмор, Эрос летучий, лица и персоны. Поэтому без особого сожаления трачу время, пересказывая написанное автором, дальше меня продвинувшимся в написании одной книги.