И снова пришла на Арбат зима, спрятав брусчатку под двухтысячным снегом. Не всякий теперь будет ходить прогулочным шагом по улицам города. И холодно, и ветрено. В такую погоду, бессолнечную, белёсую, зубами стучащую, ни единый человек не пожелает смотреть на картины арбатских художников, вести беседу с дворником или слушать байки продавца матрёшками.
Митя провёл в мастерской почти весь день, но к работе над холстом так и не притронулся. Слишком много задумок, мыслей, и он не знал, с чего начать. Всё хотел написать морозное холодное утро, вспомнившийся удар света на куполе ресторана «Прага» и жаркий оранжевый блик на узнаваемом москвичами шпильно-купольном завершении ресторана-легенды. Однако домой он вернулся почти без сил, словно не отходил от мольберта сутки. И вдруг ночью острая незнакомая боль сковала грудь. Митя открыл глаза и понял, что у него нет сил, чтобы позвать кого-нибудь. Неожиданно реальность куда-то исчезла, накрыв Митю тяжёлым сном, мысли потеряли своё значение, глаза закрылись.
Перед Митей возник город – абстрактный, неузнаваемый. Он начал оформляться как пазл из отдельных частей и стал целым миром с любимым названием – Арбат. Это был тот, старый мир его юности и зрелости – без вычурных турецких башенок и давящих чужих многоэтажек. Родной, задумчивый. Из расплывчатых образов стали появляться люди: вот Марья Ивановна с сыном своим, Сашкой, молодая, весёлая, а Сашок не хромой – идёт бойко, пританцовывая. Вот и Петя Утюг (жаль, что в жизни у него всё наперекосяк пошло). А вот и Хасан с метлой в одной руке (где он теперь?), а за ним и череда знакомых художников: Ганс, Варавва, Искра и другие, другие... Явно видны черты мальчика в белом костюмчике с панамкой набок, он стоит босиком, пяточки у него розовые, ухоженные, будто и не касался он ими грешной земли. «Где, – спрашивает, – твоя, Митя, главная картина?» А тут и все остальные подхватили: «Где картина, где?», и бросились искать. И Митя вместе с ними, по переулкам, по стенам арбатским ищет, не находит.
«Смотрите!» – остановил всех вдруг появившийся Варавва и указал в сторону стены Мира. А там вместо цветных, керамических, выложенных плиток с детскими рисунками – Митины картины висят. Все до единой – одного формата, а в правом углу цифра обозначена: «две тысячи».
– Это он столько раз Арбат нарисовал, – объявляет всем Марья Ивановна.
Не видит Митя главной картины, нет её. А Хасан медленно, крадучись, подходит к нему и на ухо шепчет:
– Мне вот что ангел напомнил, Митя, – и на мальчика незаметно указывает, – ты уже и забыл, как у меня одну картину свою оставил, да так и не забрал. Посмотри-ка! – и Хасан, как заправский маг, достаёт из кармана маленький холст, который вырос до человеческого размера. А на картине ребёнок изображён посреди города, такой же светловолосый, как Митя, и рядом с ним – мячик двухцветный, резиновый. Такой в Митином детстве у всех был – одна половина красная, другая синяя и белая полоса посередине.
– Да это же сынок мой, Стёпка! – воскликнул Митя. – Так, может, это она и есть – лучшая картина?!
И вдруг пошёл снег. Завалил, закружил белым грунтом всё вокруг, как будто для новой картины полотно приготовил. И увидел Митя себя с белой седой бородой, а рядом – маму. Она как ребёнка его за руку держит и молчит. Митя тоже молчит и замечает, как сквозь лёгкую ширму сна пробивается какая-то невидимая сила и подхватывает его так, как будто он ничего не весит, поднимая всё выше и выше. Отсюда ему виден весь Арбат – люди, дома и вечный арбатский фонарь на вытянутой кривоватой ноге, как на двух тысячах его картин.