По Славянскому бульвару шёл высокий мужчина лет сорока пяти. Он был в старом рабочем комбинезоне, грязном бежевом пальто и рыжих ботинках на босу ногу. Шагал он быстро, размашисто и нёс в правой руке старую сетчатую сумку, периодически издававшую звон бутылочного стекла. Стремительность, с которой мужчина двигался, говорила о страшной решимости.
Апрель стучал по асфальту неровными и протяжными каплями. Грязь была везде. Она попадала на верхнюю одежду, просачиваясь сквозь неё и застывая жирными мазками, въедалась в обувь, каменела. Всё, что скрывалось снежными насыпями, предстало в ужасном виде, постепенно оголяясь. Но, несмотря на таяние, похожее на кислоту, разъедающую всё на своём пути, воздух был пропитан чем-то свободным, свежим, живым.
«Аркаша то, Аркаша сё», – буркнул мужчина себе под нос, ещё больше ускоряя шаг, пытаясь заглушить неприятные мысли скоростью, усталостью – всем, чем мог позволить себе в этот момент. Перед глазами возникло лицо жены, накрашенное, с маленькими глазами, недовольное. Не выходил из головы и этот последний эпизод пятнадцатиминутной давности, когда она просто выгнала его из собственной машины. Отдельными воспоминаниями стал вспыхивать её монолог, и чем больше он о нём думал, тем больше каждое слово жены казалось откровенно несправедливым. «Да, согласен, жилось не сахарно, но мне, а не ей. Что-что – а роли она переставлять умеет!» Его лицо дрожало и дёргалось. Ему не терпелось высказать всё вслух, и он жалел, что не сделал этого пятнадцать минут назад. Или двадцатью годами ранее.
Мужчина не заметил, как дошёл до Арбата. Сорок минут ходьбы прошли, уменьшившись втрое, и он заскучал. «Куда же теперь идти?» – остановился посреди улицы и посмотрел на часы. «До вечера не вернусь домой. Пускай побеспокоится! Выгнала меня, да ещё в таком виде! Знал бы, – ни за что не поехал в свой единственный выходной на дачу». Он сплюнул и поставил пакет на асфальт. «Надоело быть хорошим! В печёнках уже эта хорошесть!» – поднял пакет и направился в сторону замеченной скамейки, присел и с облегчением вытянул ноги. Прикрыл глаза. «И вот что я скажу ей вечером? Какие аргументы? – вернулся в своё прежнее озабоченное состояние, привстал и поставил пакет между коленями. – А что, если её же слова ей брошу? Ты, скажу, жизнь мне всю испортила, годы забрала! И добавлю: детей мне не родила, из убеждённого трезвенника пьяницу выходного дня сделала, – и тут же спохватился: – Нет, как такое сказать-то можно? Пусть лучше язык отсохнет. Никто не виноват». Он поднялся со скамьи, взял пакет и пошёл вглубь Арбата. «Когда сидишь – неправильные мысли в голову лезут».
Митя стоял на рабочем месте, когда к нему подошёл высокий мужчина. Он хотел что-то сказать художнику и даже взмахнул указательным пальцем правой руки, приоткрыв рот, но передумал и стал рассматривать картины, висящие на бортиках.
Художника незнакомец нисколько не смутил, и, не обращая на него внимания, он продолжил работать над заказом. На разговоры не было ни настроения, ни времени.
– Хорошие картины. Чувственные, – наконец, произнёс мужчина, – дорого продаёшь?
– Никто не жалуется. Заинтересовало что-то?
– Да я не знаток! Просто спрашиваю.
– Все мы не знатоки.
– Мудро подмечено, – усмехнулся мужчина, – и так, наверное, во всём.
Не получив ответа, он ещё некоторое время постоял рядом с художником, задумчиво поглядывая на его картины. Потом бросил взгляд на наручные часы, которые достал из грязного кармана пальто (судя по всему, ремешок был порван), и, пробормотав что-то под нос, ушёл.
Митя посмотрел ему вслед и пожал плечами. Сглотнул. Во рту пересохло, и он потянулся за банкой берёзового сока, которым его частенько угощал арбатский сосед – хозяин магазина «Фрукты, овощи». Открыв трёхлитровую ёмкость, налил себе полный стакан.
– Твоё хозяйство? Чего разбрасываемся? – донёсся до него знакомый голос дворника.
– Будешь? – он провёл большим пальцем по губам, причмокнул и приподнял пустой стакан, показывая Хасану. Снова потянулся за банкой.
– Какой сок?! Я пиво пить пойду. Алла бирса, пятница наступила. Можно и отдохнуть немного, – Хасан решительно стал раскатывать рукава робы. Его рабочий день подошёл к концу. – А ты работай. Солнце ещё высоко, брат, – он блеснул полоской жёлтых зубов, – и сумку убери. Нехорошо. Кто-нибудь унесёт, – и, подняв с асфальта метлу, пошёл дальше.
– Спасибо, и тебе не хворать, – Митя не понял, о какой сумке идёт речь, но про себя подумал о недавнем прохожем. Отошёл от этюдника и наткнулся на старую сетчатую сумку с облезлыми ручками под своей картиной. «Так и есть. Этот товарищ забыл». Заглянув внутрь, он увидел там четыре бутылки дешёвого портвейна под названием «Три семёрки», усмехнулся, поднял сумку и убрал под этюдник.
Прошло три часа. За портвейном никто не вернулся, и художник долго тянул в этот вечер с возвращением домой. Как обычно, отнёс картины в съёмное хранилище к Марье Ивановне и снова пришёл к своему рабочему месту.
– Антоныч, закрываешься? – обратился он к хозяину магазина, который сидел на крыльце и курил.
– Да, пора, – ответил тот, и, одними ноздрями выпустив дым, поднялся с крыльца.
– Мужчина в бежевом пальто к тебе не подходил, случайно? Меня не спрашивал?
– Никто не спрашивал. Ни баба, ни мужик, – ответил Антоныч и засмеялся, порадовавшись своей шутке.
– И бабы не спрашивали? – поддержал его Митя, улыбнувшись. – Это уже непорядок, – и поспешно добавил, – в общем, забыл тут один товарищ сумку рядом с моим рабочим местом. Я и думаю, может, обыскался он, пока я картины относил?
– Не было никого. А что в сумке? – Антоныч почесал затылок и принялся за ящики.
– «Три семёрки».
– Невелика потеря, – свистнул он и скрылся в киоске, – не переживай! Считай, это тебе подарок. И вот ещё – сынишкам твоим, – вынес кулёк с яблоками и протянул художнику.