Митя учился в художественном училище у профессора Рябикина. Тот мальчишку полюбил, хотя характера сам был скверного, сварливого, язвительного. Полюбил, видно, за то, что Митя оказался благодарным слушателем, а рассказывал Иван Фёдорович мастерски. Митя чувствовал, что душа восьмидесятилетнего старика начинает умирать и хочется ей другим душам, молодым, неокрепшим, о себе поведать, след оставить, зарубочку, чтобы после – когда встретятся, было что вспомнить, о чём поговорить. И изливал старик душу, говорил о послереволюционной Москве, о Маяковском, о Лентулове, о жизни в эвакуации в Самарканде, об Аркадии Пластове – то ли мученике, то ли святом. О Кончаловском и Фрадкине, о шутнике Шостаковиче.
– Знаешь, – сказал однажды Иван Фёдорович, – у древних майя поверье было, что до Светлого берега, то есть, рая, надо человеку две тысячи хороших поступков сделать. Вот и были у них кувшины, в которые они после доброго дела глиняный шарик бросали, маленький такой, а в канун каждого Нового года считали, сколько осталось. Интересно, что и иудеев какого-то колена тоже считалось, что в рай ведут две тысячи ступеней. Так что цифра, считай, непростая.
А Митя впитывал благодарно, но ничего не записывал, думал, что память всё сохранит.
Не сохранила. Только осталось, что Иван Фёдорович сказал: «Будешь ты учителем, Митя». На что получил усмешливый ответный взгляд своего ученика. Был ведь он шебутной, свободолюбивый и представить себя в роли учителя просто не мог. Но жизнь всё расставила по местам. Митя теперь сам профессор на кафедре живописи.
И ещё говорил Иван Фёдорович о главной картине. Что должна она быть у настоящего художника, но Митя тогда не понял его слов, то ли в силу молодости, то ли в силу глупости, а то и того и другого вместе взятых. Но душу Ивана Фёдоровича, её стремление улететь он почувствовал очень точно. Через месяц, когда его уже забрали в армию, Иван Фёдорович ушёл из жизни.