У добродушного здоровяка Мартина было необычное призвание – делать причёски.
Увалень со светлыми волосами и пропорциями фигуры 7 на 8, совершенно не был похож на француза, а, скорее всего, напоминал немца, хотя арийской крови в нём не было и в помине, как и парикмахеров в роду.
«Ему бы грузчиком сновать в порту Марселя, – говорили его знакомые. – А он орудует ножницами и расчёской». Мартин был влюблён в свою профессию и, особенно, в инструменты. Рычажную машинку «Solingen» он содержал в исправном состоянии, следил за режущими гребёнками и регулярно затачивал их. Ну, а американской электрической «Wahl Clipper» гордился неимоверно. Он с трудом приобрёл её, изрядно потратившись. Не многие могли похвастать таким богатством. Ею Мартин оттачивал виски и обрабатывал волосы на затылке для модной тогда причёски «полубокс». Инструменты в его мясистых руках были быстры и податливы.
Начинал стрижку он рычажной машинкой. Затем, разделив волосы по центральному пробору, срезал их на темени ножницами. Он заглядывал в зеркало поверх головы своего клиента, и тот мог видеть ухоженную стрижку своего мастера, которая служила для него примером. Дома Мартин делал причёску своей жене Соланж, изощряясь в укладке её густых и неподатливых волос.
В субтильной бледнолицей шатенке пряталась неброская красота. Её волосы ложились на угловатые плечики платья с подставными подушечками, подчёркивая тонкую шею. Хотя о таких, как она говорят: «От ветра качается», работала Соланж в прачечной и даже неплохо зарабатывала.
Мартин мечтал открыть собственную парикмахерскую с женским и мужским салонами, и сумел отложить немного денег. «Там он найдёт применение своей Соланж. Конечно, она будет вести административные дела и считать выручку от клиентов, сидя за кассой. Ей будут оставлять солидные чаевые», – не сомневался он.
Мечтам его не суждено было сбыться. Франция не устояла и капитулировала перед мощной машиной третьего Рейха.
Немцы въехали в город на велосипедах, как на прогулку, приветливо улыбаясь поверженным французам, как улыбался когда-то Мартин, пытаясь обогнать на велосипеде Соланж, совершавшую воскресную поездку в лес. Она прибавляла скорость и оборачивалась, показывая ему язык. Её смешил этот парень, нелепо сидящий в седле и описывающий колёсами восьмёрки, настойчиво следуя за ней.
Жизнь во время оккупации продолжалась в ритме довоенного времени, где главной ценностью была сама жизнь.
Всё так же работали кафе, бары, рестораны. Люди посещали кинотеатры. Публичные дома приобрели новых посетителей. Шансоны аккордеонистов перекликались с маршами немецких губных гармошек. Стало заметно меньше французских беретов. Совершенный по дизайну немецкий мундир подавил (цивильный) костюм, а изогнутой грозной фуражке вермахтовского офицера противостояла лишь маленькая женская шляпка, с которой француженки не расставались и в годы оккупации. Гордый и полновесный франк сник под, искусственно завышенным, курсом немецкой марки. Оккупанты богатели, а из страны утекали миллионные репарации.
В Германии всё больше недоставало рабочих рук, и, не дожидаясь принудительной отправки, Мартин сам явился на биржу труда и оформился добровольцем на работу в Германию. Среди вещей, взятых с собой, он аккуратно упаковал в чемодане и набор для стрижки и бритья, – с рычажной машинкой решил не расставаться. Его отправили в маленький городок на юге Тюрингии, где он, как неквалифицированный рабочий, был назначен на фабрику для производства фанеры и ящиков для боеприпасов. Обеспечили рабочей одеждой и поселили в относительно благоустроенном бараке с двумя десятками других рабочих из Бельгии. Лагерь, хоть и был обнесён высоким металлическим забором, но его не охраняли. На работу и домой отвозили автобусом. Обедали в общей столовой на фабрике. Мартин вывозил на тележке готовую продукцию на склад, где её разгружал. Из заработанных марок едва удавалось что-либо отослать домой. Взятые с собой инструменты ему очень пригодились в лагере. Отбоя от клиентов не было. Кто-то расплачивался марками, а кто-то – сигаретами, шоколадом, галетами и маргарином.
Мартин был неосторожен и завёл роман с немецкой девушкой. Она работала на фабрике учётчицей. Встречались они в складских помещениях, подальше от посторонних глаз. Худощавая и обольстительная Роземари напоминала ему Соланж.
Донесли в Гестапо. Приехали за ним на фабрику двое в чёрном «Хорхе». Били недолго, но основательно. Били за то, что соблазнил немецкую женщину и осквернил арийскую кровь.
– Был бы ты «остарбайтером», расстреляли бы тебя на месте или, в лучшем случае, топтаться тебе на плацу в штрафном лагере, – мило улыбался сухощавый офицер. – Но наш фюрер к вам, французам, благосклонен. После воспитательной беседы мы тебе на прощанье сделаем причёску. Ведь ты же – парикмахер, а выглядишь лохматым. Нехорошо.
Начали обрабатывать его голову сначала большими портняжными ножницами, завершив стрижку скверной старой машинкой, оставив не голове рваные полосы с клочками волос, как на плохо стриженой овце.
Соланж разглядывала свои локоны в зеркале на туалетном столике. Вот уже год, как уехал Мартин. За всё время она получила от него всего два письма: «Как нужен он теперь здесь».
Немцы ушли из города незаметно. Несколько дней никто не решался выходить на улицу. Не верили, что они не вернутся снова. И вдруг, ликующие крики огласили улицы. Отряды Сопротивления ворвались в город, а вместе с ними – страх перед неминуемой расправой.
Они бросились вымещать свою злобу на женщинах, спавших с врагами.
Аккордеоны исполняли Марсельезу и заглушали крики женщин, над которыми вершили самосуд. Их стригли наголо, били и срывали одежду. Соланж боялась подойти к окну и тряслась от страха: «Неужели донесут и на неё, ведь она была очень осторожной?».
В прачечной работы было много. Стирали и для жителей города и немецкого гарнизона. С утра Соланж поручали глажку сорочек и воротничков, а после обеда она развозила бельё на багажнике велосипеда. Два раза в неделю доставляла его в местный бордель.
Рыжая проститутка Бриджит, выспавшись до обеда, всегда сидела на подоконнике в пеньюаре, свесив босые ноги. Она заигрывала с прохожими, посылая им призывные приветствия.
– У меня есть для тебя достойные клиенты, – кричала она, завидев Соланж с пакетом выстиранного белья. – Платят марками. Ну, а с прочих засранцев берём шоколад, масло и кофе. Голодранцы расплачиваются брикетами угля и картошкой. Будет неплохой приработок к твоей жалкой зарплате. Куда подевался твой муженёк? Пока он вернётся, ты ножки протянешь. Давай познакомлю, если не возражаешь.
Соланж поднималась с пакетами на третий этаж, где сдавала бельё кастелянше. Навстречу ей спускались обслуженные посетители, в основном, немецкие офицеры невысоких чинов.
На каждом этаже висели одинаковые розовые абажуры с цветочками, а на стенах – картины с пухленькими амурчиками, расстреливавшими из луков полнотелых нимф. Пьяного бога виноделия увлекали за бордовый бархатный занавес голые вакханки, покрытые лилиями.
– Не совестно ли вам, шлюхи, обслуживать врагов? – роптали партизаны, приходившие тайком. – Будьте патриотками, мы же французские мужчины. Нас вы обязаны приласкать в первую очередь.
Впрочем, их принимали неохотно, боясь доносительства.
Постельное и нижнее бельё Соланж отвезла пару недель назад в гарнизон, на квартиру оберлейтенанта. Он был с ней довольно обходительным и дал щедрые чаевые. Лицо его было знакомо Соланж. Они едва не столкнулись на лестнице в борделе. Немец пригласил Соланж вместе поужинать. Стараясь быть незамеченной, она оставляла велосипед в двух кварталах от его дома. Это было всего пару раз.
Ввалились в её квартиру человек шесть разъярённых патриотов. Они изливали злость на своих женщин за позорную капитуляцию и унижение перед врагами. Соланж выволокли на улицу, усадили на землю вместе с другими, онемевшими от ужаса женщинами, и огласили приговор: «За пособничество оккупантам и горизонтальный коллаборационизм приговариваем вас, шлюхи, к пострижению. Позор тевтонским подстилкам!»
Сильные мужские руки придавливали женские плечи к коленям. Их стригли сначала ножницами, затем стригущими машинками, оставляя рваные полосы на оголённых головах.
– И до твоего ублюдка доберёмся, когда вернётся, – зловеще прошептал над ухом Соланж один из них.
На рассвете появился Мартин, заросший и неопрятный. Соланж сидела на полу, забившись в угол, как пришибленный зверёк, обхватив худыми руками колени и тихо поскуливала, уставившись в пустоту. Супруг вялым шагом приблизился к ней.
– Ну, где ты был раньше? – шептала она, с трудом шевеля распухшими губами. – Мог бы защитить меня от этих палачей.
Он опустился перед ней на колени, прижав к своей груди.
– Где твоя шевелюра, Мартин? Хотели отправить на фронт?
– Мою голову обрабатывали тупой машинкой с давно не заточенными ножами, – ответил он. – Она рвала кожу на голове. Было очень больно.
Город снова опустел, перестали звучать аккордеоны. Страх гулял по улицам, делая многих немыми. И только разговорчивыми стали соседи и дворники, считавшие патриотизмом доносить в полицию на всех, кому завидовали или просто ненавидели.
Ветер разносил по бульвару вместе с мусором пряди женских волос, которые вначале сопротивлялись ему, цепляясь за бордюрные камни. Затем, ощетинившись, сваливались в комья. В свете уличных фонарей они были похожи на нахохлившихся кошек.