Глава третья, первое ошибочное избавление от страха
И там я открыл для себя слова,
которые написал ты, Уильям Блэйк,
они запали мне в душу
Эксабуто*
- А ля Гер, ком а ля Гер! О, о, о! Когда твой друг в крови – будь рядом до конца!
– я помню, как сладко ныло под ложечкой от этой песни, и какую невероятную притягательную силу возымела на меня эта история.
Я рано научился читать – к шести годам. Однако же, именно читать начал в классе четвертом, читать «запоем». Первым автором, которого я прочел, стал А. Дюма-мэтр. История о трех мушкетерах и Д’Артаньяне стала первым прочитанным мною романом.
Прежде я читал заголовки «правд», плакаты, вывески и прочую «наглядную агитацию». Я уже тогда чувствовал, что в словах, облеченных в плоть алфавита скрыта настоящая-пренастоящая правда, суть.
С трех лет отставая в росте, я рос слабым и болезненным ребенком, у которого не было друзей. Я находил себя в уединенных занятиях, не требующих физического здоровья. Взрослые неверно определяли во мне зачатки лидера – лидером я не был.
Я, безусловно, привлекал внимание сверстников, как привлекает внимание тот, кто не в силах от этого внимания избавиться. Внешнее постоянное мельтешение детей вокруг моей персоны, трактовавшееся как какое-то проявление моего над ними лидерства, было просто поиском повода, чтобы дразнить, обзывать и унижать.
То буйство духа, заложенное в детях, и не могло я проявляться иначе – взаимоотношения в раннем детстве зачастую зиждутся только на физическом превосходстве.
Первые три школьных года проскочили мимо, почти не оставив следа. Я продолжал читать, теперь уже учебники, но в них не было праправдошной правды. Обладание аналитическим инструментом в виде умения достаточно бегло читать, писать, считать, сделали меня первым учеником в классе. Учителя обращали на меня повышенное внимание.
Они, в меру сил, не позволяли моим школьным товарищам открыто издеваться надо мной. И это делало издевательства неявными, изощренными. Более иезуитскими.
Преподаватели, сообразуясь с общественной моралью, настаивали на том, чтобы я непременно «помогал школьным друзьям в учебе». Сами же «школьные товарищи» постоянно тонко намекали мне, что в обмен решение за них школьных заданий, не только сами не будут трогать меня, но и оградят от своих «коллег».
В моей памяти нет ни одного случая, когда бы они сдержали слово. Я не верил им, я их боялся.
В редких случаях я пытался оказывать сопротивление, безуспешное сопротивление, и вот уже здесь бывал бит, но не с детской беззаботной легкостью, а с пробивающимся на свободу взрослым цинизмом. Однажды я сделал клинок – просто заточил один конец сталистой проволоки напильником, из другого - свернул плоскогубцами гарду. Я принес его в школу с твердым намерением убить одного из «товарищей».
С перекошенным от решительности лицом я загнал его в угол - никто не посмел мне помешать - и не смог нанести удар – я посмотрел в его глаза. Я увидел в них страх, жидкий и липкий, бросил свое «оружие» и ушел домой. Он часто впоследствии бахвалился, тем, что смог выдержать это испытание, продолжая измываться надо мной, но только в составе какой-либо группы.
Помеченный моей, пока еще детской, жаждой мести он был уже не жилец – через двенадцать лет его зарежут в пьяной драке.
Потом мы переехали – наш поселок сносили, жильцов переселяли в новые дома растущего молодого города. Там я записался в библиотеку, и первым меня нашел Отец, то есть Отец Александр, то есть Александр Дюма-отец.
Вот что мне показалось правдой – вот как должен быть устроен мир. Один – за всех, и все – за одного. И хотя у меня самого и не было друзей, но раз так написано в Такой книге, значит это не может не быть правдой.
Пусть пока все только на бумаге, теперь твердо знал, что есть дружба. Я упивался романами Дюма, приключениями четырех друзей-мушкетеров, Эдмона Дантеса, Шико, Генриха Наваррского и других.
Словно сосуд, я наполнился до краев, когда прочел 48-й том. Я знал, что придут иные времена, они придут - не могут не прийти.