Шел 1947 год: на Кубани, житнице России, разразился голод. Винили морозную зиму и засушливое лето, хотя погода каждый год преподносила сюрпризы. В войну были такие лютые морозы, что по ночам голодные волки подходили к хатам и выли нагоняя страх на детей и баб. Женщины и дети жили без кормильцев (мужчины воевали) сытно не ели, но с голоду не умирали. Выживали за счет подсобного хозяйства и благодатной кубанской земли, которой было столько – сколько могли обработать. Но закончилась война и пришла власть: землю забрали колхозы, а на домашнюю живность ввели натуральный налог, то есть вернулись к продразверстке. Мытари шныряли по дворам, переписывали кур и домашний скот, объявляли нормативы, то есть, сколько должен хозяин сдать государству: яиц, молока, мяса, шерсти и пера. Естественно «нормы» выполнить никто не мог, так как сами жили впроголодь. Чтобы не попасть под статью за неуплату налога люди вырезали домашний скот и птицу. Тогда ввели налог на фруктовые деревья, и народ вырубил сады. Так на Кубань пришел голод…
Начальник пришел в половину десятого и, не отвечая на приветствие, сразу спросил:
- Ну как, признался?
- Нет, говорит что купил.
- Работать не умеете, за целую ночь не могли добиться чистосердечного признания!
- Так били его.
- Плохо били, если молчит.
- Хорошо били. Он сознание несколько раз терял, водой отливали.
- Бить надо не так, чтобы сознание терял, а так, чтобы говорил то, что от него хотят! Идиоты, работать не умеете. «Чапай» пришел?
- Нет, подойдет к 10 часам.
- Пусть ожидает в коридоре, а вы берите стенографистку и в смежный кабинет. Дверь плотно не закрывайте, сидите тихо и записывайте каждое слово, а его ко мне.
В кабинет начальника милиции ввели подследственного. Ввели – мягко сказано, его втащили, так как он волочил ноги, руки висели как плети, а лицо было изуродовано так, что и мама родная не узнала бы. Его усадили на кожаный диван, так как на стуле он сидеть не мог. Начальник взмахом руки отправил конвой, а сам сел на стул и стал пристально смотреть на подследственного, пытаясь увидеть в его изуродованном лице знакомые черты. Наконец, глубоко вздохнув, он тихо, с искренней интонацией сочувствия и сожаления, произнес:
- Гриша, что эти СВОЛОЧИ, с тобой сделали. Я их завтра всех уволю и отдам под суд. Коммуниста, боевого офицера, так унизить и оскорбить. Я ничего не знал. Что случилось? Рассказывай, не бойся. Мне доложили, что ты украл мешок муки. Но я в это не верю, как может один человек нести целый мешок. Ну, может, взял немножко, ну оступился человек понять его можно. Ведь трое детей, жена не работает, кушать хочется. Рассказывай Гриша, не бойся ведь мы свои – коммунисты.
- Я один был, никого вокруг, взял грех на душу, украл мешок муки. Дети голодные, кормить надо.
- Вот говоришь: «взял грех на душу» - каешься, значит, осознал, а продолжаешь врать. Гриша, ведь ложь тоже грех, говори правду, она тебе поможет. Судьи тоже люди, может и не посадят.
- Один был, темно было, припрятал мешок, а потом понемножку носил домой.
- Ну вот, опять говоришь, один был, а у нас есть сведения, что не один ты был. Не верю я тебе, Гриша.
Начальник встал, открыл дверь и позвал дежурного.
- «Чапай» пришел? – введите!
В кабинет вошел осведомитель по прозвищу «Чапай», он и вправду был похож на актера Бабочкина, такой же красавец с шикарными усами, если надеть бурку и папаху от киношного героя не отличить. Вот только натура у него была подлая. С заискивающей улыбкой на лице, с постоянно бегающими глазами, в которые нельзя было посмотреть в упор он как-то легко «прилипал» к человеку. Угодничество – вот та черта характера, которая, как отмычка у вора, давала ему возможность войти в доверие к незнакомому человеку. Он быстро становился своим – «в доску», «парнем – рубахой», которому можно в откровенном разговоре распахивать душу и делиться сокровенными мыслями. Как он стал осведомителем?
«Слегка» нарушил закон, попал под следствие, расплакался. Опытный следователь сразу увидел за импозантной внешностью его гнилую душу и решил, что на свободе он нужнее и предложил сделку: «Мы дело закроем, а ты нам будешь помогать, то есть работать на нас, но только «потайным». У тебя теперь много «привилегий»: общайся с кем надо, внимательно выслушивай человека, поддакивай ему, а когда узнаешь ценную информацию, докладывай нам в письменном виде. Твой псевдоним – «Чапай» у тебя будет непосредственный начальник. Он даст тебе инструкции, и докладывать будешь только ему».
Так Иван стал «Чапаем» и ему это очень нравилось, ведь он работал на государство, помогал поймать затаившихся врагов народа и прочих нечистых на руку граждан. А то, что метод такой «работы» был самым низким и подлым – его не смущало. Ведь «великие цели оправдывают подлые средства». Думал ли так Иван, кто это знает? Но он так жил, да не один он.
Когда дежурный ввел в кабинет Ивана, то он, с наигранным сочувствием, обратился к подследственному:
- Гриша, что они с тобой сделали, на тебе же живого места нет, расскажи им все, как ты рассказывал мне, и они отпустят тебя домой.
Он продолжал «бегать» своим подлыми глазами по сторонам, только бы не встретиться со взглядом оторопевшего Григория. Григорий смотрел на своего лучшего друга и не мог понять, что происходит. Неужели Иван, рискуя свободой, пришел защитить его и вызволить из заключения, но какие у него полномочия, ведь он всего лишь квартальный и однопартиец (коммунист). Но, как утопающий хватается за соломинку с последней надеждой, что она его спасет, так и Григорий опять поверил лучшему другу. После жестоких ночных побоев кабинет начальника милиции казался раем, а два улыбающихся однопартийца – ангелочками.
- Здесь все свои, Григорий, – продолжал Иван - Рассказывай все подробно. Ну как ты рассказывал мне, и тебя отпустят домой: к жене, к детям. Дети уже спрашивали у меня: «А когда придет папа?» Я им сказал, что приведу тебя домой.
Григорий, конечно же, помнил, как три дня назад, в выходной, Иван, с улыбкой и бутылкой водки, пришел к нему в гости: как выпивали, как откровенничали… Иван все жаловался на голодную жизнь, возмущался – за что воевали и почему так живем? Григорий во всем соглашался с ним и поддакивал, а потом, вконец захмелев и расслабившись, стал учить своего лучшего друга как выжить в голодное время: «Не украдешь- не проживешь. Воровать, конечно, нельзя, но куда деваться, если дети пухнут с голоду. Вот мне в ночную смену подвернулся случай (он работал сцепщиком вагонов на товарной станции) мешок муки заначить… Так вот: никого нет, только машинист мотовоза, я с ним поговорил, и мы мешок припрятали… Ты вот голодный, Ваня, а потому что честный, но я тебя угощу. Дуня, насыпь Ивану чашечку муки, пусть порадуется за друга."
Теперь Григорий понял, что отпираться бесполезно, что лучше чистосердечно во всем признаться, покаяться и больше никогда не воровать. Они хоть и в погонах, на службе, но тоже люди – поймут и строго судить не будут, к тому же и Иван здесь, лучший друг, поможет. Так Григорий подробно рассказал все, как было. Начальник милиции одобрительно похлопал его по плечу и весело сказал:
- Ну, вот Гриша, значит, вас было двое, а ты все: один да один…
Он подошел к двери смежного кабинета и громко спросил:
- Ну что, все записали, давайте протокол на подпись, а ты Иван неси вещдок.
Дверь смежного кабинета открылась и из него вышли сотрудники. Следователь положил протокол, а Иван вещдок – чашку с мукой. Начальник обратился к Григорию:
- Пиши, Гриша: с моих слов все записано верно, ставь дату и подпись.
Вот так надо работать! А то: не признался, не признался… В шею бы вас выгнал, да работать не с кем, людей нет – одни сволочи. А его в камеру и больше не трогать, как синяки сойдут, отпустим домой. Ты Иван свободен: иди и работай, Родина тебя не забудет. А вы не расслабляйтесь, брать надо всех: не только машиниста, а всю смену. Мешок муки – это не те масштабы, нам нужны тонны, даже вагоны похищенной муки, чтобы показать народу, почему голодают их дети.
Взяли машиниста и всю ночную смену работающих с ним людей. Сначала хорошо побили, а потом показали чистосердечное признание «подельника». Поэтому люди признавались во всем, что от них требовали. Роли были расписаны как в пьесе: этот воровал, этот на атасе стоял, а этот помогал увозить ворованное. «Увозили» муку на подводах, так мешок ворованной муки превратился в целый обоз похищенного государственного добра.
Потом состоялся справедливый суд: Григорию и машинисту, как главарям «шайки» расхитителей, дали по 18 лет лагерей, а остальным участникам - от 8 до 12 лет. Весь срок никто не отсидел, Григорий погиб при пересылке: «нечаянно» упал и ударился головой о рельсы, да так что голова раскололась как спелый арбуз. Машинист отсидел 7 лет и освободился по амнистии после смерти Сталина. А как сложилась судьба остальных участников «воровства»? Да, так же как и судьба других людей: без вины – виноватых.
"Чапай" дожил до глубокой старости.Дети, да и молодые люди, при встречи кричали:"Здравствуй, дедушка "Чапай"!"Он кривил свою подлую,но теперь уже беззубую улыбку и прикладывал правую руку к козырьку фуражки.