Ария
Мы куда только ни задумывали ехать, ничего не вы- шло. Думали про Овражье, — грибной край, родня — но дорого, три сотни одна дорога. Можно бы в домик у озера в Ожиге, нашел знакомый. Но там надо сидеть и ждать, пока знакомый увезет, самим от железки не до- браться. Как всегда в конце лета, не в начале, оказался где-то под Аровском пустой дом — почему не поехать? Это выручила одна поэтесса, там дача ее матери.
Отпуска совпадают, детям новизна, а мне все равно, где витать в эмпиреях. Арий любит уединение, а там его сколько угодно.
Поселок не медвежий угол, домов много, хотя нет по- чты. Закрыли почту. Есть два почтовых ящика, на быв- шей школе и на магазине, один из них то и дело сбивает на землю скучающая после танцев молодежь. Они идут из синенького дощатого клуба по дороге, им не хочется расходиться…
Я написала письмо в редакцию, глядь — а ящик в ку- че мусора, камни внутри. Нашла почтальонку, возмути- лась. Но та уже лично передала письмо, ничего страшно- го. «Раньше поджигали эти ящики, — сказала она, — хоть из чего хочешь делай».
От поселка захватывающая панорама! Сбегаются встык две реки, быстрая и медленная. Холмы, ели, дух захватывает! На другом берегу — бывший дом отдыха, многочисленные дачи художников… На берегу у лодки, как на городском пляже, играют дети знаменитого К. Кстати, скоро в Аровске будет энергичная художниче- ская тусовка с участием столичных гостей, а может, еще венгров и японцев. Администрация упорно ищет милли- оны… Но поселку не до культурной жизни.
Поселок живет под знаком хлеба три раза в неделю, когда надо идти в магазин стоять. Полдня бабульки дежу- рят, обсуждают кассиршу сбербанка, которая не взяла в тот день плату, а через три дня плата подскочила. Пока сидят, плата за хлеб тоже подскакивает на двадцатку. «Ой ты, гой еси, гой еси — от новгородского вече да до запо- рожской сечи», — так Арий говорит. Бывают в магазине яйца, лапша, консервы, пряники. Ассортимент мини- мальный, но достаточный.
— Долго не едет нынче.
— Да он с отпуска, не нагулялси.
— Димка рано возит, а энтот вечно к обеду.
— Везут!
— Ты тут не стояла…
— Дай три.
— Обождешь.
— Мы с работы. Ну орать-то…
— Я не ору.
— Теть, отложи три черных, две белых, мамка гово- рит. Потом придет.
— Иди, иди. Отложила.
Хлеб добыли. С молоком тоже договорились. После утренней дойки получаю два литра и иногда еще тво- рог — желтый, бархатистый, жирный, как масло. Дети встают рано, садятся на лавочку под березами, а я им — творожок с сахарком, молоко с черным хлебцем… Натур- продукт, все настоящее!
Зной. Пекло. Мы обгораем в лохмотья, папа Арий ма- линовый и даже купается только в рубахе. Вдали от воды невозможно пробыть и часа. Нашли островок песчаный с мини-лагунками. Сидим по горло в воде. Есть несколь- ко метров неподвижности, а дальше течение крутит вверх тормашками. У Ария приятель поехал на юга за сотни километров, за миллионы рублей, а у нас все то же, толь- ко рядом, рядом! Один раз попали в Аровск, и папа уехал
оттуда проведать бабушку. Нас же он посадил на такси, и мы через пятнадцать минут уже упали на песок люби- мого острова.
Счастье такое! Папа умница, все предвидел. Мы все этого жаждали, но скоро мне надоело раскаляться. У ме- ня отекли ноги, заплыли глаза, тело потемнело, как у му- латки…
Если в поселке дождь, то он льет неделю без переды- ха. А природа! На природу ходить необязательно. Дети пилят дрова, играют в домушки. А я за стенкой пишу рассказы. Очень легко пишется. Картошки полный ого- род.
Саша-печник штукатурит ту половину, где тетя Нина. У тети Нины муж умер, да племяшка восемнадцати лет умерла, у сестер руки не подымались на дом этот. Но на- до, надо. Хоть бы мальчик приехал, сосед, обещал по- мочь… И скоро юный отрок тоже сидит верхом на кры- ше, мажет трубы…
— Ой, да не мой ты крыльцо, летит же сверху.
Это укоряет другая тетя, приехавшая на прополку. Она рассказывает, как учителя Аровска бастовали, тер- пели голодовку, лежали в раскладушках, а им в это время делали клизмы, чтоб поддержать. Ведь учителя пожилые, часто больные люди. «Первые сутки ничего, на вторые сутки кружит, на третьи обмороки. Многие заболели, но унижению конца нет. За два месяца выдали деньги. Теперь хоть снова начинай».
Мы все же делаем броски на природу — в соседний лесок. Там набирается сыроег на суп — не время, хоть и дождь, но тепла больше нет. В лесу удачно обошли бу- релом, нашли чудную поляну для костра. Только и радо- сти, что костер!
— Дети, тонких надо палочек, смолистых…
— Мам, дай колбаски, хлебушка…
Намокаем до костей и спешим обратно. Домой — ми-
мо льнозавода. Льнозавод работает очень тихо, людей на территории нет. Где-то гудит мотор, Арий говорит — завод, как в Японии, все на автоматике. А может, завод не работает. Есть функциональная башня с выбитыми окнами, есть большой навес, поросший травой, есть огромные трубы с лохмотьями какого-то тряпья. На про- ходной — вечно запертые на цепь ворота. Из дома у про- ходной выходят две тетки в платках — красные, значит, банились.
А еще у проходной есть частная лавочка, там раньше столовая была — закрыли. Есть пестрые дорожки по пят- надцать тысяч метр, легкие. И еще чистый спирт в уксус- ных флаконах — по пять. На этикетке много красных и желтых фруктов, пахнет ананасом, называется «Тропи- ческие плоды», пищевая композиция. Можно добавлять в торт, в коктейль. Но мужики в поселке делают проще — добавляют воду, получается около сорока градусов и на тебе, «тропиканка». Популярная вещь!
Многие дома, как у тети Нины и тети Гали, — жи- вые, с жирными огородами, с теплицами. Мурманчане, те с апреля по октябрь живут! А некоторые дома ослеп- ли, запылились, трубы водосточные отпали. Бурьян! Тут по два года не бывали. Вон там, например, на столе чашка, машинка печатная… Мне хочется присвоить ма- шинку, я забываю, что разучилась на ней работать после компьютера… А вот большой дом на два уровня — верх жилой, низ для скота. Говорят, уже три года никого не видно, и продажу не объявляли. Обрушилась навес- ная лестница. Обгорела веранда. Дом мучительно уми- рает…
Ему уже не слышать возни в своем брюхе, как напро- тив. А там вон коричневый теленочек: мбу-у! мбу-у!
Вон тот барак тоже стоял долго пустой. Потом туда заехали какие-то с Севера. Соседи радовались, что они
молодые, трое детей, мотоцикл. Но прошло два года, а они даже огород не хотят копать. Сама четвертым хо- дит, живут на детские деньги. «Чего не работается моло- дяжке?» Красивая, с Прибалтики, крупная, в вязаном пальто ходит, волосы до пояса. Молчит всегда…
За сараями глубокий прудик или гигаканава с непи- тьевой водой. Там есть камыши и караси. У нас сосед с седой бородой, очень романтичный мужчина. Все вре- мя карасей отсюда носит, некуда девать.
У нас проще. Как придешь домой, как затопишь, как затрещит полешко… Дождь шпарит, а я картошки нава- рю и говорю в кухню:
— Чего, разбавлять или так? Мышь выходит из норы и пищит:
— Так!
Иди, мышка, иди. На стенках трещины в три пальца. Углы теть Нина подымала, вот и трещины. Зато теперь дом будет крепко стоять. Трещин на тот год не будет, Са- ша залепит… А еще на стенках две картины под стеклом, на одной графский парк и пять человек народу, как в льнозаводе… И на одной стороне Алла Борисовна в бе- лых мехах, на другой Владимир Семеныч с сигареткой. Он горько смотрит, она гордо и томно.
Я и говорю — этому гнездышку цены нет. Помнишь, кино было — «Осень», чуть ли не первый советский эро- тический фильм, который я видела, там еще Кулагин и Виролайнен играли — они потрясающе любили друг друга на перинах и панцирной сетке. «Теперь на нас од- них печально / Глядят бревенчатые стены… / Мы брать преград не обещали, / Мы будем гибнуть откровенно…» Пастернак понимал!.. Кстати, по радио Би-Би-Си читает стихи Пригов:
— Все вымерли, вымерли, вымерли… — здорово чита- ет, артистично до аута.
Дети говорят:
— Вот бы наша училка по литре так читала.
А потом хохочут, падают в одеяла и спят до десяти утра. Их вымокшая одежда у печи исходит густым паром. Да зачем «вымерли-вымерли, один я остался»? Хоть бы и разбавили, не одного в избе оставили. А впрочем, мож- но и так…
Ночью страшно. Однажды ночевала одна, все семей- ство уехало. Я хорошо поработала — и пером на бумаге, и царапалкой на гряде, вымыла пол, вкусно попила чаю… А ночью стали вспышки мигать: раз-раз! — и нет. Раз-раз — и нет! До меня сразу не дошло, что это собира- ется гроза, молния пыхает во все небо добела. Я впала в непосильную тоску, молиться начала. Лежала, загоро- дившись простыней от конца света — до тех пор, пока не загрохотало.
Я вспомнила, как утром мы с Арием сидели на лавоч- ке, по радио: «Умер Курехин». Только что слышали его приколы, шуточки, его смешную «Воробьиную орато- рию» — и вдруг конец, молчание. Как он потом будет ле- жать в гробу со лбом, прикрытым путеводительной тря- почкой, мы увидим по телевизору позже, а вот этот удар молчания, он пришелся прямо сюда, под ложечку, все внутри заекало, заболело. Я приняла вспышки грозы как грозный укор: смотри, с тобой то же будет, торопись… Я боялась, что пришла моя очередь. Сколько дней — все помню ту ночь.
Вон там есть дом, в котором никто не был два года, а нынче в час ночи свет загорелся. И никакого движения, и дым из трубы не идет. Мышь опять пришла и нюхает. Сходи, мышь, посмотри? Нет, не ходи. Арий, ты скорей туши свет, иди сюда. Будем тоже гибнуть откровенно.
У Левитанского есть такой стих — «пусть дождь идет… пока мы дома… а наши дети сладко спят…» Я его хотела спеть, но всегда глохла, жмурилась, представляя себе всю невероятность такого счастья… Да и зачем петь, все спеть
невозможно — если возникает, пробивается через поме- хи и треск эфира вот эта, вот она — такая ультразвуковая, завораживающая музыка. Вон она опять. Когда я слыша- ла ее по радио, я обмирала, думала — что такое, полет в космос, прибой океанский, жизнь после смерти? Что- то летящее, пророческое, мистическое. Но Арий ска- зал — никакой мистики, это позывные французской на- циональной радиостанции — «Радио Франс Интернасьо- наль»… Я поверила, потому что знаю — много сил надо, чтобы долететь Франции до нас, а чтобы нам до Фран- ции — тем более, надо все бросить тут, в деревянном до- мике, в деревянном теле свои мирские обычаи и поле- теть ввысь. Только не сразу, понимаешь?
Сначала через поля и влажные копны, как у того сто- лично-аровского художника, чарующе похожего на француза, через темную зелень крон, через громадные ели, провода, башни разрушенного льнозавода, потом через тучи как через своды, а потом так и лететь плавно, не умирая, только ныряя в сонные глубины, приближа- ясь к Парижу, лететь до захвата духа над знакомой до мельчайшей горки планетой и понимать, что ты ее, родную, еще не скоро покинешь и в розовом искрящем- ся мареве вернешься к ней опять в одно прекрасное утро.