Много букв – ниже, скажу (по возможности кратко) тем, кому интересно. В отпуске продолжаю процесс с новым романом, пока без названия. Хронология спутана, процентов 80 событий – реальны, как и шахматные партии. Сейчас работаю над куском о детстве в блокадном Ленинграде, это морально тяжело (раз пожаловался, более не стану).
Шахматы – лишь средство изучить две вещи. В спортивном плане – феномен человека, лучшего среди всех шахматистов разных поколений – из тех, кто так и не стал чемпионом мира. В человеческом – крест личности, пережившей несколько несхожих эпох в разных странах.
Привожу два фрагмента, наименее отягощённых философией. (Окончательная публикация запланирована к осени нынешнего года).
I
– Раз, два, три… Простите, Сергей Львович, проверка связи. У меня по 4-5 интервью в неделю – политики, люди искусства, хиппи, нонконформисты… с кем я только не общался! Поэтому, зафиксирую на плёнку время, место и наши имена.
Слегка полноватый мужчина, на вид лет под 40, благодушно пожал плечами и едва заметно кивнул, но в умных глазах мелькнула тень иронии.
– Питер де Хаас, спецкор «Голоса Америки» в Нидерландах. Здесь, на конспиративной квартире в Амстердаме, в полдень 17 июня 1976 года, я беседую с попросившим вчера политическое убежище на Западе российским диссидентом, одним из ведущих гроссмейстеров мира – Сергеем Львовичем Кротовым.
После нарочито-драматичной паузы, голландец бойко продолжил на вполне сносном русском:
– Все эти меры предосторожности могут показаться нашим радиослушателям излишними. В самом деле, Сергей Львович находится в свободной стране под защитой гуманных законов, но исключать прямое вмешательство Кэй-Джи-Би нельзя, тем не менее, и сейчас.
(Собеседник слегка заметно поморщился, но промолчал).
– Итак, первый вопрос… Вы являлись невыездным из СССР даже на турниры в страны соцлагеря долгих два года. Система убедилась в вашей лояльности и разрешила сыграть в Нидерландах? Или была так уверена, что вы не оставите дома родителей и родственников?
– Родители мои уже ушли. Мама – в блокадном Ленинграде, папа – в последние дни войны – заговорил, наконец, шахматист спокойным голосом с чуточку звенящими интонациями, выдававшими усталость и раздражение от того, что, готовясь к беседе, спецкор даже не удосужился навести справки о его биографии.
– Ок, сорри. Это в беседу не войдёт, не беспокойтесь. Сформулирую чуть иначе: Вы приняли решение попросить о политическом убежище сразу после того, как узнали, что советская федерация шахмат отпустит вас на турнир в Нидерланды?
– Нет, решение созрело только здесь, в Голландии. Открою вам небольшой секрет: я пообщался наедине с президентом ФИДЕ Максом Эйве. Он, хоть и голландец, человек западной системы, известен своими симпатиями к советским шахматистам. (Журналист раздражённо поморщился). – И я предполагал, что Эйве, не желая ссориться с могущественной империей, лишит меня всех титулов, равно как и звания международного гроссмейстера. Я не любитель громких слов, но всё это мне дорого. И добыто аскезами с бессонными ночами. А вне шахмат я себя не мыслю лет с 15-ти…
– Вы, в самом деле, сомневались в профессионализме и порядочности президента шахматной федерации? (Голос де Хааса слегка задрожал повышенной интонацией: беседа уже складывалась не так, как ему виделось).
Кротов устало взглянул на собеседника и зажёг сигарету. Наконец, словно просчитав в голове трёхходовку, тихо произнёс:
– Могу ответить на это, что вы, вероятно, плохо знаете людей. Впрочем, я и сам, чем дольше живу, тем меньше их понимаю и люблю. Иногда удар в спину получаешь от друга, равнодушие – от приятеля, а от врага или того, кто совершенно точно не разделяет твои ценности – нежелание мешать твоим замыслам и даже негласное сочувствие. Человек, который догадывался о моих планах эмиграции, поставил, тем не менее, свою подпись под документом, снимающим двухлетний запрет на участие в международных турнирах.
– Имя! Имя можете произнести? – почти умоляющим тоном произнёс журналист, и Кротову стал окончательно ясен смысл интервью «свободной прессе».
– Нет. Этому человеку ещё жить и работать в Союзе. Кроме того, у него, в отличие от меня, прекрасная и дружная семья, и это не слова. В прежние годы частенько приятельствовали, бывал у него дома. Его интересовали мои профессиональные оценки любимых партий мастеров из прошлого. А сам он – крепкий разрядник.
– Я понимаю, уже почти отрешённо произнёс де Хаас. – Шахматы, как и всякое подлинное искусство, открывают прежде недоступные и даже невидимые двери, помогают…
– Именно так, перебил его Кротов, не дождавшись вопроса, что было ему несвойственно. – Поэтому, вот что я считаю произнести самым важным в нашей беседе: Я прошу убежища на Западе не столько в качестве политэмигранта, сколько как мастер, который видит шанс на максимальную самореализацию именно здесь. В обществе, свободном от уродливых пут тотальной идеологии.
– Сергей Львович, ответил голландец чуточку менторским тоном. – Вы слышали, наверняка, цитату Черчилля о том, что если ты не интересуешься политикой, политика заинтересуется тобой… Четыре года назад, беседуя с Бродским…
– Я немного знаком с Иосифом, вновь бестактно перебил его Кротов. – Ещё по Ленинграду 60-х. Присутствовал на квартирнике, где он читал стихи. Потом немного выпили, пообщались. После, в разное время, встречались ещё трижды. Могу определённо сказать вам, что Бродский показался мне абсолютно аполитичным человеком. Не знал в лицо и по фамилии ни одного из членов Политбюро. И суть его эмиграции – та же, что у меня: невозможность максимальной самореализации в СССР.
Де Хаас раздражённо вскинул брови, но спустя пару секунд успокоился и произнёс с металлическим оттенком в голосе:
– Кэй-Джи-Би ломало, ломает и будет ломать тысячи судеб. Тем более, независимых художников. Это, как ни крути, уже политика. Тоталитаризм в крайней стадии. Бродский депортирован Брежневым по политическим мотивам.
Голландец небрежно закурил и вытащил из рукава последний козырь:
– Кстати… Вам известно, что последние два года, после вашей прямой критики советской шахматной федерации, за вами следили? Прослушивали телефон, фиксировали все контакты…
– Я не параноик, надеюсь, но всё возможно. Однако, я этого не замечал, устало произнёс Кротов и пожал плечами. – И Юля, моя гражданская жена, ушла год назад не поэтому, вырвалось у него.
– Но органы могли бы…
– Простите… Я прошу вас вырезать из интервью слова о Юле, уже привычно перебил его Сергей. – И поймите главное: Кэй-Джи-Би, как вы это именуете, нет никакой нужды арестовывать диссидента от шахмат или поэзии в 4 утра, мучать бессонницей в одиночной камере между допросами, приставлять пистолет к виску, выбивая показания. Всё намного проще и банальней: коллеги объявляют тебе бойкот, газеты, если и упоминают твоё имя, то самым мелким шрифтом, путь в сборную СССР и на все международные турниры тебе отныне закрыт. И вот эта пустота одиночества изгоя не менее страшна, чем прямые репрессии. С теми страшилками, что вы на Западе выдумываете или преувеличиваете. Вспомните… Это именно те вещи, что проделывал с Булгаковым Сталин.
Де Хаас уже осознал, что беседа в нужном ему русле не состоится. Это значит, после нескольких общих вопросов, можно вежливо сворачивать интервью. Он вспомнил, что о гроссмейстере Кротове слышал одно и то же: не обладая выдающимся талантом, чрезвычайно упорен в защите и отыскивает ресурсы для контригры в любой ситуации на доске. Кротов выиграл куда больше безнадёжных на вид позиций, чем его коллеги по ремеслу. И сейчас отказывался произносить нужные для интервью слова в позе просящего милостыню эмиграции.
Журналист неспешно затушил сигарету. Кротов, тем временем, с удовольствием зажёг новую и бросил на него чуточку насмешливый взгляд:
– Скажите, молодой человек, где вы так сносно выучили русский? Нет ли у вас, часом, эмигрантских корней?
Голландец пожал плечами и раздумал задавать любые новые вопросы.
– Это моя работа, холодно произнёс он. – Всего доброго, Сергей Львович.
***
Три дня спустя, де Хаас сидел в кабинете редактора программы «Судьбы русской эмиграции» Сержа Леви в Вашингтоне. Симпатичная секретарша чуть за тридцать принесла на подносе два эспрессо.
– Вот что, Пит, если без китайских церемоний, произнёс Серж с явными нотками раздражения. – Мы сто лет работаем в одной команде, и я тебе скажу: это как бы интервью с гроссмейстером-диссидентом никуда не годится! Никакой аудиомонтаж его не спасёт. И ты сам всё прекрасно понимаешь. Где благодарность властям Нидерландов? Душераздирающий рассказ об угрозе физической расправы от КГБ? Невыносимости среды в СССР? Мне что, тебя учить искусству вытягивания нужных фраз, как в былые годы?
Де Хаас, который давно предвидел выволочку от главреда, устало парировал:
– Знаешь, Серж, это самый сложный «пациент» на моей памяти из всех русских. С Бродским, не говоря уж о Барышникове, было куда проще. Иосиф был дипломатичен, Майкл произнёс всё необходимое. Сам помнишь, мы пустили в эфир то интервью почти без монтажа. А потом его напечатала The New York Times. А здесь… я хочу сказать, что…
– Вот что, Пит. Он в зыбком положении – сжёг все мосты в Советах, просит убежище на Западе. И, невзирая на все свои тараканы, обязан вести себя куда вежливей. И это ты тоже знаешь не хуже меня. Кроме того – Серж смачно щёлкнул пальцами – мне, по моим каналам, уже известно то, чего пока не знаешь ты. Власти Нидерландов склонны отказать ему в статусе политэмигранта, но у него есть два месяца до принудительной депортации согласно законам страны. Не та это позиция на доске, чтобы диктовать хоть какие-то личные условия. Поэтому…
(Леви с удовольствием отпил чуточку остывший эспрессо, как он и любил).
– Ты встретишься с ним вновь и скажешь вне сантиментов: либо он произносит то, что мы желаем услышать, либо беседа не выйдет в эфир. И о нём будут знать лишь пара тысяч безумных фанатов всех этих выдуманных клеток и фигур. После чего участь «пациента», как ты выразился, предрешена.
Де Хаас кивнул. Спорить бесполезно – он знал это по предыдущему опыту.
– Через три дня у тебя билет в Амстердам. Заметь, я не сержусь на тебя за внеплановые редакционные расходы, но сделай в этот раз всё так, как нужно. Ок? А сегодня и завтра даю тебе выходные. Побудешь с семьёй и сходишь на любимый бейсбол, покровительственно произнёс Ханли. – Бай, до четверга!
II
– Серёжа! Не спишь? Мой тебе совет: не смотри сыгранные сегодня партии и ляг спать пораньше! Сам знаешь, завтра у тебя чёрные с американцем.
Голос консультанта советских шахматистов Жени Васильева звучал как-то неестественно-дружелюбно, словно только накануне оба распили вино как давние соратники. В реальности, они едва приятельствовали. Васильев, очень сильный теоретик, но слабоватый практик, выполнял черновую работу для советских шахматистов – анализировал излюбленные дебюты соперников, отыскивая в них изъяны. Дружил он с Петросяном и Спасским, подчас душевно выпивал с Талем, а к Кротову относился ровно и суховато, словно предвидя подводные рифы его характера не хуже сложных шахматных вариантов на доске.
Ничего дурного о Васильеве Сергей сказать не мог: в конце концов, мы вряд ли вправе обижаться на то, что люди предпочитают нам иных, держа профессионально-уважительную дистанцию. Разве что, Кротову претила излишняя страсть Васильева к мало-мальски значимому начальству: он произносил высокие слова и там, где их возможно было избежать. Но карьеризм он не осуждал, лишь слегка брезговал. И это качество не являлось в его глазах синонимом предательства.
Кротов, тем не менее, удивлённо посопел в трубку столь панибратскому обращению, непроизвольно пожав плечами и ничего не ответив. Васильев, казалось, видит его реакцию, не присутствуя в гостиничном номере.
– Извини, что так поздно, я бы спустился к тебе, но ты всё схватишь устно и без доски. Только выслушай меня внимательно…
***
Как ни странно, американец не опоздал к началу партии – появился в своём безупречном костюме с пятнистым галстуком ровно за минуту до пуска часов. Привычно оглядев зал – в этом взгляде непостижимым для Кротова образом соседствовали насмешка и настороженность – совершил первый ход е2-е4. Машинально разыграв классический вариант защиты Пирца-Уфимцева, Кротов размышлял об ином: американец, вероятно, не считал его ключевой фигурой в сговоре советских шахматистов против личной гениальности и амбиций – здесь и сейчас – стать лучшим чемпионом в шахматной истории. Нарочитое опоздание сбивало тонус противника, а цейтнотов американец не опасался – блестящая домашняя подготовка, плюс врождённое чувство сложных позиций позволяли ему играть быстро и решительно: пока в пресс-центре и зрительском зале неторопливо осмысливали глубину той или иной идеи, он уже загонял противника в безнадёжную ситуацию, бросая на него взгляд сколь снисходительный, столь же и уничтожающий.
В новой партии всё шло молниеносно и по заготовленному Сергеем сценарию. Впрочем, и это не гарантировало ничего: в первом круге белыми фигурами Кротов с терпением мастера поставил соперника в безнадёжную ситуацию, но вместо простого взятия коня пешкой решил совершить более эффектный ход. Так, добиваясь желаемого, будь то карьера, деньги, женщина или власть, незаметно для себя переигрываешь. Лишний ход шахматиста, избыточные краски или ноты художника – и всё рушится. В позиции отыскался ресурс отступления ферзём, и ошеломлённый Кротов вскоре капитулировал. Он даже не помнил, как американец после партии вопреки своим принципам крепко пожал и несколько секунд не отпускал его руку, вместо холодно-брезгливого прикосновения к иным соперникам ради соблюдения тягостного этикета. И произнёс что-то одобряющее на английском. Сергей был слишком раздавлен тем поражением и отправился в казино, где предсказуемо спустил небольшую, к счастью, сумму.
Сейчас оппонент уже изготовился к смертельному блицкригу, что выдавал нетерпеливо-хищный взгляд на доску. Совершив новейший в теории ход конём, временное отступление ради последующей молниеносной атаки, он наткнулся на разработку Васильева, которую Кротов понял с полуслова. Первым звоночком стал прежде неизвестный теории энергичный ход пешкой, затем –движения коня и ферзя. Внешне всё ещё владея инициативой, американец уже играл по чужому сценарию, и весь ужас варианта заключался в том, что он был форсированным для его восприятия: в случае уклонения от рукопашной с уходом в глухую защиту претендент на мировое господство в шахматах презирал бы не того, кто сотворил столь ядовитую домашнюю заготовку, а себя самого.
Кротов незаметно оглядел зал. Нет, никто ещё ничего не осознавал. В глазах любителей партия выглядела так, словно фаворит на 1-2 хода задержался с сокрушительной атакой. В воздухе веяло скукой: ходов через 15-20 свершится неизбежное. С последующей сухой строкой в газетах, что сенсации не случилось.
Если бы шла прямая телетрансляция партии, было бы невозможно не заметить перемену всего облика фаворита. Ноги застыли под столом, словно придавленные невидимыми гирями, рука инстинктивно вцепилась в блокнот для протокольной записи ходов, а глаза выражали бездну – без малейшей надежды осознать, как ты в неё угодил. Сергей вдруг ощутил себя бесстрастным палачом, который лениво точит тесак, никуда не спеша и абстрагировавшись от любых эмоций: жертва уже здесь, и сбежать невозможно.
Правая рука американца выпустила, наконец, блокнот, обречённо зависла над доской и раздражённо громыхнула кошмарным 13-м ходом пешкой на поле g4. Ход этот мог произвести впечатление разве что на третьеразрядников и впечатлительных дам, едва освоивших азы шахматного искусства. Расчёт оказался безжалостно-точен: американец предпочтёт скорую гибель в неравном бою, чем выматывающую тактику кропотливой защиты. Вскоре его позиция затрещала по обоим флангам, слабость чёрных полей стала невыносима, в зале зашушукались всё осознавшие любители, и только гордыня не позволила признать поражение уже к 20-му ходу. Кротов подсознательно пощадил соперника, допустив пару помарок, но они лишь отсрочили неизбежный финал.
***
После окончания турнира претендентов на шахматную корону Кротов неспешно собирал вещи в чемодан. В номер деликатно постучали. Васильев явился не один, а с руководителем советской шахматной делегации Яковлевым. «Лощёный вип-чиновник из органов, но подл в меру», как охарактеризовал его тет-а-тет Миша Таль. Яковлев сиял и мигом перешёл к сути:
– Сергей Львович, ваш разгром Фишера чёрными фигурами показан по советскому ТВ и напечатан во всех шахматных журналах страны. Блистательное творческое достижение! – выдал он давно заготовленную фразу.
Кротов едва заметно усмехнулся.
– Не думаю. Плод домашней заготовки, которую мне следовало лишь аккуратно исполнить за доской. Творчество, как я его воспринимаю, в этой партии и не начиналось. Так случается в шахматах, но вам простительно это не понимать, съязвил он под осуждающий взгляд Васильева с читаемой без слов фразой – «Серёжа, не будь таким дураком!».
– Вы прекрасно знаете, что Фишер унизительно отзывался о Ботвиннике и всей советской шахматной школе, отчеканил Яковлев, словно и не слыша возражения Кротова. – И ваша победа стала наиболее убедительной демонстрацией превосходства советских шахматистов над западными. Блестяще, просто блестяще! Я буду рекомендовать вас в партию, а собеседование превратится в формальность. Вы достойны.
Яковлев как-то незаметно переменился в лице и произнёс уже совсем иным голосом, словно они сидели на кухне:
– Что бы вы пожелали для себя лично, Сергей Львович? Не стесняйтесь. Поверьте, я задаю этот вопрос совсем немногим. Только лучшим. У вас, конечно, есть грешки, вроде посещения казино, но… Ничто человеческое, как говорится… Понимаю – доверительно произнёс он. – Были расстроены поражением в выигранной партии.
Внезапно Кротов, словно со стороны, услышал свой голос:
– Юля… (Он мигом осёкся).
– Что – Юля, улыбнулся Яковлев, – вы о своей девушке, как я понимаю?
Ещё был шанс соврать. Произнести нечто вроде «она соскучилась, как и я сам, поэтому ничего не нужно, я просто хочу домой». Но Сергей не смог.
– Юля… Мечтала о дефицитном югославском гарнитуре. Нам по карману в кредит, отдадим всё за полгода, но это страшный дефицит.
– Не волнуйтесь, товарищ Кротов – голос Яковлева вновь обрёл официальный и уже покровительственный оттенок. – В течение месяца после вашего возвращения в Ленинград решим этот вопрос. Слово коммуниста. Что ещё?
Но он уже пришёл в себя, беззвучно утешаясь тем, что выбил это роскошество быта только ради неё.
– Спасибо, товарищ Яковлев. Ничего. Больше ничего.
– Ну, раз вы так скромны для мастера вашего уровня, скажу о вопросе, уже решённом партией и правительством. В начале осени съездите на пару недель в Болгарию. Варна. Золотые пески. Никита Сергеич всё желает там отдохнуть. Но сами понимаете – дела, строительство коммунизма. А вы поезжайте…
После ухода Яковлева Васильев мигом перехватил инициативу:
– Серёжа, сейчас небольшая пресс-конференция для западных СМИ о триумфе советской шахматной школы на турнире в Кюрасао. От тебя ничего не требуется. Постоишь рядом со мной, изредка кивая. Спросят о чём-либо – обратись к переводчику. Я, как ты знаешь, сам смогу на английском. Так что просто побудь рядом.
Годы спустя, кроме трёх лучших партий, он помнил о Кюрасао лишь одно. Звонок в Ленинград Юле перед отлётом. Голос, от которого он задрожал, потому что не слышал его более месяца:
– Серёжа, Серёженька, как ты там? Исхудал опять от своих шахмат? О тебе говорят в Союзе! По телевизору показали. Меня сослуживица спрашивала, не тот ли это молодой человек, кто заходил пару раз ко мне на работу? Еле перевела тему. Господи, я всё не о том! Когда приедешь? Товарищ Яковлев сказал мне, что скоро…
– Я, это – промямлил Кротов… понимаешь, та партия была слабой с моей стороны… ой, я не о том… югославский гарнитур, Болгария – его речь окончательно утратила остатки связности.
Юля рассмеялась, привычно-звонко и по-девичьи.
– Какой гарнитур? При чём тут Болгария? Тебя, тебя когда ждать, я возьму два отгула, Серёжа.
– Послезавтра. К восьми по Москве. В Пулково. Юля, я…
Обрыв связи. Домой. Через два часа – регистрация.