Светит месяц...
История, которую я хочу рассказать, уходит своими корнями в далёкое время, называемое детством. Сейчас, когда даже внуки гораздо старше меня – той, о которой хочу поведать - всё это кажется уже каким-то нереальным, надуманным или вычитанным в старой книге. Мне на то время было около девяти лет, младшая сестра ещё не родилась, и в нашей семье я была единственным ребёнком. Надо сказать, что деревня тогда ещё не совсем оправилась после прокатившейся войны, родители - мои и других детей, с кем я тесно общалась, работали не покладая рук: уходили рано, возвращались очень поздно, а дома, на хозяйстве, оставались старики да дети.
У взрослых, переживших страшные годы вражеской оккупацией, были видимо в то время другие понятия об опасности, чем сейчас. Нас, детей, не баловали, мы жили своей жизнью, и очень рано становились самостоятельными. Придя из школы, выучив засветло уроки, выполнив свои немудрёные обязанности по дому, могли пойти в гости к сверстникам или на горку, или на замёрзшую реку, где расчищали большое пространство и катались по льду на резиновых галошах. Домой приходили совсем уже в потёмках, однако ни разу не помню, чтобы кого-то разыскивали или ругали за позднее возвращение.
В ту зиму у нас появилось новое развлечение. У многодетной семьи, девочка из которой была моей одноклассницей и подружкой, в начале прошедшего лета сгорел дом. Домишко был совсем маленький и неказистый, собранный сразу же после войны кое из чего, но это было их единственное жильё. Крепко погоревав, они взялась за дело. Глава семьи работал бухгалтером в колхозе и умудрился выбить ссуду под строительство. И к концу осени недалеко от пожарища, на пригорке, вознёсся новый дом из смолистых брёвен с белыми тесовыми сенями. Как же нам, ребятишкам, нравился этот дом, пропитанный запахом еловой смолы, с полами из широких струганных досок, с большой белёной русской печью! Побывав в гостях однажды, мы зачастили туда всей оравой и, надо сказать, хозяйка дома всегда была приветлива с детворой и никогда не встретила нас хмурым лицом, ни разу не выпроводила вон.
Все мы на тот момент были школьниками, куклы и игра в «дочки-материи» отходили на задний план, а на первое место постепенно вышли другие увлечения. Бывало, что мы на реке, на льду, пытались изображать танцы. Выметенный начисто лёд был нам вместо паркета. Став попарно лицом друг к другу, мы хлопали в ладоши, затем по ладошкам стоящего напротив и пели нестройными голосами:
- Светит мееееесяц, светит ясный!
Светит ааааалаяаа луна…
Маша, Даша и Катюуууша
погулять пришли сюда.
Затем брались за руки и обходили несколько раз небольшой кружок. Почему у нас луна в песне была алой, не знаю. Я никогда в жизни не видела алую луну, - ни до того, ни после - но пели мы именно так.
В конце февраля усилились морозы, на реке стало нестерпимо холодно и неуютно, и мы перебрались со своими танцами в новый дом Савченковых. Тётя Паша, Светлая Вам память! Вспоминая детство, удивляюсь до сих пор, как эта женщина терпела нас, чуть ли не каждый вечер в своём доме. Наша ватага насчитывала минимум четверо, а чаще – пятеро или шестеро ребятишек. А у неё ещё и своих - четверо было. Чуть погодя про наши «концерты» прослышали соседки-старухи и тоже зачастили «к Пашке поглядеть на девок». Они приносили из дома низенькие скамеечки или самодельные табуретки и усаживались поближе к печке, сняв у порога резиновые галоши, чтобы не наделать чёрных меток на новом полу. Громкоголосые, замотанные в огромные старые платки, они напоминали больших чёрных птиц.
- Ай, какие молодцы! – хвалили они нас. – Настоящие артисты!
А «артисты» старались изо всех сил! Но как только, в разгар представления, на пороге появлялся насквозь промёрзший Иван Федосеевич - отец семейства, работавший в центральной усадьбе, за пять километров от дома, и возвращавшийся всегда очень поздно, все мы - и «артисты» и зрители - начинали быстренько нахватывать свои полушубки и разыскивать галоши в общей массе. По деревне мы, дети, шагали все вместе, но постепенно расходились по своим домам, а я шла в нашу сторону с соседскими детьми, которые были на два-три года старше и жили в самом краю деревни, через дом от нас. Детки они были смышлёные и мои родители, полагаясь на их серьёзность, отпускали меня с ними безбоязненно.
В конце недели прошла сильная метель, затем случилась лёгкая оттепель, дальше опять ударил сильный мороз, который превратил снежную массу в крепкий наст. Мы бежали по домам, уткнув замёрзшие носы в поднятые воротники - где по дороге, а где по твёрдому насту, который местами блестел и переливался в лунном свете. В тот вечер, придя к Савченковым, я поняла, что попутчиков моих не будет и в свой край мне придётся возвращаться одной. Кто-то из девочек сказал, что соседи мои заболели. Новость эта нисколько меня не расстроила. Чего мне было бояться в своей деревне, когда так восхитительно светит луна!? Да и окна домов ещё светятся, хоть и неярким – от керосиновых ламп,- но всё же тёплым желтоватым светом, отбрасывая слабые блики на снег. Собак? Нет, собак я тоже не боялась. Все они давно стали моими друзьями, всех я знала по кличкам, все они с радостью подбегали по первому зову, подставляя под детскую ладошку крутолобые головы. Поэтому, оставшись одна, я только прибавила шагу. Да и пройти-то оставалось всего ничего. Впереди дорога сужалась, как бы превращаясь в коридор, потому что слева высился пригорок, занесённый снегом, а справа вдоль дороги росли деревья и стоял нежилой дом с забитыми окнами. Этот участок был менее освещённым, так как тень от деревьев и от дома частично падала на дорогу. Впереди, в тени заброшенного дома, мне показалось какое-то мельтешение. Приблизившись, я поняла, что это собаки. Их было много – семь или восемь - и расстояние между нами не превышало шести метров. Я уже говорила, что собак не боялась, но эти были мне незнакомы. Ни одна из них. Некоторые лежали на снегу, другие стояли близко друг к другу, опустив головы и хвосты и повернувшись в мою сторону. Было что-то одинаковое, похожее в каждой из них, а вместе они представляли сплошную тёмно-серую массу. Под старенькой выношенной шубейкой пробежал предательский колючий холодок и через секунду обернулся паническим страхом.
- Полкан! Полкан!.. – позвала я сдавленным голосом, хотя точно знала, что Полкана среди собак нет. Позвала я от внезапного страха и возникшего напряжения, потому что чувствовала скрытую агрессию в этих опущенных к земле мордах. Даже если бы собаки с лаем бросились ко мне, думаю, не было бы так страшно. Однако ни одна из них не залаяла, не изменила позу, но в этом их молчании ясно чувствовалась угроза. Мне захотелось побежать от них во все лопатки, всё это расстояние я могла бы преодолеть за полторы минуты. Вот он – перекрёсток – до него рукой подать, а от перекрёстка до дома какие-то семьдесят метров. Но моё детское чутьё подсказало, что бежать нельзя. Я даже не смела оглянуться. Страх был парализующим, живым, казалось, что он заполнил каждую клеточку моего тщедушного существа. Стояла звенящая тишина, и только плотный снег оглушительно скрипел под валенками. Когда я вышла к перекрёстку, позади меня послышалось движение. Сжавшись в комок, я с ужасом повернула голову вправо и заметила, как одна из собак, отделившись от стаи, метнулась в сторону. Обогнув старую, заиндевевшую ракиту, она на секунду приостановилась, как бы размышляя, вернуться ли ей назад или бежать дальше. На мгновение два зеленоватых огонька мелькнули и погасли. Собака убористыми прыжками побежала по диагонали через залитую лунным светом пойму к заснеженной реке. Иногда корка на снегу не выдерживала её веса и ломалась, и тогда с той стороны доносился характерный хруст.
Скоро я была дома. Ни родители, уже вернувшиеся с работы, ни бабушка с дедушкой не заметили моего волнения, а рассказывать им я ничего не стала, чтобы в итоге не получить запрет на долгие прогулки. В родных стенах рядом с близкими людьми стало легко и спокойно. Мы поужинали. Ещё раз, усевшись поближе к керосиновой лампе, я повторила стихотворение, заданное наизусть к завтрашнему уроку, и легла спать. Мне было уже почти смешно, как можно было испугаться собак. Сон мой был по-детски крепким и безмятежным, а утро следующего дня началось с плохой новости.
- Сегодня ночью у Филиппыча волки собаку сожрали, - сообщила мама отцу, вернувшись со двора и вместе с облаком морозного воздуха перешагнув порог. – Наверное, много их было. Нюрка сказала, весь двор утоптали, - мама не видела меня за сатиновой занавеской, где я, проснувшись, чистила зубы.
- А что же Филиппыч, не мог их чем-нибудь пугнуть? – отозвался отец.
- Да он этой ночью на свиноферме дежурил. Нюра одна с ребятами ночевала. Белка с вечера с ним увязалась, а Тобик на цепи сидел, - мама подбросила дров в горячее жерло печи. Они с отцом ещё некоторое время поговорили о том, как много нынче снега, как обнаглели этой зимой волки, и что надо бы укрепить дверь в хлев, где стояли овцы.
Мне стало нестерпимо жаль верного, уже немолодого, соседского Тобика, ставшего жертвой серых «разбойников». Слёзы сами собой хлынули из глаз. С этим тягостным чувством пришлось отправляться в школу. Однако ни тем февральским утром, ни позже, мне в голову не пришло хоть как-то связать воедино эти два эпизода. Только уже став взрослой, я поняла, что, будучи ребёнком, (в каких-то ста метрах от дома) прошла однажды мимо волчьей стаи. Теперь, вспоминая эту историю, я часто задаю себе вопрос: почему в тот лунный зимний вечер звери не тронули человеческого детёныша - маленькую перепуганную девочку, - но растерзали старого пса? Что это было? Волчье табу? Или меня так хорошо хранил Ангел?
Как бы ни было, но я редко рассказывала кому-либо про тот случай: сначала, - потому что и сама уже успокоилась и стала вспоминать это как что-то обыденное. А когда выросла, почувствовала неприкрытый скепсис со стороны слушавших. Потом и вовсе замолчала, и молчала до сих пор, пока не пришла в голову идея написать этот рассказ.