В новом спектакле театра им. Сергея Есенина «Братья Карамазовы» зрители делятся на две части. Одних ведет по страницам романа Иван Карамазов, и эта линия называется «скептики», вторую группу ведет Алеша Карамазов и эта линия называется «странники». То есть, играется сразу два спектакля. И полный спектакль мы так и не увидим, даже если придем еще раз, и прочитаем роман по другой линии. Посмотрим два разных спектакля. Таков замысел. И он оправдывает все. Мы так и читаем. Сразу прочитать этот роман невозможно. Чтение длится несколько дней, может быть, недель и даже месяцев. А то и лет. Что-то мы читаем внимательно, что-то пропускаем. Что-то нас захватывает, какой-то герой нам близок, другой – нет.
Такую геометрию придумал режиссер и драматург, то есть, автор пьесы по роману, Ярослав Шевалдов. Не побоюсь этого слова, потому что режиссеры двух последних постановок романа К. Богомолов и Л. Додин, тоже названы авторами пьес. И обе неудачные, тяжелые, грромоздкие, бесформенные, натужные, с посторонними вставками
Иван и Алексей ведут нас туда, где они участвуют, а когда в сценах они участвуют вместе, то группы зрителей соединяются. Я уже смотрел «Идиота» в этом театре и все для меня было привычно. И вовлечение зрителей в действие, и переходы из комнаты в комнату, из одного места в другое. Обычно, меняется декорация, но в иммерсивном театре меняется место. Зрители встают и идут. Странствующие зрители. Начинается спектакль в монастыре, в келье старца Зосимы. Отмечу, что описана Достоевским, несомненно, Оптина пустынь. Хронотоп, топография тому подтверждение.
В усадьбе Струйских, где идет спектакль, устроен музей. «Музей русской культуры». Несколько залов посвящены Царской династии. На стенах портреты русских царей и все, что с ними связано. А на втором этаже, куда ведет узкая деревянная лестница, есть зал с иконами, вот в этом зале и проходит действие, обозначающее келью старца Зосимы. Перед иконами горят свечи, лампады. Все, как в настоящем монастыре. Кстати, это пример, как и должно оформлять музейную экспозицию икон. Ожидать старца приходится довольно долго, уже и семья Карамазовых в сборе. А старец не спешит. На то он и старец. И мне удалось рассмотреть экспозицию довольно внимательно. Мало того, что все иконы настоящие, подлинные. Есть среди них и весьма ценные. Одну я аттрибутировал 16-м веком. И вот эта подлинность весьма пригождается и идет спектаклю на пользу. От ощущения подлинности так и не удается избавиться. И с некоторым ужасом я ощущал все больше и больше героев Достоевского, знакомых мне с ранней юности, живыми. И живущими именно здесь, в особняке Струйских. И от этого странного ощущения, граничащего с мистическим опытом, невозможно избавиться. Невозможно поставить себя вне. Смотреть со стороны. Невозможно, чтобы это не стало твоим личным опытом, а осталось только литературным произведением
Еще убедительнее это ощущаешь, когда из соседних комнат слышишь, что там тоже громко говорят. Говорят, конечно же герои Достоевского. Там происходит параллельный спектакль. Весь дом наполняется жизнью. И открываются двери и к нам врывается Дмитрий Карамазов, и ведет за собой всю группу «скептиков», которые разбегаются по углам, по стеночкам, а кому повезет, то и присаживается на пустеющий стул. И спектакль идет дальше своим ходом, соединяя две группы.
Есть у Ежи Гротовского статья «Театр, как средство передвижения». Я почему-то вспомнил ее, к этому спектаклю, тема статьи весьма подходит, потому что мы передвигаемся не столько по комнатам, сколько во времени. И даже не столько во времени, сколько по ментальному пространству идей.
Замечательная сцена в доме Катерины Ивановны проходит в зале, среди царской экспозиции. С подлинной мебелью. Здесь, как и во многих других сценах, нет театрального света. Естественный свет от люстр. Тоже подлинных, старинных. Вот так это было, оказывается, на самом деле. К ней пришел Алеша в подряснике и из-за ширмы вышла Грушенька. И две соперницы сначала подружились, а потом разразился скандал. У Достоевского все сцены скандальные.
Как играют актеры. А здесь нет игры. Актеры играют себя, только текст у них от Достоевского. Ты – Федор, ты - Иван, ты – Алеша, ты - Грушенька, а ты - Екатерина Ивановна. «Ничего не надо играть» - это говорил своим актерам еще Анатолий Эфрос. Если вас назначили на роль, значит Вы и есть та, роль которой вам надлежит выучить и пройти в предлагаемых обстоятельствах и мизансценах. Но актеры у него играли. Мало кому удавалось «не играть». Честно говоря, и в этом спектакле чуть больше игры, чем хотелось бы видеть. Но от выпученных глаз гениального трагика Леонида Леонидова в роли Дмитрия Карамазова (МХТ, 1910 г.) ушли безнадежно далеко. Ушли и от Ульянова тоже Дмитрий Карамазов и от Лаврова (Иван Карамазов). Так что сравнивать не приходится. Иная эстетика. Иное измерение. И в это иное измерение театр устремляется ошеломительно быстро и смело. Спектакль идет 4 часа, но нам не дают задуматься, зевнуть. Стремительность сменяющихся сцен, комнат, захватывает, ошеломляет. Да, наверное, кто-то сыграл бы лучше. Но уйти от шаблонов и сравнений театру удается легко, без натуги. По молодому задорно.
Наверное, не оскудела русская земля талантами, и есть у нас трагики, но все-таки, играть подобно Леонидову… С ярким, открытым чувством, никому не удается. Получается ор. Или как говорят в театрах: «кулисы в зубах», «страсть, порванная в клочки». Это я пишу, потому что в свое время делал доклад и писал курсовую о Леонидове в роли Дмитрия Карамазова. Да, помянуть гения никогда не лишне.
Стремительность действия, вот что вовлекает в роман. Не дают задуматься, критик внутри молчит. И ты сам помимо воли оказываешься внутри романа. Это не совсем сопереживание, знакомое, конечно, всем. А соучастие. Ты как бы теряешь связь с реальностью. Немного, ненадолго. Но связь теряется и ты переносишься в иное.
А средств много. Они многообразны и изобретательны. Например, в сцене в Мокром (после этого эпизода в МХТе (1910г.) людей уносили из зала в припадках истерики) должны быть цыгане. Где достать цыган, как сыграть цыган сегодня? Ну, как могут играют, поют, танцуют. Но в последний момент один «цыган» хватает со столика чей-то телефон, и убегает с ним. Мы сидим за столиками, это ведь, ресторан, пьем шампанское, нас угощает Митя, широкая душа. Предлагает тосты, пьем за Россию! Обокраденный зритель хватается за голову, кричит, но дело сделано. Потом оказывается, что телефон недалеко унесли, перенесли просто за стол, где сидят герои Достоевского Грушенька и Митя. Но эффект достигнут. Рядом со мной сидела помощник режиссера, которая вела спектакль и спросила, как это получилось. Я объяснил. Она не знала! Значит, это была импровизация. После этого не скажешь, что цыгане не настоящие. Или что поют и танцуют не так. Может быть, и не так, но настоящие. Так же и все в этом спектакле настоящее, может быть, Леонидову и в подметки не годится, но настоящее.
Или в сцене суда, во втором акте, занавески в комнате открыты и свет с улицы идет в комнату, отражается на белой, противоположной стене. В этой сцене является прямо из петли Смердяков, убийца Федора. И тут же к окнам, словно по заказу, подъезжает снегоочистительная машина, убирает снег и своим красно-оранжевым вертящимся фонарем создает на этой стене кровавые сполохи. Хорошему спектаклю все помогает. А плохой спектакль может сорвать любая случайность.
И все-таки об актерах. Кто-то ведь играл лучше, кто-то похуже. Все равно, ведь, играли, этого не избежать. Роли, в этом премьерном спектакле, как мне кажется, больше удались у двух актеров. Алексей Гусаров – Ракитин. Очень уверенно и мощно провел свою роль. Это всего один эпизод. Буквально окрутил, завлек Алешу Карамазова к Грушеньке. Хотя знал, зачем его Грушенька (репутация плохая) хочет видеть у себя. И 25 рублей получить за это не постеснялся. Такого прохиндей, который выкрутится из любого положения, да еще любому и пригодится, да еще и либеральных взглядов. Веришь. Это точно он. Узнаваемая фигура.
И Ольга Гончарова в роли Катерины Ивановны Верховцевой. У нее одна большая сцена с Грушенькой. Красивая, образованная, состоятельная женщина, своим умом, кажется может понять все. Любые, самые чудовищные выходки Дмитрия Карамазова, укравшего у нее 3 тысячи, по-нынешнему 3 миллиона, не меньше, может понять и простить. Она же и влюблена. А Грушеньку, соперницу свою, вроде бы, укрощает, целует ей ручки, но перед иррациональностью русского характера бессильна. Грушеньку приручить не удается. Опять скандал в благородном доме.
Театру три года. За это время проведена титаническая работа. 9 премьер. Да каких. О «Братьев Карамазовых» многие поломали зубы. Даже Юрий Петрович Любимов в одном из последних спектаклей, который назывался «Скотопригоньевск», выглядел бледно и не убедительно. Помню, что старец Зосима весь спектакль сыпет крупу на сцену и в зрительный зал. Что это означало, до сих пор непонятно.
Так вот, театр, освоивший эту усадьбу не то чтобы до последней комнаты, а до последнего клочка земли, действие спектаклей проходит и во флигеле («Собака Баскервилей» , «Вечера на хуторе…») и в подвале, «Собака…» и на улице «Собака…» Театр лишается этого места. Не буду углубляться в подробности, но история ужасная. Тут ковид, и деньги, и начальство, и чиновники… И судьба дальнейшая подвисает в воздухе. Такого места они больше не найдут. Это точно. С улицей и подвалами и чердаками, лестницами, экспозициями икон… Может быть, будем надеяться, и на лучшее, но такого точно больше будет. Как я рад, что успел многие спектакли тут пересмотреть и написать об этом. Больше такого не будет. И не повторится. Конечно, будет еще лучше. Ведь этой труппе в среднем, нет и тридцати лет. Но такого не будет.
Конечно, традиционна сцена терпит невероятные степени условности, а спектакль иммерсивный требует подлинности, причем бесконечной. Например, в келье старца Зосимы поставлены лампады перед иконами. Но не такие. В церкви такими лампадами, а скорее их можно назвать ладанками, пользуются на улице, во время крестных ходов, чтобы свечу не задувало. А лампадки церковные с фитильками и в них масло. Для обычного спектакля эта условность допустима, а для спектакля нетрадиционной сцены, разочаровывает. В монастыре, как известно, молятся. Там все время что-то читается, там творится непрерывная молитва, на то и монастырь, и ладаном там пахнет в любое время, не только во время каждения. В этом спектакле ни запахов, ни звуков чтения псалтыри. Поэтому и старец с двумя репликами, и поклоном в ноги Дмитрию Карамазову неубедителен. Он становится условной фигурой, из другого театра. Да, нам не дают тут задержаться, стремительность действия, отсутствие затяжных пауз, тут спасительны. Алеша Карамазов, послушник старца, в «условном» (таких не бывает) светлом подряснике, ведет нас дальше. Что такое послушник? Это без пяти минут монах. Он не расстается с четками, он постоянно творит, то есть произносит тихо, или про себя Иисусову молитву. И уж точно, увидев икону, он перекрестится. А если не увидит, то поищет глазами икону. Нет в этом спектакле Алеша Карамазов холоден ко всему церковному.
В спектакле Анатолия Эфроса «Брат Алеша» (инсценировка романа Виктора Розова) эту роль играли два актера. Как сыграть верующего человека? В то время перекреститься на сцене было немыслимо, только если в шутку. А. Грачев играл кроткого человека. И подрясник у него был черный и четки на виду, и говорил всегда тихо, и улыбался мило и снисходительно, как часто верующий обращается к «грешнику неверуюшему» которому не открывается еще Бог, и вся его жизнь – суета.
Иной образ создавал Г. Сайфуллин. Подрясник, четок не помню, но ничего монашеского в облике. Он был скорее метафизик, порывистый, с широкими шагами, с фразами устремленными в метафизическое пространство, горячими, совсем не кроткими интонациями, глазами, горящими и устремленными в никуда…
В этом спектакле Алеша Карамазов – проводник. Я видел спектакль с Иваном Атаманским. Есть и другой исполнитель. Наверное, будет играть позже. Алеша почти не участвует в самом действии, он гораздо ближе к нам, зрителям, созерцателям. Он нас ведет, как Вергилий вел Данте по кругам иного мира. Не говорю намеренно – ада. Ад это у К. Богомолова. Квинтэссенция пошлости, безвкусицы и кощунства. И получилось! Кто только не прошелся по этому скандальному зрелищу. Так что оставим его в покое.
Надо заметить, что и у Достоевского мы видим разные дома, в которые идет Алеша с поручениями, его глазами. Именно вместе с Алешей мы входим к Грушеньке. К Екатерине Ивановне, к Лизе, Снегиреву. (Правда, ни Лизы, ни Снегирева в спектакле нет.) То есть такое построение спектакля вполне оправдано, оно совершенно в русле Достоевского.
Мне трудно говорить о роли Ивана Карамазова Его играет Илья Роговин. Я ведь следовал по другой линии. Дмитрий Карамазов – Сергей Зайцев, как и положено, страстный мужчина, всегда повышенного накала темперамент, да еще и под воздействием паров коньячных. Запомнилась фраза. На упрек Алеши, что он опять пьет, Иван отвечает, да я разве я пью, показывая на маленькую рюмочку. «Это лакомство». Брутальность не выходит у актера. А хотелось бы. Романтика, пожалуй, - да. Так же и в Рогожине, которого он играет в «Идиоте». Просто актер очень молод. Ни капли «джигурды» в нем нет. Зато есть чистота. И это качество Дмитрия Карамазова, здесь очень ярко выступает. Собственно, поэтому и поклонился ему в ноги старец Зосима. Но слава Богу, что он не орет, что нет сцен исступления. Нет натурализма. А вот в спектакле Додина орут все и Иван, и Дмитрий. И не только орут, а даже подпрыгивает в сцене суда Дмитрий. А Иван самым безбожным образом, самыми негодными средствами изображает болезнь. Это не наигрыш, это просто непрофессионализм. Иллюстрация. Когда актер не знает, что делать, что играть, он начинает орать. И этот спектакль репетировался 4 года! Бывает такое. Орет и Лиза, да еще и взвизгивает. Если бы видели, как играла бесенка – Лизу Ольга Яковлева у Эфроса. Без всяких повышенных тонов. Это удивительно был правдивый образ человека, открывшего, что можно любить плохое, выбравшего злое. Это было ошеломительно, ведь это правда, мы часто сознательно делаем зло. И тут она нас всех поймала. Поймала своей искренностью. Делать злое – хорошо! У Додина Лиза ходит на современных ортопедических костылях, у нее вывернутые ножки. Ольга Яковлева сидела в кресле и так быстро ездила на нем, словно опровергая свою обездвиженность. Она вертелась юлой, произнося свои монологи. Бесенок!!!
Я намного удаляюсь от спектакля Ярослава Шевалдина, потому что он пробуждает мысли. Весьма далекие мысли и хочется поделиться и всем, что я видел, и всем, что я думаю по поводу и и без повода.
У Додина две роли подлинные. Во-первых, это Смердяков. Конечно, он переигрывает всех. И, кстати, ни одного слова на повышенном тоне. И во-вторых, безымянная дама, рассуждающая об Аффекте. Тогда в то время, действительно адвокатам удавалось оправдывать перед присяжными преступников, ссылаясь на то, что они были в состоянии «аффекта». Она комментирует всю эту криминальную карамазовскую историю с точки зрения обывателя. Уморительно смешно.
Интересно, что во всех спектаклях тема богоискательства совершенно не звучит, не трогает. А вот тема богохульства весьма удается. И еще тема криминала, самого жуткого криминала и тема денег выходит на первый план. И еще эротика. Не буду пересказывать. Правда, у Шевалдова эротики нет. Спектакль совершенно целомудренный. Можно смотреть детям и школьникам.
На месте министерства Культуры, которое наконец-то расторгло договор с оскандалившимся Серебрянниковым, я бы и с К Богомоловым расторг договор, а вот с Ярославом Шевалдовым заключил. Хотя бы потому, что его спектакли несомненно лучше. Ни в МХТ, ни в МДТ не справились с «Братьями Карамазовыми». Спектакли умученные, не гармоничные и малохудожественные. А вот в театре им. Сергея Есенина, несмотря на то, что спектакль идет 4 часа, он вышел легким и гармоничным и главное, жизнеутверждающим. Но в министерсве не знают о существовании такого театра.
Вот что пишут критики о спектакле Льва Додина: «Можно бесконечно спорить о том, какая судьба ждет Карамазовых. Но мир, в котором побывал Алеша, безнадежен. Приговор, вынесенный спектаклем Додина, обжалованию не подлежит». После такой во всем положительной рецензии можно застрелиться. Или удавиться. Конечно, Додин не мог такого и помыслить, что мир Достоевского, мир России – безнадежен. Но получилось то иначе!
Это не конец.