Школьные забавы
Наш класс располагался на втором этаже Люберецкой школы №6. Одна из стен, противоположная той, на которой висела классная доска, отделяла его от учительской. Нехорошее соседство. Чуть звонок, а учителя тут, как тут. Зачастую уроки выливались в какие-то спектакли, с развлекательными, а порою, и драматическими моментами. Три с лишним десятка мальчишек, досконально изучив друг друга, точно знали от кого и чего можно было ожидать.
Звонок возвещает о начале урока биологии. В класс, прихрамывая на правую ногу, входит невысокая, темноволосая Нина Николаевна – особа добрая, но своенравная. Она не в духе, а это означает: быть беде.
Конечно же к доске вызывается Щербаков – маленький дремучий невежда. Его надо спасать, и первая парта уже готова придти ему на помощь: учебник раскрыт на нужной странице, и опытный суфлёр пробегает глазами первые строчки. Щербаков придвигается поближе к парте, и превращается в одно большое чуткое ухо.
Тема урока проста и понятна: «Достижения советских учёных в деле развития отечественного животноводства». Нина Николаевна начинает с разминки: «Знаешь - не знаешь», «учил – не учил»… Щербаков утвердительно кивает: «Да, знаю; да, учил»…
Суфлёр читает абзац за абзацем, а красный, взъерошенный, как воробей, Щербаков бойко отфутболивает эти абзацы Нине Николаевне. Всё идёт гладко, как по маслу.
И тут суфлёр без остановки тараторит: «Проф. Мантейфель вывел новую породу кроликов»…
Через секунду Нина Николаевна вздрагивает, и сразу срывается на крик: «Какой проф. Мантейфель, Щербаков. Какой, такой проф.»…
Щербаков испуганно таращит на неё глаза, а класс надрывается от хохота. У самых смешливых из глаз текут слёзы, и они кулаками размазывают их по своим физиономиям.
Нина Николаевна, задохнувшись от гнева, жестом приказывает: «Дневник. А ты, вон из класса», обретя голос, кричит она суфлёру… «И без матери не приходи»… - добивает его уже в дверях.
И, если Щербаков веселил класс естественно и просто, своею врождённою глупостью, то остальные затейники делали это сознательно и целеустремлённо.
Сашка Бебеш, тоненький кудрявый еврейчик, с большими, навыкате, бесшабашными глазами, питал непреодолимую враждебность к Катерине Ивановне – учительнице русского языка. Он открыто и публично выказывал эту свою враждебность одним и тем же, доведённым до совершенства маленьким спектаклем.
Перед началом урока, первые три-четыре парты среднего ряда освобождались под сцену и, как только Катерина Ивановна входила в класс, Сашка прыгал на одну из парт, и пускался в пляс. Размахивая руками-крыльями, он изображал маленького лебедя, и вопил противным голосом: «Мне купили синий-синий, презелёный, красный шар»… Класс ревел от восторга, а Катерина Ивановна приходила в ярость. Она пыталась изловить плясуна, но он уворачивался, с ловкостью мартышки прыгал с парты на парту и, исполнив последнее «па» своего дикого танца, стремительно скрывался за дверью.
Катерина Ивановна, пытаясь успокоиться, что-то выговаривала старосте, открывала классный журнал, но, дверь внезапно отворялась, в ней появлялась кудрявая голова, и весёлая абракадабра сметала хрупкий, не устоявшийся порядок. Катерина Ивановна испробовала всё в борьбе с бунтовщиком: приводила в класс завуча, директора, вызывала многострадальную мать – бесполезно. Сашка был упрям и неустрашим.
Замечательным мастером по части озорства и выдумки был Валька Григорьев, по прозвищу «Китаец», высокий, смуглый и сильный, с хитрыми раскосыми глазами. Изобретательность Китайца не знала границ, но самым изощрённым и эффектным был его «трюк» на уроках географии.
Географичка Нина Николаевна, высокая, полноватая блондинка, была равнодушна и флегматична, а её негромкий, бесстрастный голос усыпляюще действовал на класс. Она не расставалась с длинной тонкой указкой, и имела привычку постоянно постукивать её кончиком по учительскому столу.
Китаец, на время урока географии, пересаживался за первую парту перед учительским столом и зорко следил за отрешённым лицом Нины Николаевны. Улучив момент, он мягко подкладывал свои пальцы под кончик указки. Класс замирал…Секунда, другая, пять… десять… Удар! Сухой, и стремительный…
Но, Валька, Валька… Его реакция была мгновенной, и указка с треском лупила учительский стол. Класс ахал и ждал взрыва, однако, Нина Николаевна, как ни в чём не бывало, продолжала свою бесконечную колыбельную, а Китаец, положив обе руки на парту, влюблено и преданно глядел ей прямо в глаза. Игра в кошки-мышки продолжалась…
Через несколько минут Валька, не спуская глаз с Нины Николаевны, снова начинал придвигать свои шаловливые пальчики к кончику указки, но Нина Николаевна была начеку… Хлёсткий, без замаха удар, стон дерева – Китаец опять был быстрее…
И тут, наконец, Нину Николаевну прорывало: «Вон, Григорьев! Вон из класса»… Валька вставал и уходил. Спокойно и неторопливо, с чувством глубокого удовлетворения.
Бывало, внезапно, в самом начале урока, класс охватывала лихорадка неповиновения, скрытого, тихого бунта. Откуда-то, вдруг, раздавалось мычание, жужжание, которое мгновенно подхватывалось, ширилось, и накрывало голос учителя. Он, застигнутый врасплох, начинал беспомощно озираться, метаться вдоль доски, меж партами, пытаясь отыскать бунтовщиков, однако, класс сидел с непроницаемым лицом, и только подрагивали уголки губ, да прыгали озорные зайчики в глазах самых смешливых и весёлых мальчишек. Урок был, если не сорван, то скомкан, и всё катилось наперекосяк до самого звонка на перемену.
Периодически школу сотрясали ураганы массового психоза, и тогда коридоры её превращались в поля яростных сражений.
Едва замирал звонок на перемену, как двери классов распахивались, и из них вылетали отряды лихой кавалерии, тут же вступавшие в схватку. Безлошадные пехотинцы с разбега прыгали в самую гущу сражения, и устраивали свалку, полное безобразие и трам-тарарам…
Вопли, гиканье, растрёпанные, растерзанные фигурки заполняли узкие школьные коридоры. Учителя, пугливо прилипая к стене, пробирались в учительскую. Буйство продолжалось несколько дней и, внезапно, стихало. Ни коней, ни всадников. И школа втягивалась в свои рабочие будни до новой напасти.
А она не заставляла себя долго ждать. Открывался сезон охоты. Дома заготовлялись боеприпасы и оружие – бумажные пульки и резинки-рогатки. Тревожное томление накрывало классы. У впереди сидящих сдавали нервы – они находились на линии огня. Охотничий зуд обжигал пальцы и, вдруг, чей-то вопль, и гневный возглас учителя: «Кто»?!...
А что творилось на переменах… Из открытых настежь дверей, как из потревоженного осиного гнезда, вылетали полчища рукотворных жалящих тварей. Всё, что двигалось, становилось мишенью. Тут-то уж было не до смеха. Даже самые отчаянные пижоны пережидали перемену в укрытии и, только в случае крайней нужды, бросками и перебежками добирались до туалета.
Но, ничто не вечно в неспокойном мужском муравейнике. Проходил срок, кровожадные инстинкты слабели, сходили на нет, и вновь, над школой воздвигало свой купол мирное небо. Надолго ли…
Ох, и непросто было работать нашим учителям. Какими они были, какими в памяти нашей остались…
Учитель физики Иван Павлович Туголуковский, высокий, красивый, стремительный, врывался в класс, сходу кидал свой портфель на стол, и приказывал: «Иванов, дай дневник, и выйди вон!»… Это был гениальный ход, точно рассчитанный упреждающий удар.
Класс, ошарашенный таким началом урока, пугался, и безропотно работал до самой перемены. Кстати, Иван Павлович каждый раз менял «козлов отпущения», не выгонял одного и того же ученика два раза подряд. Прекрасная память… А уроки он вёл превосходно: много шутил, сыпал остротами, очень интересно подавал учебный материал. Знающий, весёлый, находчивый и остроумный человек.
Учителя словесности Валентину Васильевну Макаревич обожала вся школа. Лёгкая, изящная, как статуэтка, яркая и интеллигентная, она влюбила в себя и больших и маленьких мужчин. А как она вела урок! С каким упоением, с какой страстью открывала она нам, школьникам, мир размышлений и чувств великих художников слова. Сказка… Настоящая сказка.
Любители музыки, а их было немало, искренне любили и ценили Фёдора Степановича Леонова. Он преподавал пение в мужской и женской школах. Импозантный красавец в галстуке-бабочке, обладатель бархатного баритона, с неизменной подругою-скрипкой в руках, он обожал своё ремесло. Свою любовь к пению, опере, народной песне Фёдор Степанович смог передать и привить не одной сотне люберецких мальчишек и девчонок.
Ну и, наконец, Ник-ник, наш неизменный классный руководитель Николай Николаевич Булгаков. В меру строгий, справедливый, терпеливый, огромной душевной щедрости человек. Он возился с нами, сорванцами, как с собственными детьми, опекал, защищал, помогал словом и делом в непростой тогда и скудной жизни. Отец родной…
И всех их объединяло одно: они любили своё дело и любили детей, были честны пред ними и преданы им всегда. И дети платили им тем же. Не было злобы в их шалостях и проступках. Озорство – да, злобы – нет.