На дворе было 9 мая 1985 года – сорокалетие Победы. Погода стояла солнечная, почти уже летняя. Настроение, правда, не у всех в деревне было радостное – слишком уж многих война покалечила, грустный у многих был праздник.
А вот в семье Никоновых на радость приехал сын с невесткой и внучатами. В обычные-то дни наведывались они редко. Хоть и живут в Ленинграде, да уж больно заняты: Серёжа – военный, заканчивает академию, Ниночка воспитывает двоих погодок Пашу и Ванюшу. Но тут в такой-то день грех было не наведаться, не поздравить старика-отца. Дед Борис повоевал немного по времени но видел много. и плен прошёл и руку потерял и после освобождения в оккупированной деревне жил. а после войны председателем колхоза был. Уважали его в деревне очень, да и в семье своей, конечно, тоже. Потому и приехали: поздравить, по хозяйству что помочь, встречей с внуками стариков порадовать.
Потому и царила у них во дворе радостная суета. Серёжа бегал по двору, помогая матери, бабушке Анисе, ловить петуха на праздничный стол. Нина возилась с мальчишками, у которых в деревне полное раздолье: и песочница, и котёнок, и пёс Мухтар. Мураха, как звала его бабушка Аниса. Да ещё и соседская девочка Лера пришла поиграть с мальчишками – скучно одной-то, особенно когда взрослые заняты: бабушка затеяла стирку, родители вскапывали огород под бабушкиным присмотром. Не было у них праздника. Радио не играло, пирогами не пахло, всё было повседневно. Вот и пришла Лера к Никоновым.
Мальчишки с радостью приняли девочку в игру:
– Давай строить замок? – предложил Паша.
– Давай, – согласилась Лера.
Замок построили, с котёнком и собакой наигрались. Время уже и к обеду. Бабушка Аниса позвала за стол. Мальчишки тут же бросились мыть руки, а Лера собралась уходить – люди кушать садятся, некрасиво как-то смотреть в рот.
– А ты куда, Лерусь? Иди с нами, лапши на всех хватит. Знатная лапша сегодня, с салом, с луком жареным. Иди-иди, доченька, твои-то вон все в работе, небось и обед не приготовили.
– Бабуля яичко сварила, – робко сказала Лера.
– Ну, яичко ты и позже скушаешь. Пойдём-пойдём.
Нина взяла девчурку за руку и посадила за стол в саду. Наелись все досыта. Дед Борис, крякая от удовольствия, вытирал единственной рукой щетину над губой. Баба Аниса повела мальчишек в дом на дневной сон. А Нина решила проводить Леру, да заодно и прогуляться.
Баба Тома вешала бельё, вынимая из железного таза.
– Где была? – спросила подошедшую девочку.
– Здравствуйте, бабушка! С Праздником Вас! – поздоровалась Нина.
Баба Тома, не глядя на гостью, лишь молча кивнула.
– Где была, спрашиваю? – более строго повторила она внучке.
– Да Вы не волнуйтесь, – ответила за девочку Нина, – она у нас была, они с моими мальчишками в песочнице возились, потом с котёнком и собакой нянчились. Обедом мы её покормили, всё хорошо.
Молодая женщина улыбнулась, надеясь, что теперь-то бабушка сменит гнев на милость, но та лишь ещё сильнее помрачнела.
– Ты что ела в чужом доме? – спросила Баба Тома угрожающим шёпотом.
– Да, – пискнула в ответ Лера.
– Ах ты, дрянь! Паршивка негодная! Дома тебя не кормят, конечно! – Баба Тома замахнулась на девочку мокрым полотенцем.
Нина подскочила, перехватила полотенце, оторопело глядя на соседку.
– Бабушка, да что с Вами? Что плохого-то, если ребёнок с нами пообедал? Мы ведь все вместе кушали.
– Ты, дрянь, – будто не слыша объяснений, рявкнула на внучку баба Тома, – у меня теперь из дому всё лето не выйдешь, будешь дома сидеть! Пшла в дом, негодница. Глаза бы мои на тебя не глядели!
Лера, молча утирая слёзы, побежала в дом, Нина ошарашено смотрела ей вслед.
– Да что происходит, бабушка Тома? Праздник же, мы как лучше хотели… Баба Тома подняла, наконец, на гостью мутный от слёз взгляд.
– Кому и праздник, а кому… – баба Тома махнула рукой. – Что тебе объяснять-то? Разве ж вы, молодые, поймёте?
Старушка, забыв про бельё, устало села на лавочку у крыльца. Нина же так и осталась стоять с мокрым полотенцем в руках.
– У меня в Салоспилсе, – совсем другом тоном заговорила бабушка Тома, – в сорок втором дочка младшая, Валя моя, померла из-за угощения.
Нина замерла, слушая.
– В лагерь нас угнали в сорок первом ещё, с двумя девчонками. По осени дело было, всё уж замерзало, я потому саночки девчонкам из дому схватить успела – хоть не всю дорогу пешком идти да на руках нести.
Там работали на торфодобыче. Кормили в лучшем случае похлёбкой с очистками картофельными. Детям вообще ничего не положено было – своё мы им отдавали. Зину, старшую, на кухню брали помогать. Так что Валя в бараке одна оставалась, когда я работать ходила. Лежала на нарах да ждала, пока мы с Зиной ей какой еды принесём.
А тут день есть не дают, второй. Мол, не вырабатываете норму. Зина хоть что-то на кухне схватит: то очисток, то корку хлеба. А Вале ничего не было. И тут соседка по нарам протягивает моей Валуше кусок мягкого белого хлеба: на, мол, детка, детка, скушай. «Мой Вовка, – говорит, – помер утром, а я уж принесла, стащила с кухни офицерской»
Валюшка схватила ручонками тот кусок, а я забрала. Разломила сама пополам меж девчонками, они, конечно, смолотили моментально. Я с благодарностью смотрела на товарку: вот сама не съела, чужим детям дала.
Спать легли вместе все: я посредине, девчонки по бокам – так теплее было. На утро подъём, а моя Валюша лежит не двигается. Немцы пришли проверять умерших за ночь. троих вытащили. Я Валюшу тормошу, а она уж закоченевшая. Сижу и молчу – не отдам ребёнка собакам фашистским на корм не отдам! Не заметили немцы, ушли.
А я на соседку, что дала тот кусок, смотрю и прямо дышать не могу. Крик так и просится: «Твой помер, так и мою решила уморить, да?!»
Хотела завопить, броситься на неё, глаза её бесстыжие выцарапать, да что уж? Только шум поднимать – тогда и Валечку мою заберут.
Смолчала, решила запеленать Валюшу в одеяло, положить на саночки и возить с собой на работу. Так горем забылась, что про Зину весь день и не думала даже. А вечером прихожу – лежит Зинуша на нарах и приговаривает:
– Немцы свет отняли, да? Да, мамочка?
Ослепла моя ласточка. Тут уж я на товарку с кулаками:
– Ты что же, и вторую угробила?! Не отдам, так и знай! Ты своего потеряла, а я двоих не потеряю!
Схватила я Зинушу, побежала к госпиталю. Там доктор был, латыш, Альгис звали. По-русски понимал. Прибежала к нему, упала на колени, плачу, протягиваю ему дитя: помоги, мол. Взял, посмотрел, стал порошки давать. Хлеб совал ей прямо в рот. Я ходила к нему ночами: он дежурил в больнице, а вернее, в морге – все мы знали, что это за «больница».
Выходилась, слава Богу. А Валюшу я долго возила, всю зиму, почитай. Холодно ж было, тельце закоченевшее… А потом Альгис помог захоронить её…
С тех пор не хочу я, чтоб мои дети чужой хлеб ели. Пусть чёрствый, а свой едят.
Баба Тома со вздохом, не глядя на Нину встала, обернулась к своим:
– Саня, Олёнка, домой я пошла картошку чистить.
Хлопнула дверь, Баба Тома исчезла в доме. Нина, ошарашенная жуткой историей, не зная, что думать, побрела домой. В саду дед Борис сидел на солнышке, слушал радио. Серёжа латал сеть, натянутую на забор. Баба Аниса щипала петуха, которому суждено было стать праздничным ужином.
– Ты где была, Ниночка? спросила она невестку. – Аль всю деревню прошла?
Нина тихо присела возле свекрови.
– Да нет, Леру проводила. Там её баба Тома отругала, что та у нас пообедала. Оказывается, у неё в концлагере дочка умерла. И тётя Зина слепла. Говорит, товарка по соседним нарам хлебом накормила их, а после этого и девочка умерла, и тётя Зина заболела. Не берёт она ни от кого еды. Но я же не знала, я как лучше хотела… А теперь вот ребёнка накажут.
Нина едва сдерживала слёзы. Баба Аниса посмотрела на неё поверх очков
– Ох, дочка, меньше б ты слушала. Тут не ты виновата, а война да голод, – вздохнула баба Аниса. – Выдумала она всё, Нина. От боли да от горя выдумала. Не было никакого лагеря – блокада была.
Муж у неё, Дмитрий, бронь имел, потому что до войны ещё травму получил на метрострое. Да только от голода-то ни одна бронь не спасёт. Всю блокаду они в Ленинграде прожили: и Дмитрий, и Тома с дочками. Как выжили, только Бог ведает. Пришли в деревню уже в конце войны, почитай что полумёртвые. Тома на саночках девчонок по очереди везла, да младшая и померла в дороге. И в Ленинграде, видно, возила девчонок…
Баба Аниса умолкла задумчиво.
– Страшно это, ох, как страшно. Поди-ка представь: смотреть, как ребёнок твой от голода умирает.
Нина поёжилась, глянув на собственных сыновей. А свекровь продолжила:
– И понять-то её можно – всякому всегда хочется виноватого в боли своей найти, злобу свою на кому-то направить. Да только Тома… Она своей болью всю семью калечит. Ничего чужого никогда не берёт, всё только своё. Девки её, когда в школу ходили, так они им вместо завтраков хлеба положит, посыпанного сахаром, и всё. Теперь вот уж третье поколений, почитай страдает…
Женщина взглянула на невестку, коснулась плеча.
– Так что ты, дочка, в голову не бери: нету тут твоей вины. Просто не проходит война бесследно. Видишь, сколько лет уж, а всё равно ещё отзывается в душах-то покалеченных.