Не понимаю почему после гибели целых городов, с неба не льётся дождь из крови и слёз тех, кто умер в муках: убитый, сожжённый заживо.
У меня нет ни души, ни сердца, но люди, которых мне доводилось провожать через миры, сумели передать мне свои самые сильные чувства. И я научилась страдать, злиться, переживать. Может и не так, как они, но достаточно сильно.
Я бы рассталась с этим приобретением, но не выходит, ибо веками в этом мире не прекращаются войны, и кровь льётся бескрайними реками на всей планете. Земля впитывает её в себя, дожди смывают с травы и листьев, и потом уже не остается и следа, только память, да и то не всегда.
Виль был обычным городом. Таких на земле много. Кто-то решил его уничтожить, и Виль погиб.
Я проводила всех по тем дорогам, что были предназначены. А теперь возвращаюсь, ибо там, на пепелище остался последний человек, кто ещё должен уйти со мной.
Люди всегда меня удивляли. Вот и сейчас я смотрю на ту, которая считает себя взрослой женщиной, и даже не понимает, что на самом деле она обычная девчонка, которой просто не суждено ни повзрослеть, ни состариться, ни умереть в своей постели, окружённой семьёй. Ей не закроют глаза внуки, и она не услышит скорбь тех, кто будет провожать её в последний путь.
Это сделаю я. И сделаю сейчас, а не через те десятки лет, что она могла бы прожить.
Я смотрю на неё и поражаюсь. Да, она сошла с ума и не первый день бродит по чёрным руинам, в разорванном платье. С головы до ног измазанная сажей. Длинные, спутавшиеся волосы, темны от пепла. Девушка проходит босяком по черно-красным, потрескивающим временами, углям, но тело не чувствует боли, ибо разум покинул ее.
Она думает, что раскачивает колыбель. Наверное ей видится и дом, и ребёнок, и что-то ещё, потому что она ласково улыбается и не замечает ничего вокруг.
Останавливаюсь вдалеке и наблюдаю, вслушиваясь. У меня не простая задача: увести так, чтобы ей не было больно или страшно до самой последней черты этого мира. Уж что-что, а спокойный переход она заслужила.
***
— Кажется уснул. Каким красивым вырастет мой сын. Сильным и добрым, как его отец. — Ах, — она всплеснула руками, — какая же нерадивая из меня жена! Все-то я забываю. Солнце почти закатилось, а у меня и стол не накрыт, и рубаха мужу не зашита.
Оглядев себя с головы до ног, рассмеялась, — не рассердится, потому что увидит мое новое платье. Оно такое красивое! Такое! — Женщина кружилась в танце и неожиданно остановилась, прислушиваясь.
— Меня кто-то зовет? — Развернулась и, пробежав на цыпочках пару метров, вежливо улыбнулась, — ах это вы, матушка? Да ещё и не одна, а с соседушками. Какие вы все нарядные. Да не стойте на пороге, проходите. Дом большой. Места всем хватит. Пока наши мужья вернутся, успеем наболтаться вдоволь.
А я собрала большущий букет из разных цветов. Вот сирень, вот нежные ландыши и благородные розы; высокие ароматные лилии. Ах, это не лилии! — её голос зазвучал испуганно, — это какие-то другие цветы!
Девушка замолкает, смотрит вокруг и вновь смеётся, — все-таки я очень забывчива. Было бы чего пугаться. Это же те, которых так много теперь в наших садах. Не знаю как называются, но они прелестны: яркие, черно-красные и пахнут солнцем, огнем и землёй. Чувствуете? Да вы сами посмотрите, – подбирает с земли обуглившиеся головешки, — правда они восхитительны?
И тут же прикладывает палец к губам и шепчет:
— Тихо. Не шумите! Вы разбудите моего малыша. Если он проснется, нам с мужем придется петь ему колыбельные всю ночь. Тогда мой любимый опять не выспится, а на рассвете уйдет изможденный, с покрасневшими глазами.
— У меня ещё столько дел, — она обнимает себя за плечи, — надо собрать спелые яблоки, а они такие тяжёлые. Нет, сначала надо зашить мужнюю рубашку, а то ему не во что будет переодеться. Он приходит с работы таким чумазым. Если бы вы, матушка и вы, соседушки увидели бы его таким, то сразу бы решили, что он женился на неряхе и стали бы злословить о нас. Я ведь знаю, что вы до сих пор все мне завидуете. Зря. Разве я виновата, что из всех красавиц, он выбрал меня? И по сей день влюблен, как мальчишка. В меня, а не в вас!
Взгляд тускнеет, и погрустнев, хозяйка садится на землю, будто хочет что-то найти среди рассыпавшихся углей. Она перебирает их руками.
— Где же иголка? И куда подевались нитки? Вы спрятались! Решили поиграть со мной? Чур, я выиграла.
Садиться на колени, воображая, что пришивает оторвавшийся лоскуток. Ей совсем некогда отвлекаться — слишком кропотливая работа. — Дочка, — кричит она, — что там за грохот во дворе? Поди, посмотри! Если это соседские мальчишки опять рвут наши яблоки, прогони их!
Впрочем, постой. — Руки безвольно опускаются на колени, в её голосе странная грусть и растерянность. — Пусть рвут – нынче у нас богатый урожай. Что с того если, кто-то и сорвет десяток?
— Ну что ж, пора. — Я собираюсь с мыслями. Мне вовсе не хочется идти к этой девчонке. Но так уж сложилось: я должна провести её по той дороге, где кончается этот мир и начинается новый. А мне так хочется стать обычной смертной. Вот прямо сейчас! Именно сейчас, потому что пока я всё видела и слышала, мне стало безразлично кто и в чём виноват, да и не моё это дело. За эти века я научилась жалеть даже тех, кто не достоин жалости, я не смогу ей объяснить всё с начала мироздания.
Сейчас эта сумасшедшая для меня просто маленькая и несчастная, как ребёнок, и мне вновь не соединить её и все обстоятельства. Вина за что? И цена, которую платят люди в этом мире, за то, что родились людьми, доверяющими нелюдям.
Мой чёрный, шёлковый плащ развевается на ветру. Белоснежное платье облегает гибкое тело, не мешая ходьбе. Золотистые волосы выбились из-под капюшона и скинули его. Я красива, моё лицо не просто прекрасно, оно полно умиротворения, а глаза света.
Мне нет никакого дела до моих изображений, что люди создали из черепов, осколков костей: атрибутов их смерти. Может так им легче: создавать меня по образу и подобию своему. У меня же другое предназначение: тот, кто идёт со мной не должен бояться. Для него я добрый спутник в пути.
Но сегодня мой плащ слишком тяжёл. Так бывает, когда вокруг много боли. И я осторожно иду к девушке. Мне хочется не напугать, не оттолкнуть, а подойти с улыбкой и, легко взяв за руку, повести за собой. Но она оборачивается, резко вскакивает, и испугано бежит в сторону воображаемой колыбели.
Обречённо вздыхаю и иду следом.
— Что это ты, кумушка, так удивленно смотришь? Колыбель пуста? А чему удивляться? Мой сын давно вырос, он уже ходит с отцом на работу, а я каждый день провожаю их. Смотрю вслед и любуюсь. Какие они молодые, сильные, красивые и как похожи друг на друга. Да, мне повезло в жизни: у меня все есть, и я счастлива.
Мне нужно подойти ещё ближе и не дать ей затосковать. Пусть болтает — это хорошо. Я не хочу видеть её слёз. Ещё шаг и я останавливаюсь совсем рядом, но девочка смотрит на меня, и без капли страха, заявляет.
— А я тебя знаю. Ты смерть. Зачем пришла? У нас никто не умер, да и не собирается. Кстати, вчера, тогда, когда небо стало багровым, и огненный дождь хлынул с небес… Нет, подожди... Это было сегодня… Ну, конечно, сегодня! Сегодня, когда загорелась яблонька, посаженная в день рождения сына. Я ещё побежала просить ее не сгорать, ибо, тогда наш мальчик может погибнуть. А она склонилась ко мне и шепнула…
Женщина подозрительно смотрит по сторонам и придвигается ко мне, — ты ведь никому не расскажешь? Это секрет!
— Не расскажу.
— Она сказала, что отныне мы все будем жить вечно. Никто, никогда не узнает ни боли, ни страха, ни тревоги, ни болезней, ни старости. Так что уходи. Тебе теперь здесь делать нечего.
Она опять смеётся и хитро мне подмигнув, договаривает.
— А я и еще, теперь кое-что знаю. Ладно, тебе могу рассказать. Это так весело и интересно. Раньше я думала, что дома строят люди. Оказывается нет! Представляешь, они растут сами. Видишь соседний? Тот, на крыльце которого стоит женщина и машет нам платком?
Так вот, вчера своими глазами видела, как он сгорел дотла, и никто не успел из него выбежать, спастись. Я так плакала! — Она закрывает лицо руками, — так плакала, так ревела, а когда отвела руки, то увидела, что дом растет заново. Представляешь, сначала он был совсем крохотным, но постепенно стал подниматься, становиться прежним: высоким, с большими окнами, с печной трубой на крыше. И как видишь, все живы и здоровы.
Я чувствую, как мне хочется её остановить, но она уже машет рукой воображаемой соседке.
— Пойдем, посмотрим на другие. Они, наверняка, тоже уже выросли, а заодно расскажем новость о наступившем бессмертии.
Порыв ветра поднимает полы моего плаща, и я уже не знаю, как заговорить с ней о главном. Ничего другого не остаётся, только ждать удобного момента. И я киваю ей, — пойдём.
— Ты мне не веришь? — Девушка смотрит недоверчиво, и слезы начинают сверкать в уголках глаз.
— Верю, но будет лучше если я поведу тебя — ты можешь сбиться с пути.
— Глупости! Я не могу никуда идти. Ты забыла! Я жду мужа и сына, ко мне пришли гости.
Вот он нужный момент, только бы не упустить и не спугнуть. Сейчас есть шанс уйти с миром в её душе. Надо постараться.
— Ты все перепутала, — в моём голосе спокойствие и ласковые, материнские нотки, — это муж, сын и дочь ждут тебя, но в другом, новом доме. И гости давно ушли туда. Оглянись. Здесь никого больше нет.
Слёзы вырвались, и теперь бегут по чёрным щекам тонкими, белыми бороздками.
— Что ж они так? Ушли, а меня с собой не позвали?
— Они звали,— я почти кричу, боясь, что уйдя в свою боль, она сейчас опять сорвётся в смех, в миражи, — звали, но за разговором ты их не услышала. Пойдем.
Она стоит не двигаясь, и нет в её взгляде ничего, кроме боли и покорности пустого, выгоревшего дотла, сердца.
— Хорошо, только закрою дом. — Сказала и запнулась, оглядываясь по сторонам, — но я не вижу ни двери, ни окон. Как же я все закрою? — Сжимает голову руками, потом начинает бить себя по щекам, — какая я глупая! Ведь мой дом тоже растёт. Теперь он такой, что я не могу видеть окна, двери – они слишком высоко.
Она уже не плачет, и губы упрямо сжимаются, а руки прячет за спину.
— Знаешь, все-таки я останусь здесь. Пусть кто-нибудь вернётся за мной. Я не верю тебе. Ты хочешь меня увести туда, где я умру. Ты злишься, что все в этом городе стали бессмертны, и тебе никто не достался. Вот ты и выбрала меня — хочешь получить хоть одну жертву?!
— Послушай…
— Не кричи, – разбудишь моего малыша, и он проплачет всю ночь. Не даст выспаться своему отцу. Уходи!… Нет, постой... Иди сюда, посмотри, как красив мой сын. Правда вылитый отец?
Слезы она вытирает обгоревшим рукавом, а я делаю вид, что смотрю на её малыша: туда, к чему прикован её взгляд.
— Хочешь будем укачивать его вместе? Я научу тебя. Ведь у смерти не бывает детей. Раскачивать надо чуть-чуть и тихо напевать. Или давай возьмем его на руки, будем тихонько петь и идти в тот новый дом, про который ты говоришь.
— Пойдём, там тебя ждут.
Она не смотрит на меня — ей слишком больно. Она плачет, размазывая слезы, испачканными сажей, руками.
— Нам пора.
Девчонка прижимает к себе воображаемого малыша, целует его и поднимает взгляд на меня, — слышишь, от него пахнет молоком и детством. А в новом доме?
— Что в новом доме? О чём ты, милая?
— Всё ли там есть? Может там холодно или некрасиво?
— Там прекрасно и там царит покой.
Она оборачивается, пытаясь найти хоть что-то знакомое, а может ищет кого-то — мне не понять, и я молча жду.
— Покой — очень холодное слово, да и нужен ли он кому-нибудь? Ладно, — девушка берёт меня за руку и, напевая, идёт вперёд.
Я иду рядом и стараюсь ничего не видеть. Ни выжженной травы, ни черной земли, ни обгоревших стволов деревьев. Я забуду этот город, и забуду ту, что сейчас веду к последней черте несчастного мира, ещё не научившегося быть счастливым.
Мне так хочется ей рассказать, что он не всегда будет таким, что однажды она вернётся сюда и не будет знать, что такое война, боль, беда и страдания.
Но я молчу — у меня нет права рассказывать будущее никому.