Дверь в прошлое следует захлопнуть, а ещё лучше замуровать
Так отгораживаешься от боли, отсекаешь её, пережитую, и получаешь шанс выжить. Постепенно приходишь в себя и, пусть с кучей шрамов внутри, но живёшь, ибо жизнь всегда продолжается. А обратно нельзя. Там всё слишком — живут воспоминания. Там всё сразу воскреснет, и ты провалишься в прошлое даже не успев оглянуться.
Я понимала всё это и три года не ездила на дачу. Знала, что будет. Знала, как снесёт волной и уже не сможешь сопротивляться, а пройденное вперёд, сойдёт на нет. В какой-то момент пришло в голову продать участок, не заезжая. Отправляла дочь показывать покупателями, а сама уходила бродить по городу, стараясь не думать, не вспоминать.
Там ведь так легко случайно зайти и почувствовать, как промелькнут тени тех, кто ушёл в другой мир. Соприкоснёшься и не удержишь, лишь окатит волной прежней роскоши родства, любви, и оставит тебя одну среди бескрайности времени и чувств, несбывшихся планов и надежд.
Здесь тоже многое осталось, да видно асфальт, бетон и камень блокируют миры. Это там, на родной, с детства знакомой земле, всё слишком открыто и ничем не перекроешь. Там каждая берёза разговаривает и с тобой, и с колокольчиками, высунувшимися из травы. А мостик через канаву дразнится, повторяя твои детские шаги и тысячи других, которые достаёт из колодца памяти.
В городе летом душно, а весной можно с нежностью наблюдать как всё распускается. Что-то таяло в душе, как снег на крыше после зимы, и слёзы наворачивались на глаза. Божественно устроен мир. Возрождаясь сам и тебя воскрешает.
Там, куда я не еду, по весне поднимаются маленькие, синие из слившихся горошинок. Кто его знает почему их зовут мышиным горошком или змеиным. У меня не было для них названия, но когда садишься на корточки и смотришь на тянущиеся к тебе макушки, так здорово. Они очень ранние цветы.
Как они там? Были на клумбе, а теперь? Тропинка к дому, забывшая что такое серп, за эти годы, наверняка заросла. Трава она же шустрая. Всегда торопится и ей всё равно где расти. А синенькие малыши? Им и солнца не хватит, коли стеблями закроет.
В городе, в конце весны уже всё цветёт. Дождь моет окна, а по небу несутся облака, и солнце согревает, дарит долгожданное тепло.
А там, около дома, прямо под окнами и за углом: у крыльца, поздней весной, пока не поднялась трава, — нарциссы. Они удивительно разные. У одних серединка жёлтая и простая, а у других махровая, с ободочком. И все раскачиваются в такт ветру на тонких стеблях. Цветут, греются на солнышке и нет-нет, да повернутся к калитке. Застынут, всматриваясь — ждут, когда приедут свои. Это не правда, что у цветов короткая память. Я знала, что они помнят всех, а ждут только тех, кто ещё в одном с ними мире. Может они умеют смотреть сквозь расстояние?
Под щедрольющимися солнечными лучами, я начинаю мёрзнуть. Я не приеду! Поймите, не могу. Вы только цветы, а я человек, которому там будет больно — не зажило и не заживёт.
Год прокатился по кругу, и вроде бы забот выше крыши, но отчего же зимой мне так беспокойно? Почему я думаю о можжевельнике? Том самом, что успела пересадить, да не успела убедиться что прижился. Как он там?
За окном злится вьюга, сыпет снегом, кидается льдинками, свистит и ворчит.
Комнатных цветов осталось мало. В последние годы, перед тем, за которым пришлось закрыть дверь в прошлое, некогда было ухаживать. Остались самые стойкие и простые. Это потом, у метро купила декабриста и отломала маленькую ветку от чего-то смахивающего на гигантский сельдерей. Вон, растёт не по дням, а по часам. Скоро по потолку раскудрявится. А вот ромашки...
Я так давно их не покупаю, если только когда везу их той, что любила их больше всех цветов на свете, и мне эта любовь передалась.
Наверное всё проходит со временем. Душа, сердца успокаиваются, и вроде все решено. Будут новые хозяева, а я ни на одну ступеньки не поднимусь, по саду не пройдусь. Я просто ничего никогда там не увижу. Всё будет уже не моим и так далеко, как за той замурованной дверью. Я забуду. За далёкой далью оставлю и научусь любить новые. Те, что встретятся, увидятся...
Но виделись мне белые лепестки, с укором глядящие прямо в душу. Словно я отобрала у них что-то. И как мне объяснить, что не моя в том вина — так сложилось. Что я бы и по шпалам пешком пришла если бы могла. Но не могла. Жизнь учила забывать и не тревожить раны. Я так старалась не оглядываться, не взламывать двери в прошлое.
Белые лепестки осыпались на землю. Оседала земля, наполняясь холодом и сыростью, а в другой раз становилась, как камень, выжженная зноем. Дожди же не поливка. Коли есть — хорошо, коли не хлынули, увянет всё. Сад без человека дичает и рано или поздно гибнет.
***
Я вернулась через три года. Приехала, чтобы точно понять всё ли отпущено. Не буду ли скучать, сожалеть. А на самом деле приехала понять, почувствовать может боль унялась, раны зарубцевались и не вскроются заново. И я смогу не расплакаться, войдя в дом, вдохнув знакомые запахи, услышав привычный скрип половиц.
Смогу спуститься с крыльца и обнять наши берёзы.
Прикоснуться к каждой, потрепать резные листья папоротника и не разреветься, не увидеть в кружевной тени до боли знакомые очертания, ушедших навсегда.
Как печален был сад. Как пуст. Сколько всего исчезло. И там, где бесшабашно раскинувшись, росли ромашки, теперь затравевший, едва угадываемый холмик. А можжевельник не дождался.
Я, словно увидела его. Замёрзший, роняющий сухие иголки, он догадался, что никто не приедет, никто не вспомнит, что ему здесь непривычно и от сквозняков на этом месте так трудно не простудиться. А ведь ещё и зима впереди. Снежная ли?
Наверное он решил, что его бросили — не такой уж и садовый. Кому надо возиться, волноваться, когда в лесу таких великое множество.
Я не продала дачу, потому что поняла, что потом всегда буду видеть те растения и цветы, у которых отобрано то, что должно быть.
А можжевельник посадила новый.
Не успеваю по весне съездить повидаться с нарциссами и горошисто-голубыми. Но они стойкие ребята — держатся до моего приезда и хоть несколько, да обязательно цветут долго. Отныне они знают: я вернулась. Вот только даже не догадываются, что это они вернули меня. А я не проговариваюсь — это моя тайна. Научилась молча любить их всех и разговаривать с каждым о том, какие они лучшие в мире. Может это моя благодарность им всем, даже тем, кто не дождался, и разуверился. Благодарность за возвращение без боли от прошлого, утраченного, отнятого.
И пусть мне не справиться с травой и с забором, не возродить всё былое, цветущее и ухоженное. Пусть сад уже не будет таким, каким был — это неважно.
Важно, что те цветы, что остались, ждут всю зиму, зная, что будет весна. И они дома: там где всегда нужны и любимы. И никто, никогда о них не забудет.
Берёзы, как и в давние времена, стоят белоствольные, веселея с каждым солнечным лучом. Им тоже наплевать, что не все так, как раньше. Подумаешь скамеек меньше, зато вытянулись и ветки скоро солнцу подставить смогут, чтобы скатывалось за горизонт без опаски.
А шиповник по утрам первым залезает в распахнутое окно. И поздоровавшись, ложится на подоконник, приглядывая по-хозяйски за распрыгавшимся по комнате солнечными зайчикам.
Тропинка узкая, но уже не пробираешься по колено в траве.
Когда-нибудь, может быть вырастут наши ромашки и снова разрастутся огромным кустом. Белые, нежные, удивительно верные цветы.
Я уезжаю не беспокоясь. Прохожу мимо дома, щекой касаюсь сирени: "До свидания". Маленький можжевельник ждёт когда дотронусь, похвалю. Мы договариваемся что за год он окрепнет ещё больше и подрастёт.
Я уезжаю и склоняю голову — низки, тяжелы рябиновые кисти, а получается, будто прохожу под воротами ветвей и трав, переплетённых цветами и солнечным ветром, который долетит со мной до станции и вернётся домой.
Замурованная дверь в прошлое уже меня не беспокоит. Те тени, что вырвались из неё, всегда рядом, но беды не сулят — незримая поддержка. Откуда-то я теперь знаю, что если однажды я сама стану прошлым, мой сад может и загрустит, но не почувствует себя брошенным и ненужным.