3-я глава «Третий февраль» повести(14+) «Четыре февраля» о войне, о любви и не только.
Пролог — http://proza.ru/2019/05/04/1089
* * * * *
Вот и вновь – самый конец февраля!.. Но с весенними оттепелями, словно месяц Март присматривается к своим будущим владениям!..
Стайка синичек слетела с влажных ветвей на осевший сугробик и звонко заспорила о чём-то жизненно-важном!.. Топорщат пёрышки на загривке, трепещут крылышками лимонно-синие пичуги, наскакивают друг на друга!.. Но, так и не успев договориться, вспархивают испуганные надвинувшейся тенью и разлетаются по разным садам, что раскинулись по обе стороны узко протоптанной в снегу дорожки...
Егор Т-ов остановился перед поблескивающим между сугробов ручейком, не замечая, что стал помехой птичьему спору. Почти забытый, как казалось Егору, проулок всколыхнул воспоминания, от которых заныло сердце…
Вспомнилась мать, что его, карапуза, переносила в натруженных руках через полноводный по весне ручей; отец, одним широким шагом переступавший через пересохшее жарким летом русло; братья – как бросал вместе с ними, уже не мальчишками, в мутный по осени ручей червивые яблоки, и те уносились бурлящим потоком под изгородь дьячкова сада… Вспомнилось – как подхватил «её» на руки, осторожно переступавшую через этот ручей по камешкам, и испытал дотоле неведомое чувство, заставившее вымолвить заветные слова… И неминуемо всколыхнулась боль, тёмной мутью лежащая на самом дне души!..
Нет, не винил Егор жену, всё ещё маячившую в его памяти бледным пятном, манящим за убегающий горизонт… Не винил за «вычеркнутые из жизни годы»! За боль и унижения, за голод и труд ради мокрого куска плесневелого хлеба, за драки в бараке и зуботычины на плацу, за нескончаемый мат днём и несмолкающий лай собак ночью… Не винил и за «предательство» – повидал уже всякое! Знал – как трудно одинокой женщине не только выжить самой, но ещё и сохранить дитя… Как рада была каждая не столько его грубой ласке, сколько хозяину в разваливающемся доме, кормильцу для голодного семейства... Несколько лет после освобождения из лагеря кочевал Егор «из-под одной юбки под другую», так и не встретив человека, который согрел бы его душу и заставил остановиться с желанием «свить гнездо». Чужие дети не смогли заглушить щемящую нежность к голубоглазой девчушки, что росла где-то далеко-далеко – за колымскими топями, за сибирской тайгой, за уральскими горами и за множеством рек куда как полноводнее этого крошечного ручейка в казалось бы забытом проулке… Что мешало вернуться?.. То самое слово «фашистка!», что животной ненавистью перевернуло душу лейтенанта, нечаянно сбежавшего из военного эшелона к мирной жизни, хотя бы на миг!..
В «тот» февраль, 46-го года, поскользнувшись на льду этого ручья, в родном проулке, Егор вновь сломал собранную по осколкам ключицу, моментально обвисшей руки, и подвернул лодыжку искалеченной ноги. Задыхаясь и отплёвываясь кровью из прикушенного языка, ковылял бесконечно долго через метель, утопая в наметённом по колено снегу. Каким-то звериным чутьём находил в леденящей круговерти занесённый снегом наст дороги и шёл, шёл, падал, поднимался и вновь шёл, почти теряя сознание… Многократно исхоженная за детство и юность дорога сама привела к станции, или ветер, что нёс навстречу запах машинного масла, угля паровозных топок и испражнений множества больных полуголодных людей...
Был ли Егор рад, наконец-то добравшись до вереницы вагонов, темнеющих в предрассветном сумраке?.. Отупевший от боли и усталости, он как должное наказание принял удар прикладом по голове и очнулся лишь под перестук колёс…
Далеко не сразу Егор, пролежавший более недели в беспамятстве, понял произошедшую ошибку!.. И самое страшное, что так и не смог её никому доказать. Полуживым, но ещё дышащим мужиком, «заблудившимся в метели», охрана соседнего с воинским эшелоном заменила умершего накануне «своего», чтобы избежать крестика в отчётности...
Так Егор оказался не только «дезертиром», но и бандитом, как все в этом страшном эшелоне, собранные в европейской части России и вывозимые на восток, но не на фронт, о существовании которого Егор узнал много позже от «сидельцев», а в один из лагерей, словно вши расползшихся по сибирским просторам. Виноватые и безвинные, уголовники и политические, герои-фронтовики и предатели родины – равно-бесправные пилили вековую тайгу, мостили гатью дороги в никуда, месили вечную мерзлоту в поисках редких минералов и долбили горные породы ради крупиц жёлтого или смертоносного металла – поднимали благосостояние обезлюдевшей Страны, возрождающейся после кровопролитной войны. Множество детей, граждан этой самой Страна, так и не родилось от этих бедолаг!..
Чудом выживший и освобождённый по смерти «Усатого», Егор потерял физическую и духовную способность любить, а потому и возможность быть любимым... Ещё лет пять, к сгинувшим в лагере почти восьми, Егор промаялся вдоль полноводной Колымы по чужим углам и вдруг надумал вернуться… Нет, не домой, где, был уверен, его не ждут, а в родные места!.. Так и не полюбились ему ни голубые сопки Хасынского хребта ни хрустальная чистота множества озёр, ни розовая пена цветущего багульника по весне, ни осыпающееся золото лиственниц по осени, вдруг потеряли изысканный вкус оленина и хариус, когда-то поднявшие на ноги морошка и черемша… Но стал неотступно преследовать, особенно в морозы, аромат несуществующих антоновских яблок, ещё до рассвета будить никому не слышимый заливистый крик тамбовских петухов, а вкус семян любых сорных злаков стал удивительно похож на вкус гречишных зёрен...
Ещё года два ушло у Егора на то, чтобы «перевалить» за Уральские горы, честно подрабатывая при первой же возможности, подворовывая продукты при вероятности быть непойманным, принимая дары от сердобольных одиноких баб… Егору казалось, что он умер уже давным-давно, и лишь его бесчувственный дух стремится к могилам пращуров, чтобы упокоиться там уже навеки...
* * * * *
И вот теперь душой Егор остался в воспоминаниях над маленьким ручейком, пересекавшем узкий проулок между задниками сараев и изгородями чужих садов, а ноги сами, не сообщив о том голове, прямиком доставили к дому, когда-то выстроенному отцом в надежде на большую семью… Лишь на стёртом временем родном пороге Егор очнулся!.. Первая мысль была – развернуться и уйти, но следующая – куда? Куда было Егору идти кроме этого дома в семь окошек на тихую улицу и в сад!.. Кто и где обнял бы его, усадил за стол, угостил домашним обедом и уложил почивать на лежанку русской печи… Может быть эта миловидная женщина, возникшая как по волшебству за распахнувшейся дверью?.. На кого-то она так похожа… То ли на мать, то ли на ту девчонку, что когда-то перенёс Егорша через ручеёк, словно из холостой жизни в семейную!..
А Маруся сразу же узнала того, о ком молилась много лет, для кого не гасила огонёк на подоконнике ни днём, ни ночью… Нет, перед ней был не молодой полный сил полюбившийся когда-то «охальник», которого приручить сочла бы за честь любая из девиц и молодок, а ещё не глубокий, но уже почти старик с потухшими глазами и лицом, изборождённым морщинами над седеющей бородой, словно весенняя пашня, перепаханная плугом над иссохшим за зиму ковылём. И пахло от него не молодым пьянящим потом, от которого когда-то бабочки порхали внизу живота и дрожали колени, а болезнью и горем… И всё же это был Он, о жизни и здравии которого молила… Да-да!!! Двадцать лет!.. И ноги подкосились… Зацепившись за ремень вошедшего Маруся осела, увлекая за собой и долгожданного мужа!.. Так они и сидели на полу, обнявшись и стараясь понять свои чувства, а февральский студёный ветерок заносил в распахнутую дверь сеней колючие снежинки с заметённого крыльца…
* * * * *
Были в тот вечер и баня с берёзовым веником, в которой Егор грел кости один, и он сам и Маруся застеснялись друг друга. Был и бульон из горлопана-петуха, дравшего глотку ещё эти утром. Были и варёная с укропными семенами рассыпчатая картошка под янтарным кусочком топлёного масла, и листы хрумкой квашеной капусты, и, конечно же, осенние антоновские яблоки, которыми пропах весь дом, хранились-то они во всех комнатах, между оконных рам!.. Егор не чувствовал ни запахов, ни вкуса, ему казалось, что просто окружающий мир благодатной волной вливается в каждую клеточку его измученного тела, в каждый уголок истосковавшейся души! И спать он пошёл не в комнату, на перину и россыпь пуховых подушек, а взобрался, как в детстве, на палати русской печи в кухне, укрывшись, конечно же, мохнатым овечьим тулупом. И, как в детстве, пришла к нему кошка – долго мялась упругими лапками и мурлыкала, убаюкивающе, прежде чем свернуться клубочком и задремать, оберегая покойный глубокий сон Егорушки, как называла его эта женщина, одновременно походившая на когда-то, как теперь казалось – безмерно любимую, Машутку и покойницу мать, одновременно.
Следующим утром, пока шкворчала в печи «яишня» и уже весело посвистывал чайник, Егор в шерстяных носках на босу ногу и в женином байковом халате на голое тело – мужнины «лохмотья» Маруся с вечера выстирала в бане – прошёлся по дому... Вместо половиков на полу в большой комнате лежал уже слегка потёртый ковёр, на диванной спинке не было вышитой салфетки, но лежали пара вышитых розанами «думочек» и яркий плед, на стенах всё те же и новые фотографии, Егор постеснялся их рассматривать, в стареньком буфете прибавилось посуды – появился модный хрусталь… А вот фикуса не было, зато на каждом окне алели цветы герани, а на одном из подоконников, всё на том же месте… Стояла ещё довоенная керосиновая лампа с тлеющим огоньком… Егор стоял перед нею и впервые за долгое время ощутил запах. Это был запах керосиновой копоти, перекрывший лёгкий аромат яблок… И вновь из глубины памяти поползло слово, и было это слово «фашистка», но уже бесцветное, потерявшее свою остроту ненависти и горя… И здесь в комнату вошла хозяйка.
– Ой, на радостях и загасить позабыла!.. – ещё свежая сорокалетняя женщина прикрутила фитилёк лампы и, повернувшись к Егору, улыбнулась Машуткиной улыбкой, – Пошли чаёвничать! Оладьи с мёдом будешь али со сметаной?..
Егор молча съел яичницу на шкварках, а потом – румяные оладьи и с мёдом и со сметаной, запивая крепким чаем с вишнёвым вареньем вместо сахара… И раскрасневшись от сытости вдруг то ли из благодарности, то ли всего лишь из вежливости спросил:
– Как дети?..
Маруся удивлённо подняла брови, но ответила улыбнувшись:
– Хорошо! Наташка с Ваняткой как поженились переехали в Тамбов, им от военкомата дали квартиру. Деток пока нет… Ты что-то про них знаешь?..
– Про кого? – у Егора было в голове пусто, как в весеннем овине, даже солома не шевелилась…
– Про Натуську нашу. Про Ивана, внука дьячка… – Маруся вновь села напротив мужа, опустив перед собою чашки, которые было собралась убрать со стола. Чутьём любящей женщины она поняла, что Егор её не понимает, и потому осторожно продолжила, – Помнишь как Васькова жена ошпарила в бане своего пацанёнка?.. А мне как раз приспичило рожать. Вот я ору дома, а кума, тогда ещё просто Зинка, орёт на всю улицу «Помогите, помогите!!!». А повитуха бегает по улице, задрав юбки, от нас к дьячкову дому, от дьячкова дома опять к нам… Всю улицу насмешила!..
– И что?.. – спросил Егор, почти не открывая рта и не разделяя весёлости этой женщины.
– Ну и подрос. Выправился, ожог на плече остался, а так ничего – парень видный.
– Такой белобрысый, кривоногий?.. – Егору пришло воспоминание из какой-то другой, не его жизни…
– Был у него небольшой рахитик, Зинку дьячиха всё поститься заставляла, царство ей небесное! Померла с дьячком в один год, ещё в сорок третьем.
– Зинка?.. – у Егора в памяти всплыла лишь пухлая фигура с толстыми икрами под метущимся подолом.
– Да ты что!.. Зинкина свекруха, а Зинка жива-здорова…
– А другие… – Егор не смог закончить вопроса и опустил глаза, проведя худой ладонью по пёстрой клеёнке стола, словно сметая невидимые крошки.
– Другие кто?
– Дети. Твои…
Повисла тишина. Маруся почувствовала в вопросе неладное, а Егор боялся встретиться с женой взглядом… Первой не выдержала женщина:
– Нет других детей. Не было. И быть не могло. Я тебя ждала!
– Так я же сам видел! Две кроватки, два ребёнка. В сорок шестом!.. – и криво от боли, не от издёвки, усмехнулся.
– Так значит это правда! Я знала! Знала яааа!.. – Маруся разрыдалась столь бурно сколь и неожиданно, а Егор, оторопевший от потока и слёз и слов, слушал её рассказ всё внимательнее, словно просыпаясь от тяжёлого мутного сна...
Отец Маруси умер под Новый, 1942-й, год, после похоронок сразу на трёх сыновей, погибших под Можайском. Пил беспробудно, виня себя, что «не пошёл вместе со своими дуболомами»! Вот по дороге с Призывного пункта, откуда его, шестидесятилетнего пьяницу, очередной раз выгнали, прикорнул в снегу да и замёрз. Мать перебралась к дочери нянчить внучку, и двадцатилетняя Маруся, отлучив годовалую дочь от груди, стала единственной кормилицей маленькой семьи. Бабка, правда, подрабатывала вязанием «солдатских рукавиц», с отдельным указательным пальцем для курка, но платили за эту работу карточками, которые не всегда была возможность отоварить – продукты мимо магазина неведомым путём перекочёвывали на рынок, где продавались за те же карточки, но уже втридорога. Протянули бы ноги три «сиротинушки», – бабка, дочка да внучка, – кабы не открылась скорняжная мастерская, куда Маруся и устроилась шить вручную армейские полушкубки, окропляя их кровью из пальцев, постоянно проколотых иглою, порою до кости.
Но в конце 45-го года скорняжную мастерскую, в которой Маруся работала всю войну, закрыли – не нужны стали военные полушубки в прежнем количестве. Бабка ослепла ещё раньше, но по-прежнему вязала, теперь уже вместе с дочерью, сбиваясь со счёта петель – порою Марусе приходилось распускать в вечер то, что мать связала за день. И помешалась старуха от горя, как четыре года назад её муж. Стала категорически отказываться от еды, неузнавать окружающее и заговариваться… Когда схоронили несчастную, Маруся со стыдом, но вздохнула свободнее!..
Денег, которые стали платить «надомницам» за вязание теперь уже носков, катастрофически не хватало на жизнь, а надо было ещё и собрать Натуську в школу! Но повезло – взялась Маруся нянчить пару соседских младенцев, чтобы их матери смогли выйти на работу. В основном платили продуктами, немного деньгами, но это помогло свести концы с концами и продержаться почти год, пока малышей не взяли в открывшиеся ясли, куда устроилась и сама Маруся. По стопам матери пошла и Натуська – пока училась в школе забегала к мамке на работу, а после семилетки закончила в Тамбове педагогическое училище и теперь работает в школе – учит малышей...
Егор слушал, не перебивая, давая женщине высказаться, невзгоды жены не очень его трогали – слыхал истории и много страшнее; но когда она стала рассказывать как в февральскую метель оставила малышей – встрепенулся!..
Тогда, в 46-ом году, вдовы, ухитрившиеся обзавестись младенцами, почитая «солдатский праздник» задержались на работе, и Марусе пришлось убежать в детский сад, чтобы забрать дочь, оставив спящих детей минут на двадцать. Когда вернулась – была поражена распахнутым дверям и мокрым половикам, словно кто-то был в доме и нанёс с улицы снега. Если это были загулявшие мамаши, то почему не забрали малышей, а если кто-то другой – то почему не дождался? Да и кто это мог быть!.. С тех пор двери, уходя из дома, стала запирать, а через несколько дней встретила Маруся на улице соседа Васька. Контуженый заика что-то спрашивал о муже, но получив ответ «Жду!» не унимался и что-то пытался рассказать, закатывая глаза и задыхаясь. Пришлось затащить его в дом, и здесь мужичок написал на листе из тетрадки, что привёз Егора, а может быть в метели и лишь показалось… Желая успокоить разревевшуюся женщину, не нашёл ничего лучше, как написать: «Это дух покойного приезжал проститься, вот и растворился без остатка и вестей». На эти слова Маруся отвесила доброхоту тумаков и с тех пор перестала с ним здороваться, а при встрече плевала в след. Знала она, чувствовала, что Егор – жив!.. Держала для него огонёк на окне и молилась о здравии ежедневно!..
Лишь дети, ставшие женихаться, примирили Марусю с Васьком-пустобрёхом, как про себя она называет соседа до сих пор, и с Зинаидой, женой пустобрёха, с которой не общалась вплоть до сватовства, обижаясь незнамо на что.
* * * * *
Егор слушал молча, ни разу не перебив взволнованного рассказа. А помолчав, вдруг спросил:
– Выпить нет?
Маруся взглянула встревожено, но встала и принесла из кладовки чекушку водки, что хранила как «неразменную валюту». В доме рюмок не было, потому поставила перед мужем и перед собою вновь чайные чашки.
На этот раз Егор заметил слёзы в глазах жены и, догадавшись их причину, спросил:
– Страшно? Думаешь, что я пью, как твой батя?..
Маруся закрыла лицо руками и замотала головой:
– Не надо!..
– Ишь ты!.. Только в дом вошёл, а ужо и напугал…
Усмешка была доброй, и тон, пожалуй, даже виноватый, а потому Маруся отёрла ладошками вдруг промокшие глаза:
– Мамка когда помешалась, говорила много. Рассказала и причину…
И Егор выслушал ещё и историю о близнецах, которых Маруся помнить не могла...
А вот Егор 21-й год, не смотря на малолетство, запомнил!.. В ту зиму умерла его мать, а по весне братья, пятнадцати и двадцати лет, ушли воевать против «военного коммунизма», да так и сгинули…
На Тамбовщине, как и по всей вздыбленной стране, после небывалой засухи лютовала продразвёрстка – чужаки в папахах с красными лентами под угрозой оружия отбирали всё под чистую, что находили на виду и в укромных уголках; а что не смогли найти – сгнило в схронах и стало непригодно ни к еде, ни к посеву. Вот и решил, не советуясь с женой, обезумевший от детского плача отец новорожденной Машутки, двухлетних близнецов и трёх пацанят-стригунков-погодков обменять на мешок семенной картошки тощую козу, которую всё равно кормить было нечем. Козу обменял в ближайшей деревне, ещё на радостях и стопариком голодный угостился, а за околицей прилёг в придорожной канавке отдохнуть, да и уснул. Проснулся – ни шапки, ни сапог, ни картошки!..
Матери ничего не осталось, как кормить своею грудью Машутку, близнецов и… крошечного козлёночка, что остался от бородатой козы; надеялась, что дотянет животинку до первой травки, а там глядишь и выросла бы молодая козочка!.. Но от голода молока в грудях становилось всё меньше… И, когда умерли притихшие близнецы, зарезали козлёнка и обменяли его, кусками, по соседям на кто-что подаст съестного… Так дотянули до весенней лебеды и крапивы, которые и помогли выжить!.. Мать-певунья с тех пор замолчала – не то что частушки, слова лишнего не скажет. А вот отец напротив – стал частенько прикладываться к горькой и по пьяне, размазывая по щекам сопли и слёзы, петь заунывно одно и то же: «Лебеда моя лебёдушка, голова моя головушка! Ах вы, детки мои детушки, ах вы, бедки мои бедушки…».
Маруся оборвала на полуноте горемычную песню, под которую выросла сама и растила дочь, и, словно вернувшись откуда-то издалека, огляделась вокруг…
– Ой, сегодня же День Красной Армии! Выпить-то не грех, – робко глянула на мужа, – Ты прости меня…
Но тот сидел перед столом, казалось, тупо глядя на бутылку водки и не видя её. В душе Егора вновь поднялась муть, и перед внутренним взором мелькнуло – как оголодавшие за зиму мужики, стоя на четвереньках, щиплют беззубыми от цинги ртами только-только вылезшую вдоль барака крапиву, а сытые охранники…
– Где моя одёжа?.. – голос Егора был глух, а лицо словно окаменело.
Маруся молча вышла во двор и вернулась с заиндевевшими вещами. Егор торопливо натянул влажную, ещё не совсем оттаявшую с мороза одежду. Сунул чекушку в карман фуфайки и вышел в сени. На глаза попался топор. Егор прихватил его и шагнул за порог.
* * * * *
Вчерашняя оттепель за ночь сменилась морозом – вновь Зима была полновластной хозяйкой! Солнце ещё не добралось до зенита, и синие тени перемежались с искрящимися полосами по снежному насту. День обещал быть бодрым и радостным. Вот только на душе Егора было темно и затхло, как в глубоком подвале. Лишь несколько минут потребовалось Егору, чтобы доковылять до дома Васька, откуда звенел постук топора. Толкнув калитку, Егор шагнул в заснеженный двор и остановился…
Сухопарый мужичок лет пятидесяти без шапки и в распахнутом тулупчике колол дрова. На скрип снега выпрямился и обернулся, приветливо улыбнувшись вошедшему. Было видно, что не узнал! Да и Егор сразу не узнал Васька – если не считать мимолётную встречу во время метели, то не виделись бывшие соседи лет двадцать, не меньше! От бывшего сутулого паренька, вечно смотрящего себе под ноги, как и его отец-дьячок местной церквушки, осталась лишь сутулость. Да и от балагура-весельчака Егора ничего не осталось!.. И всё же они узнали друг друга, как дворняги, выросшие в одной стае на одной улице.
– Бог в помощь… – Егор удивился своим словам, давно уже не верил ни в бога, ни в чёрта.
– Б-бог то бог, да и сам бы па-амог! Я вижу, и та-апор п-прихватил. Аль шабашишь? – в тон ответил Васёк.
Егор, лишь сейчас заметив в своей руке топор, бросил его в снег, но сразу же наклонился и, подняв, привычным движением вогнал в один из чурбанов.
– С праздником…
– И т-тебя с армией, мил че-эловек, – настороженно ответил Васёк, что-то в госте его пугало, – в д-дом ва-айдёшь?..
Егор мотнул головой и сел на один из чурбанов, рядом со своим топором. Судорожно втянул в себя смолистый воздух, разбавленный запахом конского навоза и куриного помёта, достал из кармана чекушку. Оторвав дрожащими пальцами мягкий металл крышечки, сделал пару глотков и протянул початую бутылку бывшему приятелю.
Васёк вогнал свой топор в пень, на котором колол чурбаны на чурочки, и подошёл к гостю. Сделал пару глотков из протянутой бутылки и вернул её хозяину. В бутылке было ещё по паре глотков каждому, после которых завязалась беседа…
– А мне т-тогда и впрямь п-показалось, что ты мне лишь п-померещился, – заикаясь признался Васёк, – вд-друг ниоткуда, гнал ка-ак ветер, вперёд вьюги и п-пропал без следа… Никто т-тебя неэ видел…
– А я и б-был, – вдруг вспомнил как сам заикался Егор, – ветер, из ниоткуда в никуда… Скажи п-правду, зачем Марусю д-де-эрьмом вымазал?
Васёк в неподдельном удивлении вытаращил глаза:
– Ко-агд-да это? Не б-было такого! И пере-эстань д-дразниться.
– Как не было! – от возмущения Егор вновь перестал заикаться, – сам мне рассказал!
– Да не мог я ничего ра-асказать! Я тогда вообще не говорил, ка-антузия.
– Ты показал! – и Егор повторил незабытый жест: указательный палец на промежность, а потом кулак с поднятым большим пальцем.
– Может и так! Б-баба твоя молодец. Ни-ни! Ни с кем, не каждая вдова на та-акое способна. Крепка на п-передок. У неё ведь т-так никого и не было. Д-до сих пор. Не сумлевайся!
– А как же дети? – и Егор покачал на согнутом локте пустую чекушку, как когда-то Васёк качал кнутовище.
– Вот уж не знаю, что т-тебе при-ивиделось. А Мария всю жизнь чужих д-детёнышей нянчит. В войну мужиков паубивало, ба-абы встали к станкам, д-детей некуда д-девать, а останешься дома, так с голоду па-амрут. Мария т-твоя сначала Варькиного па-ацанёнка и Та-атьянину диваху у себя д-дома держала, а па-атом уж вместе с ними в ясли ушла. Хлебнула баба са-алдаткиной доли!.. А ты-то где шля-ался?..
Но Егор уже встал, выпрямился во весь рост, словно тяжесть, клонившая его к земле, спала с плеч. Бросив пустую бутылку в снег, и, забыв про топор, заспешил к калитке, не простившись с Васьком. И в несколько минут, от соседского двора до родного крыльца, звучали в нём, каком-то новом Егоре, когда-то давно запавшие в тоскующее сердце строки:
«Жди меня, и я вернусь. Только очень жди!
Жди, когда наводят грусть снеги и дожди!
Жди, когда из дальних мест писем не придет,
Жди, когда уж надоест всем, кто вместе ждет!
Не понять, не ждавшим им, как среди огня
Ожиданием своим ты спасла меня!
Как я выжил, будем знать только мы с тобой, –
Просто ты умела ждать, как никто другой!..»
Егор проговорил с женою весь день и большую часть ночи. Без утайки он рассказал о себе всё! Как воевал и от постоянного недосыпа и ужаса смерти вокруг, к которому невозможно привыкнуть ни одному живому существу, почти забыл о доме. А скорее всего не хотел совмещать грязь души и невыносимую ненависть с чистотой воспоминаний и любовью, которая забилась в глубину… чего нет названия на фронте! Рассказал о Петрухе и о первом роковом феврале, в который впервые умер в далёкой Померании, но выжил, чтобы умереть вторично во второй роковой февраль, умчавший его от самого порога родного дома… Рассказал и о лагере, в котором потерял не только себя, но и собственное имя! Не только потому, что всем давали, как неодушевлённым предметам, номера, но и по документам Егор числился под именем умершего. Как под этим «мёртвым» именем жил после освобождения, словно не своей, а какой-то чужой жизнью! И рассказывая, Егору стало казаться, что жестоко-ироничная Судьба водила его по кругам ада, не объясняя причину своей немилости, но с какой-то, лишь ей известной, определённой целью!.. Не замечал Егор слёз жены, как и своих горючих слёз, с которыми вытекала вся грязь, втоптанная в его душу чужими сапогами и собственным вынужденным безволием… И очнулся в «материнских» объятиях, что покачивали его под тихое причитание: «Всё позади, всё минуло, ты дома…».
* * * * *
… Егор проснулся среди ночи. Тревожно прислушался, сразу не поняв где он. Мерно тикали ходики за стеною, рядом мякнула потревоженная кошка. Наверное, она и разбудила… Осторожно спустившись с печи, Егор накинул фуфайку и вышел «до ветру».
Стояла тихая морозная ночь, которая бывает в феврале лишь между двух вьюг. Чувствуя давно забытую бодрость во всём теле, что сладкой волной прошлась от затылка к пяткам, Егор запрокинул голову и залюбовался бездонным сводом. Миллиарды звёзд подмигивали далеко не молодого мужчину, словно вопрошая: «Кто ты? Зачем ты?», а Егор не знал что и ответить: «Вояка, потерявший звание и награды? Лагерная вошь, осуждённая Судьбой за нечаянное дезертирство? Дезертир, столь жестоко заплативший за право жить, в отличие его сверстников, не вернувшихся с восточных рубежей? Старатель, не скопивший даже на подарок дочери? Не состоявшийся отец чужих детей и никчёмный муж чужих жён? Потерянный муж собственной жены? Столь долго ждавшей и принявшей безоговорочно!»…
И здесь Егор понял, почему, несмотря ни на что, жив до сих пор! Понял – кто врачевал его невидимые раны, манил и вёл пусть извилистым путём, но верной дорогой к родному очагу! Не Богоматерь снилась ему в забытьи между боями или в лагерной вонючей духоте, а она – его Машутка, пусть и со стёртыми многолетней разлукой чертами!..
И вспомнил Егор как сегодня впервые взглянул прямо в глаза своей Маруси и, взяв в ладони её лицо, поцеловал в губы долгим благодарным поцелуем. А женщина ответила словами: «Твоя боль ушла. Я забираю её себе, и мне это в радость! Вот только как же теперь…». И Егор вдруг понял недосказанное: «Вот только как рассказать дочери, зятю, сватам, знакомым?» И впрямь – как! Как поведать эту страшную «сказку» и надо ли?!.. Егор заспешил в дом.
Продрогнув на морозе, с удовольствием забрался на протопленную печь и, ещё не угнездившись на жёстком тюфяке, вдруг вспомнил отца – как тот на похоронах матери всё твердил: «Ну как же, мои хорошие…». Лишь младший сынишка Егорка, почувствовав его боль от потери, понял невысказанное: «Как же теперь жить?..». И вновь тело Егора содрогнулось на жаркой печи, как от февральской стужи!..
Осторожно спустившись на пол и боясь наступить на где-то в темноте бродившую кошку, Егор вошёл в большую комнату, залитую мёртвенным лунным светом, и прошёл в спаленку, где на перинах почивала жена. В полумраке комнаты спящая Маруся была спокойна какой-то удивительной таинственной красотой!.. Вытянутая вдоль худощавого тела рука казалась столь же белоснежной, как и простыня. Носик заострился, и лицо вновь было молодо, лишь губы не алели, как в годы безвозвратно ушедшей юности, а вокруг закрытых глаз легли тени… Егор опустился на колени и коснулся лбом холодной, как снег, руки. Маруся не шевельнулась, не очнулась…
Она не проснулась, несмотря на крик и рыдания любимого, вернувшегося к ней с грузом долгих печалей. Не проснулась уже никогда!..
* * * * *
Окончание повести — Эпилог — http://proza.ru/2021/02/23/6