Очень далеко отсюда

Очень далеко отсюда, за конечной остановкой, за последним вагоном, за закрытыми воротами и за смеженными очами последнего ночного пассажира, за пределами сочной зелени, сетчатого гамака и голубого колпака безоблачной Ленобласти — выше дачного бездорожья и столичных шестиполосных развязок, выше крыш и беззвучно сигающих хищных птиц, там, где не слышно ни шагов по мраморному полу дворца, ни боя часов на башне, ни женского шепота в бомбоубежище, там, где вообще ничего не слышно, потому что воздух там тонкий-тонкий, прозрачный-прозрачный, совсем неподходящий для привычных нашему уху звуковых волн, где горы высокие-высокие и камни — неподвижные-неподвижные, откуда все, что движется, шуршит, загружается и журчит, все это собрано в одну иронически голубую точку, не так-то просто различимую среди прочей звездной пыли — там, где свое «сейчас» и свое «вероятно» и где, как говорит улыбчивая ведущая прямой трансляции, сейчас, вероятно, уже совершил посадку зонд, но из-за того, что свету требуется около одиннадцати минут, чтобы преодолеть расстояние в тридцать восемь миллионов миль, мы узнаем об этом с небольшой задержкой, там, где лежат в неодушевленном беспорядке чужие камни и расколотые плиты, среди которых так хочется найти пепел античной цивилизации, может быть, самоуничтожившейся с помощью атомной бомбы примерно на вечность раньше, чем Сократ закончил ощипывать виноградную гроздь, диалогизируя с Алкивиадом, или просто закачавшей себя на облако и окончательно утратившей интерес к панорамным видам, теплым широтам и политическим убежищам, — там, где нет ни круглосуточных магазинов, ни точек быстрого питания, ни домашних бабушкиных блинчиков, ни засиживающихся допоздна на работе девушек со страшновато подсвеченным холодным экраном макбука вообще-то симпатичным лицом, где шум моря сохранился в каменных ушах суши, так и не сумевшей зачать многоклеточную жизнь, или сумевшей, но слишком скромную, слишком тучную, слишком неповоротливую, слишком жадную или слишком нерешительную для того, чтобы, выползши наполовину из мутного водоема, не зажмуриться на слепящее солнце и спешно ретироваться в свою экологическую нишу, но немножко задержаться, чуть-чуть потерпеть, пару сотен миллионов лет, позадыхаться на скалистых пляжах, похватать жабрами жесткий воздух, поразвивать дыхательные аппараты, поокрепнуть, понастроить панельных многоэтажек, познакомиться с девушкой, поступить в Вышку, сделать головокружительную карьеру, успешно продать бизнес, сложить руки домиком над головами идиллических детишек и застыть на рекламной растяжке шириной в десять этажей только что сданного в эксплуатацию престижного жилкомплекса, — вместо всего этого — пыль, почва, подножия гор, желтое небо, тонкий воздух, теплящаяся на горизонте голубая точка и медленно вращающиеся глыбы двух уродливых спутников — там, где, возможно, сейчас наступает день, и где, вероятно, однажды бабушка будет звать на ужин, оглашая своим кличем тонущий в сочной зелени переулок, над которым будет плыть запах домашних блинчиков, посреди круглого загадочного кратера, окруженный оседающей пылью, словно забытый на зиму у сельского продмага велосипед, стоит только что совершивший посадку ровер Perseverance — за одиннадцать минут до того момента, когда ты об этом узнаешь, один на один со своим «сейчас» и своим «вероятно», знающий об этом только сам и безразличный к этому, как безразличен к нему окружающий его пейзаж и обрамляющее их обоих что-то, размеренно считающее от одного до бесконечности и не испытывающее никакой потребности ни в глаголах, ни в именах существительных, ни — уж точно — в струйке ароматного пара, поднимающейся к чистому вечернему небу из распахнутой форточки, и девичьем голосе, жарко шепчущем: «Обещаю! Я тебе обещаю!».