Редкий случай (Пётр Полынин) / Проза.ру

   Из маминых рассказов

            1

      Баба Марьяна на то время уже разменяла девятый десяток, но к годам своим старинным сохранила золотое сердце и молодую телесную энергию, которой казалось, как бы и конца быть не может. Как и в лучшие годы жизни, она умудрялась сочетать в себе такие качества, как общительность и деликатность, разговорчивость и умение молчать. Могла утешить младенца, и заступиться за вдову. Прозорлива была на предбудущее, знала каким намёком подать благоразумный совет человеку в благопотребную минуту. Подскажет лекарство болящему, принесёт отрадную весть истосковавшемуся. Была она наблюдательна, имела хорошую память, и являлась поистине живою сокровищницей местных преданий, сказок, легенд. Они у неё от души к душе текли, увлекали и восхищали. От них у людей согревалась душа и на сердце теплело. А тому они с радостью шли к ней на посиделки, в каждое слово вникали. За честь почитали послушать, всему поучиться.
   Вот и этим субботним вечером накануне воскресного светлого дня у неё на подворье расселись на деревянных колодках под сиренями односельчане. Перед ними, на стареньком поперечнополосатом ковёрчике, облокотясь на руку, выжидательно замерла тоненькая, с живыми карими глазками, розовым прозрачным личиком худенькая девочка - внучка Оля. А у ног её, свернувшись кольцом, улёгся всласть набегавшийся за день её верный четвероногий друг - пёс по имени Каквас. За Олю он всегда был готов задрать всякого её обидчика.
   - Вот молодец, вот умница, - ласково промолвила Оля, взглянув на смотрящую в глаза ей собаку. Каквас покорно понюхал протянутую ему Олину руку, рука пахла добротой и радостью. И в эту минуту к компании прилетел запыхавшийся внук Мишка. Ласковый и разумный мальчик, не то в мать, не то в отца, он жадно грыз здоровую хлебную горбушку, обильно смазанную льняным маслом, а сверху покруче посоленную крупной солью. Оля улыбнулась ему своими смелыми, лукавыми глазками и легонько отвесила подзатыльник:
   - Что ж ты, сверчок быстроногий, опаздываешь?
   Выдался по-летнему тёплым майский вечер. Солнце неторопливо к горизонту катилось. Из-под плетня благотворно дышала молодая крапива, в канавке батвела полынь. В чистом как хрусталь воздухе реяли белобрюхие ласточки. Две из них низко пронеслись над травой и сели на плетень, забавно потряхивая хвостиками.
   И после того, как закончился «государственный совет», на котором ладком посудачили о самых важных сельских новостях, к Марьяне со всех сторон потянулись голоса:
   - Нельзя ли сегодня поведать нам про старинные свадьбы? Ах, сделайте ваше одолжение, мы все вас просим, расскажите, потешьте, это нам небезинтересно.
      - Покорнейше благодарю за столь лестное ваше внимание ко мне, - щуря мудрые очи, отозвалась Марьяна, - рассказать-то оно можно, если антиресуетесь... – Порассказать, - это дело полезное… О, будьте уверены, - давайте сегодня я расскажу вам происшествие самое истинное, и притом о людях мне очень дорогих и близких. Но если вы меня просите, тогда и я вас попрошу слушать и не перебывать, так как начну я сказывать довольно издали... с самого начала начну. И позвольте вас сразу ввести в уразумение: - Как это ни покажется странным, но сегодня я вспомяну вам по давним памятям о редком и незабвенном, не лишённого интереса, случае, когда мужчина и женщина в те прадедовские времена шли под венец по взаимной любви...
   Все члены «государственного совета» поудобнее поправились на своих местах и обратились в слух. Но тут, на полусогнутых, показывая жестами, чтобы его не замечали, во двор, опираясь на суковатую палку, вальяжно пришкандыбал дед, по прозвищу Шмерко Беркович. Каково его настоящее имя, какого он роду, племени, какого отца с матерью, где проходили годы его молодые, и сколько ему лет - никто не знал, ровно, как и сам он, давно запутавшись в многолетнем счете времени, знал едва ли. Но, при всём том, общий вид этого человека был самый приветливый, добродушный и весьма симпатичный. Он поражал наблюдателя живым выражением глаз, весёлым насмешливым нравом и свежим цветом лица. Грудь его покрывала всегда чистая как кипень холщовая рубашка. Поверх неё одет был тулупчик, подпоясанный белым сбруйным ремешком. Штаны были заправлены в голенища начищенных до блеска сапог. Дед, чуть горбатясь, с удовольствием сел рядом с компанией на маленькую скамейку, которую с собой и принёс.
   Баба Марьяна обратила на него свой взор, блестевший доброжелательством.
   - Звиняйте за перебивку, - шепнул ей дед Шмерко, - я молчком полюбопытствую о чём вы тут беседуете.
   - И-и-и, милай!.. – всплеснула руками востроносая баба Палажка, его теперешняя жена, - мы тута беседуем про любовь.
   - Ух, едрит твою мать!.. Ишь как! - аж присвистнул Шмерко, вспоминая что-то задушевное, что давало ему покой по ночам, и его воспалённые лягушачьи лукавые глаза увлажнились мечтательной поволокой... - Любовь - дело оно-то сладкое и мне в самый аппетит, - ласково проговорил он, и следом прибавил: - Я только «за». Но ежели рассудить по правде, то нонче в нашем тихом захолустье при нынешнем безлюдье на сто вёрст ни одной шальной бабёшки с пригожею титькой вживе не сыщешь, остались одни только уши от дохлого кроля, так что такому славному богатырю, как я не с кем здеся любиться.
   - Ах ты негодник этакой! - тут же фыркнула добродушным носом баба Палажка. - Думать забудь! - Не то задам дома тебе хорошую гонку и будешь под лавкою ночевать, а не с тёплою титькой на печке любиться!
   Дети, с жадностью ловившие каждое слово, покатились со смеху. Палажка на них ласково цыкнула. Каквас на неё тявкнул.
   - Напраслину возводишь на старые кости мои, хозяюшка. Это я так выразился для словесной красивости, токмо смеху ради, - отвлёкшись от сладких грёз, ответил дед. А следом достал носовой платок, поднёс было к подрагивающему веку, но раздумал, и высморкался - громко и смачно.
   - Ох, распотешили! Прямо комедь получилась... – добродушно смеялось умное старческое лицо бабы Марьяны... - Простите, про что, бишь, я говорила, дай Господь памяти. Ах да... Так вот, нонче трудно без содрогания вспоминать поистине безобразное варварство минувших времён, когда молодые могли вотще не знать друг друга до венчания, - мягким и грустным тоном продолжила она свой рассказ. - Известно ли вам, что совсем чужие один одному, они встречались лицом к лицу, когда несчастная девственница швырялась к ногам незнакомого мужчины в последний миг перед самим венчанием. Но всего, что противнее, - их родители активно потворствовали такому понуждению. Не видя в этом ничего предосудительного и дурного эти существа с удовольствием и добровольно распоряжались юною девочкой, точно коровой – думали о выгоде финансовой или о престиже родословном! Бедняжке лишь объявляли, что сей незнакомец и есть её муж. Дальше ночь, когда ей приходилось отдаваться совершенно чужому человеку. В эту первую ночь жених фактически насиловал испуганную, не любящую его девушку... С этого начинался брак и тогда же заканчивался. А после - там уж как Бог даст. Стерпится-слюбится, утешали. Будет и привычка друг к другу, и возможное счастье. Дети пойдут – и то хлеб. Известное дело, что чаще всего жизнь слагалась у таких пар и без любви, и без товарищества, и без дружбы, и без взаимного уважения. И никак нельзя было образумить людей тех, в совесть их привести.
   Кое-кто из вас достаточно пожил на свете и без труда изволит себе погрузится в глубь века и вспомнить, что пороки такого рода ведутся искони, с незапамятных времён дедов-прадедов. Я же вам упоминаю об этом для того, чтобы показать, какой был дух того времени.
   Знайте же, что в нашем особливом предмете, о котором я поведу сию речь, с самого начала всё было вотще не так: извольте слушать внимательно и в рассказе моём вы найдёте всю настоящую прелесть любви, какую вы сами себе никаким образом и не представите.

            2

   - Говорят, будто человек всего лучше познаётся в любви, - откашлявшись, продолжала мягко и приятно Марьяна. Когда-то... очень-очень давно... в старые годы к закату отсюда в тамошнем полку уездного местечка служил молодой и красивый собою казак Илья. Служба закалила его силы, развила смекалку и ловкость. И на тот час он был не женатого звания. В один погожий зимний день, в канун великого праздника Христова Рождества начальство распорядилось отправить его по интендантской части в соседние хутора сменять у местных мужиков крупы, сахар, олею на свежее мясо для праздничного расклада, чтоб повеселить солдатиков в такой радостный праздник вкусным обедом. В помощь дали ему его неразлучного камрада-приятеля по службе - Артёма. Надёжным, проверенным тот был человеком, из тех, кому можно доверить сон свой стеречь.
   Удивительным было и то, что и ростом, и статью они были похожи один на другого настолько, что издали и в сумерках их трудно было отличить. С тою лишь разницей, что у Ильи щёточка усов была светлая, а у Артёма - тёмная. И Илья был немного старше годами и опытом. А вот характерами разнились они оченно. Илья от природы был нрава пылкого и быстр на руку, впрочем, в нём одновременно содержалось и довольно доброе сердце. Артём был - покладист и смирный, с легко увлекающимся характером. Но при всём этом оба являлись хоробрыми казаками, не нонешним чета.
   В тот достославный день ярко светило зимнее солнце. В прозрачном воздухе искрилась снежная пыль. Лица немного пощипывало от чистого, свежего морозного воздуха. Наши молодцы на господарских дровнях, запряжённых двойкою вороных коней, ехали то лесом, то полем, то берегом речки. Лошади были сильные, крепкие, их седые, заиндевевшие гривы топорщатся на морозе, а из ноздрей вылетает пар и исчезает в тихом морозном воздухе. А под копытом снег хрустит как свежий огурец и пахнет также бесподобно чудно. Вокруг просторы открывались несказанные!..
   - Эх, красота-то какая! Красотища! - восхищались товарищи, - да как же хорошо-то кругом!
   Часу в двенадцатом пополудни они обогнули маленький лесной островок и в самом весёлом настроении въехали в один из мелких хуторов. Белые домики утопали по окна в снегу. Илья увидел, что на краю замёрзшей копанки детвора с гиком бегает, на санках с горок катается, лупит друг в друга снежками.
   - Тпру-у-у! - осадил он вожжами дровни. – Подержи лошадей, - велел Артёму, - а я схожу расспрошу, кто из хуторян колол поросят. И побежал к детворе. Те, забыв об своих саночках, все уставились на Илью. Их свежие лица горели румянцем. Только две местные собаки, которые играли здесь же, не обращали на чужого никакого внимания и в своё удовольствие продолжали вертеться на мягком снегу.
   А Илья ещё издали зазрил среди детей молодую девушку, лихо подскочил к ней, и усмехнулся сердечно:
   - Поздорову тебе, красавица! - говорит, - Прости уж, что гостем непрошенным, но сделай одолжение, скажи: у кого можно разжиться свежиной для солдатиков?
   Та в ответ просверлила его насквозь глазами, засмеялась, и вся горя молодым румянцем, молвила так:
   - Здрав будь, служивый! - А ты догони меня сначала, а потом я, может, и скажу тебе что-то! Или, чай, с самого утра не снедал ничего, голоден небось, холоден, и слаб ты собой?
   - Хм-м-м... если побожишься драгоценная девица, что родишь мне сына, - проявил самонеобходимую находчивость в обращении с женской особой Илья, - тогда и догоню тебя непременно и обниму теплотою своей.
   - А ты сначала догони, догони меня - нимало сим не смутясь, бросила Илье вызов девушка, и понеслась вниз по склону. - «Не бойся-я-я!» бежала она и кричала ему на ходу.
   - Ну, и то ладно, - ответил Илья, и метнулся вдогонку. А она неслась что было духу и заливалась непорочным звонким смехом. Платок сполз на затылок, и во все стороны рассыпались пышные её волосы. Но в конце спуска она такую набрала скорость, что не удержалась на ногах, с размаху шмякнулась на укатанный санями снег, и заскользила по инерции. Сначала на животе, затем на спину играючи перекатилась. Илья к тому моменту уже почти настиг беглянку, и её вьющиеся косы, подхваченные ветром, за прядью прядь уже хлестали его в лицо. Но когда она упала, он снеосторожничал и ногой за саблю свою зацепился и, раскинув руки, полетел долу, да прямохонько и хлынул на девушку верхом. Так и лежали они, секунду долгую, другую, почти лицом лица касаясь, задыхавшиеся и раскрасневшиеся. Она всё ещё смеялась задушевно, а он, опьяневший под обаянием её обворожительного взгляда, переводил свой дух. Но внезапно глаза их встретились. Смех оборвался. Она полуоткрыла сочно пылавшие уста... Еще чуть-чуть... еще самую малость, самую чуточку... И вдруг девушка, моргая длинными, седыми от снега ресницами, так глянула на Илью большими серимы глазами, так, - словно в самую душу. Но тут же через мгновение, устыдившись и испугавшись вспыхнувшей в ней минутной слабости, спрятала нечаянный тот взгляд.
   А Илья во все глаза на неё глядит, глядит дивуется. Кровь бросилась ему в виски, и кругом голова пошла. Мир повернулся вверх дном, и душа его реет крылатым мотыльком - вот-вот из тела улетит! И чтоб не улетела безвозвратно в необозримую даль, он пальцами одной руки крепко вцепился в холодный снег, а другой рукой намерился отвести волосы девушки с её пленительного лица. Но она, нежно усмехнувшись уголками тонких губ, опустила свою мягкую, жгучую ладонь к нему на кисть и медленно-медленно отвела его пылающую руку. И с этим вдруг на ресницах у неё блеснули слёзы, она вскочила и ударилась бежать подалее оттуда, к домам...
   - Ей-ей, сласть-то какая и восхищение! - с явным удовольствием цокнул языком дед Шмерко и расплылся в елейной улыбке, от которой губы его аж к ушам уехали - Прям сердце моё тает и трепещется!.. Подай, Господи, и мне под старость хоть часточку сии предивной радости.
   - Ишь, старый негодивец, озоровать вздумал. Молчи, не то по ухам оттрепаю, - старческими рыбьими губами гримнула на мужа баба Палажка. А следом улыбнулась редкими зубами к Марьяне:
   - Не серчай, соседушка, это у моего сущеглупого неслуха таковская привычка завсегда со своим вздором лезть во всякий разврат содомский…
   Баба Палажка так говорила без всякого зла на мужа, так как понимала, что он был её единственным надёжным чувством прочности всей её жизни. К своим годам она осталась довольно умна и имела очень много сердца, чтобы всячески заботится и любить своего Шмерка, каждое деревце, каждую птичку, жалеть слепого щенка, созерцать ежедневно поля, звёзды, огромный Божий мир...
   - И-их, молчи, всю жизнь молчи, - нимало не обижаясь, в ответ ей отмахнулся дед, опуская очи долу. - Даром что мало любишь меня, но ты хотя бы на мгновение изволь понять, что, может, сейчас во мне встрепенулось желание, которое дремало с первой юности моей. Точь-в-точь таким, как Илья, и я был молодой. А ты сразу без ласковости забарабанила: «молчи». Нет, уж не мешай мне обольститься в усладу сердца моего. А после с той радостью и умереть бы хотелось, - с этим он кашлянул, поднял на Марьяну серьёзный взгляд и с большой досужестью на лице произнёс:
   - А ты не слушай мою вскудахтавшуюся курицу, сделай милость, вступись в моё спасение и подтверди, что хоть и думают молодые и здоровые, что старость – это уже мусор, который пора выбросить из дома, но мы-то ещё о-го-го! Заступись за меня, а потом скорее продолжай рассказывать, что показали позднейшие обстоятельства того чародейства?

            3

   - Что ж, извольте слушать какое дальше было течение оного дела, - зябко повела плечом Марьяна. – Прошли святки, прошла масленица, прошла зима. Отшумели метели. Солнце согрело снега. И сбежали ручьями они на луга да поля. Артём готовился к женитьбе на своей односельчанке. Его родители ему невесту ещё чуть ли не с пелёнок подыскали. И вот в один из таких дней он заявил Илье:
   - Ей, право, и тебе самое время невесту вести под венец.
   На что Илья несколько смутился, как человек, которого поймали на самой сокровенной мысли. Следом он почесал затылок, помялся, а после выдохнул:
   - Да я б не прочь с тобой, дружище, заодно, и жизнь мне холостая опостылела, но где невесту такую взять, чтоб люба сердцу моему была она. Нешто в лесу любовь искать?
   Артём мгновенно углядел, как у Ильи губы сами собой растянулись в улыбке, глаза блестят заинтересованно, горят, словно огонь в печи. И тогда он молвит так:
   - Ну что ж, изволь, я объясню: - Любовь - такая есть хвороба, которая не по лесу, а по людям ходит. Я давеча в том хуторе бывал, где мы с тобою мясо заготовляли, и там я красну девицу встречал, ту, которую ты смешно так догонял. Зовётся Ефросинией. Сказывают: какая-то особенная она. Ясного ума, благородного характера, прекрасного и верного сердца. Таких чистых духом и ликом пригожих на каждом шагу не встретить!
      Несколько минут длилось молчание. Илья размышлял. Но вот он круто повернулся к Артёму и резко махнул рукой:
   - Имечко славное у неё. - Видно, хорошего роду-племени, раз такое носит… Но всё ладно, когда влечение вытекает из чего-нибудь ясно осознанного душой и сердцем, а это что такое?.. одну минуту видел и с головой готов на всю оставшуюся жизнь... Потому помысли рассудительно: - Она, небось, давно уж подневольная. Ей родня с пелёнок женишка по вкусу своему уж приглядела, как тебе твои – невестушку твою.
   - Верно мыслишь, может и такое быть, - кивнул Артём. И следом, подпёрши в боки руки, успокоительно другу заявил: - Да не тушуйся ты – я слышал: ещё не взяли её другие, потому как несмотря на её достоинства, женихов, однако, не нашлось: ведь бесприданница она. А потому отрынь сомнения пустые, - если по сердцу она тебе пришлась, Господь нам пособит. И сами мы не лыком шиты, нас не объедешь просто так на хромой козе. Всего-то дел для казака: - невестушку засватать, сдюжим как-нибудь! Не то - умыкнём по дедовским традициям, да и вся недолга с нею!..
   По правде говоря, Илья с той встречи и по сей день не мог забыть дышащих чародейством глаз той девушки из хутора. Они ему воспламенили сердце, и грезились ночами. Они были его первой мыслью поутру и последней на сон грядущий. Не понимал Илья, что с ним тогда случилось: сон ли ясный, как действительность, или действительность, похожая на сон. Видать, ниспосланная Богом благодать тогда явилась. Мгновение, одно мгновение тот длился взгляд, но он решил его судьбу. Теперь ему не жить без света тех прекрасных глаз.
   - Ну так чего скажешь-то? - с надеждой обратился Артём к Илье - Я для тебя так расстараюсь, так расстараюсь!
   Илье сей оборот пришёл по мысли. Уж так душенька его истомилась, просто силушки больше не осталось. Уж до нетерпёжу охота ему с красавицей той повидаться!
   - А то! - весьма скоро, приняв резон Артёма, согласился он. - Отчего бы не изведать счастья казацкого. Очень понравились Илье такие речи друга. По душе, пришлись. Не сдержал даже чувств он - улыбнулся широко, хлопнул Артёма по плечу:
   - Спасай тебя Господь, мой брате, за твоё участие. И обнялись они.
   Что ж, сказано - сделано. Назад дороги нет у казака. За этой, следующей неделей они вдвоём как ни на есть вымылись в баньке, поизряднее примундирившись по тогдашней моде, препоясавшись саблями, уложили в роскошную корзину дорогие подарки - без них такие дела не делаются - и благословясь, столь пригожие отправились верхом на резвых рысаках, угольно-чёрных, аки вороново крыло, на хутор за тою девушкою свататься.
   Судьба к ним оказалась благосклонна, и сватовство, себе представьте, выгорело так, что лучше прямо не бывает.
   - Всё в руце Твоей, Господи, - благочинно осенила себя крестным знамением баба Палажка, - главное в деле таком, чтоб одна душа святила собою другую...

            4

   Настал весенний чудный час, когда всё радуется, ликует живое всё в природе. И воздух наливался новой жизнью. И расширялась сама собой и глубоко дышала счастьем грудь. Сирени распускались. И постепенно деревца оделись первой клейкою листвой. Скворцы окрест все рощи кокетством песен оглашали. Первые скромные цветики боязливо выглядывали из-под травы. Солнце светило, словно лето настало. Истосковалось по нему всё живое.
   Вот в такой благоухающий весенним счастьем день, аккурат после Светлого Христова Воскресения, местечко сыграло две весёлые свадьбы. В деревянной старенькой церквушке венчались пары. Никого особо не собирали на свадьбу, но люди разного положения во множестве сами пришли отовсюду и забрасывали цветами молодых. Ровесники церквушки, высокие липы, приветно молодятам листвою пели песню изумрудную. И разливался над округой хрустальный, словно вымытый чистой, погожей утренней зарёю, брачный звон колоколов. После венчания справили полагающееся пиршество. На дворе дымились казаны с кашей. Раздавали пироги гостям. А тех набралось много, каждый со своей ложкой пришёл. И всем всего хватило. Один за другим произносились поздравления, пожелания счастья, богатства, здоровья, множества деток. Пели величальные песни. Целый вихрь звуков и красок разносился вокруг. То-то благородно по чину повеселилось местечко! Честь честью всё удалось...
   - Постой, постой, Марьяна, - вдруг как бы очнулся от сладкой дрёмы дед Шмерко, - скажи, а пироги-то с чем там были?
   - Пироги были с горохом, морковью и печёнкой, улыбнулась в его сторону рассказчица.
   - С горохом я люблю, позжее от них всегда становится тепло на печке! – вкусно облизнулся дед, и прибавил:
   - Эх, жалко, что меня там не было, не то я бы уж так рассыпался перед молодыми в поздравлениях и благожеланиях, уж так бы выпил рюмчонку свадебной водчонки задля их здоровья, а после так бы я сплясал в высокоторжественном настроении на праздничной ноге!
   Все дружно рассмеялись. А когда вдоволь насмеялись, на дедовы слова отозвалась Палажка:
   - Ой, для «здоровья» он выпил бы водчонки, - Уймись ты, идол бешеный, это не тебе бы говорить, не мне бы слушать, - от дряни той какое может быть здоровье?
   Деду стало неловко, он поморщился, но выдержал характер. А тем временем Марьяна, увлекаясь добрыми воспоминаниями, - рассказывала дальше:
   - Но Илья с Ефросиньей, не дожидаясь окончания веселья, оставив торжественный пир ранее чем ему положено было окончится, они уединились в своём укромном месте и восхитительно провели время в полном упоении чувств, когда тому сопутствует доверие и любовь...

   После венчания Артём проживал с молодою женою, Ульяной, в добротном красивом доме со своими родителями, и на всём готовом. У Ильи от самых лет его юности не было ни родителей, ни собственного угла. У Ефросиньи имелась лишь старенькая избушка на хуторе, да такая же старенькая мама.
   Видя заметную мизерность их состояния, родственники Артёма по своей доброте расстарались и выделили им пустующий, немного покосившийся бревенчатый дедовский домик, он располагался тут же, рядом за плетнём.
   - Слава Богу, хоть плохенький, да свой отдельный, - рассудила Палажка, - при согласии в семье и малый дом вырастает в большой.
   - Всем гуртом в том домике перешили худые швы на крыше, сделали заново крыльцо в сенях, вычистили сажу из дымохода, починили прочее, - продолжала Марьяна. - Вход в свой дом Илья с Ефросиньей совершили со всякой торжественностью. Пожилой батюшка с добрым лицом, обрамлённым ниспадающими по обе стороны седыми волосами с крестом и кропилом всё обошёл и святою водой утвердил помещение во имя Отца, и Сына, и Святого духа. – «Да ниспошлёт Господь вам брак честен и соблюдёт ложе ваше нескверно», - произнёс он нараспев, стоя в своей золочёной рясе пред новобрачными.
   С той поры из дома молодят во все окна глядел тёплый и весёлый свет. Сельчане и полковые подсобили им всякой живностью. Теперь у них был свой пегий жеребёнок, коровка бурая, огромная старая собака и игривый рыжий жизнерадостный котёнок. А ещё Хрюня - самая счастливая свинья в местечке. Потому как она жила на свежем воздухе и гуляла там, где ей вздумается по садику, обнесённому жидким заборцем. Молодята мало-помалу привели в порядок старенький домик. Всё в нём теперь было так чисто, так уютно, что трудно было бы желать себе лучшего жилища. Стоило в нём побыть самую малость, и сразу чувствовал себя и спокойней, и выше, да и светлее. И так они создали свой волшебный мир и, наидовольнейшие судьбой, проводили в любви взаимной счастливое время.

   К слову сказать, и местечко то само по себе было необычайно приятнейшим местом для проживания. Климат мягкий. Дожди идут точно в самый раз. Земля-кормилица родит так, что хоть иголку сосновую посади - взойдёт и заколосится. Неподалеку протекала небольшая, удивительно чистая речушка, изобилующая рыбой. За ней простирались заливные луга, а дальше лес, богатый грибами, ягодами и дичью. Добрые жители местечка были приветливыми, отзывчивыми людьми. Заботились о соседях своих, как о ближнем, а потому и не знали от них лжи, коварства, предательства.

   Весна любви Ильи и Ефросиньи шла об руку с весной в природе и потому им вместе было тепло, светло и счастливо. Скоро Ефросинья ощутила в себе будущее материнство. И теперь они с Ильёй, обнявшись и слившись, как две реки в единую, часто сидели в сумерках, слушали торжественную тишину спящей ночи, любовались звездой, которая глядела с ночного неба в их комнатку, и подолгу ворковали о будущем плоде своего супружества.
   - Мне нужен токмо сын, казак! - целуя полуспящую жену, Илья без капли властности напутствовал её на сон грядущий.

   - Было б, конечно, большой несправедливостью полагать, что Ефросинья могла обижаться, или перечить мужу, - продолжала Марьяна рассказ, качая седой головой, - нет, должно сознаться, что она с первой встречи воспылала к нему самою нежной любовью и горячо любила Илью. Любила потому, что любила его, а не себя. И оттого у неё всё так просто шло – и преданность ему, и забота о нём, и уважение. И хоть она и была не малого духа, но она была столь умна, что с кротостью чтила, блюла его, и всегда слушалась его совета и принимала с покорностью. Она вся жила для мужа и в муже. И эта жизнь её была та жизнь, какой она сама хотела.
   Илья это чувствовал и высоко уважал её, и от того они жили в полном согласии и откровенности...
   - Извиняйте меня, - вмешалась в рассказ Марьяны тётка Гарпина, - я не понимаю: правильно ли поступала Ефросинья, что во всём следовала Илье?
   - Что ж в том мудрёного? – улыбнулась в ответ ей с добродушным упрёком Марьяна, - если это не глупое приказание, а дружеский совет твоего мужа – лица с ясным разумом, опытнее твоего и имеющего все основания желать твоего блага – то почему же не следовать ему? Слушай совета и тогда он никогда не перейдёт в приказание. А если перейдёт, то ты сама виновата, не умела держать себя.
   - Гм! Выходит, что бабе надобно повиноваться, и только повиноваться? – не сдавалась Гарпина.
   - Что плохого в том, когда человек повинуется воле разума? Если воля мужа во твоё благо, на пользу семьи, то нужно и жить с таким мужем, и любить его, и делать счастливым! Иначе не станешь признавать его волю, доведётся узнать над собой несколько, и совсем не таких искренних и честных, как у мужа.
   - Истину говоришь, - вставила своё слово баба Палажка, - у нас-то у баб, к несчастию, завсегда так и бывает: сделаем плохо, а поправим и того хуже. Значится: из одной ошибки в другую лезть не следует. Как по мне, то жить надо как живётся, меньше языком трепать, больше трудиться и головой думать, не искать во всём только свою выгоду, как та Проськина кошка, которая гуляет сама по себе. А самое первое дело – не лгать!..
   - Постойте-ка, бабы, - подключилась к разговору Марфа и значительно моргнула глазом Гарпине, - я тебе вот что скажу: ты должна знать, что от капризных-то жён у нас ведь некоторые распущенные незамужние голубки умеют их мужей подбирать загребущими руками, мол: тебе он не гож, а мне в самый раз. Ты об этом покумекала, а?
   Тётка Гарпина во всё это время сидела немножко насупившись. Но вот лёгкая гримаса сошла с её лица, и она проговорила:
   - Да я ничего, я... то-то и я думаю. Я не осуждаю Ефросинью. Это я так... вреднейшие мы люди – бабы... везде во всём наперекор поступаем, а после чешемся да плачем… звиняй, Марьяна, за перебивку, говори, что дальше было.

   - А дальше прошло нужное природе время, - после этого отступления зазвучал опять спокойный голос рассказчицы, - и удалось всё так, как и грезил Илья: Ефросинья после родов вернулась со славным мальчишкой домой.
   Артём с Ульяною ожидали ребёночка месяцем позже. Однако в то самое время, как рожать собралась Ефросинья, у Ульяны нежданно-негаданно стряслось семейное несчастье, от которого она преждевременно, но, слава Богу, благополучно разрешилась родами.
   Молодые отцы лучились от привалившего счастья ярче яркого солнца!..

   На этом слове Марьяна сомкнула уста и надолго умолкла. Так и сидела она, глядела вдаль и молчала. Видимо мысль её ушла в далёкое прошлое и в нём утонула...

            5

   Да только маленькая набожная старушка с крошечным личиком и вечно изумлёнными добрыми глазками, давно забывшая счёт своим годам, баба Галина Андреевна, вдруг вздрогнула, задвигались, и залепетала:
   - На том история так и закрылась?
   - Погодите, - глубокий вздох вырвался из груди у Марьяны, - не торопитесь, скоро только сказка сказывается, а дела такого рода мешкотно творятся. Если не утомились, я всё обскажу вам во всех тонкостях?
   - Ах, сделайте милость! - попросили голоса.
   - Илья со времени женитьбы малость раздобрел. Его весёлый смех стал слышаться чаще. Женою он был счастлив без меры. Энергии было много, и на лице его явилось ещё больше уверенности. Целый день он бывал дома только в воскресенье. В обычные дни раннее утро выгоняло его из дома на службу, и поздний вечер не всегда заставал его дома. Ефросинья тоже не была праздна. Она быстро стала настоящей хозяйкой, которая всё видит и обо всём думает: о муже, ребёнке, о доме. Вязала и пряла, и огородничала. Своими стараниями вносила в дом покой и счастье. Малыш их или сладко спал, убаюканный ею, или с аппетитом сосал материно молоко, при этом хлопая её полненькой ручонкой по тёплой груди и улыбался, зазирая на счастливые глаза своей кормилицы.
   - Так прошло более года, - продолжала прясть нить рассказа Марьяна. - Всё это время Илья и Артём как и прежде вместе служили. Ефросинья уже работала при шпитале в прачечной, прала одежду солдат. Подсобляла милосердной сестрой тётке Марье в медицинском хозяйстве. Надо отметить, что этим всем она занималась не по нужде какой крайней, а единственно по любви своей к труду и из желания собственноручно внести хоть какую-то лепту в семью. Илья оставлял её дома, уговаривал, а она с неописаннейшим блаженством во взоре, благодарно ему отвечала:
   - Счастье моё! слыханное ли дело, чтоб я хлеб даром ела, я же ведь не барышня. Неужто ты думаешь, что я шла замуж, не думая, как жить? Или думала сесть на твою шею?
   Ссор и неладов в их семье не бывало. А если иногда Ефросинья, отягощаясь долгим отсутствием из-за службы мужа дома, что и говорила ему, то он обыкновенно отвечал: «Ой, смотри, мой дружочек, что бы мы как-нибудь не поссорились!» - и на этом всё дело миром кончалось.
   Кроткая и смиренная Ульяна была нежной матерью и отменной хозяйкой. Она была не охотником до хождений куда-то и новых знакомств, по большей части находилась дома. Здоровая, свежая, угодливая, хорошо располневшая, она примерно хозяйствовала в родовом имении. Артём был очень доволен ею, и, бывало, иногда говаривал ей с некоторой шутливой надменностью: «Ну-ка, скажи-ка мне, голубушка, у кого еще есть такая прекрасная жена, как ты у меня?»
   Этим временем дети подросли как грибы под дождём. Когда Илья и Ефросинья уходили утром на службу, то сына Ефимку, за правило, отдавали Ульяне. У неё под присмотром играл он с их дочерью, Настей. Д вместе бегали и шумели, то с мячиком, то с обручами, то просто один за другим.
   Так и жили день за днём такою степенною жизнью, как говорится: в труде да молитве. Не жаловались ни на что. Спорилось им всё, изливалось на них успехами. Каждый свой кусок хлеба имел. Более или менее несли общие тяготы. Как могли восполняли друг другу не богатую разнообразием семейную местечковую жизнь. Не отказывали себе в роздыхе и некоторых удовольствиях. Жизнь шла живо, всё складывалось как нельзя лучше. И решительно ничего не напоминало перемен. Да и можно ли было думать, что как-то по-иному всё то будет...
   А меж тем такие дела их ожидали, такие... - Рассказчица остановилась и, закрыв рукавом глаза, тихонько отёрла их, а минутой позднее молвила шёпотом:
   - Но позвольте узнать, занятна ли повесть моя, не напрасно ли я вас утруждаю?
   - Как же, сделайте милость, продолжайте! – воскликнули голоса.
   - Тогда извольте, как сумею, изложу вам что было далее, - заговорила медленно и напряжённо рассказчица.

            6

   - А далее, дорогие мои, и зачинается самое необычное в нашей истории. Так вот, вскорости произошла та перемена, которая делу дала новое направление.
   Часто Илья, приходя после службы домой, забирал Ефима. В плетне, меж его двором и двором Артёма, был перелаз. Илья подходил к перелазу, а с той стороны подбегал маленький Ефимка. Илья наклонялся, брал его под руки и пересаживал на свою сторону, и потом шли они разом домой. Часто вместе с Ефимом и Настя бежала к Илье с Ефросиньей. И не раз у них она столовалась подоспевшими к тому времени пирогами, а то и ночевала до раннего утра.

   Случилось однажды, придя с Ильёю домой, Ефим стал хныкать и Ефросинье жалеться:
   - Мамка, мне болит под руками. Ефросинья в тот час сидела и вязала ему тёплую шапочку. Тихая улыбка улетела с её лица. Она, ничего не обнаружив у него под руками, взяла его ладонью под подбородок, приподняла опущенную голову, и очень ласково спросила:
   - Ты сегодня упал и ударился?
   - Не-е-е, это папка, когда пересаживает меня через перелаз, больно так делает мне… Ефросинья выслушала его жалобу, не придавая тому особого внимания, сама где-то далеко летая мыслями и грустно улыбаясь, а потом вскинула свои печальные глаза на Ефима и с тихою укоризной пощуняла его:
   - Папка любит тебя, сыночек, лелеет, ветра к тебе не допустит, и тем паче он никогда тебе боли не причинит. И я тебя люблю... не знаю, что тебе такое задалось?
   - Мне больно, - хныкал Ефимка опять. И заявлял: - А вот когда меня пересаживает дядя Тёма, мне щекотно и весело, я смеюсь. Ефросинья вздрогнула при этих словах, как вздрагивает человек, получающий в сердце острый укол сабли, побледнела, как прошлогоднее полотно, перестала урезонивать его и умолкла. В глазах её задрожала слеза. Но вот она, быстро оправляясь, прижала мальчика к своему сердцу и матерински лаская его голову, тепло молвила:
   - Милый мой малышок, оставь об этом думать, папка у тебя самый лучший!.. А после сама была до жалости грустна, всё ходила по комнате, что-то переставляла с места на место, временами тяжело задумывалась и утирала слезу.

   И что же вы изволите думать? Можете себе представить, что когда Илья услышал не нарочно тот дивный разговор, то невольно задумался. А когда такое ещё и ещё повторилось, нежданно ум его по какому-то тайному предчувствию осенила догадка. Вначале смутное соображение забилось в висках. Но постепенно он мысленно пригляделся к прошедшему времени, и стал постигать, что и Ефросинья как-то не шибко ласкова стала к Ефиму. Впрочем, как и сам он, Илья, охладел к малышу. Тогда его взяло сомнение. Со дня на день оно сильней всё росло. И вдруг вспала на ум ему мысль… И когда уж совсем его одолела, тогда он выбрал момент и, зорко вперивши взгляд в глаза Ефросиньи, начал с ней тихо такой разговор, цедя каждое слово по капле:
      - Не охота бы говорить, а нельзя промолчать. Прости моё вопрошение, но сейчас скажу я тебе серьёзное слово, а ты, моя благоверная жёнка, подумай-ка и дай мне ответ: - Ефим чей будет малец?
      В испуге взглянула на него Ефросинья. Потом потупила взгляд, и смиренно моргая глазами, яко рыба немою была.
      Лицо Ильи сделалось лютым, меж бровями легла глубокая складка, глаза засверкали стальными отливами.
      - Нешто меня ты не слышишь? - Не испытывай напрасно терпение - беда будет, - вскричал он, и саданул так кулаком по столу, что затрещали доски и вздрогнула посуда на полках надстольных. - Изволь объяснить!
      Вздрогнула Ефросинья как от удара по ней самой. В сердце настойчиво вползал холодный и липкий страх. Ей никогда не доводилось слышать более страшного голоса, никогда не доводилось видеть более бледного, исковерканного гневом лица, никогда не доводилось смотреть в такие сверкающие глаза. Она побелела, словно стираное полотно, заколотилась, затряслась как осиновый лист, уронила на грудь голову, за нею уронила руки и зарыдала рекой горьких слёз. Пала ниц. И, не сводя глаза с одной точки, каким-то мёртвым голосом рассказала, что Ефим - Ульяны ребёнок...
   Баба Галина при таком повороте событий от изумления всплеснула руками, другие не сказали ни слова. Немного нужно было иметь проницательности, чтобы понять их состояние.
   Марьяна сморгнула слезу.
      - Милостивые соседи, - погодя самую малость продолжала она, - чай, без труда можете себе представить, что Илья при этом обороте восчувствовал. Оскорблённый, он с изумлением разинул рот, глазища выпучились, он растерянно глядел на жену, а потом...

            7

      В следующий миг рассказчица обмерла, запнулась, и на полуслове прервала рассказ. Она с изумлением глядела на Шмерко Берковича: а того бросило в трепет. Седые брови деда внезапно поползли на лоб. И все невольно ахнули. А он, словно ужаленный слепнем бугай, порывисто переменил положение тела и, сцепивши дрожавшие пальцы, вскричал во весь рот:
   - Да как же так?.. - Вот бестия, прости меня Господи. Ей- Богу ведь бестия! Нет в душе её страха Божия. Али уж ослышался я?..
   - Ну-тка не кипятись, грамотей, и не руби сплеча. Не нужно телегу впрягать поперёк лошади. Сиди и слушай, а то аж из портков выпрыгиваешь... - строго заметила мужу Палажка.
   - Ишь, указчица выискалась! - огрызнулся дед, всё более оживляясь и дёргаясь на своей скамейке, мятущийся любопытством. Он ударил ладонью себя в лоб, и следом воскликнул к рассказчице:
   - Хоть и не долго мне осталось по земле ходить да зелено вино пить, но сделайте ваше великое одолжение и объясните, мужику-дураку: как она это провернула? Чай, не ежа подложить, а живое дитя заменить, - поди разгадай тут историю вашу...

   - Я вам на это вот что скажу, - выслушав деда, Марьяна понизила голос до тона глубокой убедительности и продолжала не торопливо и рассудительно, без всякого озлобления, - да ведь Ефросинья, было, попыталась объяснить мужу, как такое случилось, но тут-то и стряслась большая беда: - Прежде, чем она успела открыть рот, у Ильи от ярости сбылся разум с дороги. Он ожёг её гневным взглядом и, чеканя каждый слог, зарычал:
   - Нуте-ка, ти-ха! - Как ты могла, как ты смела! Я на тебя Богу молился! Всего себя клал на алтарь нашей семьи. Жил с тобой в полной откровенности. Лучше бы тебе не родиться на свет! Вот уж сраму не оберёшься. Ахнул он, и с этим в ярости выгнал из дома жену. Отправил на хутор к матери в том, в чём, голубка, была. И приказал ей никогда на глаза не попадаться, иначе саблей хватит до смерти.
   С этой оказии отныне и завертелось очень стремительно многосложное колесо их дальнейшей судьбы...

   Грозно нахмурил Шмерко косматые брови, лицо его возгорелось ярким гневом. И, потрясая мелко дрожащими старческими пальцами в воздух, загремел во весь дух:
   - Ах, что за сукин сын, бесстыжая душа! - Да как он посмел выгнать из дома мать малого ребёнка! Ей-право будь я тогда там, в том месте, я бы ему изрядно намылил загривок!
   - Ой, ой, Геракл отыскалси, - всплеснула руками Палажка, - а кабы он тебе намылил твою худосочную шею, тогда бы пришлось вызывать на помощь Илью Муромца, - ты не боишься оборота такого?
   - Мыне уже стоки годов, что я никого и ничего не боюся! – молниеносно отреагировал дед.
   - Вот пес-то! Сказывают люди: и на Машку бывает промашка, – щуря глаза, не унималась жена, - а ты помнишь-то скока тибе годов? а ну скажи, скажи нам?
   Шмерко Беркович, долго шевеля в молчании губами, наконец махнул рукой и выпалил:
   - Пи... пи... писят!..
   - И только всего-то???
   - Ну, может, с лишком каким...
   - Ишь! Ишь! Каково врёт, - всплеснула в ладони жена, - что ты, плут, поёшь-то?
   Дети со смеху повалились на травку. А когда успокоились, Марьяна горькой улыбкой ответила деду Шмерко:
   - А так-то и смел! Взял, да и выгнал Ефросинью. Можете не говорить мне, что это было отвратно. Не излишне ещё раз напомнить, небось, не все вы забыли, что по понятиям того времени лошадь уважалась и ценилась не в пример больше, чем женщина. Вот и выходит, что он был в своём праве распорядиться так: ведь по сути он ей хозяином был полновластным... Да и то сказать - кто поручится, что, при подобных обстоятельствах, любой другой муж не поступил бы так же или даже хуже того? Мол, знай сверчок свой шесток. То-то бабье дело - у печки. И ничего не попишешь. Конечно, теперь за это легко осуждать, но что бы понять, надо быть ближе к тому времени, которого касается это событие, и видеть воочию всё там происходящее.
   Но такое объяснение не подействовало на деда:
   - Э нет, погоди, - покачал головой Шмерко, - я-то, я-то, прах меня возьми, по своему христианскому незлобию такой довольный был Ильёй и Ефросиньей... Так радовался их счастию... А вышло... - разочаровано фыркнул он, сплюнул, и наградил, правда не понятно кого, круглым селянским словцом.

   - Мне невдомёк, - развела растерянно руки Гарпина , - и туда, и сюда я мыслями рассеялась, но хоть убей, не пойму: вы шутите или смеётесь? Загадали мудрёную загадку, которую сложно разгадать. Тут семь раз ногу можно сломать, прежде, чем что-то разобрать. Где справедливость во всей этой повести?
   - Боже меня сохрани таким делом шутить, - мирно усмехнулась Марьяна, - Всякому то кажется странно, что самому не свойственно. А про справедливость - да нету на свете её, жизнь, бабоньки, вотще штука не справедливая...

   - Горе, горе! - тряхнув худыми щеками, провозгласила тётка Марфа, и тростью стукнула о колодку. Она охотно следила за нитью рассказа, потому с нестерпимым любопытством спросила Марьяну:
   - Так дознались до правды, каким чудом могла быть устроена вся та столь дивная процессия с детьми, вывели на чистую воду? - Говори же скорей, я заинтересована до последней возможности!

            8

   Марьяна перевела дух, и удовлетворила это любопытство с полной откровенностью, изменять которой она была вовсе не способна:
   - Вот в этом-то и был вопрос, который томил тогда всех. - Ах, Боже мой милосердный, что тут говорить, загадка сия недолго оставалась страшною тайной, ибо дело приобрело широкую огласку и уже не могло оставаться без последствий. Оно дошло до волости и получило законный ход по судебным обычаям тогдашнего времени. Слушайте! Я разъясню вам эту редкую историю, об этом сейчас и наступает моё повествование...
   - Было следствие и дальше суд. Постарайтесь представить себе по ярче тот знаменитый день. Знаете, в небольшом местечке ни одно мало-мальски непривычное событие не пройдёт незамеченным. И потому у сердобольных людей, томимых разрешением того исключительного случая, такой был интерес, что собрались слушать дело все благочестивые граждане от мала до велика, и даже с окрестных хуторов поприходили. Тётки отрывались от своих огородов, дядьки от своих мужских занятий, детвора забыла об обручах и скакалках. Всех было столько, что не продохнуть. Что-то оченно интересное происходило в ту пору нечасто, так что суд стал главным событием последнего времени...
   - Так вот, соседушки, - чуть погодя продолжала Марьяна, - В разгадке сей тайны приняло участие настоящее следствие, оно и разъяснило историю эту в таком виде: - У Ефросиньи приспело время рожать. Илья под вечер отвёз её в шпиталь, оставил под присмотром акушерки тётки Марьи, а сам на службу завернул, дела окончания требовали.
   Акушерке Марье было около шестидесяти годов. Она, будучи росточка весьма мелкого, ко всему имела золотые руки. Была и фельдшерицей, и по кухонной части мастерицей. Ее звали так же сидеть на сиделках при хворающих особах, лечить раны, и делала она это с большей бережливостью и усердием ради уменьшения несчастья людей, не обижая никого. В ней все нуждались, и она чувствовала себя важной и счастливой от утешения горя и болезней всех нуждающихся. Она со всею материнской слабостию добросердечно любила Ефросинью. Советом ей завсегда помогала, и про её мечты о сыне достоверно знала, они ведь с нею каждодневно трудились бок о бок.

   И всё бы хорошо с родами было бы, но случилось непредвиденное. Оказалось, что в тот самый вечер, когда Илья отвёз Ефросинью в шпиталь, Артём с женой управились с хозяйством, и возвращались в дом. Ульяна взошла на крылечко и намеревалась вступить в сени, но обернулась на Артёма, увидела, что в обеих руках он нёс большие две корзины с провизией. И кинулась ему помочь. И не успел Артём крикнуть Ульяне, чтобы та остереглась спешить, как несчастная оступилась на заснеженной ступени и полетела, перекувыркнувшись в воздухе, вниз, ударилась о лёд головой и потеряла память. Артём пришёл в ужас. Едва помня себя, бросился на помощь жене. Она лежала близ крыльца без всяких движений. Немедля запряг он в сани лошадь, уложил на сено жену и повёз её в шпиталь. По дороге начались родовые схватки. В нормальную память она так и не приходила.
   Тётке Марье пришлось в скором порядке принимать роды у Ульяны. Одной ей было не управиться, и пособить взялась Ефросинья. А Артёму тётка Марья наказала немедля гнать коня за земским лекарем в соседнее село.
   Ульяна через крепкие родовые боли лишь на мгновение от обморока очнулась, приподняла голову с подушки и уронила её назад, снова потеряла свет из глаз, стала без чувств. А уж как она страдала и как разродилась мальчиком, - после ничего не помнила...
   Марья, справившись с Ульяной, обратилась к Ефросиньи:
   - Благодарствую тебя, миленькая моя, за помощь твою, - чмокнула она её в обе щеки. - Без тебя я б не сладила...

   А в это самое время у Ефросиньи, толи от чрезмерного волнения, толи от того, что подымала балию тяжёлую с водой перекосилось страданием лицо, начались схватки!
      Марья при этих обстоятельствах вначале растерялась, но тут же спохватилась и сохранила всё свое присутствие духа.
   - Ещё чуточку, ещё совсем малую толику... - в конец умаявшись, шептала она самозабвенно Ефросинье уже совсем ослабелым голосом, стонала и молилась.
   Стонала Ефросинья. Стонала Марья… И вдруг - крик. Это крик ребёнка! И следом радостный крик Марьи: «Девочка!!!»

   Тётка Марья так обрадовалась, так обрадовалась, что всё благополучно в обеих рожениц прошло, и, погодя, на радостях высоких говорит Ефросинье:
   - Но что, голубушка, печальна ты? - смотри какой славный ангелочек, - дочурочка твоя!
   Младенец заплакал. А Ефросинья сконфузилась и отвечает, еле дыша от переутомления:
   - Ох, милая тётушка! - Душа моя трепещет и горит. Я так боюсь, что Илья будет на меня в претензии, ведь казака ему я обещалась подарить.
   - Ах ты, люба моя, не кручинься!.. – молвила весело та, убирая по местам инструмент. – Девочка твоя на загляденье и Илья будет ей рад несказанно. Но а хош, на вот мальчиком Ульяниным ты пока потешься, полюбуйся, а я тут приберусь.

   Так, неумеренно намаявшаяся Марья, отчёт себе не отдавая, сказала и взяла на руки вдруг тонко заголосившего младенца и мигом к Ефросинье положила, не более того, как пошутила. И просюсюкала при том:
   - Прелесть, правда ведь какой очаровательный мальчонок?.. Да и похож он на твоего Илью, бери, бери поглянь...
   - Я никогда не позволяю себе лгать! – отчаянно воззрившись на Марью необыкновенно жалобными глазами, со страхом и трепетом залепетала полуживая Ефросинья...

   И надо же: в эту-то решительно нелепую минуту скрипнула дверь, перебив разговор тётки Марьи с Ефросиньей. Это Артём доставил лекаря. Тот весело вошёл и, видя мальчика около Ефросиньи, её стал радостно он поздравлять:
   - А ну-ка, ну-ка. Ну во-о-о-от... Охти, куда как хорош миленький и славный богатырь!
   Ефросинья вся напряглась, уста было открыла, но в этот самый напряжённый миг голос ей перехватило, виски заныли, в глазах замельтешили огоньки, и она обмякла, погружаясь в тяжёлый долгий сон. За последние часы она столько всего пережила, что это для неё стало последней каплей...
   Лекарь к ней подбежал, нащупал пульс, послушал сердце, пожал плечами, развел руками и сказал только:
   - Бывает у рожениц такое, случается от испуга, от радости, от страшных усилий они в беспамятство впадают!
   И повелел он Марье поить Ефросинью мятой и гофманскими каплями. А сам, что-то бормоча себе под нос, принялся Ульяну врачевать.

   - Что, как она? Всё ли ладно с нею и с ребёнком? - с испугом его спросила Марья чуть погодя.
   - Что я могу сказать вам, сударыня? У неё родильная горячка, да и роды - первые, трудные... Ведь это не шутки такое пережить для организма. Вы не мешайте ей: здесь нужен мирный сон. Может быть за всё это она одним сном благополучно и отделается... А девочка её здоровая, крепкая, вот и спит с наслаждением, как умеют спать только новорождённые! А если вскорости родильница сознанием не очнётся, то велел, чтобы её малютку питала молоком своим Ефросинья.
   Много времени ещё после родов Ульяна провела в постоянном забытьи и без сознания. Артём крепко опасался за её жизнь, да всё устроилось.
   Лекарь же остался много доволен действиями Марьи и обещался дать ей от себя пол фунта сахару и четверть фунта чаю, чтобы та усладилась в своё удовольствие. Она обрадовалась его уважением к ней, по набожной своей привычке крестилась и благодарила его за отеческую милость.

   В эту минуту в той суматохе появился там Илья. И случилось совсем недопустимое: добродушный лекарь, потирая губы, с ласковою улыбкой победителя объявил ему:
   – Она уже родила!
   – Родила?! – быстро спросил Илья, вот страсть-то! Кого ж нам Бог послал?
   – Мальчик! – сказал ему доктор и самолично поздравил его с сыном...

   - Вот как и слабость и радость, и счастье и сиюминутная пустяковая глупость человека порою может очень круто всё изменить, - вздохнула после долгой паузы Марьяна, и вновь заговорила в вечерней тишине:
   - Проснулась Ефросинья уже когда Илья её горячо целовал. Боже, как светло сияющ он был! Как благодарил жену за сына. За Сына-а-а! Глаза, как угольки от счастия горели. Он на руках держал ребёнка и с беспредельной отцовской гордостью им любовался! Ефросинья повела глазами по комнате и, не найдя Марьи, опять в сон провалилась. Долго она спала, а когда снова проснулась, то попросила чаю. Ей подали чай, но она не могла поднять руки, и счастливый и встревоженный Илья поил её с блюдца. А обессиленная Ефросинья с навернувшимися на глаза слезами боязливо глядела на мужа и ребёнка, молчала и не перечила счастью мужа. Только прижалась к плечу его, точно голубка – и затихла.
   Видно бабье сердце взяло верх над разумом в тот критический час.

   - И... чёрт нас, женщин, разберёт, как мы порою поступаем! - заметила в сердцах Палажка.
   - А то как бы вы думали? - Вообразите, что Ефросинья расчувствовалась тогда надолго. Она с восхищением смотрела, как молодой отец возится с ребёнком, словно с ненаглядной драгоценною игрушкой. Пеленать его, баюкать было для него большим удовольствием и развлечением. И постепенно Ефросинья воспарила духом, и в таком состоянии они с Ильёй второй медовый месяц испытали, - Марьяна вытерла слезу, и, немного пораздумав, степенно продолжала дальше свою повесть.

            9

      - На холодной неделе в четверг проходил суд. Заседание вёл губернский судья: старый по годам, но довольно бодрый и подвижный человек. Он был высок ростом, с огромной лысой головой, мешками под серыми глазами, но, справедливость требует сказать, человек старого закала: разумный, честный, добрый, в благодушие и мягкосердечие которого крепко веровали. Как положено перед вынесение приговора, опросив нескольких видоков и послухов, судья, с трудом сдерживая порывы голоса глухого, велел призвать тётку Марью пред очи свои. И она с замиранием сердца принесла присягу и поцеловала крест в том, что говорит одну правду. Она подтвердила заключение разбирательства, и засвидетельствовала, что самолично мальчишку Ефросинье предложила. И заявила, что усовестилась она, и что раскаивается теперь до слёз и до рыданий за свою низкую глупость. Бедная и вполне несчастливая женщина эта молилась, плакала и, на коленях стоя, просила прощения и у суда, и у Ефросиньи, и у Ульяны, и у всех честных людей.

      И вот наконец ударил решающий час. В воздухе повисло такое напряжение, что хоть ножом его режь. Судья важно сдвинул мохнатые чёрные брови у основания висячего, на манер перезревшей груши, носа, следом оседлал этот нос круглыми серебряными очками, и весьма зычным басом вынес решение, гласившее, что дело сие никоей стороной не касается ни цивильной власти, ни царя-батюшки, и не глумится над ними ни как. И что у Артёма с Ульяной как к Марье так и к Ефросинье, нет претензий по существу. И что в деянии гражданки Марьи Митрофановой не усматривается злой воли, а усматривается немало самого глубинного добра и незлобия. И что утворила она так по одному лишь легкомыслию своему и безграмотности человеческой. А, следовательно, за свою бесхарактерную дурость гражданка Марья Митрофанова не подлежит преследованию статьями Уложения о наказании. И посему сей срамоте надлежит сейчас же положить надлежащий конец.
   Следом судья, сверкнул стёклами очков в сторону Марьи, и погрозил ей перстом, что ежели она, случится, по обязанностям службы ещё какой подобный срам злоумыслит, или будет замечена в каких иных дурных склонностях, тогда она будет всенародно в пример прочим как наилучше порота в два пука лозами, и вслед за сим сажена в стрекучую крапиву, а то и вовсе сослана в места далёкие, холодные.

   Марья ж такому разрешению дела весьма возрадовалась, и в свой черёд благодарила суд, всех людей, и Бога, тако устроившего, яко же есть. И обещалась идти в храм и у батюшки епитимью испросить, дабы грех свой искупить и в вере укрепиться.
   Так же суд постановил, чтобы родителей законным образом восстановили в их правах и детей вернули им по рождению. И чтобы в документах, Метрической книге Духовной Консистории прописать исправления надлежащим образом.
   И уже в самом конце заседания судья низвергнул с носа очки и по благому своему рассуждению просил Илью снять с души грех и снизойти к Ефросинье. Настоятельно спрашивал их поклониться друг другу в ноги и примириться. И чтоб исполнить сие со всею весьма доброю искренностью. Говорил напоследок он им так: - «Брак, - это Божие таинство. И что Господь соединил, человек не вправе разлучать, не на смех ведь венчались!»

            10

   - Неужто они так легко и примирились? - раздалось разом несколько голосов в сторону бабы Марьяны.
   - Не тут-то было! – Когда сердце наполнилось злостью, тут уж никакой разум и никакие слова не помогут. А потому дело переходило в упорство, и момент принимал самый острый характер. Но переупрямить Илью никто не смог, а потому до примирения не дошло.
   - Известно, что упрямая овца волку на корысть, - вела рассказ свой к финалу Марьяна. Да про то строгой критики ему не было, да и быть не могло. Так по тем временам судили, и я вам так сказываю.
   - Кремень он, что называется, отчаянен и горд своим характером, ни крестом, ни перстом таких не проймёшь! – молвил в сердцах дед Шмерко, – что же с ними дальше-то сталось?
   - В несчастии трудно быть справедливым. Случилось так, что дальнейшее дело получило ещё один совершенно неожиданный оборот, - договорившись до этого Марьяна вздохнула и, поникнув головой, умолкла. Её никто не тревожил. Все были проникнуты уважением к рассказчице. Но прошла минута и не усидчивый Мишка шутя дёрнул легонько Какваса за ухо. Оля отпустила брату затрещину. Получилось громко. Марьяна взглянула на внуков, вздохнула, провела рукой по воздуху и, перекрестясь, значительно молвила в их сторону:
   - В одно ближайшее время, когда вечер уступил место тёмной и нелюдимой ночи с сильным морозным ветром, все вместе лешие и все кикиморы, сговорясь меж собой, подняли невероятную вьюгу с метелью, при которой ни один нормальный человек воробья шкодливого пальцем не тронет, не то что свою верную собаку.
   На что Миша, чтобы не уронить себя во мнении бабушки, притворился, будто понял, что значат её слова и своей тёплой рукой нежно погладил Какваса по голове. Марьяна смягчилась, и тем временем продолжала:
      - Не дай Бог никому в такую погоду идти из дома. Но Илья наспех собрал кое какие пожитки, запер всё своё хозяйство на замок, ключ оставил у Артёма, а сам забрал свою законную дочь Настеньку, и в самое сонное время немешкотно покинул местечко.
   - К чему в неизвестную даль ты везёшь с собою ребёнка? – спрашивал его Артём. Да вот только ответом ему было завывание лютой вьюги. А погода в ту ночь, как я сказала, разгулялась самая немилостивая. Вьюга злилась и металась немилосердно. В двух шагах человека не видно. За селом в овраге выли два волка в перекличку. Жутко было на душе. Но ещё до крика первых петухов Илья с Настей уже были далеко. И после - словно сквозь землю провалились. Ходили слухи, что отправился он служить в чужедальние тартарары, и там запропастился, а то и сгинул. Только заумь было то, что он сгинул бесследно. Чего только длинные языки не нагородят, чего только не придумают, когда правды не знают...
   А накануне к Илье решилась прийти Ефросинья.
   - Слыхала, ты едешь куда-то? – отчаянно проговорила она хриплым от холодного горя голосом.
   Илью это как ошпарило. Но он промолчал.
   - Боже всемогущий! Что ты хочешь? Пощади ребёнка! – опять воскликнула Ефросинья.
   - Я хочу увезти свою дочь с глаз долой – зыкнул Илья на неё.
   - Я не позволю тебе, ты так не поступишь, я мать, я не дам! – взмолилась Ефросинья.
   - Я здесь отец по закону, и возьму её и увезу, - отвечал люто Илья. И повелительно наказал Ефросинье, чтоб она из глаз долой исчезла, сидела тише мыши под половицей и не искала его, иначе грозил тяжёлой казацкой саблей отрубить голову. И был он непреклонен в своём решении:
   - ...Последний раз предупреждаю, уходи по-хорошему...
   Ефросинья на это только и выронила из себя что-то болезненно-горькое, как далёкий крик подстреленной птицы оно прозвучало в немое пространство. Ей не в силах было бороться с невозможным, и не оставалось ничего, как покориться. Она безропотно понесла крест, посланный судьбой. Жила на хуторе, и наблюдала, как старая мама, сидя под образами, утирает слезу. А сама Ефросинья не плакала, она выла, протяжно и надрывно, как затравленный зверь в лихую погоду.

   - Воистину дивны дела Твои, Господи! - всхлипнула крепко взволнованная тётка Марфа.
   Баба Марьяна промолчала. Некоторое время она сидела, будто решалась на что-то важное. Потом веки закрыли глаза её, она перевела дух и заговорила:
   - Я много сегодня вам уже порассказала самого сокровенного. Так вот, не стану утруждать вас больше такими подробностями, доскажу лишь конец. Поверьте, он не мудренее начала.

            11

   - Шло время, всё текло водичкой родниковой как ему Господь велел. Но вопреки расхожему мнению старые раны оно не залечивало. Настя была ещё шести годов не дошедши. Росла красавицей и умницей, дай Бог такое дитя всяким родителям. Её доброте и чистосердечию не было меры. И стала она в далёком краю радостью и утешением отцу. Часто он отказывал себе в самом необходимом, чтобы принести Настеньке хоть пирожное, хоть кренделёк, наконец, а то и несколько яблочек. И по всему было видно, что девчурка безмерно и горячо любила отца, питала глубокое уважение к каждому его слову. Вечерами они забирались на тёплую печку, Илья, открывал Вечную книгу и, пламенно восторгаясь, читал Настеньке удивительные Великие истории. И её детские фантазии путешествовали по чудным местам. Утомившись, она ласково улыбалась, глядя в добрые глаза отца, и мирно засыпала. На лице её в этот миг выражалось совершенное детское счастье. Беспокойная служба Ильи поглощала всё его время и не дозволяла ему в удовольствие налюбоваться дочерью. С понедельника по субботу он был занят, а Настенька всё то время находилась в пансионе, её туда он пристроил под кой никакой да всё же присмотр. И она чувствовала себя там хорошо. Комната была удобная, довольно чистая, уход нормальный, содержание благоразумное, и каждый день кипела кастрюлька бульона на кухне.

   Как-то в субботу вечером Илья забрал дочь с пансиона. Пришли домой, сели за чай с крендельками. Настина прелестная мордашка сияла свежестью, живые глаза сверкали нетерпением. Она, нарочито стуча стулом, егозя и облизываясь, питалась привлечь к себе внимание отца.
   - Давай, стрекоза, рассказывай уже, что у тебя случилось? - лаская взглядом дочь, велел тот ей. Она бросилась ему на шею и с искоркой в глазах скороговоркой стала щебетать:
   - А у нас новая няня. - Она мне нравится. Она очень хорошо относится ко мне. Расчёсывает мне косы. Поёт песенки. Сегодня водила меня гулять, качала на качелях.
   Илья внимательней взглянул на дочь: бледная, тонкая, кволенькая, лицо и руки в небесного цвета прожилках. И глядит она на Илью глазами точно такими же как и у её матери. Больно ему не по себе сделалось, защемило сердце. Такая жалость взяла, что непрошенная слеза по щеке предательски скатилась. В постелю лёг. Едва заведёт глаза под лоб, - стоит у него перед глазами Ефросинья и никак её не выпихнуть. И в эту минуту особенно тяжко почувствовал он своё одиночество, почувствовал его сильнее, чем во все протекшие года. И снова по щеке слеза. И сам на себя дивуется: - «Что за оказия?» Незаметно и Настя рядом с ним прилегла, её душистая, нежная щёчка прижалась к его лицу, жалобно ласкаючись. Дочь утупила свой маленький носик в плечо отца, и тоже заплакала. Илья потетешкал её, а затем раз и два поцеловал...
   Вдруг при этих словах рассказчицы тётка Марфа сложила ручки свои у сердца и громко заплакала:
   - Ой Господи, бедное-бедное дитятко...
   - В следующий раз, - через минуту продолжала Марьяна, - Настя сообщила отцу, что няня учила её читать, и что теперь она зовёт няню: «тётя мама!». Илья видел, что дочь всею душой привязалась к няне, он заинтересовался этим и решил поглядеть на няню ту сам. Но когда он приходил за дочерью как обычно по субботам, няни в приюте не оказывалось. И тогда он надумал явиться без предупреждения, посреди недели.

   Однажды исхитрился Илья и в солнечный послеобеденный час проник на территорию пансиона через задние воротища. Вошёл в помещение. А минутой раньше Настя вернулась с прогулки. Илья увидел, что перед дочерью присела на корточки, спиной к нему, незнакомая женщина, похоже та самая няня, и помогала она его дочери снимать верхнюю одежду.
   - Папка! - вскрикнула Настя при явлении отца, - папка пришёл!
   От такой неожиданности изумлённая няня обернулась, и Илья увидел перед собой незнакомую странную женщину. Он стал вглядываться в неё. Трудно было определить, молода ли она ещё, пожилая ли она уже. Ей можно дать и двадцать лет, и сорок. На ней была изрядно поношенная одежда. Голова обёрнута старым платком. Страшно худое, бесцветное лицо её осунулось, видимо от ветра да от голодного горя. Да и тела на ней как бы нет, а только одни глаза, опущенные долу, среди потемневшего лица. И морщинки от висков к щекам опускаются.

   Но через долю секунды женщина встрепенулась вся изнутри, и из-под бархатных длинных ресниц Илью пронзил её взгляд. Таким до боли знакомым был тот её взгляд! И Илья понял всё. Первое мгновение он оставался совершенно неподвижен. Потом глаза его широко открылись и сверкнули на няню как на безумную. От испуга потемнела лицом Ефросинья. И, невольно раскрыв глаза, так и глядела на него…
   Она уловила, как очи Ильи острой сталью сверкнули. Как на высоком лбу у него венка набухла, заколотилась часто, пульсировала и вздувалась. Как на вену свисали волосы, которые до срока покрылись свежим серебром. Как на побагровевшем лице нервно вздрагивали усы. А из-под широко раскрытого ворота солдатской рубашки выглядывал нательный крестик, молитвой заговорённый.
   И Илья был страшен в то мгновенье. Он по сей день не смог простить обман со стороны так беззаветно любимого им человека...
   Ефросинья уловила взглядом, что рука Ильи потянулась к рукоятке увесистой сабли…

   - Свят, свят, свят, - набожно осенила себя крестным знамением Баба Палажка. А Марьяна после слов её сглотнула в горле комок, и так отнеслась к своим слушателям:
   - Милостивые мои, вы на меня не посетуйте, но мне непросто описать вам сейчас, что дальше случилось... Все молчали, ожидая развязки. Так вот, переведя дух, продолжала она:

   - Заклинаю... - внезапно вырвавшимся из груди незнакомым голосом, тихо, с лицом, искажённым мольбой, ни жива, ни мертва подалась Ефросинья к Илье, - не откажи мне видеться с дочерью, сжалься надо мной ради нашей кровинки, заклинаю тебя, заклинаю...
      Илья резким движением обнажил отточенную, сверкающую саблю. Раздался чистый и жалобный металлический звон. И, шибко размахнувшись, занёс её для удара.
      Перепуганная, ничего не понимающая Настенька, топоча надетыми на босые ножки туфлями без задков, шмыгнула и спряталась под стол, скрючившись там на корточках, так, что её волосы, вьющиеся на концах, покрывали ей и лицо, и колени.

   Было понятно к чему всё идёт и чем оно кончится. И вот в эту критическую минуту Ефросинья невольно отважилась на меру некоего запредельного отчаяния. Она упала на колени и, с усилием проглатывая вдыхаемый воздух, передавленным голосом, который обрывался на каждом слове, вскрикнула:
   - Убей меня!.. убей меня здесь же на месте как хочешь, но дочь свою я ни за что не оставлю!..
   Илья, бормоча невнятные слова, зверем кинулся к Ефросинье. И когда до неё оставался едва сажень расстояния, он вперил бешенный свой взгляд в её очи...
   Блестели мокрые ресницы Ефросиньи. А по ямочкам впалых щёк, змеясь, катились слёзы струйками. А светлые её те очи покаянно и ласково, без тени страха, глядели на Илью и не моргали. Как дивно хороши были они в тот миг! Тепло Божьей искрой лилось в его измученную душу из этих живых родных страдающих очей. Оно умиротворяло гнев Ильи, презрение и ненависть. И вся Ефросинья светилась внутренним светом. Невидимым, неощутимым, но истинно благочестивым, ярко озарявшим мужа...

   И произошло удивительное: Илья не заметил, как растопилось и очувствовалось его сердце под этим взглядом, светом и теплом жены. Как вновь в нём пробудились былые чувства радости и лёгкости. Рука сама собой разжалась. Со звоном сабля смертоносная свалилась на пол. А следом за саблей упал в колена Ефросиньи и сам Илья, упал и зарыдал он как ребёнок. Страшная буря внутри него разразилась ливнем льющихся слёз. Так горько, так горько бедный он плакал, вздрагивал с глубоким раскаянием.
   - Тяжко виноват я пред тобой! – в сердечном сокрушении на какой-то запредельной ноте он простонал, - словно не сам собой тогда управлял я, а мною орудовало что-то непонятно-слепое, изумляюсь теперь глубине твоего горя, мной причинённого...
   - Не-не-не, это я виною всему, и ты прости меня, если сможешь - размазывая слёзы по подвижному лицу, на котором ясно отражались душевные терзания, вздрагивала Ефросинья. - Я не знаю тех слов... которыми высказать глубину того горя... как всё это время страдала я, боялась худшего, и молилась, молилась, молилась. Как долго я вас по земле всей искала... Почти надежду найти потеряла. Не чаяла уже снова свидеться, вот Артём пособил!..

   Но Илье не требовалось слов объяснения. Во взгляде жены он внезапно уловил ту последнюю, верную, всё объясняющую истину. И он ощутил, что тесная боль в груди, мучившая его всё то долгое время, исчезла теперь без следа. Он кинулся к Ефросинье, с жаром обнял свою любимую жену и баюкал её в объятиях, да покрывал лицо поцелуями. Наслаждался, что печаль его обратилась в большую и чистую радость. А Ефросинья прильнула к телу мужа, к старой его рубашке, от которой пахло родным потом и крепко держалась за него руками, боясь отпустить хоть на секундочку малую.

   Вдруг Настенька взвизгнула и, не касаясь ногами пола, вихрем перелетела к ним: бледная, заплаканная, с розовым носиком и трепещущим мокрым ртом. Она нежно и доверчиво обвила свои детские горячие ручки вокруг Ефросиньи и Ильи, радостно всхлипывая, осмысленно залепетала:
   - Папочка, тётя мамочка, я так вас люблю! - Я так рада, так ра...

      Голос у бабы Марьяны задрожал, оборвался, и хорошая слеза готовилась выглянуть из её прищуренных старческих глаз.
      Господи, что только в эту пору почувствовали все слушатели! Внук Мишка шморгнул носом, вынул из кармана старый складной ножик с несколькими лезвиями, склонил долу взор и принялся что-то там царапать на бересте. Олины тоненькие плечики и вся её детская фигура дрожала. Каквас подполз на животе к ней, жалобно заскулил, стал на передние лапы и горячим языком слизнул у неё со щеки солёную детскую слёзку. И все другие слушатели в тот вечер сладко вырыдались. И после радости слёз их сердца сделались теплее, а души - счастливее.

   - Вот вам рассказ мой я сим и закончу. Судите меня в чём видите, но чтобы не оставлять от этой красивой любви ничего недосказанного, я должна прибавить по всей истине, что это, дорогие мои, был редкий случай, когда муж и жена, два благородные сердца, по тем временам так нежно и горячо до страсти и по-настоящему любили друг друга с первого дня и до последнего, - кое-как справившись с волнением, вытирая полотняным платочком, окрашенным васильковым цветом, увлажнившиеся глаза, тихим, но ясным голосом завершала рассказ свой баба Марьяна. - О таких людях достойно знать и в известных случаях жизни подражать им, - поставила точку она.
   И, ощутив безмерное облегчение, все члены «государственного совета» её внимательно дослушали, и будто зачарованные, мерно кивали в такт её голосу до последнего слова.
   Но только оно то слово прозвучало у Марьяны, тут же, в лице меняясь, дед Шмерко вскинулся в тиши:
   – А что... на этом всё? Али как?!..
   – А чего тебе ещё надобно, милай? – укоризненно спросила его баба Палажка, утирая заплаканный нос. Верь в лучшее, мой ненаглядный, вера - дело великое и кто как верит, тому так по вере сполна и даётся. Кто ж любя ошибается, тот с любовью завсегда и способен поправить сам ошибки свои.
   – Да не, я ничего, я просто так, я верю и славлю Бога за всё хорошее... - растерянно пожал в ответ тот плечами и перекрестился счастливой рукой: на всё Твоя святая воля!
   – Ну если ты «просто так» – так и ступай себе с миром на печку свою, грей подушку...

         12

   Совсем свечерело, надвигалась распрекрасная ночь. На синем небосводе зарделись красноватые, влекущие звёзды. Мириадами лампад сияли они с высоты тёмно-синего неба на радость всем добрым людям. И любовью все улыбались. А под ними важно выплывала большая луна золотистая. Она озаряла землю нежным светом лучше всякого светильника, разливала дремлющее умиротворение. Вечерние звуки стихали, погружались в целительный сон. Наступала тихая ночь с добрыми сновидениями. Но все, напереживавшись вволюшку дивным рассказом, молчком сидели и воздыхали про себя. Убаюканные счастливым концом, сердцами они отдыхали.
   По лицу деда Шмерко Берковича медленно катилась слеза, как звезда по небосклону. Губы дрожали. Но вот постепенно у него окончательно отлегло от сердца, трепет на губах его принял образ улыбки. Радостно дрогнули ноздри. Он поднялся на ноги, распрямил старую спину, посмотрел на звёздное небо и от полноты чувств благодарственно перекрестился. Глаза его заблистали, бледное лицо вспыхнуло заметным румянцем, он принял молодцеватую осанку, бросил из-под бровей на свою жену влажный, как лобзание, взгляд, и в полной тишине позднего вечера голосом, срывающимся от искренности, воскликнул:
   - Радость моя! - ведь чуяло, чуяло сердце моё стариковское, что естя любовь меж людей.
   - Конечно, есть - чудак ты мой этакий любопытный да преутешный, - блаженно успокоенная с особой теплотой в голосе улыбалась баба Палажка.
   Потом они, без уговора меж собой, любезно поблагодарили Марьяну за удивительное истинное событие, раскланялись со всей чесной компанией, дед Шмерко взял жену за руку тёплой, на удивление крепкой для немолодого мужчины рукой и бережно повёл её домой. Они были счастливы в этот прекрасный вечер.