(цикл рассказов)
Музыкант
Повышение цен в нашей служебной столовой начальство объяснило новым сервисом. Специально подобранные девчушки убирали со столов остатки пищи, наводили чистоту. Разряженные в униформу – в голубом переднике с белыми оборочками, они неслышно, с напряженными от усердия личиками сновали между столами. Видимо, им запрещалось говорить с посетителями и даже улыбаться. Такой новоявленный менеджмент!
Я обратил внимание, что самые усердные из этих девочек, заметив, что кто-то завершал трапезу, останавливались чуть поодаль и переминались с ноги на ногу. У меня была привычка, как поем, должен посидеть, поговорить, если с кем делил застолье. Но как это делать, если чувствуешь, что девочка-подросток маячит и ждёт, когда ты прекратишь «точить лясы». Как-то я подозвал одну из них, посмотрел на неё в упор и сказал громко, что она «голубоглазенькая». Девочка покраснела. Позже, бывало, как увидит меня, слегка улыбнется и глаза отведёт.
После повышения цен мой коллега Симон перестал заходить в столовую. В ответ на предложение отобедать там он впадал в обличительный пафос:
- Я должен сильно поиздержаться для того, чтобы потом испытать облегчение, узнав, что твои объедки уберёт некое ангелоподобное существо! Вот тебе и весь «севриз»!
Была у него такая манера – слова коверкать, когда ёрничал. Таким образом он пародировал свою тёщу – малограмотную особу.
В перерыв Симон стал спускаться к станции метро, где в ларьке покупал два пончика, один пирожок с мясом и бутылочку «Фанты». Потом через подземный переход он направлялся в сквер, где, разместившись у фонтана, обедал. В этот момент на него нисходило умиротворение. После трапезы Симон тщательно мыл руки и губы у колонки с водой, вытирал их салфеткой, клал салфетку и порожнюю бутылку в целлофановый пакетик и выбрасывал его в урну.
Но одно обстоятельство нарушило заведенный Симоном порядок...
В тот день в подземном переходе он притормозил - обратил внимание на уличного музыканта. Маленького роста, сухощавый мужчина (очевидно русский) играл на гитаре и пел. Обычных размеров инструмент казался непомерно большим в его руках. Надрывисто тонкий голос достигал высоких нот. В этот момент жилы на его тощей шее очень набухали, а певец как бы вздыбливался, вставая на носочки. Но когда казалось, что лопнут от натуги связки и голос сорвётся, певец плавно переходил на более низкий регистр и принимал более устойчивую позу. Симон мало разбирался в музыке. Его больше забавляло то, как «трудился» гитарист. Наблюдая уличного музыканта, Симон стоял в сторонке и старался не попасть тому на глаза. У ног исполнителя лежала деревянная коробочка. Платить за «концерт» не входило в намерения моего приятеля.
Наслушавшись, вернее насмотревшись на певца, Симон не заметил, как машинально умял пирожки.
С той поры мой приятель завёл за правило – свой обед он стал совмещать с последующим бесплатным прослушиванием эстрадных песен в подземном переходе. Его удивляло разнообразие репертуара исполнителя. Тот пел на трёх языках – русском, грузинском и английском.
Но однажды, спустившись в подземку, Симон услышал тренькание гитары и гнусавый голос некоего юнца. Знакомый музыкант стоял в сторонке. Вся его фигурка изображала покорное ожидание. Мой приятель возвращался обратно - юнец по-прежнему что-то блеял, а тот русский мужчина терпеливо ждал. Несколько озадаченный, Симон, не останавливаясь, проследовал на службу.
Через некоторое время музыкант совсем пропал. Сервису нашей столовой Симон по-прежнему предпочитал пикник в сквере у фонтана. О "концертах" в подземном переходе он стал забывать.
Прошло время и мой коллега встретил музыканта на вокзальной площади, но в совершенно новой ипостаси. Разинув рот, мой коллега наблюдал, как из автобуса санитарной службы города высыпали дворники с метлами - все в оранжевой униформе, кепках и с фирменными значками. Среди них выделялся старый знакомый моего приятеля. Маленького роста мужчина был аккуратно выбрит и пострижен, одежда отутюжена, обувь блестела. Он проявлял энтузиазм, в какой-то момент погнавшись за обрывком газеты, который подхватил ветерок. Других дворников такое рвение их товарища только позабавило. Они ухмылялись. В отличие от него все они были небриты и неопрятны, фирменная униформа явно была не первой свежести.
И вот через неделю мой не очень эмоциональный приятель чуть не изошёл от прилива благостных чувств. Причиной стал тот самый музыкант-дворник. На маршрутном такси по делам службы Симон поднимался на Лоткинскую гору – в дальний район города. Шофёр включил магнитофон. Песня, заполнившая салон, была специфическая - тбилисский простонародный фольклор. Его обычно исполняют в дешёвых ресторанах, где собирается не столь взыскательная по части культурных запросов публика. Симон вдруг оживился, заёрзал на сидении. Он узнал голос своего старого знакомого – надрывный тенорок с мало заметным русским акцентом выводил восточные рулады. «Неужели! Какой молодец, нашёл –таки применение своим талантам!» - внутренне ликовал Симон.
Как-то я буквально силой заставил Симона спуститься со мной в столовую. На десерт мне хотелось поведать ему одну историю. Пока мы ели, он сидел напряженный и вроде как с опаской следил за девочками. Они, как обычно, лёгкими тенями передвигались по залу.
- Ты, конечно, помнишь Геру, нашего однокурсника? – обратился я к собеседнику и после его утвердительного кивка головой продолжил:
- Вчера на улице случайно встретил его мать. Женщина выглядела совершенно несчастной. Она рассказала, что Гера потерял работу. Бедняга не выдержал и у него произошёл психический срыв. Он стал пропадать из дому. Причём с гитарой. На конечной станции метро в тёмном углу его застал родственник. Совершенно отрешенный Гера стоял и бренчал нечто на гитаре, не замечая, что стоит по щиколотку в луже, что никто не обращает на него внимание. Как помню, он не умел играть на гитаре. При помощи милиции его еле удалось привезти домой. Он ещё гитарой отбивался как булавой. Симон сокрушенно кивал, когда слушал меня. Потом он рассказал о музыканте из подземного перехода...
С некоторых пор, после этой беседы я замечаю за собой, что присматриваюсь к уличным музыкантам.
Вчера вечером, выходя из гастронома, я увидел одного из них - малого роста мужчину с гитарой, по внешности русского. Он пел тенорком. Бедняга становился на носки, когда брал высокие ноты. Певец выглядел усталым, посеревшим, голос осип. Его небритое лицо было унылым. После того, как музыкант глянул в «копилку», оно обезобразилось от отчаяния. Видимо, коробочка была пуста. Певец разразился воплем. «Говно! Говно!!» - кричал он. Сидящие поблизости торговки семечками заулыбались жалостливо. Одна другой сказала:
- Каждый раз после неудачного дня он вопит. Не матерится! Только, кого он так называет?
Я подумал, неужели это знакомый Симона. Даже хотел было порасспросить о музыканте у торговок. Как я заметил, они ему благоволили и не случайно. Мне довелось стать свидетелем сценки...
Гитарист был в сильном подпитии, качался в разные стороны. Видимо, после "рабочего дня" возвращался из питейного заведения. Без гитары. Вопреки обыкновению, он не пел, а насвистывал мелодию. На тротуаре у деревянной ограды недалеко от гастронома, уткнувшись в неё, лежала убогая нищенка. Низким голосом она изображала пение. Музыкант картинно-весело подбежал и склонился над ней, бросил в её коробочку деньги. Та только заулыбалась, что, вероятно, делала редко. Торговки семечками участливо стали обмениваться взглядами.
Раритет
Кто собирает марки, кто этикетки, а я коллекционирую записи арии Неморино из оперы «Любовный напиток» Доницетти. Скачиваю их из Интернета. Сегодня эту арию я слушаю в исполнении 32 выдающихся теноров и поиск продолжаю. Иногда зову своих домашних к компьютеру, чтобы вместе с ними насладиться шедевром. Они с удовольствием составляют мне компанию, пока я не начинаю донимать их тем, что заставляю слушать эту арию в исполнении разных певцов.
Сам я не пою. Сказался хронический фарингит. Однажды мне в горло заглянул врач и сказал, что голосовые связки висят у меня безжизненно вместо того, чтобы быть натянутыми как струны. Только в моменты, когда кто-либо из теноров брал высокие ноты, я невольно открывал рот, будто вторил исполнителю, но без того, чтобы издавать звуки.
Недавно я говорил по телефону с Н.Л. Он слывёт за эксперта по части итальянской культуры. Даже вёл специальную передачу по радио. Вообще воспринимал он искусство, и итальянскую оперу в частности, весьма своеобразно. Из его передач можно было узнать, кто из композиторов чем болел, рассказывал об интрижках примадонн, и только потом пускал в эфир фрагменты опер. Кстати, ему принадлежит «ценное» наблюдение, на этот раз касательно русской оперы. Татьяна в опере «Евгений Онегин» Чайковского вначале ведёт себя как сумасшедшая, а под конец она - женщина с развитым здравым смыслом. «В мировом репертуаре наоборот происходит!» – говорил он авторитетно. С его слов трудно было понять, плохо или хорошо в этом случае поступил либреттист.
Н.Л. – тип, саркастичный, ревнивый, «свою территорию» защищал с остервенением, «дабы разные профаны не совались», как выразился. На моё увлечение он отреагировал сначала настороженно.
- Если ты обратил внимание, у нас эту арию иногда играют по разным печальным поводам, - заметил Н.Л. во время нашего того самого разговора по телефону, - но опера ведь комическая. Простой крестьянский парень Неморино покупает на последние деньги эликсир любви и даёт выпить возлюбленной. На самом деле некий шарлатан продаёт ему обыкновенное вино. И вот девушка тайком роняет слезинку, что для возлюбленного становится доказательством её любви.
- Вот именно роняет слезинку, тайком, «Una furtiva lagrima», а не проливает слёзы у всех на виду, - послышалось с другого конца линии.
Под конец нашей телефонной беседы Н.Л. заметил, что такое увлечение не делает чести моему вкусу, дескать, попса всё это. В ответ я сказал ему, что если сам Паваротти исполняет арию, значит она не попса. В ответ Н.Л. хмыкнул:
- Ничто другое, как эту арию, Лучано не исполняет так плохо, как бы с ленцой.
Тут сказался дух противоречия Н.Л. Он лукавил. На самом деле великий тенор пел арию вдохновенно. На одном из спектаклей в Ласкала после её исполнения его не отпускали со сцены двадцать минут. Я спросил:
- А как остальные 32 исполнителя, которых я записал в свой альбом?
- Это не аргумент. За свою жизнь я слушал столько исполнителей, раза пять больше твоего.
Я не стал оспаривать этот далеко не безупречный довод.
Несколькими днями позже я прохаживался по улице. Из окон первого этажа одного дома до меня доходили звуки «Аве-Марии» Шуберта. Впав в экстаз, группа, очевидно дилетантов, не то пела, не то кричала. Иногда чей-то голос требовал следовать нотам, ритму. Некоторое время было слышно фортепьянное исполнение мелодии. Но дилетанты не унимались. Я оценил изысканность музыкальных пристрастий незнакомых мне людей, но не мог одобрить беспардонность, с какой ими коверкалась красивейшая из мелодий. В это время мимо проходил один старичок с красной бабочкой-галстуком, со старомодным цилиндром на голове. Его тоже привлекло «неправильное» исполнение шедевра. В отличие от меня он не стал предаваться размышлениям – вдруг подошёл к окну и постучал тросточкой по железной решётке. Пение прекратилось. Из окна выглянула удивлённая физиономия хозяина. Старичок отступил назад, почтительно снял цилиндр и робко сказал:
- Вы неправильно поёте.
... Это был Сандро Геронтьевич – наш бывший школьный хормейстер.
Возраст сильно на нём сказался. Некогда поджарый, он утратил свою стать, но был по-прежнему мягок и "стилен". Это - его неизменная красная бабочка-галстук и цилиндр. Видимо, ловить фальшь и изводить её стало для него наваждением, что подвигало его на поступок, подобный этому.
Было время он также заботился о чистоте звучания школьного хора, но дисциплина была его слабым местом. Детишки строили ему рожи в спину, мальчики в хоре задирали девочек. Как бы сегодня сказали: «у него харизмы не хватало». Поэтому на занятиях хора «дежурили» педагоги по другим предметам. Некоторые из них даже вмешивались и давали свои советы.
Из-за хронического фарингита я был освобождён от занятий в хоре. Народ завидовал мне.
В нашей школе Сандро вёл ещё уроки пения.
Запомнил я его в общем-то из-за «поступка», который он себе позволил на одном из них. Уже то, что его красная бабочка вызывала ажиотаж. А тут ещё...
Преподавать пение в школе у нас считался неблагодарным трудом. Мы находились на том этапе созревания, когда подростковая одичалость достигает своего апогея! Это - когда «ненавидят школу», «ненавидят девчонок» (или наоборот), и нет более уничтожающей стенной «дацзыбао» - некто+ некто=любовь. Также зазорным было петь при всём честном народе и в таком неподобающем для этого месте, как школа. Уроки проводились формально без того, ...чтобы петь. В лучшем случае содержание песен пересказывалось, ученики зазубривали имена великих музыкантов.
В тот день у Сандро урок сложился. Класс был неожиданно милостив. Вероятно, под конец дня мы устали, или на нас вдруг что-то «нашло». Во время урока стоял монотонный негромкий гомон. Педагогу, в конец замученному в других классах, он показался терпимым. Сандро был вне себя от благодарности и несколько раз лестно отозвался о классе. Учитель рассказал нам о композиторах и исполнителях. Тогда очень популярна была песня «Подмосковные вечера». На его предложение исполнить эту мелодию никто не отозвался. Сандро сам подал голос, что вызывало «нездоровые смешки» в классе. Тут бы ему остановиться, но нет...
Педагог глянул на свои ручные часы, поправил свою красную бабочку и обратился классу:
- Ребята я спою вам арию из итальянской оперы.
Никто ничего не сказал. Честной народ охватила оторопь. Сандро театрально сложил руки на груди, округлил губы, чуточку закатил глаза и чистым, но не сильным тенорком запел «Una Furtiva Lagrima». Педагог старательно выводил мелодию, глаза даже несколько замаслились от умиления. Его тенор звучал в гулком помещении при полной тишине, которая могла только настораживать. Но вот исполнение закончилось. Тишина продлилась, я успел рассмотреть несколько удивленный и вопрошающий взгляд "маэстро", обращенный к классу. Взрыв дикого хохота и улюлюканий, переходящих в подвывание не оформившихся голосов, которыми изошли несчастные пубертанты, вызвал у него панику. Он быстро схватил школьный журнал и тросточку и удалился из класса. Вакхическое веселье продолжилось. Озабоченный воплями, доносившимися из класса, к нам забежал директор школы. Однако распоясавшийся контингент было не унять. К директору на помощь прибежал учитель физкультуры, известный своей склонностью к рукоприкладству... Прозвучал звонок и все смолкли, страсти улеглись.
После такого «провала» жизни для Сандро в школе не стало. Он ушёл, и некоторое время на уроках пения нам преподавали дополнительно то физику, то математику. Хора тоже не стало.
... Вчера в одной компании я встретил Н.Л. Мы долго беседовали на разные темы. Н.Л. недурственно исполнил на рояле несколько этюдов Шопена. Публика его обласкала, и он дал волю некоторым дурным особенностям своего характера. Например, отвратительно сплетничал. Когда мы прощались, Н.Л. не без иронии спросил меня о моей коллекции. Мол, есть ли пополнения. Было заметно, что этот тип приготовился к тому, чтобы не удивиться.
- Да, имеется одно раритетное исполнение арии Неморино, - ответил я, - жаль, что не записал его в своё время. Тенор наш, грузинский. Зовут его Сандро Геронтьевич С – швили.
Н.Л. напряг память, но такого исполнителя не вспомнил.
Эксперт по Баху
Как-то я и мой приятель Н.М.(оба безработные) явились в одну фирму. Она начинала социологическое исследование. Нужны были интервьюеры. Объявленная цена показалась приемлемой – 2 доллара за интервью.
Народу собралось немало, разного возраста, в основном как мы, безработные. Об этом мне сказал Н.М. Он – человек общительный, успел поговорить с людьми, выстроившимся в очередь. Нас принял тамошний менеджер – паренёк лет двадцати трёх-двадцати четырёх, в очках. Своим ещё не до конца оформившимся голоском он заявил, что ему поручено провести с собеседование, выбрать лучших. Как потом нам шепнула секретарша: «Батони Арчил получил в образование в Америке! У него глаз-ватерпас!»
- Надо полагать, этот парубок покажет нам, что такое заокеанская выучка! – заметил я окружающим.
Собеседование началось. Я сделал вывод - менеджер склонен выбирать интервьюеров быстро, и тех, кто женского пола и тех, кто помоложе. Других он выпроваживал категорично. «Вы нам не подходите!» - говорил селекционер, насупив брови.
Но вот позвали меня... «Батони Арчил» устало потирал стёкла своих очков и жмурился от солнца. За окном стояла прекрасная погода. Я уже знал, что меня отсеют. Появилось желание ёрничать.
- Вы играете на музыкальных инструментах? – вдруг последовало.
Продолжая полировать стёкла очков парнишка задавал, как мне показалось, дежурные для него вопросы.
- Бывает, играю на фортепиано, - ответил я.
- Что именно?
- Мне всегда удавались прелюдии и фуги Баха, - ответил я с деланной серьёзностью. Во мне разгорался азарт.
- Бах? Это не то, что нужно для командной работы, - безапелляционно заявили мне.
- Почему же! – воскликнул я не без ажитации, - как гармоничны прелюдии и фуги, что искрящиеся алмазы. А в совокупности – ожерелье...
Я начал изображать беспокойство, ёрзать на стуле, исступленно блуждать глазами. Молодой человек надел, наконец, свои гляделки. На его лице появилась оторопь. Он совсем запаниковал, когда я вдруг увидел стоящее в углу пианино и затараторил безудержно:
- Хотите сыграю, только послушайте! Какой звуковой ряд, фраза порождает фразу, без родовых болей, через плавные переходы!...
Я вконец распалился и продолжал:
- Каждый раз последующий оборот возникает легко, птицей-феникс, чтобы взмыть! Такое ощущение будто прекрасные создания роятся...
- Я собственно не имею ничего против именно этого композитора, но ... – залепетал «менеджер».
Некоторое время я рвался к инструменту, а этот типчик пытался меня удержать. В этот момент в комнату заглянула секретарша. Из-за её спины выглядывал озабоченный Н.М. Звуки возни, доносившиеся из-за двери, вызвали любопытство в очереди.
Я встал и театрально изрёк: «За Баха обидно!» и вышел. Потом, проходя мимо приятеля, как ни в чём не бывало шепнул ему, что подожду его на улице.
Я прохлаждался в тени дерева в скверике. На душе было скверновато, работу таки не получил, хотя малость порезвился. Скоро ко мне присоединился Н.М., тоже в разбитых чувствах. Ему задали несколько «хитрых» вопросов, после ответов на которые тот хмырь вынес вердикт - «не годен к работе в команде».
- Что ты там начудил? После тебя мальчонка никак дрожь не мог унять, – спросил приятель.
- Прикид устроил, - заметил я удовлетворенно.
Некоторое время мы сидели молча. Идти было некуда. Н.М. прервал паузу:
- Бах при чём?
Я пожал плечами. Потом вдруг встрепенулся.
- Ты посещал когда-нибудь музыкальную школу? – спросил я приятеля.
- Кто из нашего брата не хаживал в это заведение, - с ухмылкой отметил он, - ты лучше спроси, кто до конца выдюжил испытание музыкой. Меня из-под палки туда три года водили.
- Ты представь себе я хорошо справлялся с прелюдиями и фугами Баха. Вкус у меня к ним прорезался. Что другое, так вымучивал, а эти пьески исполнял хорошо.
- Я всегда говорил, что ты странный человек, - обронил Н.М.
- Моя классная комната находилась на первом этаже. Помню, простенький менуэт играл. Чувствую, что кайф поймал. Пальцы сами собой клавиши перебирали. Как кончил играть, в окно выглянул. Вижу люди стоят, видно, что прохожие, с любопытством в сторону окна смотрят. Меня увидели и знаками спрашивают, мол, не я ли исполнял. Знаками же хвалить стали и разошлись.
Н.М. посмотрел на меня заинтересованно. Я продолжил:
- Другой раз пьесу исполнял, дверь класса открылась, а в коридоре мой одноклассник стоит, увидел меня и рот разинул. Его, вроде тебя, тоже силком на музыку водили. В тот же день в школе он про меня сплетничал – услышал, как кто-то пьесу Баха ладно играет, открытие сделал – оказывается я её исполнял. Мы тогда подростками были, возрастной негативизм дикие формы принимал, поэтому получилось, что меня застукали за неким занятием, из-за чего народ зубоскалил. Я обиделся на трезвонника.
- Если у тебя таланты есть, почему их так успешно прячешь? – иронично спросил Н.М.
- С учительницей не повезло. Охоту к музыке отбила. Она была интересной особой. В аспирантуре ленинградской консерватории училась. По происхождению княжна. Но жизнь не сложилась. Со старенькой матерью возилась. Единственный в её жизни мужчина был и тот, говорят, - импотент. Постоянно в чёрном ходила. Нервная была. Она по отношению ко мне рукоприкладство себе позволяла. Признаюсь, плакал из-за этого, а она ухмылялась.
Кстати, однажды такое произошло. На уроке я разошёлся, опять прелюдия Баха пошла. Она встала, ходит за моей спиной и дирижирует. Раза-два глубоко вздохнула и раз сказала: «Какая гармония!» Здесь во мне вандал проснулся, садо-мазо одолело – возьми и споткнись, мелодию грубой ошибкой оборвал. Она на меня обрушилась, обоими руками по голове стукнула.
- Такого вандала и не поколотить! – задумчиво сказал мой собеседник.
- Последний раз на фортепиано на экзамене играл. Три произведения мне не дали доиграть до конца. Провалил исполнение. Члены комиссии на меня рукой махнули, вели посторонние разговоры. Я под конец прелюдию играл. Тут экзаменаторы замолкли и после того, как я кончил пьесу играть, ещё немного продолжали молчать.
- Такие вот малюсенькие триумфы! – заключил я.
Снова возникла пауза. Первым оживился Н.М.
- Одного понять не могу, почему ты такого хорошего человека как Иоганн Себастьян при дураке-социологе поминал всуе!? – с укоризной сказал он мне.
Мелодия
Диск был из серии, выпущенной болгарской фирмой «Балкантон», с записями концертов известного органиста Лионеля Рогга. Когда казалось, что на виниловой пластинке не оставалось дорожек, после долгой паузы из чрева могучего органа вдруг возникал простой мотив. Одной правой рукой исполнитель, затаив дыхание, выводил грациозный звуковой ряд, игру мотылька на поляне, его лёгкое порхание, хаотично произвольное. В мелодии была грусть, мотылёк как будто уже устал и был смиренен в тревожных ожиданиях... Под конец следовал тяжелейший, давящий продолжительный аккорд.
Фому раздражало то, что, выдавая себя за знатока Баха, он во время прослушивания этой пластинки чуть было не засыпал, когда звучали более сложные пассажи. Заключительную мелодию мой приятель смаковал. Сверстники Фомы заслушивались пластинками «Лед Цеппелин» и «Урия Хипп». Они говорили про него, что тот выпендривается. Фома сам играл на пианино и исполнял, как правило, что-то мудрёное. Как-то в компании его попросили сыграть шлягер. Он высокомерно усмехнулся такой просьбе. Серьёзность в его вкусах переходила в меланхолию. Этот тип почти не смеялся. Однажды он всё-таки позволили себе это сделать - весь затрясся, раскрасневшись, но звука не издал, а потом заявил, что смеялся в тот момент. Я зааплодировал такому событию. За мной последовали другие. Совершенно искренно.
Помнится, как самокритичен был наш институтский лектор по диамату. Он заявил, что маху дал, когда порекомендовал Фоме таких одиозных авторов как Ницше, Шопенгауэр и иже следующих.
Сумрачный с виду Фома после ознакомления с их трудами стал ещё более сумрачным!
- В диамате куда больше позитива, - заметил лектор.
Пластинку Фоме одолжила Рита. Она работала лаборантом в нашем НИИ. Миниатюрная особа, только-только со студенческой скамьи. Как-то в институтской столовой они оказались за одним столом. Из разговора с ним она узнала, что он большой любитель Баха.
Девушка-подросток в очках со слабым голосом казалась Фоме незащищённой. Я не разделял его мнение. Рита росла без отца, мать работала почтальоном. Она была энергичной, высшее образование – исключительно её заслуга. Потом я узнал, что Рита занималась художественной гимнастикой. Как-то я и Фома подвезли её на моём «Москвиче» до дому в тбилисской Нахаловке. Зашли в вонючий подъезд. Его стены были испещрены неприличными словами. Дверь открыла сестра Риты – крупная девица с грубым голосом. «Риту мать нагуляла от какого-нибудь интеллигентика, судя по её внешности еврея, сестру же – от русского пролетария!» - заметил я приятелю на обратной дороге. Тот сидел с мрачным видом. Кажется именно тогда он влюбился в неё. Хотя надо было делать различия – то ли полюбил, то ли пожалел ещё больше. Наверное, и то и другое.
Кстати, Фома так и не узнал название этой малой пьесы. Диск долгое время находился в его распоряжении. Ему достаточно было прочесть его в оглавлении. Зато он изобразил на обложке диска свою корявую подпись, вроде как на память Рите, как предчувствовал расставание. Девушка затребовала пластинку обратно. Она была без претензий, но своего заумного кавалера долго выносить не смогла. Однажды в ресторане, куда она его завлекла, он говорил о неком субъекте с невероятной для наших мест фамилией – Кьеркегор, чем смутил официанта. Тот как раз принимал заказ. Мой приятель говорил о датском мыслителе, учение которого называли философией страха, по-грузински: «Цахцахис фолософиа». Кстати, Фома по-грузински «Тома», первый звук произносится с придыханием.
Через некоторое время Рита ушла из института. Начала преподавать в школе. Проезжая на своём авто мимо одной из школ в Нахаловке, я увидел её. Строгое лицо, выправка почти военная. Рядом стояли старшеклассники, некоторые выше учительницы на две головы. Стояли как на вытяжку.
Как переживал разрыв Фома? Трудно было понять. Постное выражением не сходило с его лица и когда он ухаживал за девушкой, и когда она его оставила. Как-то он проявил свой темперамент. Мы находились в кинозале, когда с экрана полилась знакомая мелодия Баха. Фома пришёл в волнение. Даже произвёл шум в темноте зала. Спрашивал меня название пьесы. В этот время на экране происходил полный драматизма диалог. Зрители зашикали моего приятеля.
В то утро Фома пришёл на работу возбужденным, бледным. Первым это заметил вахтёр Вано. Даже он, простоватый дядька, понял, что Фоме плохо, и тут же в проходной с утра делился своим наблюдением с сотрудниками... Мой приятель никак не мог сосредоточиться. То мычал мелодию, обрывал её, то бредил, приговаривая:«мотылька раздавили!», то поминал «её». Потом вдруг упал лицом на клавиатуру компа и, глубоко всхлипывая, заплакал. Коллеги всполошились. Нашлась валериана, срочно принесли воду. Женщины отдела окружили беднягу, успокаивали...
Через некоторое время я встретил Риту. Предложил подвезти её до дому. После дежурных расспросов она вдруг посерьёзнела и начала:
- Не знаю, смешно всё это или наоборот?
Я с любопытством посмотрел на неё. Попутчица продолжила:
- Три месяца назад наш общий знакомый выкинул коленце. Наведался ко мне. Меня не застал. Ему открыла сестра. Фома говорил о пластинке Баха, говорил, что ещё свою подпись оставил на обложке. Та ничего не могла понять. Он почему-то не поверил ей, что меня нет дома. Старался заглянуть за её спину. Кончилось тем, что она захлопнула перед его носом дверь.
- Вот сука! – вырвалось у меня.
- Что такое? – переспросила Рита.
- Грустно всё это, - сказал я как можно помягче.
Синфония
Я мало увлекаюсь классической музыкой и, слушая её, засыпаю. Как-то сокурсники по институту повели меня на концерт в филармонию. Помню только, что в зале меня, клюющего носом, кормили шоколадом совсем незнакомые люди. Проснулся я уже в фойе, где меня оставили на попечение билетёрши, беленькой сухонькой старушки.
- Не волнуйтесь, скоро концерт закончится и ваши друзья придут, - сказала она мне. В её взгляде ощущалось понимание. Дескать, перевидала таких.
Мне долго казалось, что таким образом сказывалось отсутствие у меня слуха. Из-за этого недостатка меня выпроводили из школьного хора. Хормейстер косился на меня с момента моего появления. Он разделил хор на две части и заставил петь ту из них, в которой находился я. Затем ещё раз поделил эту половинку и заставил петь уже четвертинку, где опять-таки был я...
Потом я узнал, что классическую музыку воспринимают даже слепо-глухонемые. Стало как-то неудобно за себя. Однажды я ввёл в заблуждение сотрудницу. Она стояла в проёме двери, а я сидел, развалившись в кресле, когда сочным басом, затянул серенаду Шуберта. Хватило меня на такт-два. Получилось неожиданно ладно. После, оставаясь один на один с собой, я пытался в той же позе и в том же кресле подать голос, но тщетно. Некоторое время среди сотрудников существовало мнение, что я прекрасно пою. В компаниях они долго приставали ко мне с просьбой исполнить что-нибудь. Но я был непреклонен.
Однако я был эрудирован, что позволяло мне порой щеголять по части знания имён композиторов, узнавал произведения, когда их передавали по радио или ТВ. Называя композицию, я для пущего эффекта указывал, в какой тональности и тонике она написана. Однако на слух я не мог отличить до мажор от ми минора. Близкие, друзья обращались ко мне, когда возникали трудности при заполнении кроссворда, вопросы на музыкальную тему не были исключением. И вот в офисе (я работал в строительной фирме) один из коллег пожаловался, что ему попался кроссворд то ли с подковыркой, то ли с ошибкой.
- По горизонтали слово «симфония» садится, ан нет, буква «н» от слова по вертикали встряла. «Синфония» получается.
- Звучит как-то неприлично, - присоединилась к разговору сотрудница.
- Почему же? Этот термин в 15-16 веках обозначал инструментальные эпизоды в вокально-хоровой или сценической музыке. В 17 веке это слово «синфония» было синонимом слова «увертюра».
И тут я начал рассказывать эпизод из моей командировки в Германию. Коллега отложил кроссворд. Другие сотрудники тоже приготовился слушать.
... Было раннее утро, около 6 часов по местному времени. Я решил переждать в аэропорту. Заглянул в кафе. Посетителей было не много Несколько парочек и семья иностранцев – отец и мать с тремя мальчиками-подростками. Я заказал себе чай с бутербродами. Пока завтракал, осматривался. Вижу мальчики ухмыляются и показывают пальцами в мою сторону. Я взволновался, но быстро смекнул, что не на меня показывают. За моей спиной у столика в одиночестве неподвижно сидел молодой человек. Его лицо было, мягко говоря, оживлённым – мимические движения выдавали то высочайший напряг (в этот момент проступал облик пламенного трибуна), то глубокое спокойствие (лицо становилось гладким, как у буддиста, достигшего нирваны)...
- Вот наглецы! Только-только прибыли в чужую страну и уже позволяют себе хихикать над её гражданами, - отозвался о тин-эйджерах один из коллег.
Другой сотрудник попытался выяснить у меня, из какой страны были эти баловники. Я ответил, что не стоит делать обобщений. Потом добавил:
- Кстати, сами немцы, что сидели в зале, никак не реагировали на эксцентричного парня.
Здесь сотрудники одобрительно зашумели.
- Я сидел ближе всех к нему и рассмотрел плейер, лежащий на столике, шнур, тянущийся к уху. Находящиеся в зале это не видели. Улучив момент, я спросил молодого человека, что он слушает. Последовало:
- Beethoven, Sinfonia, "Heroica".
Так и произнёс «синфония». Парень протянул мне второй не задействованный наушник. Я вежливо отказался. «Sehr gut, Sehr gut!» - сказал.
Коллега, который решал кроссворд, некоторое время сидел молча, а потом задумчиво отметил, что не сомневается в компетенции молодого человека, затем вернулся к кроссворду и как-то акцентировано вписал в него нужное слово.
Надо отметить, что голос тогда на работе у меня прорезался не случайно. Серенаду Шуберта я пропел девушке, к которой был весьма неравнодушен. Мы решили пожениться. Время было тяжёлое. Только что отгремела тбилисская война. Театр военных действий ограничивался проспектом Руставели. Под руку со своей избранницей я прохаживался по проспекту. Ещё пахло гарью. От неприятных мыслей отвлекали цветастые афиши. Новые власти облепили ими заборы, которыми заставили повреждённые строения. В глаза мне бросилась одна из них с изображением силуэта Бетховена, столь узнаваемого с его пронзительным взором и всклокоченной шевелюрой. Афиша гласила - в зале филармонии будет исполнена Третья «Героическая» симфония Бетховена.
- Этот опус действительно очень популярен, раз его слушают так увлечённо, спозаранку, в кафе берлинского аэропорта, а теперь ещё исполняют в послевоенном Тбилиси, - подумал я.
Я показал девушке на афишу и принялся демонстрировать свою осведомленность:
- Этот опус посвящался Наполеону, но узнав, что тот стал императором, композитор в гневе разорвал титульный лист нот произведения. Кстати, на этом листе оно значилось как синфония.
Моя спутница загорелась желанием послушать концерт, и именно со мной, знатоком музыки. Я покраснел и не смог ей отказать. Мне самому стало любопытно, смогу ли я выдюжить концерт на этот раз. Увы, чуда не произошло! Я дал храпка уже во время увертюры.
Будто дирижёр
Моё отношение к классической музыке весьма необычное. Какой-нибудь шедевр мне приходилось слушать по 2-3 раза. Во время первых прослушиваний я позевывал. Некая сила заставляла меня ещё и ещё раз возвращаться к произведению. Однако по достижении экстаза со мной происходила другая напасть - я впадал в депрессию. Ощущал своё несовершенство.
Я рассказал о такой своей реакции приятелю Г.М. В ответ он вспомнил, как навеки снискал себе известность один древний афинянин. Постижение прекрасного стало для него испытанием. Он бросился со скалы в Эгейское море, посмотрев спектакль, поставленный по одному из диалогов Платона. Собеседник напрягся, но имя древнего грека не вспомнил. Под конец разговора Г.М. тревожно посмотрел на меня.
Со временем неприятные ощущения прошли. Но сохранилась манера - сидя перед радио или ТВ, я частенько «управляю» самыми знаменитыми симфоническими оркестрами. Слушаю музыку, а мои верхние конечности приходят в движение сами по себе. Волна эмоций несёт тебя. Мимические движения, пластика тела прибавляют жестам убедительность. Приходилось уединяться, чтобы не шокировать домашних. Я отдавал себе отчёт, что мои манипуляции руками под звуки музыки ничего общего с дирижированием не имели. Но признаюсь, моментами мне казалось, что оно может быть доступным. В этой связи вспоминалась моя учительница по истории. Во время подготовки праздничного вечера ей поручили следить за порядком. Суровый педагог вооружился указкой, чтобы приструнивать шкодливых мальчишек в хоре. Незаметно для себя она переходила на дирижирование, в опасной близости от хора размахивая указкой. Я находился среди его участников.
Впрочем, мне так и не пришлось бывать на концертах. Обходился прослушиванием грампластинок.
Будучи студентом, я одновременно работал в редакции. И вот в мою бытность репортёром, я вроде как соприкоснулся с профессией дирижёра. Мне дали задание, послали на генеральную репетицию оперы «Волшебная флейта» Моцарта.
Этому событию предшествовал один занятный факт. Довольно часто, направляясь в редакцию, я встречал весьма неординарной внешности мужчину средних лет. Он был высок ростом, худощав, блондин. Носил очки в тонкой оправе. Мне казалось, что он из иностранцев. Тогда в Тбилиси они были в редкость. Лощенная европейская внешность, тонкие черты лица. При всей импозантности он бывал одет по-домашнему - в поношенную спортивную пижаму. При нём всегда была авоська. Видимо, незнакомец ходил в магазин за покупками. Поглощенный собой, он не замечал моего пытливого взгляда, иногда казалось, что вёл диалог с самим собой. Движение губ выдавало...
Спектакль ставил приглашённый известный немецкий режиссёр. Труппа была местной. Главный оперный театр был закрыт после пожара. Репетиции проходили во Дворце культуры профсоюзов. Там же должна была состояться премьера.
Придя на репетицию, я ощутил себя новичком. Первым открытием для меня стало то, что сцена была занавешена тонкой почти прозрачной занавеской-сеткой. Приглядевшись, в некоторых местах можно было увидеть штопку. Занавес как бы отгораживала от грубой реальности сказочный мир с его героями, наряженными в тоги. Персонажи дефилировали среди ярких декораций, изображавших райские кущи. Это завораживало. К тому же звучала божественная музыка.
Немец-режиссёр находился в глубине зала, в темноте. Можно было только различить его седую львиную гриву, силуэт. Гость выказывал мощный темперамент, темень возмущала его энергичная жестикуляция. Поблескивали его белые зубы, особенно когда откуда-то с высоты второго яруса низвергалась весьма приспособленная для командного тона гортанная немецкая речь, гневные тирады. Иногда музыка прекращалась из-за того, что на сцене происходил непорядок. Вот напортачил мужской хор. Из темноты зала выступил сам гость, громадного роста пожилой мужчина в свитере. «Вон! Вон!!» - раздалось на немецком. В потустороннем мире мужчины в белых одеяниях послушно потянулись вверх по мраморной лестнице, теряясь за нарисованным горизонтом. При этом на сцене постепенно гас свет.
Меня ждал сюрприз, когда я перевёл взор на приглашённого дирижёра. Он был не так экспрессивен, как режиссёр. На его лице была интеллигентная весёлость, с какой он общался с оркестром, и при этом постоянно оборачивался в левую от себя сторону, обмениваясь взглядом с одним из присутствующих. Я глянул в ту сторону и обомлел... Чуть сбоку от оркестровой ямы сидел мой иностранистого вида знакомый, на этот раз в костюме. Он вглядывался в партитуру и сам для себя дирижировал, видимо, только-только приобщался к ней.
- Кто это? - спросил я у переводчицы, которая сидела неподалеку. Она, с трудом сдержав удивление, ответила:
- Это батони Гоги Н. – руководитель нашего оркестра.
Я сделал вид, что сплоховал при опознании. Действительно, его совершенно грузинские имя и фамилия были у меня на слуху. Их постоянно поминали по радио или ТВ во время трансляций концертов.
Через некоторое время я стал отходить от неожиданных открытий. Мне хорошо была знакома музыка оперы, но, слушая её в живую, я острее ощутил чарующую стихию гармонии, преисполненную лёгкости самого света. Тут сами по себе пришли в движение мои верхние конечности, мимика. Я даже конвульсивно ударил ногой кресло из ряда напротив. Хорошо, что оно было пустым. Здесь я заметил, что за мной наблюдают и при этом с подозрением. По виду это был представитель бдящих органов. Потом стал замечать, что привлекаю внимание и музыкантов из оркестровой ямы. Мне даже показалось, что и дирижёр краешком глаза взглянул на меня и улыбнулся.
Репетиция завершилась. Режиссёр спустился к сцене. Он был доволен, похвалил некоторых из артистов. Прошёлся по хору. Свою критику немец приправлял специфическим юмором, показывая, как и какие укромные места у себя на их теле почесывали участники хора. Мол, «Keine Discplin!!». Когда переводчица переводила его, он сопровождал её слова теми же па. Потом несколько вопросов задал я. Режиссёр посмотрел на меня с подчёркнутой доброжелательностью и обменялся взглядами с дирижёром. Тот весело посмотрел на меня. «Вы наш первый благодарный зритель!» - говорил их взгляд.
В редакции я фанфаронил, рассказывал, как из зала управлял оркестром, как мне сделали замечание не мешать дирижёру. Поделился также неожиданностью, связанной со знакомым с авоськой. Он тоже участвовал в интервью, говорил вяло. Конечно, в заметке для газеты эти факты были упущены. Зав отделом культуры отметила, что Гоги Н. – чрезвычайно талантлив и одухотворен. Но жест у него не акцентированный, не энергичный.
Через несколько дней я снова встретил его на улице. Как и прежде, он был поглощён своими мыслями, беседовал с самим собой. Я поздоровался с ним. Он машинально ответил и продолжил свой путь в гастроном, наверное.
И сегодня я продолжаю дирижировать оркестрами. Достаточно кликнуть в интернете любой концерт. На концерте классической музыки так и не побывал. Как-то не сложилось. Ещё то, что не могу поручиться за себя, что при всем честном народе вдруг не дам волю рукам...
Во мне по-прежнему таится подозрение, что дирижирование - труд не столь сложный. Недавно показывали теле-шоу. Некоторые из политиков попробовали себя в роли дирижёров оркестра. Один-два занятия с профессионалами и вот они без какой-либо робости командуют музыкантами, исполнявшими Бетховена, Чайковского и других гениев. Шоу было записано. Его украшали такие эпизоды - один из «дирижёров» пустил слезу, другой не выдержал и стал подпевать оркестру, отложив при этом палочку. По физиономиям других участников трудно было определить, получают они удовольствие от музыки или от процесса управления – один взмах палочкой и тебе повинуется большая группа людей, отягченных разными инструментами.
Октябрь
Страсть Пааты к музицированию, овладевшая им в довольно почтенном возрасте, не могла показаться эксцентричной тем, кто знал его лет двадцать назад. Ему было тринадцать лет, когда он вдруг удивил всех своей игрой на фортепьяно. Многие из его сверстников умели играть на этом инструменте. В те времена почиталось за правило хорошего тона определять детей в музыкальную школу. Если девочки ещё как-то завершали полный курс, то мальчики к возрасту Пааты благополучно школу бросали. Впечатляло то, что первое в своей жизни произведение, которое исполнял Паата, была 14-я соната Бетховена, известная под названием «Лунная». Разобрал он её самостоятельно по нотам, которые купил в магазине. В его доме не было инструмента, и он ходил по соседям, чтобы попеременно мучить их своими любительскими упражнениями.
После, когда он впадал в воспоминания о своём музыкальном прошлом и поминался этот шедевр Бетховена, непосвящённые не верили ему, а посвящённые допускали правдоподобность его ретроизлияний, но с оговоркой, что одолеть ему было только первую часть. Мол, нотный текст простой и техники особой не требуется.
Выводя томную элегичную мелодию первой части сонаты, Паата слегка закатывал глаза, видимо, всё-таки от удовольствия, а не от ожидания допустить очередную ошибку. Чем же тогда оправдывался труд, на который паренёк обрёк себя добровольно! Его не столь ловкие пальцы сбивались довольно часто, и весьма редко он доигрывал эту часть до конца. Через некоторое время, чтобы не докучать слушающим своим несовершенным исполнением, пианист-любитель играл избранные места и особенно экспрессивный конец. Здесь глаза уже не закатывались, а совсем закрывались. «Исполнитель» подолгу, не отпуская педаль, выдерживал заключительный аккорд, пока тот совсем не растворялся в воздухе, что весьма томило аудиторию. Однако она проявляла благосклонность. Зрители говорили о таланте Пааты. Хотя их больше завораживала серьёзность предпочтений мальчика. Никто не догадывался, что способностей у него было меньше, чем у тех его сверстников, кто умел на слух подбирать шлягеры и развлекал своим бренчанием друзей на вечеринках.
В какой-то момент ввели себя в заблуждение и педагоги музыкальной школы, решившие, что набрели на вдруг раскрывшийся талант. Как и родители, которые долго присматривались к увлечению сына и, наконец, купили ему пианино. Имел значение хабитус Пааты - очки на интеллигентном лице, он элегантно располагал свои пальцы на клавишах. И ещё - недетская меланхолия. Действительно, педагогов и родителей должно было насторожить обстоятельство, что во время занятий музыкой мальчик питал интерес преимущественно к реквиемам и похоронным мелодиям. Паата их напевал (почему-то через нос), покупал соответствующие пластинки. Он пытался исполнять их.
Что из этих занятий получилось, Паата умалчивает. Наверное, из-за обманутых ожиданий. Невыносимо было наблюдать, как разочарованно разводят руками преподаватели. Проявляя неделикатность по отношению к ребёнку, они пытались оправдать себя в собственных глазах. От учёбы в музыкальной школе, которая продлилась всего два года, оставался этюд для беглости рук, который он вызубрил настолько, что пальцы сами выводили его на клавиатуре. Пианино в их доме надолго замолкло, и с некоторых пор привлекало внимание только тем, что на нём были помещены фото умерших родителей.
Потребность возобновить свои музыкальные опыты пришла к нему в самые трудные для всех времена. «Озарение снизошло» зимним утром. На улице было очень темно, отчасти от того, что власти позабыли перевести страну на зимнее время. В доме не было электричества. Паата сидел на краю постели. На ночь он не раздевался из-за отсутствия отопления. Ощущение несвежести донимало его. Вчера кончилась зубная паста, позавчера состоялся неудачный поход в баню. Она оказалась закрытой. Его меланхолия давно перешла в депрессию, чередовавшуюся разными формами тяжести. К тому же оставался неприятный осадок от недавнего стресса. Его, поздно возвращавшегося домой, недалеко от сгоревшей во время городской войны гостиницы, чуть не зарезал один имбецил - хотел денег. Паата отдал мохеровое кашне.
Предстояло идти на постылую службу, и не исключено, что в слякость пешком, потому что иногда простаивало метро. Зарплата его не превышала в пересчёте с купонов двух долларов в месяц. Он готовил себе чай на чадящей керосинке, заедал его хлебом и повидлом ... Его нервировало, что зубы крошатся, что на кухню повадилась крыса, что дом затхлый, что обувь совсем прохудилась, что он так и не женился ...
Вдруг показалось, что на душе полегчало. Он начал сипло напевать мелодию. Она долго плутала в завитушках его затейливой души и теперь тихо пробивалась наружу. Вчера, прохаживаясь по проспекту Руставели, Паата обратил внимание на самодельный лоток, на котором лежали подержанные ноты. Ими торговал мужчина, плохо одетый, измученный. Но его глаза были ясными. Торговец ладно насвистывал мелодию из альбома «Времена года» Чайковского. Именно её пытался изобразить Паата, напрягая свои слабые голосовые связки. Он встал с постели, надел очки и зажёг свечу. Альбом с нотами в книжном шкафу он нашёл довольно скоро. Нашёл и заветную пьесу - «Октябрь».
Паата не стал трогать застоявшееся пианино, так как знал, что оно совершенно расстроено и ему его не настроить. Он не стал торопить события. Ноты ещё долго лежали нетронутыми на письменном столе. Его преисполняла спокойная уверенность, приятное предвкушение, которое хотелось продлить. Это своё качество он сам назвал садомазохистским после того, как прочёл Эриха Фромма. «Намеренное откладывание момента удовлетворения, а не потакание ему - с этого начинается культура», - не без кокетства отмечал Паата про себя.
Из своего увлечения он хотел сделать маленькую тайну и не возражал, если её невзначай откроют и при этом приятно удивятся.
Прошла неделя, пока он нашёл старого приятеля-настройщика, бывшего джазмена. Настройщик был настолько пьян, что Паате пришлось держать его под руку и нести чемоданчик с инструментами. Хозяин молча выслушивал хмельные монологи бывшего джазмена, пока тот возился с внутренним убранством инструмента. Не выказывая нетерпения, он ждал, когда настройщик перебирал толстыми пальцами клавиатуру, играя композиции Элингтона, когда бубнил тосты, в одиночку распивая припасённую заранее хозяином бутылку водки, бесконечно нудно прощался. Кстати, когда бывший джазмен был уже за порогом, вдруг как бы опомнился и, обернувшись, спросил хозяина: «Зачем тебе было настраивать свою развалюху?» Паата не растерялся и ответил: «Хочу её продать. Совсем нет денег. Выручу что-нибудь». Уходящий гость хотел возразить, но тут Паата стукнул дверью перед его носом.
Методично и спокойно Паата принялся за пьесу. Каждый вечер, после работы он часами просиживал у фортепьяно. И вот через месяц сквозь энтропию, создаваемую нежелающими слушаться пальцами, уже начинала проглядываться мелодия: очарование сада поздней осени, нега лёгкой грусти, уходящий вдаль последний караван перелётных птиц, пролетающий над опавшим садом, подавал голоса.
Кроме удовольствия, пианист-любитель находил в занятиях музыкой ещё и пользу. Он чувствовал, что его самочувствие улучшалось и, следуя привычке всё анализировать, пришёл к выводу: «Мои пальцы задали алгоритм моему сознанию. Это тот случай, когда собственные конечности помогают отдыхать тебе от самого себя!».
Жизнь обрела размеренность и перестала казаться чередой тягомотных будней. Паата уже не мог ломать распорядок. Приходилось даже отказываться от приглашений на разные parties. Они были настолько же редки, насколько предоставляли возможность нормально поесть.
А однажды его познакомили с одной привлекательной дамой. Познакомили не без умысла, и она сама об этом догадывалась. Во время беседы в какой-то момент новая знакомая прозрачно намекнула, что-де не прочь быть приглашённой на премьеру одного спектакля. Паата сделал неприлично длинную паузу, что стоило ему язвительного замечания: «Видимо, премьеры не про Вас!» Откуда ей было знать, что именно в это время у Пааты «свидание» с фортепьяно. Он попытался исправить положение, но было поздно.
Как-то Паата попал на одну посиделку, на которой собиралась весьма интеллектуальная компания. При свете ламп, в холоде, потягивая плохо сваренный кофе, куря сигареты, гости говорили о Фрейде и т.п. Здесь Паата услышал много новых умных слов. Один знаменитый юноша использовал такое благозвучное выражение, как «эпиникии». Паата не рискнул выяснить, что оно означало. Обратила на себя внимание фраза одной психологини: «Художник не нуждается в зрителе. Пианист может играть и для себя только». «Неужели», - поймал он себя на мысли.
По мере, как улучшалось исполнение пьесы, ему мечталось произвести фурор, пусть «местного значения». Но произошла заминка. В автобусе Паата увидел девочку лет десяти, у которой в руках был нотный альбом Чайковского «Времена года». Он не выдержал и, улыбаясь с деланным умилением, спросил не играет ли она что-нибудь из альбома. «Октябрь», - ответила девочка, раскрасневшаяся от странных по месту и содержанию расспросов. Покраснел и Паата. Он не предполагал, что эту пьесу исполняют чуть ли в начальных классах. Ему стало неудобно за себя. Однако буквально в тот же день вечером дали электричество, и Паата посмотрел репортаж с конкурса Чайковского, где в качестве обязательной программы для маститых исполнителей были пьесы «Июнь» и «Октябрь» из «Времён года». Он торжествовал, весь вечер не вставал из-за пианино. «Играют многие, но немногие исполняют!».
С некоторых пор у него появилось что-то вроде искуса - как увидит пианино или рояль, начинает его внимательно осматривать, поднимать крышку, набирать аккорды. Паата знал, что в городе нет семьи, которая не имела бы собственный инструмент, но он не мог себе представить, что весь Тбилиси заставлен пианино и роялями. Их можно было увидеть в самых неожиданных местах, и в девяти случаях из десяти - вконец обшарпанными и расстроенными, совершенный хлам. В каждом укромном углу Паате мерещились рояли-инвалиды. Оставалось гадать, кто, зачем и как доводил их до такого состояния.На одном заводе, в стороне от оживлённой проходной, Паата обратил внимание на два вприслон стоящих друг к другу пианино. Они посерели от пыли. Рядом находился столик, у которого восседал столетний старичок в форме пожарника. Он тоже был весь серенький от пыли. Его никто не замечал. Разве что только Паата увидел, когда смотрел по своему новому обыкновению на вышедшие из употребления музыкальные инструменты.
Паата ждал подходящего момента, чтобы открыться и ... сдерживал себя. Надо, чтобы сначала из музыкантов кто-нибудь послушал. Может быть, что подскажут. И вот однажды он встретил на улице пьяницу-настройщика. Тот стоял у гастронома с собутыльниками. После дежурных взаимных расспросов о житье-бытье, Паату вдруг осенило - а не пригласить ли бывшего джазмена к себе, музыкант всё-таки. Настройщик сначала решил, что у Пааты проблемы с пианино. «До сих пор не продал его? - последовал вопрос. В ответ Паата загадочно улыбнулся. В гости настройщик пришёл без опоздания и трезвым. Немножко посидели за столом. Слегка разгорячённый хозяин вдруг подсел к инструменту, поднял крыжку, помассировал пальцы, сделал паузу ... и заиграл. Когда обернулся, посмотрел на гостя. Лицо джазмена выражало серьёзность и сосредоточенность. Оно как будто даже изменилось и разгладилось. После некоторого молчания он сказал: «Больше жизни! Октябрь бывает каждый год!». «А вообще недурственно, - заключил он и налил себе водки в стакан. Паата приободрился.
С дебютом долго не получалось. Во время одного застолья у своего сотрудника он предпринял попытку ненавязчиво привлечь внимание к своей игре. Подошёл к пианино, открыл крышку, но неудачно. Он сам не услышал первых аккордов. Народ был уже разморен от питья и курева, и его тянуло больше горланить что-нибудь застольное.
В другой раз он затеял исполнение пьесы в доме начальника. Паата имел неосторожность обыграть того в шахматы и потом начать исполнять элегичную мелодию на рояле. Это было воспринято как издёвка. Плохо скрывая раздражение, шеф стал демонстративно обзванивать по телефону других подчинённых, устраивая некоторым из них разносы. Он проявлял совершенное равнодушие к проникновенному исполнению Чайковского у себя на дому.
Но так долго продолжаться не могло. Развязка получилась неожиданной...
Некогда у Пааты была любовь. Её звали Нинель. Она работала с Паатой в одной организации в бухгалтерии. Это была кроткая и незаметная девушка. Но, присмотревшись, можно было разглядеть красивое лицо (особенно глаза), тонкие, почти прозрачные запястья и трепетные пальцы. Паата влюбился в неё в момент, когда она своими слабыми руками пыталась открыть тяжёлую дверь холодного металлического шкафа. Забыв о премии, которая ему причиталась, он зарделся и предложил проводить девушку до метро.
Она жила в Сололаки, в некогда шикарном особняке, поделённом ныне на коммуналки. Нинель была из еврейской интеллигентной семьи. Её родители-пенсионеры постоянно читали и принимали лекарства, поэтому дома у неё пахло библиотекой и аптекой. У стола неизменно неподвижно сидела древняя бабушка. Брат, как показалось Паате из рассказов, наиболее «живой» член семьи, уехал в Израиль.
Кротости Нинель не хватило на то, чтобы выносить его манеру долго предвкушать. У Пааты появился соперник. Его звали Беня. Он работал корректором в одном из институтов и был одухотворен до шизоидности. Беня был, мягко говоря, малого роста, к тому же ещё согбен и худ из-за разных заболеваний. Но прямой взгляд и крепкое рукопожатие выдавали в нём характер. Как-то на улице один наглый милиционер прошёлся насчёт его не столь атлетического телосложения. Страж порядка был ошарашен, когда Беня полез драться, неловко размахивая своими руками-крючьями. Чтоб не прослыть обидчиком убогих, милиционер ретировался. Но обиженный продолжал преследовать его. Когда милиционер оглядывался, то его охватывало жутковатое чувство - с фатальной неизбежностью его пытался догнать низкорослый субъект с впалой грудью и иступлённым взором. Он в панике бежал ... Беня отбил у Пааты Нинель.
Паата быстро смирился с таким положением дел и даже поддерживал дружеские отношения с разлучником Беней. Некоторое время тот ревновал к своему бывшему сопернику, но утихомирился. Нинель же была занята своими проблемами: сначала умерла бабушка, потом отец, не складывалась жизнь у брата в Израиле. Но Паата помнил минуты счастья, которые их когда-то объединяли. Они подолгу, бывало, ворковали на разные темы, ходили в театр, кино. Нинель сама играла на фортепьяно - очень тихо, как будто слабые пальцы не справлялись с клавишами. Взгляды, полные любви, лёгкие прикосновения... Ему вдруг захотелось, чтобы его маленький триумф разделила Нинель, его бывшая любовь.
В этот день он вызвался проводить Нинель до дому. Она согласилась. По дороге ему хотелось рассказать о своём увлечении, но он себя сдерживал. «Только бы добраться до их старинного рояля»,- думал Паата. Когда выходили из метро, он осведомился, не продала ли Нинель рояль. Она ответила, что подумывала об этом, когда умер отец, но в последний момент её отговорил Беня.
Дома никого не оказалось. Её мать куда-то вышла, а Беня был на собрании одной правозащитной организации. С некоторых пор он стал правозащитником. Тот факт, что он родился в воркутинском лагере, где находились его репрессированные родители, был весьма кстати для его нового поприща.
Паата и Нинель сидели молча за столом и пили кофе. Он косился на рояль, который стоял в углу комнаты, заставленный безделушками. Потом вдруг встал и подошёл к инструменту. «Я хочу сыграть тебе пьесу «Октябрь» из альбома «Времена года», - сказал Паата робко и сел на крутящийся стул. Нинель выразила удивление и подсела рядом. «Это моя самая любимая пьеса из этого альбома», - отметила она. Паата взял несколько аккордов для проверки состояния инструмента, потом опустил руки и голову... Ему казалось, что никогда ещё он не играл так удачно. Как раз сейчас он нашёл тот оптимум, к которому стремился - звуки таяли, как тает надежда, тихо и неотвратимо.
После того, как отзвучала последняя нота, они сидели молча. Он чувствовал, как в нём поднимается волнение. Паата склонился чуточку в сторону Нинели и обхватил её худенькие плечи. Она не сопротивлялась. Он начал покрывать её лицо поцелуями, она не сопротивлялась. Тут громко стукнула дверь. На пороге стоял Беня.
Беня говорил гадости и издевался над «крутым неудачником» Паатой. Потом он потянулся ударить незваного гостя. Паата не выдержал и пнул Беню. Тот упал. Поднялся переполох.
На следующий день на службе только и было разговоров, что Паата под каким-то неуклюжим предлогом наведался к Нинель, повёл себя по-хамски, на чём его «застал» Беня, и что Паата избил несчастного мужа. Никто и словом не обмолвился о Чайковском!