Я никогда не гордился тем, что я еврей. Чем здесь гордиться? Я просто таким родился и таким умру. И так случилось, что во мне нет ни капли другой крови, кроме еврейской. И я буду утверждать до конца своих дней, что борющиеся за чистоту крови - просто фашисты, по крайней мере, в моем понимании и понимании моих близких. Несмотря на это, я, хоть уже не очень молод, дам в морду любому, кто скажет, что я гой. А гордиться своим происхождением могут только идиоты и фашисты.
Я родился, когда война уже кончилась. Моя бабушка, в прошлом профессиональная певица, когда я был маленький, пела мне колыбельные и просто красивые песни на идиш. Но даже самые веселые песни звучали в ее исполнении с легкой грустью. Я хочу вам рассказать о том, что с годами узнал от нее.
Немцы вошли в местечко под Минском, где она родилась и жила почти вся ее семья, почти сразу после начала войны. Никакого страха тогда не было, потому что в памяти еще была жива первая война, когда в местечке тоже побывали немцы. Старший брат бабушки по возрасту годился ей почти в отцы. Его звали Эли. Он был довольно зажиточным человеком, имел несколько мельниц и мануфактуру, которые, естественно, реквизировали большевики. Он ненавидел советскую власть лютой ненавистью, и поэтому ждал прихода немцев в надежде, что они помогут ему и всем остальным избавиться от этой власти. О том, что у немцев есть "решение еврейского вопроса" он и слыхом не слыхивал. Об этом никто не говорил, потому что еще буквально несколько дней назад Германия была союзницей СССР.
Довольно большая семья Эли жила в просторном доме, который почему-то так и не отобрали новые хозяева страны. Пришедшие на этот раз немцы были какие-то другие. На площади быстро соорудили виселицу, согнали всех живущих поблизости людей и на их глазах, сообщив, что принесли людям свободу, повесили пять человек - трех коммунистов и двух евреев, впрочем, среди коммунистов тоже были евреи.
Эли совсем не обрадовался тому, что их повесили, хотя с коммунистами у него были особые счеты. Хотелось бы понять, что будет дальше. Он был человек образованный, прекрасно знал немецкий язык, который так похож и непохож на идиш. И он решил, что на следующий день пойдет в комендатуру, чтобы попробовать вернуть себе свое имущество. К тому же у дочери Цили намечалась свадьба, и хотя ее жених Герш ему не очень нравился, он решил, что в сентябре сразу после Рош-а-Шана поженит их. Эли, сын раввина, религиозным человеком не был. Да, он конечно, носил кипу и ходил в синагогу, но это не мешало ему вести вполне светский образ жизни. После смерти отца, ребе Исроэла, он практически заменил его своим многочисленным сестрам и братьям. Он старался всем дать образование, отправляя учиться в разные города. Поэтому к началу войны моя бабушка Роза, уже имея двух маленьких дочерей, жила в Москве. По счастью, в Москве оказались еще несколько братьев и сестер, но большая часть семьи оставалась в Белоруссии...
На следующее утро Эли вошел в здание, которое немцы выбрали себе под комендатуру. Его сразу приняли. Он рассказал о своих проблемах, и ему пообещали, что разберутся, что все будет улажено, и они скоро сами к нему придут. Эли не понял, почему они должны приходить к нему, но не придал этому значения, может он просто подзабыл немецкий. Он обратил внимание, что по улицам стали ходить местные жители в новой форме, выданной немцами. Это были полицаи. Эли, уважаемый человек в местечке, с удивлением заметил, что эти полицаи вдруг стали смотреть на него с каким-то презрением.
Прошел еще день. Опять повесили несколько человек. На груди у некоторых была табличка "еврей". Просто "еврей".
Циля пошла в лавку. Прямо у ворот, как будто специально, ее поджидал Василь, он был в форме полицая. Циля знала, что нравится ему, да и он ей нравился, но чтобы выйти за него замуж, не могло быть и речи - отец никогда бы не позволил.
- Циля, я слышал ты скоро выходишь замуж за Герша? Так у меня есть для тебя подарок.
- С чего это ты собрался дарить мне подарки?
- Мы же соседи и друзья, правда, Циля?
- Ну так и подаришь на свадьбу.
- Неудобно. Этот подарок лично для тебя. Пойдем, он у меня дома.
Этого парня Циля знала всю жизнь, он казался ей очень добрым, и к тому же она чувствовала, что нравится ему. Зайдя во двор, Василь сразу повел ее в сторону сарая.
- Подарок здесь? - удивилась Циля.
- Да, здесь.
Циля была в этом сарае, когда еще была совсем девочкой и не ожидала ничего плохого, но как только они вошли, Василь набросился на нее.
- Ты чего?!
- У тебя же с твоим Гершем наверняка уже было.
- Да ты что? Как может быть до свадьбы?
- Ну тем более. Хоть успеешь узнать, что такое мужчина.
Василь больше не улыбался. Циля пыталась сопротивляться, но куда ей против здоровенного мужика. Ей казалось, что пока Василь насиловал ее, прошла вечность. "Что ж теперь делать?" - подумала она, когда Василь, набаловавшись с ней, отпустил ее. - "Меня же отец убьет и замуж я никогда не выйду. Что делать?".
Циля проревела всю ночь. Утром к ним во двор пришли немецкие солдаты и полицаи из местных, среди которых был и Василь. Всем велели зайти в дом. У полицаев были с собой канистры с бензином. Эли подскочил к немцу, с которым разговаривал в комендатуре:
- Что это? За что?! - он понял, что сейчас произойдет.
- Заткнись, жид, - немец ударил Эли по лицу.
Эли увидел, как в дом затаскивают его жену.
- Тащите его в дом, - скомандовал немец. - Патронов на них жалко.
Внутри оказались его сестра с мужем, которые жили по соседству. Вся большая семья была в сборе. Если бы не явственный запах бензина, можно было подумать, что все собрались на семейный обед.
Полицаи под руководством немцев приступили к экзекуции. Дом Эли быстро запылал, как факел. Сквозь гудение огня доносились крики людей.
А Василю казалось, что он видит, как вместе с дымом и пеплом улетает в небо душа Цили.
В этот день то была не последняя акция. Еще несколько домов с людьми сгорели тогда. А многих согнали в синагогу, где служил в свое время реб Исроэл, отец Эли, и сожгли там.
В самом конце войны, когда освобождали Белоруссию, военный корреспондент Арон Купершток на одном из первых танков, вошедших туда, подъехал к месту, где когда-то стоял дом его отца, отправившего его до войны учиться в Москву на журналиста. Местные жители ему все и рассказали. Арон поседел за один день.
Моя бабушка, младшая в семье, практически не знала своего отца и считала Эли отцом. Поэтому, когда родился я, вопросов, какое имя мне дать, не было.
Бабушка, дочь раввина, никогда не была набожной. Но всегда знала, что родилась в Пурим, а не 8 марта, как было записано у нее в паспорте. Перед каждым еврейским праздником она звонила в синагогу, чтобы точно знать, когда он точно начинается и заканчивается. А на Пейсах в доме всегда была маца, за которой я, когда подрос, выстаивал в Московской синагоге довольно длинные очереди. Как положено, на праздники готовились традиционные кушанья, суп с клецками и фаршированная шейка, и к нам всегда приезжал любимый бабушкин племянник Арон. Но был еще один день, когда он обязательно был в гостях у бабушки Розы. Это было 9 мая. После нескольких выпитых рюмок моя бабушка и Арон чаще всего плакали.
Когда в Израиле шла Шестидневная война, мы с бабушкой были на море в Паланге. Советская пропаганда орала о преступной израильской военщине, а моя мягкая добрая бабушка на все это твердо говорила одно: "Еврей не может быть не прав.". И я , несмотря на то, что был еще ребенком, понимал, что она имела в виду не какого-то конкретного еврея, а Израиль как страну. А во время каждого праздника мой отец брал аккордеон, и бабушка начинала петь свои еврейские песни на идиш, молодым и красивым, несмотря на прошедшие годы голосом.
Итак, я Эли, внук певицы Розалии Израилевны Купершток, названный в честь ее брата, сожженного вместе с семьей в его собственном доме, до конца дней своих буду ненавидеть фашистов любой национальности. Если бы часть рода моего прадеда ребе Исроэла к началу войны случайно не оказалась за пределами местечка, то люди никогда бы не узнали актера-фронтовика Владимира Этуша, киносценариста Льва Гроссмана, потерявшего здоровья в сталинских лагерях, писателя и переводчика Андрея Кленова (Арона Куперштока), конферансье Мосэстрады Рафаила Неймана, до восьмидесяти лет, выходившего на сцену. И, конечно, меня, автора этих строк.
И еще я точно знаю, что до конца моих дней в моей душе будут звучать песни моей бабушки. Я пишу этот рассказ сейчас, потому что потом просто некому будет об этом рассказать.