Давно собираюсь вытряхнуть из памяти на бумагу, или вот на цифровой носитель все, что осталось в этой самой памяти о моем послевоенном детстве, прошедшем в коммунальной квартире. А забирая шире – в коммунальном мире. Где и сама эта квартира, и двор, и школа, и пионерский лагерь, ну и вообще… коммунальное житье-бытье. Которое некогда и кем-то замышлялось как коммунистическое.
Не сказать, что начинаю совсем уж с чистого листа, кое-что уже написано и даже тем или иным способом опубликовано. Так и те разрозненные разноцветные кусочки я постараюсь тоже вместить в задуманную мною мозаику.
Итак, коммуналка. А что есть самый яркий, самый выразительный символ этого явления? Ну, конечно же, это бессмертное, от Высоцкого: «На тридцать восемь комнаток всего одна уборная»!
Вот с нее то, с уборной, я и начну. Итак:
УБОРНАЯ
Комнаток в моей квартире было не тридцать восемь, а всего семь, но семей притом восемь. Почему так, это я как-нибудь после, а пока все внимание уборной.
Заведение со славной историей! Насколько мне дано судить, это было, можно сказать, историческое наследие, дошедшее до нас, обитателей этой квартиры, соседей, коммуналистов, что ли (ну, не коммунистов же, и не коммунальщиков), от первообитателей этого жилища. А были ими, этими первообитателями, семья и пациентки доктора Нолле, очень известного в Москве начала двадцатого века врача-гинеколога. Он, доктор Нолле, пользовал (так это тогда называлось) исключительно семьи московского высшего света, вплоть аж до самого генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича Романова. И вот этот самый Нолле, вкупе с целой компанией преуспевших и продвинутых представителей московской трудовой интеллигенции - врачей, литераторов, инженеров, архитекторов – вложился в большущий доходный дом на Большой Никитской улице (он и посейчас красуется там с номером 31), квартиры в котором были заранее распланированы самими будущими их жильцами под свои занятия и нужды. Вот и доктор Нолле распланировал свою квартиру как домашнюю родовспомогательную клинику. Одна половина квартиры служила личными апартаментами доктора и жильем его семьи, а другая – собственно клиникой. Там были: палата, процедурная, комнатка акушерки, ну, и все службы, как-то: кухня, ванная, ну и конечно же, она, уборная. Да! И был этот доходный теремок оснащен всеми самыми-самыми фишками того времени: электричество, водопровод, канализация, центральное отопление, даже телефон! В общем, прогресс и цивилизация, и все как в лучших домах любого там Лондо’на, или того же самого Па’рижа! Была, все же, и одна сугубо национальная особенность - дровяная печь на кухне, а к ней, соответственно, дымоход и черный ход. Один, понятно, для дыма, а второй для дворника, чтобы дрова подтаскивал. Кстати, слово «черный ход», да и само понятие сегодня забыты, а тогда в наших, пацанских, кругах весьма ценимы. Но об этом я как-нибудь после, к случаю… Да, а в противоположность, так сказать, в антитезу черному ходу, был и ход парадный, или попросту парадное. Но о ней (о нем?) тоже как-нибудь после.
Писано мною все это не по глубоким архивным расследованиям, и не из подглядывания в «Википедии», а исключительно по услышанным и запомнившимся из детства проговорам взрослых. Так что и цена написанному сами судите какая…
Конечно, в мое время никаких таких личных апартаментов, палат и процедурных уже не было, а вот уборная – она была.
Этакое, я бы сказал, щелевидное помещение, в ширину едва пройти, в высоту не допрыгнуть, в длину – едва добежать (до унитаза). Кафельный пол, зеленым выкрашенные стены, двадцатипятисвечевая лампочка в потолке под вечно пыльным колпаком, фаянсовый унитаз с отдельно стоящим деревянным стульчаком, чугунный, но, тем не менее, заржавевший, сливной бачок под потолком со спусковой ручкой на медной цепочке – все из ноллевских времен. Современными были только клочки газет, наколотые на гвоздь в стене. Тогда газеты выписывали почти все соседи, так что это добро на гвозде не переводилось. И было даже негласное ответственное лицо, коему свыше вменялось следить, чтобы эти, по факту уже не пропагандистские, а гигиенические материалы не несли на себе чего-нибудь этакого, в данном их положении недозволенного (в первую очередь, естественно, портретов вождей. Эти клочки, к слову, кроме прямой гигиенической функции, несли еще и функцию нынешних дезодорантов (слова такого тогда еще не было), но это только в сочетании со спичками. Конечно, обязанности ответственного лица одной этой функцией надзора не ограничивались, однако остальные были не так просты и очевидны. Но это, опять-таки, уже не собственно детские впечатления, а шепотки взрослых. В свое время я таки узнал, кто же в нашей квартире был этим самым ответственным лицом, и как оно здесь завелось. Но об этом опять-таки как-нибудь после, при случае.
Хотя комнаток у нас в квартире было всего семь, но народу набиралось где-то за тридцать, причем почти все так или иначе трудоустроенные. Да и которые не трудоустроенные, две старушки – старуха Корецкая и старуха Райхман – были пташки ранние. Так что часам к семи утра, когда всем кому куда: в школу, в институт, на работу - у дверей уборной выстраивалась нетерпеливая очередь.
О, очередь! После самой коммуналки – наиважнейшая и наиглавнейшая примета коммунального быта, да что там быта! Всей жизни тех времен! Да и что жизни! Жития, житухи… Но нашего брата и сестры, детей - то-есть, - она касалась все же не вплотную, этак бочком. Разве что, если выкинули что-то уж край дефицитное – ну, там, гречка, мука, дрожжи – и очередь с номерами (чернильным карандашом на ладони или на запястье). Вот тут уж объявлялась всеобщая мобилизация, и нас всех мамки-бабки сгоняли под этот карандаш… Но это отдельная песня и, наверное, для другого певца. Хотя посмотрим…
Так вот, утренняя очередь в уборную. Класса до третьего она меня не касалась – худо-бедно обходился горшком. Но потом все же пришлось испытать всю ее прелесть в полной мере на себе. Как уже в последующие времена гениально сформулировал Жванецкий: «Течение времени зависит от того, с какой стороны двери в туалет находишься…». Этот всеобщий закон у нас усугублялся еще некоторыми конструктивными особенностями нашей уборной. Точнее, ее двери. Еще точнее – самопадающим крючком, которым эта дверь запиралась изнутри. Я и посейчас убежден, что это приспособление пришло к нам, со всем остальным, тоже еще из ноллевских времен. А уж почему за последующие пятьдесят лет, и даже после Великой Октябрьской Социалистической Революции, его никто не заменил, об этом можно только гадать. Но я этим заниматься не буду.
Теперь представьте: некто покидает уборную таким образом, что откинутый крючок, при излишне энергичном закрытии двери падает и попадает прямиком в свою петлю. А если этот самый некто еще и забывает выключить за собой свет, что вообще-то по коммунальной жизни наказуемо, то получается полномасштабная картина маслом. Первый страждущий тыкается в запертую дверь, замечает лучики света из дверных щелей и покорно устраивается ждать. За ним подходит, второй, третий и так далее… В общем, эпизод из игры в «Замри!» Действительно, была такая. Девчачья, правда, игра, в пацанской среде не популярная, но тем не менее…
Но игру это напоминало недолго. Сначала возникало естественное нетерпение, потом сердитое недоумение, потом возмущение, стук в дверь, окрики и, наконец, озарение: «Так это ж как в прошлый раз!», - ну а уж потом наступало время принятия мер. Ничего решительного – просто кто-то приносил нож, и с его помощью откидывался коварный крючок. Что мне сейчас удивительно – это все повторялось из раза в раз хоть и не ежедневно, но нередко, и всякий раз воспринималось как - ах, какая неожиданность!
И в общем-то все, конечно, догадывались, кто этот проказник, вернее старушка-проказница, и меры по горячке предлагались самые жесткие, от общественного порицания до «телеги» в домоуправление на предмет выселения. Но к вечеру, когда все сползались ото всюду до дому, пыл иссякал до следующего раза.
Но, конечно же, такими вот сортирными делами коммунальная жизнь далеко не исчерпывалась. Не исчерпывается ими и моя детская память. Поэтому, надеюсь, повествование это надолго вплетено в ткань моей жизни.