Я смотрю через сетчатую не первой чистоты икейную занавеску и далеко не самое ровное в мире стекло однушки на Северо-Востоке на сырой и покрывающийся прогалинами двор с эклектичным пейзажем будничного полудня. В центре торчит неприглядная электроподстанция с выцветшим граффити на воротах и как бы уставшим твердить одно и то же и оттого потускневшим значком «Опасно!», чуть поодаль один упитанный мужчина в пиджаке горячо возражает другому, тощему и в пуховике, выпуская клубы пара из открытого салона машины, беспородная собака, возбужденно раскапывая кучу снега, останавливается и нюхает какашку другой собаки, человек в бесформенной шапке отрывает взгляд от телефона и смотрит на кирпичную стену с блестящими окошками, в одном из которых он, вероятно, видит свое отражение. Кирпичная стена поднимается отвесно вверх, много-много раз повторяясь одинаковыми этажами с чуть-чуть по-разному застекленными балконами и заканчиваясь холодными железными перилами перед будкой лифтовой шахты, где кто-то отважный когда-то оставил не слишком глубокомысленный месседж, находчиво вписав буквы в квадратики белой плитки и тем самым как бы решив коллективный ментальный сканворд с плохо поддающимися словесной формулировке вопросами, но всегда имеющий один четкий ответ — порядком полинялый, однако все еще читаемый. Взгляд пробирается сквозь путаницу веток и капель, разыскивая и находя пока еще не готовый, сыпучий и рыхлый, но все же узнаваемый месяц апрель. Спи еще, весна, засыпай, рано еще, еще целых четырнадцать дней.
Отдаленными трубами изогнулись голые деревья, толстой валторной выперлось здание котельной, два брата-дома на горизонте стоят гигантскими литаврами, молча ожидая ключевого места в сюите — к нему нужно подвести, так просто, само по себе, не прозвучит. Снег на крышах, на лоджиях, на ложах, пустых пока и занятых деловыми зимними птицами — пока не вернулась южная элита. Фортки хлопают, клаксоны крякают, воет сирена, стучит о мусоропровод в глубине межэтажья сосед — все говорит о том, что здесь готовится невероятный, грандиозный отчетный концерт. Дай ноту ля, говорит бомж сороке, и слушает, морщась от ее фальшивого голоса. Ты не строишь, говорит он, вообще не строишь, даже мне это очевидно.
По грязному дну оркестровой ямы ползают туда-сюда грузовичковы и газелькины, таскают туда-сюда разнообразный хлам. Весна ворочается, выпрастывает свои замутненные зенки, не в силах встать, заворачивается в туман. Кулиса приподнимается, показывается личико конферансье — какое-то время смотрит, вертит носом. Туман медленно ложится на всех, на рубль, на доллар, на предложение со спросом, на агентов влияния и простых сонных инфлюенсеров. Мокрый звук размазываемого февраля ложится непрерывным джазовым шаффлом на фоне оркестра, натужно тянущего «ля», чавканья кед, простудного кашля, неразборчивого шепота.
Московская весна закутывается в пухлое одеяло, сотканное из пестрых лоскутов отклеившихся от бетонных заборов праздничных афиш, наполовину соскобленных с подъездной двери объявлений, устаревших анонсов, потерявших актуальность транспарантов, неоплаченных штрафов и недавно удаленных фотографий, не удостоившихся места в долговременной памяти.
Берлинские июнь и июль, синхронно вдыхая и выдыхая нагнетаемый в их мощные легкие воздух, продолжают покоиться в искусственной коме за тонкой прозрачной занавеской мягкой европейской зимы — так, что их стройные и мирно отдыхающие, сплетенные друг с другом античные тела можно беспрепятственно наблюдать даже в середине февраля, когда ты осторожно следуешь по узкой полосе асфальта, рискуя сверзиться с велосипеда в неслыханных размеров сугроб и внутренне чертыхаясь, пока над мерцающими огоньками высоких человеческих жилищ движутся туда и сюда, словно бы гонимые цифрами статистики и экономическими санкциями, но в действительности просто подчиняющиеся законам природы холодные массы воздуха и шершавощекие и тучки-тучки-беженцы.
2016 — 2021