Леонид Ильич Брежнев хмуро взирал со стены на происходящее в кабинете заводского парторга. Хозяин кабинета — бывший фронтовик – худой мужчина в габардиновом пиджаке с лоснящимися локтями нервно ходил из угла в угол, и в такт его шагам раскачивалась песочная шелковая бахрома висящих на стенде вымпелов «Победитель социалистического соревнования».
— Непорядок это, Екатерина Ивановна! Передовик производства и беспартийная. Молодежь нуждается в примерах, а ты этого понять не хочешь.
Женщина, сидящая напротив, промолчала, лишь раздраженно одернула рукав зеленой вязаной кофты. Упрямая морщина на лбу еще глубже залегла между тонких бровей, да резче обозначились складки вокруг рта. Сутулясь, она выглядела старше своих лет, на висках, крашеных хной, пробивалась седина.
— И от общественной работы ты отказываешься, - продолжил нотацию Петр Семенович, устало плюхаясь на стул. — В заседаниях профкома, Горохова, ты не участвуешь, в народную дружину тоже не записалась.
— Семья у меня, некогда. План я перевыполняю, чего еще надо? — буркнула та в ответ, не отрывая взгляда от растрескавшейся краски на полу.
— А у других, значит, семей нет? – хмыкнул парторг. — Заладила... Подавай заявление в партию, Катерина, руководство поддержит и я тоже.
— Мне на пенсию скоро, какая из меня партийная?! — зло отрезала посетительница, вскинув, на собеседника взгляд. — Дочки подрастают, я ради премий и колочусь, пятилетки выполняю. Зачем мне канитель с вашей партией сейчас?
— С вашей партией?! — оглушительно хлопнул ладонью по столу мужчина. — Ты говори да не заговаривайся, Екатерина Ивановна, так и до антисоветчины дойти недолго.
Он нервно рокировал перед собой чернильницу и гипсовый бюстик Ленина.
Женщина, вздрогнув, поджала ноги в массивных черных туфлях под стул и зачастила:
— Ой, Петр Семенович, простите, ляпнула сдуру. Куда мне устав учить на старости лет? Малограмотная я, шесть классов всего. Лучше я снова повышенное обязательство на себя возьму да в самодеятельности буду участвовать.
— Поёшь ты, Катерина, здорово! Талант у тебя, одно слово. Весь наш хор вытягиваешь голосищем своим, — сразу же размяк парторг. — Даже меня проняло пару раз.
— Так вы попросите директора выделить деньги на новые костюмы, Петр Семенович! Праздничный концерт скоро, репетируем.
— Ладно, Горохова, иди уже, похлопочу.
В украшенное транспарантами и шарами фойе доносилась ликующая мелодия: «Клен зеленый, да клен кудрявый, да раскудрявый, резной.»
На излете последней ноты на сцену хлынули аплодисменты, зрители неистовствовали от восторга. Солистка хора Екатерина Ивановна, кланялась, прижимая руки к груди, как настоящая артистка. Без улыбки смотрела она в полумрак зрительного зала заводского Дома культуры. Ей безумно нравилось происходящее, она ощущала власть над бесконечными шеренгами безликих людей там, внизу под сценой. Отовсюду раздавались крики: «Браво!», зрители требовали, просили, умоляли спеть еще. Впитав звуки признания до конца, она степенно вышла вперед к микрофону, который только что установила самая юная участница самодеятельности Людочка Сироткина. Рядом устраивался на стуле баянист. Волна восторга стихла, и стало слышно, как хор, шурша юбками, уходит со сцены.
Наконец, в томительной тишине баян завел новую трогательную историю.
— Темная ночь... — сильный грудной голос полился со сцены. Он обволакивал слушателей глубоким тембром, затопив собой все пространство. Зрители эмоционально откликались на каждую филигранную ноту простой мелодии. Кто-то утирал слезу, кто-то шептал соседу: «Как же душевно поет! Наизнанку выворачивает прямо!». Тот в ответ торопливо кивал, отмахиваясь, не мешай, мол, слушать.
С первого ряда то и дело сверкала вспышка фотоаппарата, корреспондент районной многотиражки делал репортаж с концерта, посвященного Дню Победы. На следующий день эти снимки перепечатала областная газета в своей статье под заголовком «Когда поет душа».
Пришли за Гороховой в середине рабочего дня где-то через неделю. Вначале она спокойно выслушала вошедших, кивнула, не торопясь отключила станок, сложила инструменты в привычном порядке, обтерла руки тряпкой и направилась к двери. Лицо женщины казалось отрешенным, словно происходящее совершенно ее не касалось. В грохоте станков работницы цеха не расслышали ничего, ошеломленно наблюдая, как двое в штатском уводят ее с собой.
В обеденном перерыве весь завод обсуждал шокирующее событие.
— Да что же это творится, товарищи?! — на всю столовую вопрошала комсомолка Сироткина, размахивая подносом. — Надо писать открытое письмо в ЦК партии, не тридцать седьмой год на дворе!
На том и порешили. Хотя близкую дружбу солистка хора ни с кем в коллективе не завела, но уважением пользовалась, за многие годы ее фотография намертво приклеилась к Доске Почета. Однако, вскоре фотография оттуда исчезла, оставив после себя квадратик невыгоревшей краски.
Стылый ноябрьский день скупо делился светом с самым большим залом областного суда, который в тот день еле вместил всех желающих. Процесс объявили открытым, и бывшие коллеги Екатерины тоже смогли попасть внутрь на судебное заседание. Люди взволнованно жались друг к другу на скамейках, поглядывая туда, где золотом поблескивали кокарды на милицейских фуражках охранников по краям скамьи подсудимых.
На островке отчуждения обвиняемая не обращала внимания на зрителей, не искала глазами знакомые лица, ее интересовал только состав суда. Она внимательно разглядывала народных заседателей, занявших свои места. Ими оказались две немолодые женщины в строгих темных костюмах. В этом подсудимая усмотрела для себя хороший знак. Они должны были проявить снисхождение, тем более, что этот год объявлен в СССР Годом Женщины. Наверняка суд учтёт отличную характеристику с места работы, обилие почетных грамот и звание ударника труда. Нет, она отказывалась верить в возможность сурового приговора. «Дадут года три условно, не больше», - думала женщина, бросая угрюмый взгляд на судью. Сожалела Екатерина лишь о сломанной карьере. Теперь придётся бросать хорошую работу и переезжать куда-то.
В начале заседания обвинение в государственной измене прозвучало тем страшнее, чем обыденнее оно было зачитано сухим протокольным языком. Первый же свидетель пояснил, что узнал обвиняемую по фотографии в газете, и назвал ее настоящее имя и фамилию — Антонина Маркова, а также кличку «Тонька-пулемётчица». Так прозвали ее заключённые фашистского лагеря для военнопленных в годы войны, где она служила штатным палачом, казнив сотни человек. Немцы сами гнушались этой «должностью», но хорошо платили ей деньгами и одеждой убитых. Доводилось Антонине расстреливать пойманных партизан целыми семьями с детьми. Каждое слово свидетеля обвинения камнем падало в тишину потрясенного зала.
— Я исполняла приговоры, их бы все равно убили. Это была просто работа, я ее делала, — сухо ответила подсудимая на вопрос прокурора.
— Душегубка! — невыносимо звонкий женский голос взвился под потолок, перекрыв оглушительную реакцию людей.
Антонину Маркову приговорили к расстрелу. На дверях Дома культуры еще долго висело объявление о том, что все репетиции заводского хора отменены.