Смирновы

По воспоминаниям Зои Романовны
Панковой 1936г.р.
Уроженки деревни Грибаново
Медынского района
Калужской области

Как только Роман и Татьяна поженились, сразу отделились от родителей. Молодой супруг работал в сельсовете секретарём. Семье был выделен небольшой домишко, который пустовал уже несколько лет. Приданого у Татьяны, можно сказать, не было. Откуда ему взяться, если мать схоронили давно, а отец так больше и не женился, один поднимал своих одиннадцать детей. Да и Роману родители особо ничем не могли помочь. Но молодожёны были счастливы от того, что теперь они семья. А хозяйство дело наживное.
Через год родилась дочка. Роман собственноручно заполнил бланк свидетельства о рождении, поставил печать и отправился в роддом. Не хотел рассказывать жене новость раньше времени. Но, взяв на руки малышку Зою, не выдержал:
– Мне предлагают место в некрасовской школе.
Татьяна недоверчиво покачала головой:
– Ты же только поступил в институт. Да и ходить до Некрасова  не сможешь – далеко очень.
Роман, не переставая разглядывать личико дочки, улыбаясь, ответил:
– Учителей у них не хватает, поэтому рады и сейчас взять. А ходить далеко не придётся: жильём обеспечат.
– Ну, тогда о чём разговор? – прижалась Татьяна к мужу. – Ты у меня башковитый – справишься.
На новом месте Смирновы прижились легко. Подружились с такими же молодыми семейными парами, и совсем не чувствовали себя пришлыми.
Зоя росла здоровой и смышлёной. Она уже начинала говорить и делать первые шаги, когда у Смирновых по случаю какого-то праздника собрались гости. Веселье было в самом разгаре, а девочку пора уже спать укладывать. Женщины так хорошо пели, что Роман не решился отвлекать жену. Отнёс дочку в тёмный чулан, куда на лето ставили кровать, спасаясь от мух и комаров, уложил в кроватку:
– Баю-бай, баю-бай, дочка Зоя, засыпай.
Ему показалось, что дыхание девочки стало ровным, решив, что та заснула, на цыпочках пошёл к двери.
– Тятя!
Роман вернулся:
– Скажи «папа».
– Папа, – пролепетала Зоя.
Отец снова побаюкал своё чадо, и опять направился к гостям – не терпелось присоединиться к общему веселью. Но, как только дошёл до дверей, снова услышал:
– Тятя!
– Надо говорить «папа».
– Папа, – послушно повторила Зоя.
Позже, проводив гостей, Роман выговаривал жене:
– Зачем ты учишь Зою старым словам?
– Так все так говорят, – пожала Татьяна плечами.
– Ну, допустим, в нашей семье родителей называют «папаша» и «мамаша».
Татьяне такое обращение не то что бы не нравилось, просто было непривычным. Но спорить с мужем не хотелось:
– Хорошо, будешь у нас тоже папашей.
– Ты не поняла! Я учитель – моя дочь должна говорить грамотно. Как я смогу требовать с учеников, если собственных детей не смог научить?
– Так, как тебя Зойке называть-то? – совсем растерялась Татьяна.
– Меня «папа», а тебя «мама».
Татьяна уважала мужа, а спорить не любила вообще, поэтому легко согласилась:
– А по мне так звала бы, как все вокруг называют. Но раз ты считаешь, что надо по-правильному, будь по-твоему.
Как-то раз, когда Зое было два года, случилось так, что её не с кем было оставить.
– Ну, не запирать же её в доме одну, – расстроенно смотрела на мужа Татьяна.
Роман задумчиво смотрел на дочку, спокойно допивающую молоко из большой кружки. Потом решительно встал:
– Одевай. В школу возьму.
– Да как же! – всплеснула руками Татьяна. – Мешать, поди, будет.
– Ну, как-нибудь займу её.
В школе Роман Васильевич усадил Зою за парту, дал лист бумаги и карандаш:
– Рисуй.
Думал, дочка увлечётся и не будет никого отвлекать. Но та беспрестанно вертела головой, разглядывая учеников. Те сначала просто улыбались малышке, потом начали строить рожицы. Роман Васильевич долго пытался привлечь внимание школьников, задавая вопросы и вызывая к доске. Но, когда в середине урока класс вовсю веселился, не обращая внимания на замечания учителя, Роман Васильевич не выдержал. Одной рукой сгрёб листик и карандаш, другой вытащил дочку из-за парты:
– А ну, пошли!
Зоя упиралась и плакала:
– Не хочу пошли. Хочу лисовать.
Подойдя к техничке, усердно моющей полы в коридоре, Роман Васильевич попросил:
– Присмотрите, пожалуйста, за Зойкой – никакого сладу нет.
– Иди-иди, Роман Васильевич, – охотно откликнулась та на просьбу, – я вот туточки её посажу. Пущай рисует.
Но Зоя рисовать уже не хотела. Насупившись, наблюдала за тряпкой, намотанной на длинную палку: швырк-швырк, туда-сюда. А когда тётя перестала мотать тряпкой из стороны в сторону и ушла, прихватив с собой ведро с водой, Зоя совсем заскучала. Решив, что дома веселее, слезла с высокого стула и пошла на улицу. Дом был рядом, дорога знакома – они с мамой часто здесь ходили.
Забравшись на крыльцо, Зоя толкнула дверь. Заперто. Но во дворе тоже есть, чем заняться. Можно, например, куличики лепить. Наковыряв земли, Зоя старательно утрамбовывала её в какой-то черепок. Вдруг услышала совсем рядом с собой странный звук: «Хрюк-хрюк».
Подняв глаза, Зоя увидела странное создание. Раньше она никогда не видела поросят. Поэтому длинная морда с круглым розовым носом и двумя дырочками в центре произвели на неё впечатление. Стало ещё страшнее, когда поняла, что это чудище смотрит прямо на неё. Маленькие чёрные глазки показались Зое злыми. А ещё странный хвост, скрученный так, как не могут скрутить ни кошка, ни собака, торчал и подёргивался.
Зоя не отрывала глаз от чудища и не шевелилась. Страх сковал руки и ноги. Она даже закричать не могла. Вдруг поросёнок снова хрюкнул и подпрыгнул. И вот тут Зоя ожила. Не помня себя, вскочила, и в одно мгновение оказалась на самом высоком месте – на лавке, что стояла на крыльце. Поросёнок убежал – тоже, видимо, испугался. Только Зоя этого не видела. Она голосила во всё горло, стараясь не смотреть в ту сторону, где повстречалась с чудищем.
В школе в это время началась перемена. Техничка заглянула в класс:
– Роман Васильевич, Зойка-то убегла куда-то.
Не слушая дальше никаких объяснений, встревоженный отец выбежал на улицу. В надежде, что дочь пойдёт домой, повернул к своей калитке. Услышав громкий рёв, припустил ещё быстрее. Взял на руки трясущуюся Зою, прижал к себе:
– Что случилось, моя хорошая? Кто тебя обидел?
Зоя показывала пальцем в сторону, где недавно играла, но там никого не было. Рассказать тоже не могла – не знала, как называется это чудище.
Вечером пришла мама. Зоя всё ещё всхлипывала и боязливо поглядывала на дверь. Родители долго ломали голову над тем, кто в их тихой деревеньке мог так напугать ребёнка.
– Кто мог такое сделать? – поглаживая дочь по голове, спрашивала Татьяна мужа.
– Не знаю, – качал тот головой, – никого рядом не было.
– Но Зоя раньше никогда на лавку не залезала. Она просто не может ещё это сделать.
Никому в голову не пришло, взять с собой дочку в сарай. Уж там-то она непременно показала бы родителям страшного зверя, который напугал так, что долгое время Зоя заикалась.
Вскоре после этого случая в их семье появилась Рая. А ещё через три года началась война. Взрослые тревожно говорили странные новые слова. Зоя не понимала их смысла и удивлялась, почему мама плачет, провожая папу. Раньше, когда он уезжал на какие-то экзамены, мама просто шла с ним до калитки и всё. А теперь плакала, не переставая. Иногда только спохватывалась:
– Зоя, Рая, обнимите папу. Уезжает он на войну.
Сёстры послушно прижимались к папе:
– А ты скоро приедешь?
Роман целовал дочек:
– Маму слушайтесь. Помогайте ей. Она скоро вам ещё сестрёнку принесёт. Или братика.
На пятый день войны родилась Люда.
Как справлялась бы Татьяна с детьми – неизвестно. Но в начале лета к Смирновым в гости приехала младшая сестра Ксения. Вот она и помогала. Въезд в Москву вскоре после начала войны закрыли. Так Ксения и осталась в семье сестры.
Тем временем приближалась осень. А вместе с ней всё ближе подходили немецкие части. Согласно директиве, весь колхозный скот угоняли из деревень за Москву, чтобы не достался врагу. Часть личных коров тоже присоединили к общему стаду. Лишь самые отчаянные оставили своих бурёнок:
– Авось в нашу глухомань немцы не придут. Чего им тута делать-то? – рассуждали бабы, глядя вслед колхозному стаду.
Но немцы в Некрасово всё же пришли.
Хоть зима и не вступила в свои права, брод через речку уже замёрз.  Местная детвора даже опробовала его. Добегут, бывало, по дороге, что тянется над крутым берегом до околицы, подлезут под жердь, что перекрывает вход в деревню, и резвятся на окрепшем ледке, пока не стемнеет.
Сегодня все сидели по домам: какая-то тревога витала в воздухе вместе с лёгкими снежинками. Ближе к полудню бабы не выдержали, стали собираться кучками. Кто на колодец пойдёт да задержится там, судача с товаркой. Кто на крылечке с соседкой присядет, порассуждать о том, что ждёт завтра.
Татьяна, укутав Люду в одеяло, сидела на лавке рядом Зоей и Раей. Пришли соседки, пристроились на ступеньках крыльца. Прислушивались:
– Чу! Летит. Наш иль нет?
– Да какой наш. Слышь, как гудит? Небось бомбовоз ихний.
– Немецкий? Москву что ль бомбить полетел?
– Вот ироды проклятущие!
Зоя вглядывалась в мутное небо, но ничего не видела.
Подружка, что пришла вместе со своей мамкой, поманила тихонько Зою:
– Айда кататься!
Слушать разговоры взрослых надоело, и девочки спустились с крыльца. Чинно, неспеша, отправились к калитке:
– Иди потихоньку, – толкнула подружка Зою, – а то окликнут и не пустят.
До соседнего дома шли медленно, а потом взялись за руки и побежали.
Но покататься им сегодня не удалось. Только спустились к броду, как увидели, что вдоль берега идут двое мужчин. Увидев девочек, те остановились. Рассматривали издалека. А подружки, не сговариваясь, развернулись и побежали домой. От калитки начали кричать наперебой:
– Там дядьки чужие.
– Мы на брод пришли, а они идут…
– Какие дядьки? – всполошились женщины.
– Ну, такие… В пальто зелёных. В кепках зелёных…
– И сапоги чёрные, блестящие, – выдохнула Зоя самый главный довод, который, по её мнению, должен был объяснить всё.
Женщины притихли и стали ждать, то и дело поглядывая в сторону околицы. Все понимали, что это были немцы. Но в деревню эти двое не пришли. В сумерках женщины разошлись по домам.
Татьяна загнала старших дочерей на печку отогреваться. Сама занялась делами. Зоя наблюдала за мамой и от скуки разглядывала привычную обстановку своего дома. Вот в центре большой стол – за ним вся семья обедает. Напротив стоит кровать рядом с печуркой. Труба от неё тянется высоко-высоко, почти до самого потолка. Там она вставлена в трубу большой печки. Это чтобы дым уходил на улицу, а не в дом.
А в углу дверь ещё в одну совсем маленькую комнатушку. Там помещалась только узкая кровать да под книжными полками прижимался к стене небольшой стол. Сейчас на нём всё сложено аккуратно. А когда папа был дома, там грудились учебники, стопки тетрадей, всегда стояла чернильница, и на неё пёрышком облокачивалась ручка. Зоя вспомнила, как папа что-то писал: «Вот почему у него всегда чисто и красиво получалось?» Когда папа разрешал Зое написать палочки и крючочки, на листе всегда получалась клякса.
Больше Зоя ничего не успела подумать. В комнату вошло сразу много немцев. Сосчитать их Зоя не смогла – умела пока только до пяти. А этих было больше. Они сразу начали распоряжаться, вынимая из печки чугунки. Потом накидали на пол соломы и улеглись спать. В папиной комнате на кровати расположился офицер.
Днём, правда, все уходили чистить дороги. Снегу навалило много, и каждый день новый снегопад добавлял ещё, заваливая всё, что расчистили вчера. Немцы сгоняли местных жителей, чтобы быстрее справляться с работой. Татьяну пока не трогали – видели, что младенец на руках. В доме Смирновых оставался только повар. Зоя запомнила, что его зовут Алекс. Он сам топил печку и готовил еду. Вечером, уставшие, продрогшие и промокшие немцы возвращались. Печки для просушки одежды не хватало. Растапливали печурку. Раскаляли так, что труба краснела. Татьяна жила в постоянном страхе: как бы пожар не наделали. Подходила к немцу, закидывающему в печурку очередные поленья, и пыталась объяснить:
– Пан, нельзя столько, – вскидывала руки вверх, – фух-фух! Пожар будет.
Немцы её не понимали. Или делали вид, что не понимают. Только смеялись и продолжали раскалять печурку.
Потом все ложились спать. Кто, накидав соломы, укладывался на пол, кто занимал широкую лавку, кто устраивался на печке. Офицер куда-то переселился, поэтому Татьяне с детьми оставили кровать. Как они там помещались одному Богу известно.
Но Татьяна радовалась тому, что дочки и сестра спали с ней. Ещё до прихода немцев она напекла хлеба и закопала его за домом в снегу. Теперь, улучив минутку, приносила замёрзший ситник, и прятала под одеяло. Едва немцы засыпали, отщипывала оттаявший кусочек, и давала детям. Глупые, голодные девочки никак не могли дождаться, когда во рту окажется холодная шершавая корочка или отсыревший мякиш. Хныкали:
– Мама, дай хлебушка, – Татьяна опасливо прикрывала их одеялом, шикала:
– Тише, глупые, дайте немцам заснуть. А то ить отберут.
Но сёстры так хотели есть, что не слышали никаких доводов, продолжали ныть:
– Мам, есть хочу.
Утром немцы снова уходили. Алекс сгребал в кучу солому и принимался хозяйничать у печки. Татьяна робко пристраивала свой чугунок с картошкой и отходила к детям. Немец пытался с ней говорить. Конечно, ни она по-немецки не понимала, ни он по-русски не знал ни слова. Но было ясно по фотографиям, которые показывал Алекс, что рассказывает он о своей семье.
Татьяна старалась накормить дочек до возвращения немцев. Видя, как скудно они питаются, Алекс частенько подкладывал в их миску из своего чугуна кусочек мяса, или отрезал хлеба. Даже маслом его иногда намазывал.
Татьяна дочерям позволяла есть угощенье, сама же не прикасалась к немецкой еде. Боялась дать повод думать о себе плохо. Но Алекс ничего такого себе не позволял. А вот другой немец из тех, что квартировали в их доме, однажды всё же подкараулил Татьяну в сенях, и попытался обнять. Она вырвалась, вбежала в дом и забилась в угол за печкой. Алекс, заподозрив неладное, начал расспрашивать. Только что могла сказать Татьяна, если ни одного его слова не понимала. Взглянув на вошедшего вслед за ней солдата, Алекс догадался, в чём дело. Улучив минуту, рассказал о своих догадках офицеру, что раньше спал на кровати в комнате Романа. Офицер долго орал на солдат. Те слушали молча, опустив головы. А потом вдруг расхохотались. С тех пор к Татьяне никто из них даже не подходил.
В декабре припрятанный в снегу хлеб закончился. К этому времени и у немцев стало плохо с едой. Все запасы овощей, что были в деревне, они давно съели. С подвозом провианта для солдат тоже что-то случилось. Теперь, чтобы как-то увеличить количество выпекаемого хлеба, они перетряхивали сеновалы, собирали сенную труху, и добавляли эти семена диких трав в муку.
Однажды, когда все немцы были на работах, Алекс тоже вышел, то ли по нужде, то ли на колодец. В дом вошёл солдат. Начал рыскать по дому. Кроме сундука, у Смирновых никакой мебели не было. Вот к нему и подошёл немец. Откинул крышку и начал рыться в тряпье. Поживиться там было нечем. Тёплую одежду забрали уже давно. Вещей Романа не осталось совсем никаких – растащили в первые же дни. Всё богатство, оставшееся нетронутым, заключалось в детской ношеной одежонке. Но вдруг, докопавшись до самого дна, немец распрямился и торжественно потряс перед Татьяной маленьким мешочком. Она не смогла кинуться к нему, чтобы умолять не трогать эту драгоценность – ноги стали ватными. Пара горстей манки – это всё, что оставалось для маленькой Люды. Татьяна, сдерживая слёзы, показывала на малышку:
– Это для неё. Не тронь, пан. Пожалей дитя.
Немного поколебавшись, словно раздумывая, как поступить, или прислушиваясь к внутренней борьбе, немец швырнул мешочек назад в сундук и вышел из дома.
Декабрь ещё только перевалил за середину, а между деревенскими бабами упорно ходили слухи, что немцев погнали от Москвы. Кто принёс эту весть и откуда, неизвестно. Только всё чаще, оборачиваясь к востоку, прислушивались: не стреляют ли? Но во всей округе по-прежнему было тихо. А вот немцы стали не такими доброжелательными, как вначале.
В один из дней стали всех выгонять на улицу. К Татьяне тоже подошёл солдат:
– Матка, шнель, шнель, – и автоматом стал показывать, чтобы она шла на улицу.
Видя, что немец не очень торопит, понимая, что гонят их неспроста, Татьяна увязывала в узлы, что попадалось под руку. Старалась брать только самое нужное: одежду, чугунок, ложки. Одев дочек потеплее, завернула Люду в одеяло, подхватила узлы и вышла на улицу. Огляделась. Бабы так же, как она, с узлами и детьми уходили из деревни.
– Рая, держись за подол. Зоя, возьми Раю за ручку. Ксения, не отставай.
Младшая сестра, тоже с узлами, шагала чуть сзади. Татьяна идти далеко не могла – с ребёнком на руках да двумя узлами тяжело. Понимая, что не дойдёт до соседней деревни, где жили родители Романа, добрела до общей деревенской бани на берегу реки и вошла в неё. Там уже нашли прибежище две женщины, мать с дочерью, и мальчонка лет тринадцати, их сын и внук. Днём он вечно где-то пропадал. Приходил, когда Татьянины девочки уже засыпали. Однажды пропал и не появлялся несколько дней.
– Убили, видно, надёжу мою, ироды, – всхлипывала бабушка.
– В неметчину угнали, наверно, мою кровиночку, – вторила ей мать мальчишки.
– Да погодите вы его оплакивать, – успокаивала Татьяна, – может, ещё отыщется. А то пошли сами поищем.
– Как поищем, – встрепенулась мать.
Татьяна поднялась:
– Пошли, покуда можно по деревне ходить. Я видала, бабы домой к себе ходят за подушками, да одеялами. Вот и мы пойдём. А сами по сторонам посмотрим. Может, увидим. А не увидим, так услышим, кто чего говорить будет. Может, кто чего знает.
Подушки и одеяла женщины принесли. Но про мальчишку так ничего и не узнали.
В бане было холодно. Топить было страшно – боялись, что их обнаружат. Но и замерзать не хотелось. Посовещавшись, всё же решили протопить хоть немного. Поскольку топилась баня по-чёрному, маленьких уложили под полок, завесили тряпьём, чтобы дым не так проникал к девочкам. Зою одели и выпроводили на улицу. Одной ей было скучно и немного страшно. Прохаживаясь вдоль стены от двери до угла, Зоя ждала, когда же позовут назад. Вдруг внимание привлекла дощечка на завалинке. Раньше Зоя её не видела. Подошла ближе. Там была нарисована красивая женщина. Голова покрыта большим красным платком. Только концы не завязаны под подбородком, как у деревенских тётенек, а просто спадают вниз. А ещё над головой этой женщины был нарисован золотой круг.
Зоя хотела взять картинку в руки, но почему-то не сделала этого. Просто смотрела. И так ей было хорошо и спокойно. Казалось, даже теплее стало.
– Это ты меня греешь? Спасибо, тётя.
Женщина на картинке молчала, только улыбалась ласково, по-доброму. Зоя хотела ещё с ней поговорить, но тут позвала мама.
Усадив Зою на колени, Татьяна обнимала дочь, стараясь согреть своим теплом:
– Замёрзла?
– Нет. Меня тётя согрела.
– Какая тётя, – всполошилась Татьяна.
– А там, на завалинке, картинка стоит с тётей. Она хорошая. Я поговорила с ней, и стало тепло-тепло.
Татьяна прижалась губами ко лбу дочери, проверяя, не горит ли она. Но тут подала голос бабушка:
– Я там икону Божьей Матери поставила. Видать с ней твоя голубка и разговаривала.
– Что за предрассудки, – отмахнулась Татьяна.
– Может, и предрассудки, да только у девчушки даже ручки не замёрзли.
Больше Зоя ничего не слышала. Спала так сладко, словно ей даже есть не хотелось.
Жили они очень голодно. Точнее, есть было совсем нечего. Ксения, дождавшись ночи, ходила к телятнику. Там возле стены была куча, ещё со старых времён, в которую сваливали то, что недоедали молодые бычки и тёлочки. Ксения приносила домой, что удавалась отковырнуть или отскоблить. Складывали добытое в чугунок, затапливали баню, дождавшись, когда оттает, давали немного покипеть и садились есть. Иногда Ксения ходила в поле. Под стогами и скирдами она собирала зёрна ржи. Маленькую горстку в муку не смелешь и лепёшек не напечёшь. Их просто запаривали. Насытиться, конечно, этим было нельзя, удавалось лишь ненадолго обмануть голод.
За водой приходилось ходить на речку. Татьяна боялась отпускать Ксению одну – кто знает на что способны немцы. Всегда отправляла вместе с сестрой Зою. Словно маленькая девочка могла послужить защитой. Немцы к реке спускались редко. Но однажды всё-таки встреча произошла. Хорошо, что им было не до девушки-красавицы и маленькой девчушки – заняты были каким-то важным раненым чином.
Вернувшись в баню, Зоя рассказывала:
– Мам, там тарантас  стоял, а на нём раненый генерал.
– От куда знаешь, что генерал? – улыбнулась Татьяна.
– Конечно генерал, – уверенно настаивала Зоя, – у него медалей много.
Теперь, когда начинали топить баню, Зоя шла на улицу без опаски – там же добрая тётя будет на неё с картинки смотреть. Не было страшно и сегодня, даже когда началась стрельба. Орудий, которые были расставлены по деревенским огородам, от бани было не видно. Пулемётные очереди доносились из лесочка, а он за деревней. Это тоже далеко. Не испугалась Зоя, и когда прилетели самолёты. С интересом наблюдала, как из них что-то посыпалось. Всполошилась лишь, когда на крыше нового телятника, что стоял в нескольких метрах от бани, появился огонёк. Растерянно оглянувшись, Зоя увидела множество таких же огоньков. Только они были больше и страшнее. Плясали не на крышах домов родной деревни, а выпрыгивали из окон, взбирались по стенам вверх, как бы проглатывая дома целиком.
Не совсем понимая, что происходит, Зоя вернулась в баню:
– Мам, там огонёк.
– Где? – встревожилась Татьяна.
– Там, – неопределённо махнула рукой Зоя.
Машинально одевая Раю, Татьяна продолжала расспрашивать:
– В деревне или рядом на телятнике?
– И в деревне, и на телятнике.
Пчельник и деревня были на приличном расстоянии от бани, а вот телятник не дальше, чем с десяток метров. Если загорится, искры, без сомнения, долетят. Подтолкнув Раю к Ксении:
– Одевайтесь, – сама начала заворачивать в одеяло Люду.
Вышли из бани вовремя – у телятника уже занялись стены.
Народ с узлами и детьми возвращался в пылающую деревню. Татьяна думала: «Чего туда идти? На спасти всё равно». Но, подчиняясь общему порыву, шла к своему дому.
Рассевшись у своих пепелищ на узлы, бабы молчали. Ни завываний, ни причитаний. Только треск догорающих брёвен да звуки рвущихся снарядов, автоматных и пулемётных очередей, где-то за околицей.
Вдруг одна из деревенских баб, словно очнулась от охватившего всех оцепенения, заголосила:
– Ироды проклятые! Чего натворили! Как теперь жить? Куда теперь с детями-то?
Тут же остальные бабы подхватили эти причитания. И понеслись над деревней завывания измождённых голодом и безнадёгой женщин, плач перепуганных детей. Крики, проклятия, страх, слились в один тягучий вопль, который перекрывал звуки приближающегося боя.
Вдруг всё стихло. Как-то разом. Только дети скулили, как побитые кутята. В это время в деревню вошли наши солдаты. Стремительно влетели на лыжах в белых маскхалатах и встали, как вкопанные. Бабы смотрели, и не верили своим глазам: неужели конец немецкой власти? А красноармейцы, увидев зарёванных баб и детишек возле сгоревших домов, опустились на колени.
Опомнившись, бабы кинулись к солдатам:
– Да чего это вы, соколики наши!
– Да полноте!
– Назад только супостатов не пущайте.
Немного успокоившись, женщины расспрашивали солдат, не видали ли они на войне кого из их деревенских. Провожая, наказывали гнать врага как можно дальше. А распрощавшись с бойцами, снова остались один на один со своей бедой. Но теперь боятся некого. Теперь главная задача – выжить.
Из всей деревни уцелели только пчельник, да баня, где прятались Смирновы со старушкой и её дочерью. Погорельцы стали расходиться по соседним деревням: кто к близким, кто к дальним родственникам. Татьяна решила оставаться здесь.
Прибежал пропавший мальчишка. Где он был всё это время, так и не рассказал. Но вид у него был ужасный. Волосы сбились в колтуны, в которых застряли мякина и солома. Мать и бабушка обнимали его, одновременно браня на чём свет стоит. Немного опомнившись от радости, решили привести парнишку в божеский вид. Взяли овечьи ножницы, чтобы состричь колтуны на голове. Но тот орал и не давался. Татьяна, Ксения и мать еле удерживали его, пока бабушка стригла. Как только отхватила последний клок волос и женщины ослабили хватку, мальчишка снова убежал. Но теперь мать и бабушка переживали не так сильно – немцев-то прогнали.
Не успели прибраться, как в баньку заглянул солдат:
– Бабоньки, перевяжите руку мне.
Татьяна склонилась над узлом, выискивая нужную тряпицу. Женщина, что делила со Смирновыми кров, недоверчиво смотрела на красноармейца:
– А чего ж в санбат-то не пошёл?
– Некогда по медсанбатам ходить. Немца надо гнать. – повернулся к Татьяне. – Ну, чего копаешься? Просто бинт поправь, видишь, сбился.
Татьяна не очень уверенно сделала перевязку. Солдат вместо благодарности протянул ей кусок сахара.
– Что-ты, – замахала руками Татьяна, – я разве из корысти тебе помогла.
Она отмахивалась от сахара, а сама чуть не плакала. Дети не то, что сладкого давно не видели, им поесть удавалось не каждый день. Но солдат и сам видел, что в этой баньке не жируют. У всех ввалившиеся щёки, под глазами залегли тёмные тени. Строго сказал:
– Бери, коль дают. У тебя вон детишки малые, – и, сунув Татьяне в ладонь сахар с налипшими табачными крошками, вышел.
Тем временем погорельцы понемногу покидали выжженную деревню. Кто своим ходом уходил к родне, кто, сложив узлы в сани, шагал за приехавшими родственниками. Вскоре за Татьяной приехал свёкор:
– Грузись, невестушка!
– Ой, папаша, да нас ведь много…
– Так и нас уже не мало, – усмехнулся старик, но объяснять ничего не стал, – вот щас приедем, сама поглядишь.
Сложив в большие санки узлы, сверху усадили детей, прикрыв одеялом. Прежде, чем тронуться, дед торжественно вручил внучкам по ржаной лепёшке:
– Нате, вот. Бабка гостинца прислала.
Обрадованная Зоя тут же её съела. А вот Рая… То ли забыла, что это такое и что это надо есть, то ли решила приберечь на потом, наслаждаясь пока запахом хлеба и сознанием того, что он у неё есть, за всю дорогу ни разочка не откусила от лепёшки.
В Грибаново приехали в сумерках. В доме родителей Романа их встретили совсем не радостно – там и так уже повернуться было негде. Но всё же подошли помочь раздеть детей, пока Татьяна с Ксенией затаскивала в дом узлы.
– Э! Да они, видать, не такие уж и голодные, – ехидно воскликнула одна из женщин, – видать, их там кормили сытно, раз ржаной лепёшке не рады.
Все обернулись, и увидели в руках Раи нетронутый хлеб.
– Может, меня угостишь? – протянула тётка руку.
Рая быстро спрятала за спину своё сокровище, и попятилась.
– У, жадина! – отошла та от неё.
Оглядевшись, Татьяна увидела, что в доме свекрови не невестки с детьми, а чужие женщины. Почти шёпотом спросила у свекрови:
– Мамаша, а их что тоже всех пожгли?
– Да куда там! – отмахнулась та. – В Гирееве  наш полк стоит на отдыхе, дома все солдаты позанимали. А бабы с детями кто куда. У кого родня близко, так по своим разошлись, а у кого-то все свои в Гирееве жили. Куда им? Вот по округе и расселили.
– У вас и так тесно! Неужто не видели?
– А у кого нынче просторно? Да ладно… Бог терпел и нам велел. Главное, немцев прогнали.
– И то, верно, – согласилась Татьяна. Повернулась к дочерям. – Чего встали? А ну, лезьте на печь греться! Небось промёрзли дорогой-то.
Зоя с Раей послушно вскарабкались по приставленной лесенке, протиснулись в серёдку между незнакомыми мальчишками. Те тут же начали их толкать:
– И так тесно, ещё вы припёрлись.
– Не видишь, куда садишься? Ногу отдавила.
Сёстры молчали – вдруг совсем прогонят, а здесь так тепло. Постепенно толкотня прекратилась, и детвора заснула.
Утром проснулись из-за перебранки. Ссорились женщины:
– Куда ты со своим чугунком лезешь? Не видишь тут уже некуда ставить.
– Ты, значит, своих детей накормишь, а мои есть не хотят.
– Вот моя картошка упреет, тогда и ты свой чугун пихай.
– Она может у тебя до вечера преть будет, я и буду ждать. Ничего не случится с твоим чугуном, если чуть подвинется. Чай ты не одна тута.
Татьяна подошла к свекрови, опирающейся на ухват, и молча наблюдавшей за бабами. Глянув на невестку, та вздохнула:
– И вот так кажинный день. Мы с дедом завтракать в обед садимся, словно и не в своём дому живём.
– Мамаша, может, тогда мы с вами в одном чугунке сварим?
Та махнула рукой:
– Делай, как знаешь.
Через некоторое время наша часть из Гиреева ушла. Женщины вернулись в свои жилища. В доме Смирновых стало просторнее. Только недолго они радовались. Вскоре приехала из Подольска невестка с двумя детьми. Шурка и Лёвка успели подорваться на мине. Пострадали не сильно, но лечение всё же требовалось.
Зоя с Раей тоже болели. То ли от скудного питания, то ли простудились сильно, но ноги у них покрылись язвами. Чего только мама и бабушка не делали! Все старания были напрасными. А тут ещё мальчишки – двоюродные братья – то ли из озорства, то ли специально, нет-нет да толкнут девочек. И всё старались задеть ноги. Рёв в доме стоял почти постоянно.
Сколько бы это продолжалось, неизвестно. Только Татьяне соседки подсказали, что в ближней деревне стоит медсанбат:
– Ступай туда. Говорят, врач у них больно хороший. И местных не гонит, всем помогает.
Обеих дочек везти не было смысла – болезнь-то одинаковая. Татьяна посадила Зою на санки и повезла. Дом, где квартировал врач нашёлся быстро – народу возле него было видимо-невидимо. Татьяну с ребёнком пропустили в дом:
– Не морозь девчонку-то, авось найдётся там тебе местечко.
Хозяйка усадила их печке. Ободряюще шепнула:
– Не переживай, примет. Ещё никого не прогнал.
Врач не приходил долго, видно, много раненых под его наблюдением было. Зоя измучилась совсем – и без одежды-то терпения нет, а тут от трения с тканью язвы стали болеть сильнее, да ещё и чесались.
Наконец пришёл врач. Осмотрел Зою, поговорил с Татьяной, намазал чем-то ноги, забинтовал и отправил их домой:
– На вот тебе мазь, – протянул Татьяне баночку, – будешь каждый день мазать и менять повязки. Не переживай, заживёт и следов даже не останется.
Так и вышло: помогло чудодейственное снадобье, ни одного шрама у девочек не осталось. Теперь они могли спокойно играть днём и спать по ночам.
Все, кроме Люды. Младшая из сестёр наотрез отказывалась засыпать, если ей не давали в каждую руку по сухарю. Обмануть малышку не удавалось. Если в ладошки вкладывали ложки, рёв только усиливался. Затихала она, только когда измученные мама или бабушка сдавались и совали в ручки заветные кусочки высушенного хлеба. Люда тут же замолкала и засыпала, посасывая честно выплаканный хлеб.
Она вообще, в отличие от старших сестёр, не очень-то стеснялась, если дело касалось еды. Как только научилась ходить, ни разу не пропустила вечернюю дойку. Утром-то коров выгоняли в стадо рано, дети ещё крепко спали. Наполдни ходили в поле, и домой ничего не приносили – всё сдавалось в счёт заготовок . А вот вечером…
Не успевала бабушка загреметь подойником, как Люда стаскивала со стола огромную голубую кружку и семенила на улицу. Усаживалась на крыльцо и терпеливо ждала, когда бабушка пойдёт обратно. Стоило той выйти из сарая, Люда тотчас бежала навстречу и протягивала кружку. Пройти мимо было невозможно: девочка хваталась за подол юбки, за дужку ведра и орала:
– Дай!
Таким образом, получала несколько дополнительных глотков к тому стакану молока, который за ужином наливали всем детям. А когда стала более самостоятельной и гуляла уже не только возле дома, а ходила по всей деревне, выпрашивала кусочек и у соседей.
Как-то всех деревенских созвали на собрание. Нужно было решать кому сколько трудодней назначить, и кому сколько сдать продуктов в заготконтору. Татьяна, прихватив табуретку, отправилась к сельсовету. Только бабы расселись, прибежала Люда. Высмотрев маму, протиснулась к ней и встала рядом. В руке крепко держала хлеб.
– Откуда у тебя кусочек? – удивилась Татьяна.
Люда, ничуть не смущаясь, ответила:
– Побилаться ходила.
– Что ты делала? – опешила Татьяна.
Дочка не успела ответить. Одна из соседок ехидно спросила:
– А ты, поди, не знаешь, что Людка твоя по всей деревне ходит, куски выпрашивает.
Ошарашенная Татьяна молчала. Тут вмешалась другая соседка:
– А тебе, коли жалко, так не давай. У меня тож иногда бывает нечего дать – так отправляю.
С заднего ряда поддержала третья баба:
– Да Людка не настырная: дашь чего, поклониться, выпроводишь, молча уходит. Сытая не стала бы по дворам ходить.
Татьяна готова была провалиться сквозь землю. Молчала почти всё собрание. Только в конце немного пришла в себя, когда зашёл спор о заготовках:
– Да у меня куры столько яиц, сколько сдавать надо, и до войны-то не несли. Я уж другую неделю детям по яичку дать не могу. Легче всех порубить: хоть варева поедим.
 – Я те порублю, – пригрозил председатель, – Чем армию-то кормить будем? А!?
Однако, грозно оглядев собравшихся, всё же сделал кое-какое послабление. На том и разошлись. 
Вернувшись домой, Татьяна хотела устроить Люде нагоняй, но сначала решила рассказать всё свёкру и свекрови:
– Слова-то такие откудова знает?! Побираться она ходила!
Люда свесила голову с печки:
– Тётя Уля так говолит.
– Как она говорит, – обернулась к печке бабушка.
– Побилуска плисла.
Татьяна растерянно посмотрела на свекровь, хотела что-то спросить, но в это время постучали в окно. Ворча себе под нос: «Кого там по ночам носит», – дед вышел в сени. Вернулся в дом с раненым красноармейцем:
– Я офицер. Меня ранило. От своих отстал. Мне необходимо отдохнуть.
Есть самим было нечего, но офицеру Красной Армии, обделив своих детей, выделили пару отваренных мороженых картофелин. Думали, утром проводят его догонять своих. Но офицер, или кто он там был, задержался в доме Смирновых на всю зиму. Причём, совершенно не стеснялся требовать к себе уважительного отношения, ухода, лучшего куска и занял единственную кровать в доме. Теперь старикам приходилось спать на лавках. Если дети, разыгравшись, начинали шуметь, выставлял их за порог:
– Чего разгалделись? Мне отдых нужен. А, ну, идите баловаться на улицу!
Лишь весной, когда с питанием стало совсем плохо, офицер почувствовал себя лучше и пошёл догонять своих. Глядя ему вслед, дед ворчал:
– Что-то сомневаюсь я, что догонишь. Небось опять где-нито пристроишься на отдых ранение своё лечить.
Не успели прийти в себя от этого постояльца, как чуть не свалился другой. Но этот, видать, не такой наглый был.
Сена к весне в сараях почти не осталось. Уже виднелись убираемые под него на зиму грабли, веялки да молотилки. Поэтому взрослые не ругались, если дети выбирали эти сараи местом своих игр. Как-то раз они играли в прятки. Хорошие места на улице быстро заняли мальчишки. Лазить по деревьям Зоя с Раей не умели, поэтому решили спрятаться в сарае. Забежали и остановились, забыв для чего они здесь. Из угла на них смотрел незнакомый мужичок в гимнастёрке и галифе:
– Девчушки, хлебушка принесите.
Сёстры послушно побежали выполнять просьбу, словно и правда могли найти дома хлеб. Попутно рассказали своей ватаге о находке. Вернулись в сарай всей компанией, но с пустыми руками.
– Нету хлеба.
– Водички принесите.
Забыв об игре, детвора кинулась за водой. Зачерпнули из ведра полный ковш, расплёскивая, побежали к сараю. Донесли только половину. Вот только пить воду уже было некому. Видимо, опасаясь, что на этот раз дети придут со взрослыми, мужичок ушёл.
Возвращая ковш на своё место, дети, перебивая друг друга, рассказали о случившемся дедушке. Тот осторожно обошёл вокруг сарая, обследовал заросли малины за ним, и пошёл к сельсовету:
– Мало ли чего… Пущай сообщат куда следует.
Война шла почти год, а писем от мужа Татьяна не получила ни одного. Да и сама не знала по какому адресу ему писать. Невестка советовала сделать запрос в военное ведомство. Да не умела Татьяна такое важное письмо грамотно составить и где это ведомство находится, было неведомо. Поэтому расспрашивала о своём Романе любого, кто возвращался с фронта. Но такие случаи выпадали крайне редко. И вот однажды в соседнюю слободу приехал солдат в отпуск по ранению. Татьяна, как узнала, сразу пошла в тот дом:
– Не слыхал ли, мил человек, чего о Романе Смирновом? Может воевал с ним вместе?
– Воевать с ним не довелось. – мужик помолчал, раздумывая, как получше сказать не очень хорошую весть. Глянул на Татьяну, решился. – В госпитале я с ним вместе был. Меня вот подлечили… – снова замолчал.
– Что? Что с ним? – схватила Татьяна мужика за руку. – Не томи!
– Ногу ему ампутировали, – опустил глаза, – по самое небалуй.
– Живой! – выдохнула Татьяна. – Где тот госпиталь?
– В Москве, – видя, что Татьяна не испугалась того, что муж остался инвалидом, мужик рассказал, как найти тот самый госпиталь.
Татьяна стала собираться в дорогу. Только, хоть Москва и рядом, и остановиться в большом городе есть у кого – все сёстры и отец там – не пешком же идти. А на поезд билет покупать надо. С тех пор Татьяну не покидала мысль, как и на чём сэкономить, чтобы подкопить деньжат.
Летом всё же отправилась в путь. Раю и Люду оставила с Ксенией, Зою взяла с собой. Чуть свет вышли из деревни. Когда солнце встало, дошли до Дошино . Перекусили, и снова пошли, ступая босыми ногами по пыльной дороге. Заполдень дошли до Медыни. Сели в тенёк, отдохнули.
– Устала, дочка?
Зоя покачала головой:
– Есть хочется.
Татьяна отломила от ситника по краюхе, положила на них по кусочку сала, протянула Зое:
– Держи. Потом ручей найдём, попьём.
К вечеру пришли в Мятлево . Дождались поезд и поехали в Москву.
Зое хотелось посмотреть в окно, всё-таки первый раз на поезде едет. Но окно было далеко от места, где они сидели, да и на улице уже было темно. Поезд мерно покачивался, колёса постукивали, и Зоя заснула. В Москву приехали рано утром. Снова долго шли. Зоя крепко держалась за руку мамы и крутила головой:
– Мам, какие дома-то высоченные! Как только не падают!
Татьяна почти не разговаривала с дочкой – боялась свернуть не туда. Дорогу хоть и помнила, но как-то не уверенно. Солнце уже светило над головой, когда они, наконец, дошли до дома одной из сестёр Татьяны. Здесь Зою оставили отдыхать. Татьяна же вместе с сестрой отправилась искать госпиталь.
Тот деревенский мужик, что лечился вместе с Романом, объяснил всё точно. Здание это нашлось быстро. Вот только госпиталя в нём уже не было – эвакуировали в Ташкент вместе с персоналом и больными. А здесь снова была школа. Вернее, пока только готовили классы: устанавливали парты и вешали доски.
Татьяна расплакалась:
– Да разве же я туда доеду.
Словоохотливая техничка успокоила:
– А чего туда ехать? Ты напиши. Поднимись в канцелярию, небось адрес-то есть у них.
Адрес Татьяне и впрямь дали. Вернувшись в квартиру сестры, она сразу написала письмо. А на следующий день отправилась в обратный путь.
Вскоре пришло письмо от Романа. Из него узнали, что после ранения он перенёс три операции. Из-за гангрены ногу потерял совсем. Пока находился в госпитале, поступил в институт. Педагогического в Ташкенте не было. Поступил в юридический. После того, как комиссовали, домой уехать не смог – денег на билет не было, да и ходить пока толком не научился, не то что в поезд забраться. В институте учился на дневном. Жил на стипендию. На каникулах подрабатывал в столовой счетоводом для того, чтобы, хоть какую-то одежду покупать. В общем, еле-еле сводил концы с концами. Татьяна согласилась с мужем, что пока он не закончит учиться, будет жить в Ташкенте. Тяжело, конечно, но главное, что живой.
Работала Татьяна теперь в Грибановском колхозе. Уходила на целый день в поле вместе с остальными женщинами, а детей оставляла со свекровью. Но на собрания Зоя ходила с мамой. Интересно было, да и скучала. Её не очень волновало, кому сколько назначат отработать трудодней, главное, можно сидеть рядом с мамой и держать её за руку.
После собрания Татьяна рассказывала свекрови, что решили. Та удивлялась:
– Почему же Семёновым-то больше, чем Тимофеевым назначили?
– У Тимофеевых одни старики – они больше не осилят. А у Семёновых Павлушка есть.
– Так он же дитё ещё!
– Уже 14 лет. Значит, может матери помогать. На него же не начисляют трудодни.
– Ага. Только матери прибавляют, – качала головой Татьянина свекровь.
– А сколько же тебе надо будет сдать зерна на заготовках-то?
– Хотели полтора пуда назначить.
– Как полтора пуда?! Это же восемнадцать километров до станции на себе нести надо! Разве ты осилишь?
– Так и я так сказала. Сбавили до пуда.
– Может, Зойку с собой возьмёшь? Хоть перекус донесёт.
– Тогда его на двоих надо брать. Нет. Сама как-нито справлюсь. Четвертинку молока, кусок хлеба да немного сальца… Что я ещё возьму? Невелика прибавка к пуду-то. Донесу.
С самого раннего утра, как только Татьяна уходила босая по пыльной дороге с мешком на плече вместе с остальными колхозницами, дети начинали ждать её возвращения.
Вечером бежали навстречу уставшей матери:
– Мам, чего принесла?
Так хотелось хоть какой-нибудь гостинчик. А что могла принести Татьяна? Саму шатало от усталости и голода.
Осенью, когда уже выкопали картошку, Зоя пошла в школу. Мама сшила ей замечательную зелёную юбочку и белую кофточку. Откуда взялась ткань, девочка не задумывалась, просто радовалась обновке. Ей так никто и не рассказал, что дед снял с убитого фрица гимнастёрку и исподнее, что бабушка, заварив берёзовый щёлок, тщательно всё выстирала, а только после этого мама взялась за нитки с иголкой. Когда наряд был готов, Зоя примерила его, вертелась, пытаясь рассмотреть себя. Мама недовольно хмурилась, понимая в какой одежде будет ходить дочка. Потом стремительно встала, без спроса открыла сундук свекрови, покопалась там и извлекла яркую жёлтую ленту:
– Зоя, поди-ка сюда!
Просунула ленточку под воротник и завязала бантик. Довольная своей выдумкой улыбнулась:
– Какая ты у меня нарядная с этим шарфиком!
Зое шарфик совсем не понравился, но спорить с мамой не стала – вдруг обидится и заберёт юбочку. Ходить в школу в старом полинявшем и выношенном до дыр платье, не хотелось. Но, как только выходила из деревни, снимала ненавистный жёлтый шарфик и убирала в сшитую из брезента сумку.
Три километра ватага детей шла плотной толпой до самого Гиреева.
В школе Зое нравилось. Учителя были все знакомы – они работали вместе с папой в Некрасовской школе, и помнили Зою:
– Ой, какая ты большая выросла! Совсем взрослая стала.
Наверное, поэтому ей в школе было уютно. А, может, потому что учёба давалась легко.
С невесткой Татьяне уживаться было проще, чем с чужими женщинами, но всё-таки от предложенной комнаты в старом барском доме она не отказалась. Правда находился он не в Грибанове, а в Антупове . Но это же совсем рядом – ещё одна деревня не закончилась, а другая уже началась. Перетащили с Ксенией пожитки и зажили отдельно. Может, до революции в комнате и была большая печка, только потом в этом здании сделали избу-читальню, а в ней хватало и маленькой столбянки . Она плохо отапливала комнату. Дров требовалось много, а заготавливать их было некому. К 1943-му году Зоя подросла и уже могла помогать маме. Ей даже нравилось ходить с ней в лес. Это было лучше, чем оставаться с сёстрами за старшую.
Как-то раз, вернувшись из школы, и не застав никого дома, Зоя отправилась к бабушке. Там Татьяна и Ксения доставали из погреба картошку. Зоя смотрела и размышляла: «Куда это они её достают? У нас погреба нет. Возле печки, что ли поставим?» Но тут к дому подошли две соседских бабушки-сестрички. Погрузили мешки на маленькую таратайку  и повезли к своему дому. Татьяна и Ксения шли следом. Зоя догнала маму и тётку:
– А чего это они нашу картошку забрали?
– За то они нам свою корову отдадут. Теперь у бабушки молочко брать не будем. Может, посытнее зиму проживём.
Но эта надежда Татьяны не сбылась. Из картошки у них осталось совсем немного мелочи. Такой в лучшие годы скотину кормили. Она вся поместилась под кроватью. Но в их комнатке – бывшей избе-читальне – было так холодно, что после первых же серьёзных холодов, картошка помёрзла. Но корове её всё равно не давали – ели сами. Иначе бы не перезимовали.
Через некоторое время в их хозяйстве появилась тёлочка. Её, как только подросла, Татьяна продала. Молочка у коровы стало немного больше. Теперь каждое воскресенье, если председатель давал для этих целей лошадь, вместе с другими деревенскими бабами, ездили в Медынь на рынок. Деньги от продажи молока Татьяна мечтала скопить к возвращению Романа, только получалось плохо – дочки росли, надо было их одевать. Зое тетрадки и учебники требовались. Да и муки, что выдавалась на трудодни, не хватало.
Теперь у Зои были свои обязанности по дому. Пока мама и Ксения на работе, нужно было отнести корзину мелкой картошки на колодец, зачерпнуть воды и помыть. Но это было легко. А вот натереть потом эту мелочь на тёрке – целая проблема. У Зои уже все пальчики были стёрты в кровь, а в корзине картошки совсем не убыло. Возвращаясь с работы, Татьяна ворчала:
– Это всё, что ты сделала?
И принималась сама доделывать Зоину работу:
– Пока натру, у соседей и печка уж остынет.
Своей-то у них не было, только плита. Вот и просила, чтобы кто-то для них ещё раз протопил, чтоб напечь картофельного хлеба.
В бывшей избе-читальне они пожили совсем немного – в Гирееве освободился небольшой полуразвалившийся домишко. Куда уехала женщина и почему отдала им свой дом, Зоя даже не интересовалась. Главное, что у них теперь была печка. Самая настоящая. Такая же, как у бабушки с дедом. И теперь сёстрам было где погреться. Правда, не было сарая для их кормилицы коровки. Пришлось поставить её в сени, а телёночка забрать в дом. Но, может, это и хорошо – от коровы-то столько тепла идёт!
Вскоре их семейство прибавилось ещё на одного едока: из Москвы приехал дедушка. У него не было ноги, и он помогать дочерям совсем не мог. Даже до стола дойти старику было нелегко. А столом в их доме была обыкновенная бочка. Чтобы всем хватало места, на бочку положили старую ненужную дверь. Всё бы ничего, да вот очень капризным был этот стол: чуть облокотишься на него, как дверь начинала наклоняться, готовая в любой момент упасть, скидывая чугунок, миски, ложки на пол. Зато места за ним всем хватало. Только отцу Татьяна относила еду на топчан, где он проводил большую часть времени.
Бывало, спросит Татьяна у отца:
– Ну как, тятя, вкусно ли?
Старик пожуёт-пожуёт, да вздохнёт:
– Солюшки бы…
– Да где ж её теперь взять-то, – оправдывалась Татьяна.
– Ну, тогда и так хорошо, – соглашался дед.
Приближалось Рождество. Смирновы религиозные праздники не отмечали, но бабушка жила по старому укладу, Бога почитала. Только вот в церковь дойти уже сил не хватало. Стала она просить Зою:
– Сходила бы, девонька, в церковь.
Зоя отнекивалась:
– Ба, далеко, дорогу замело. Да и мама не пустит.
Татьяна тоже противилась:
– Куда она пойдёт по темну одна! Церковь твоя не в соседнем доме. До Гребёнкина  километра четыре по замети шагать надо.
Но бабушка шептала Зое:
– Сходи, дитятко. Я тебе голубую шаль повяжу.
Зоя задумалась: шаль лежала в бабушкином кованом сундуке. Они с Раей так любили, когда бабушка поднимала тяжёлую крышку и позволяла внучкам постоять рядом, посмотреть, пока она найдёт нужную вещь. Чего там только не было! Какие-то яркие ленточки, кружева, старинные бабушкины наряды. Но больше всего Зое нравилась именно эта голубая гарусная шаль. И ради того, чтобы покрасоваться в ней, Зоя согласилась.
Поверх выношенного пальтишки и прохудившегося платка бабушка повязала заветную шаль и вручила внучке красную тридцатирублёвку. Как-то давно Зоя ходила с бабушкой в церковь, но теперь совсем не помнила, что там нужно делать. Спрятав деньги в варежку, смотрела на бабушку, а та напутствовала:
– Ты там только свечку поставь и всё. Помнишь, как мы это делали?
Зоя кивнула и вышла в тёмное зимнее утро.
Дорога оказалась легче, чем думалось Зое. Наверное, потому что она не обращала внимания на то, что валенки проваливались в снег до самого верха, и чтобы сделать следующий шаг, нужно было сначала вытащить ногу из ямки. Всю дорогу любовалась шалью, которая в лунном свете поблёскивала у неё на груди, спадая кистями до самых коленок. «Эх, жалко никто не видит, какая я красивая сегодня. Вот бы позавидовали», – думала Зоя.
Церковь была закрыта. Рядом топтались несколько женщин. Одна не выдержала, пошла к дому священника. Вернувшись, успокаивала всех:
– Матушка сказала, что встал батюшка, облачается.
– Ну слава Богу, значит, будет служба. А я уж сомневаться начала, не заболел ли настоятель-то наш.
К началу службы Зоя замёрзла так, что зуб на зуб не попадал. Войдя вместе с женщинами в стылый нетопленый храм, перекрестилась, как бабушка учила и стала осматриваться: искала, где можно купить свечки. Не нашла. Решила спросить у женщин, где их продают, но тут заметила, что свечей перед иконами нет – только лампадки горят да тусклая лампочка свисает до самого аналоя. Отстояв всю службу, Зоя пошла домой. Вместо луны светило солнце, но обратный путь был тяжелее. Так хотелось есть, что даже голубая гарусная шаль не радовала.
Не успела переступить порог, как подошла бабушка: 
– Ну что, голубка моя, сходила?
– Ага.
– Свечку-то поставила ли?
Зоя не решилась сказать правду, опустив глаза, кивнула:
– Угу.
Бабушкину тридцатку, что предназначалась на свечку, Зоя положила на поднос, с которым матушка обходила прихожанок. Правильно ли поступила, не понимала. Просто все женщины так делали, и Зоя решила, что должна сделать так же. Глядя на внучку, бабушка заподозрила неладное:
– Где ты её поставила?
– Там, – неопределённо махнула рукой Зоя.
– А взяла ты её где?
– Ну, там…
– Да ведь не поставила, поди! Небось просто деньги положила.
Зоя удивлённо посмотрела на бабушку: «Как она догадалась?» Но сознаваться всё равно было страшно, и она снова пропищала:
– Поставила, бабушка.
– Ну, вот и ладно. Ступай к столу. Я щас шаль уберу, и обедать будем.
Бабушка видела, что Зоя уже чуть не плакала, поэтому и отстала со своими расспросами. Подумала: «Моё дело дать. А как там и что… Господь всё видит и Сам рассудит».
Время тянулось медленно и однообразно, скрывая за тяжёлыми буднями, приближение Победы. Но, наконец, наступил май 45-го. По деревне все ходили радостные, поздравляли друг друга, обнимались, смеялись и плакали одновременно.
– Мам, а победа – это что? – спрашивала ничего не понимающая Зоя.
Татьяна смеялась:
– Глупая! Это значит, война кончилась.
Зоя задумалась: «Она же давно закончилась. Почему же только сейчас радоваться начали?» Для Зои конец войны наступил сразу после пожара в Некрасове. Вспомнилось, как солдаты в белых маскхалатах стояли на коленях перед деревенскими бабами. А те, перестав реветь, кланялись солдатам в пояс: «Соколики, только гоните супостатов дальше! Не допустите, чтоб снова ироды к нам вернулись. А мы ничего, мы справимся». Солдаты немцев прогнали. Правда, Некрасово сгорело навсегда, и Смирновы теперь живут в Грибанове. Но немцев-то больше нет. Вдруг Зоя вспомнила про отца:
– Мам, раз война закончилась, теперь папа приедет?
Татьяна погрустнела:
– Обязательно приедет. Недолго ждать осталось.
Но Роман приехал только через год. Дипломированный юрист устроился в Мещёвский народный суд. Вскоре Татьяна распродала своё хозяйство, и семья переехала к нему. А через год у сестёр появился братишка – родился Олег.
Дом, который выделили семье судьи, находился на другом конце Мещовска. Городок-то небольшой, но на костылях да с одной ногой и тяжёлым протезом это расстояние давалось с трудом. Сначала Роман перестал ходить домой на обед. А потом и вовсе стал ночевать всю неделю на работе. Там у него в кабинете стоял диван. Дома же узкая солдатская кровать, на которой Татьяне и одной-то было тесно. В выходные Роман возвращался к семье. Помоется, сменит одежду, и опять уходит в суд. Вся его зарплата уходила на питание в столовой. И снова Татьяне приходилось самой тянуть детей. Но она никогда не жаловалась на судьбу: что ж роптать, раз так сложилось. Теперь-то стало легче – дочки подросли. В очереди за хлебом стоят сами. Каждый раз, поднимая их в четыре утра, Татьяна сокрушалась: «Бедные вы мои, бедные! Каково-то вам там на холоде?» Но другого выхода не было.
Зоя и Рая занимали очередь и пристраивались возле стенки. Хорошо, если удавалось присесть – можно было подремать. Очередь часто терялась. Чтобы принести домой хлеб, девочки научились протискиваться без очереди, не обращая внимания на ругань.
Устав от такой жизни, Роман восстановился в педагогическом институте. Ещё не закончив обучение, устроился в Шайковскую школу при военном городке учителем истории. Очень скоро его назначили директором. Теперь у них была хорошая квартира. Неплохая зарплата Романа позволяла надеяться на то, что семье будет легче. Но на четверых детей её всё равно не хватало.
На лето сёстры всегда уезжали к бабушке в деревню. Туда же приезжали и двоюродные братья. Ватага собиралась не маленькая, но дружная. Бабушка с дедушкой радовались гостям несмотря на то, что приходилось туго.
Зоя, как самая старшая, за столом сидела с краю. До миски, стоящей в центре, тянуться было далеко. Она старалась жевать побыстрее, чтобы младшие не успели всё съесть. Однако замечала, что бабушка зачерпнёт два-три раза жидички, и кладёт свою ложку. Потеребит концы платка и скажет:
– Дед, мука кончается. На один замес осталось.
– Ну, стало быть, надо на мельницу ехать, – вздохнёт тот в ответ и тоже положит ложку.
В послевоенные годы Смирновы уже так не голодали, но мяса всё же себе не позволяли. А здесь, в деревне, к приезду внуков дед всегда резал барана. По праздникам бабушка пекла не простой хлеб, а сдобные лепёшки. Только детям было невдомёк, что всю зиму, в ожидании любимых внучат, старики экономили на всём.
С окончанием лета все разъезжались. Возвращались и сёстры к родителям. Потому что там был дом, хотя и трудное, но счастье. И пусть только годы спустя Зоя поняла, в чём оно заключалось, главное, что оно было.