Макаровы

По воспоминаниям Макарова
Анатолия Васильевича 1932 г.р.
уроженца деревни Таурово
Калужской области
и Макаровой (урождённой Грибачёвой)
Татьяны Вячеславовны 1935 г.р.
уроженки города Москва

Надя сидела на коленях у брата, и играла с солнечным лучом. Старалась поймать его в ладошки. Но тот проскальзывал, не давался. Толик терпеливо ждал, когда сестрёнка наиграется и запросится спать. Ему не терпелось ускользнуть на улицу. Все деревенские мальчишки уже давно убежали купаться, а его с Надей на речку не отпускали – слишком мала. Всего год от роду.
Анна загремела подойником, собралась на полдни. Но тут вдруг ожила чёрная тарелка радио в простенке между окнами. Затрещала, зашипела, давая понять, что готовится заговорить. Анна потопталась у дверей, нетерпеливо махнула рукой:
– Не дождёсси видать, – толкнула дверь.
– Иди уж, коли собралась, и без тебя все новости расскажут, – усмехнулся Василий, глядя на жену.
– Так обещали, что важное сообщение передадут.
– А нам-то, что до него? Это у них тама перемены да новости, – Василий ткнул узловатым пальцем вверх, – а нам всё одно: паши, коси, да на себе вози.
Но тут шипение прекратилось. Из радио полилась мелодия позывного. Анна застыла в ожидании. Радио, выдержав паузу, заговорило: «Внимание! Внимание!» Голос диктора был строгий и тревожный. Все притихли. Только Надя по-прежнему весело лепетала, играя с лучом. Её нисколько не испугали страшные слова о том, что сегодня, 22 июня 1941 года, началась Великая Отечественная война.
Толик растерянно переводил взгляд с отца на маму. Ждал, что они скажут. Анна опустилась на лавку:
– Вась, чего теперь будет-то?
– Чего-чего… Аль не слыхала?
– Так, а делать-то чего?
– Корову идтить, доить, – сердито буркнул Василий, – ей всё одно вымя распирает, хоть война, хоть нету её.
– И то верно, – спохватилась Анна, и вышла из дома.
Хозяйки с подойниками шли к стаду, обсуждая новость.
– Небось теперь мужиков-то на войну увезут.
– Ох, хлебнём без их.
– Ну, всех-то не увезут. Кого-никого, чай, оставят.
– Василия, вон, Анны Макаровой оставят. И на развод, и командовать бабами. За немцами бегать на своих культяпках ему тяжеловато будет, а с нами управится.
– Ну уж так и одного Василия.
– Деда Степана ему в помощь дадут.
– Язык-то попридержи, срамница, – цыкнула самая старшая из баб тётка Авдотья, – знать не знаешь, что такое война, а туда же… лишь бы позубоскалить.
Какое-то время шли молча. Потом молодка, та, что балагурила, примирительно заговорила:
– Чай времени-то с той Мировой войны немало прошло. Теперь уж всё иначе будет.
– Ох, и дурная ты, Маруська! Одно слово: волос длинный – ум короткий, – вступила в разговор Анна Макарова.
– С чего бы это? – обиделась Маруська.
– Да с того, что память больно коротка. Послушаешь тебя, так ни Гражданской, ни Финской не было.
– Так вроде Василий твой живой с Финской-то пришёл. Значит, и с этой мужики вернутся.
– А сколько их не вернулось, не считала?
– Всё равно на этой войне будет по-другому. Слыхала, чай, как по радио сказали: «Победа будет за нами!»
– Да хоть как, – вздохнула тётка Авдотья, – кроме горя, от войны ничего не бывает. Так что, бабоньки, молитесь! Каждый день молитесь, чтоб закончилась она поскорее и нашу деревню стороной обошла.
Балагурка опять не удержалась:
– Скажешь тоже! Разве дойдёт война до нашей деревни-то? Ты хоть знаешь, сколько вёрст отсюдова до границы? – видя, что никто её не поддержал, сменила тему. – Да и молиться-то уж поди все разучились. У нас в дому с каких пор иконы-то не висят.
Бабы недовольно загомонили:
– А ты за всех не говори.
– Разучились аль нет, не тебе судить.
 Тётка Авдотья, отыскав глазами свою корову, молча отделилась от группы товарок. Сделав несколько шагов, обернулась:
– Говоришь, икон в дому нету? Сама найдёшь, аль подсказать куда их твоя бабка спрятала?
Разговоры разом стихли. Бабы разбрелись каждая к своей корове, занялись делом.
Анна, цвыркая струйками молока по стенкам подойника, вспоминала, как однажды, совсем несмышлёной девчонкой, лет трёх или четырёх от роду, ездила с матерью в Калугу. То ли на ярмарку, то ли по другим делам. Цель поездки забылась, а вот обоз, что вёз от станции раненых, помнился. Кто-то лежал на телеге, кто-то шёл рядом с ней. Но у всех были белые повязки с кровавыми пятнами. Анне вспомнилось чувство страха, которое тогда испытала. Оно и сейчас поползло по спине, сковало руки, подступило тошнотой к горлу, выплеснулось из глаз красным туманом. Прямо на молоко. Стряхивая неприятное воспоминание, Анна провела рукой по лицу, прижалась лбом к тёплому боку коровы:
– Господи! Огради нас от страшной напасти, – и снова принялась доить.
На следующий день объявили мобилизацию. Первыми пошли к Детчинскому военкомату мужчины, родившиеся с 1905 по 1918 годы. Василий в 1940 году, уже после возвращения с Финской войны, обморозил пальцы на обеих ногах. Пришлось ампутировать. Из-за инвалидности воевать с фашистами его не призвали.
Зато в колхозе работы прибавилось. Ушедших на фронт в самую горячую для колхозников пору, могли заменить только женщины, детвора, старики да такие вот, как Василий. И они, забыв о возрасте и болезнях, не задумываясь, отдыхали или нет, по силам им такая работа или не сдюжат, шли и делали то, что требовалось, не откладывая на завтра и не перекладывая на другие плечи.
С 8 июля 1941 года увеличили сельскохозяйственный подоходный налог. Местные активисты убеждали баб:
– Это всего лишь временная надбавка на период войны. Победим фашистов, всё вернут, как раньше было.
Но бабы не соглашались:
– Нам и раньше-то нечем было налоги платить, а теперь придётся последнее отдать.
– Чем детей-то кормить станем?
Но активисты были непреклонны:
– Ваши мужья, братья, сыновья и отцы бьются с фашистами. Они там святым духом питаются что ли? Да и вместо манны небесной на них там бомбы падают.
Оглядев притихших баб, заговорил другой:
– Хорошие мои, да разве ж я не понимаю, что последнее отдадите, а сами на хлеб и воду сядете. Но подумайте сами: голодный солдат много ли навоюет? А ещё и раненых надо кормить.
Бабы стояли молча. Спорить перестали, но и поддержать активистов не спешили. Тогда снова заговорил первый, пустив в ход последний аргумент:
– А ну как враг и до нашей деревни дойдёт? Вы его молочком да мяском встречать будете? Для фашистов будете своих коров с овцами беречь?
Он ещё что-то говорил, только бабы уже не слушали – начали одна за одной расходиться по домам.
Не понимая, удалось разъяснить населению ситуацию или нет, активисты зашагали к сельсовету. Но на следующий день на пункт приёма продовольствия и скота потянулись вереницы со всех деревень. Кто-то всё же оставил часть скотины для себя. Макаровы были в числе тех, кто отдал последнее. 
Уже в июле в округе появилось много чужих людей. В основном женщины. Их расселили по домам местных жителей, и в этот же день выдали лопаты. Теперь они с утра до самой темноты рыли окопы сразу за деревней. К Макаровым их не подселили, поэтому новость, что чуть ли не за домами будет проходить линия обороны, они узнали позже всех. Василий качал головой:
– Если раньше не остановят немцев, жарко у нас тут будет, – и всё внимательнее вслушивался в сводки, передаваемые по радио.
Теперь над деревней часто летали немецкие самолёты. Большинство пролетали мимо, держа курс на Москву. Но случалось, что высыпали свои бомбы и здесь. Когда Толик впервые увидел в небе летящие в стройном порядке самолёты со свастикой, замер и заворожённо смотрел в небо. Вдруг кто-то схватил за руку и потащил. Едва успевая за тянувшим его отцом, оторвался от разглядывания огромных железных птиц, посмотрел, куда его отец тащит. Мама с Надей были уже у соседского погреба. К нему бежали и они. С тех пор любой гул служил сигналом для всей округи. Бросали любые дела и спускались в погреба. Но главной целью немецких самолётов был мост через Суходрев, по которому шла железнодорожная колея.
Для отражения авианалётов на краю Детчина, в районе Пупка , была установлена зенитка. Может, благодаря умелой работе зенитчиков, может, немецкие лётчики не отличались меткостью, только мост стоял целёхонький. Недалеко от него была огромная воронка от одной из немецких бомб, но на движение поездов она никак не влияла.
 Толе давно хотелось посмотреть на зенитку поближе. И вот однажды он со своим закадычным другом Борей Куплиновым отправился на Пупок. Дойти до него не успели – начался авианалёт. Мальчишки спрятались в какой-то канаве. С восторгом наблюдали, как стреляет зенитка:
– Щас наши дадут им жару.
– Вот увидишь, щас немцы драпать начнут.
Но в этот момент один из немецких самолётов наклонил свой страшный клюв к земле, и, как-то странно завывая, понёсся прямо на зенитку. Сначала мальчишки увидели, как солдаты бросились в рассыпную от орудия, и только потом заметили поднимающиеся строчками столбики пыли от земли.
– Чо это? – удивился Толик.
– Из пулемёта бьёт, – уверенно ответил Боря.
Замолчали, ожидая, когда самолёт врежется в зенитку. Но тот резко задрал нос. Едва не шаркнув пузом по орудию, резко взмыл в небо и улетел.
– Вот гад! – зло смотрел вслед самолёту Толик.
– А наши-то испугались, – ехидно проворчал Боря.
– Ты будто бы не испугался, – поднялся Толик, и зашагал к дому.
Боря догнал его и, приноравливаясь идти в ногу, примирительно сказал:
– Так я и в канаве-то испугался. А уж если бы рядом с зениткой был…
– Представляешь, как бы ахнуло?
– Ага. Там же снарядов полно. Небось и до нас бы долетело.
По Таурову друзья шли, обнявшись, окончательно помирившись и радуясь, что немец всё-таки струсил.
На следующий день Толика оставили нянчиться с Надей. Родители ушли в Михеево хоронить бабушку – мать Анны. Покачивая сестрёнку на ноге, Толик вспоминал, как после смерти деда, отец частенько посылал его к бабушке Дарье с гостинцем: «Я тут рыбки наловил, ступай отнеси. А то у неё теперь рыбака-то нету». Толику нравилось такое поручение. Бабушка была добрая, улыбчивая. И душистый травяной чай с земляничным вареньем у неё были очень вкусными. В свои девять лет Толик не до конца осознавал, что такое смерть, но чётко понимал, что чаёвничать в уютной бабушкиной кухоньке больше не придётся. Если бы не Надя, наверное, побежал бы сейчас в Михеево , и уговаривал, умолял взрослых не хоронить бабушку – пусть бы ещё пожила. Но сестрёнку не оставишь одну. А родители твёрдо решили не откладывать это дело. Отец так и сказал всхлипывающей маме: «Чего уж теперь… Собирайся, пошли – слезами её не поднимешь». А Толик вот смог бы, оживил бы. Но его не взяли.
«И вот так всегда, – сопел он обиженно, – как огород полоть, или с Надей посидеть, так сразу я, а как только…» Ему вдруг вспомнилось, как ранним летним утром, уходя на колхозное поле, мать наказывала какие дела он должен был сделать к её возвращению. И воды натаскать, и грядки прополоть, и кур покормить, а главное – за Надей присматривать. С сестрой Толику было не тяжело. Она или с игрушкой развлекалась, или на спине брата каталась. Оба занятия ей были по душе. Но соседские мальчишки чуть не с утра стояли под окнами, орали на всю деревню:
– Эй, Лоба-а-ан! Пошли купаться!
– То-оли-и-ик! Выходи-и-и! Мы на речку идём.
Толику строго-настрого было запрещено даже думать о купании. Он понимал, что Надю нельзя брать с собой, но и одну дома не оставишь. Только уж очень хотелось поплавать с друзьями. Поэтому, переделав бо;льшую часть положенных дел, пристраивал сестрёнку на спину и мчался к берегу. Посадив её в тени куста, с разбегу кидался в прохладную воду Суходрева. Не забывая следить за Надей, плескался, пока зубы не начинали стучать. Только покрывшись гусиной кожей, вылезал из воды и мчался домой.
Мама почему-то каждый раз, приходя с работы, безошибочно определяла, купался он или нет. Дела к её приходу с поля всегда были сделаны. Может, поэтому она не ругала Толика, а только ворчала: «Снова на речку бегал. Надя, небось, обревелась тут одна». Чтобы не сказать что-нибудь лишнее, Толик даже не пытался оправдываться. Знал: за то, что берёт сестру на речку, тоже не похвалят. Ещё и тот случай, когда он чуть не утонул, припомнят. Это, правда, было давно. До Надиного рождения. Только и сейчас становилось не по себе, когда вспоминал об этом. Он тогда ещё не умел плавать, только у бережка всегда барахтался. Мелководья в том месте было мало – дно резко уходило в глубину. Толик вроде и отошёл недалеко, но приходилось стоять уже на пальчиках. Вернуться никак не получалось. Течение уносило его сначала всё дальше от берега, а потом стало затягивать на глубину. Это сейчас было страшно, а тогда просто не хватало сил выбраться на спокойное течение. И воздуха не хватало. И почему-то никак не получалось закричать. Он просто барахтался, хватал ртом воздух и снова уходил под воду. Его тогда с противоположного берега увидел Сашка Емельянов. Он был постарше Толика и умел хорошо плавать. Нырнув с берега в Суходрев, саженками подплыл к тому месту, где боролся с течением Толик, схватил его за руку, потащил к берегу. Когда они уже стояли на песочке, заорал:
– Ты чего, дурень, на серёдку полез? Плавать сначала научись, а потом на глубину суйся! А ну марш домой! – поддал пинка Толику под зад. – Чтоб я тебя не видел больше, пловец!
Подхватив штаны и рубашку, Толик побежал домой.
 Маме, конечно, рассказывать ничего не стал. Только она уже на следующий день всё знала. Прибежала с улицы и от самого порога начала кричать:
– Толик, ты почему, шельмец этакий, не хвастаешься? – и вдруг разревелась.
Долго пыталась отругать, но получалось только плакать. Отодвинет от себя Толика, шлёпнет по мягкому месту, и тут же прижмёт к себе и снова плачет. Он тогда так и не понял, ругалась она или нет. Зато после этого случая плавать научился.
С нового учебного года не начала работать не только школа для детей, но и та, что была за стенкой у Макаровых. Когда-то давно Толик расспрашивал бабушку: «Почему вы с дедом одни в доме живёте, а у нас за стенкой школа? И что это за школа, если в ней взрослые дядьки учатся?» Бабушка тогда ему много чего рассказала. Но Толик понял только, что раньше этот дом долго пустовал. Мама с папой, когда поженились, решили в нём поселиться. А потом, когда у них уже был Толик, приехали две тётеньки и стали его продавать. У родителей Толика денег было совсем мало. И даже когда они продали корову, хватило только на ту часть, в которой сейчас и живут. А остальное у этих тётенек выкупил колхоз под РКШ. Тогда же бабушка ему растолковала, что РКШ – это для удобства сократили длинное название: Районная Колхозная Школа. И что учили в ней не читать и писать, а на пчеловодов, животноводов и овощеводов. Сейчас РКШ тоже стояла пустая. Никто не выбегал на переменках покурить. Тихо и скучно было в их дворе. Как и во всей округе.
Вдруг Толику вспомнилось, как они с отцом уводили свою корову в другую деревню: «Так вот зачем мы тогда её продали! А я-то всё никак понять не мог… Бабушка же говорила, что за дом коровой рассчитались». Толик отчётливо увидел, как они идут по дороге: папа держит верёвку, привязанную к коровьим рогам, а он, шлёпая босыми ногами, погоняет корову прутиком.            
Закончился сентябрь. С огородов всё было убрано и спущено в погреба. Но обычного удовлетворения и спокойствия от окончания страды не наступило. Наоборот, воздух словно звенел от напряжения перед неизвестностью, которой был пропитан каждый следующий день. Несмотря на то, что от границы до Калуги огромное количество вёрст, там уже хозяйничали немцы. В начале октября жителей Таурова предупредили о том, что вскоре здесь будут бои. Макаровы собрали, что могли унести, и ушли в Абилеи . В этой деревеньке жили тесть и тёща Александра – брата Василия. Кончено, Зуевы были не Бог весть какая родня, но всё же не чужие люди.
Поднявшись на пригорок, где стоял дом Зуевых, Макаровы остановились и посмотрели в сторону Таурова. Несколько самолётов кружили над деревней, и под ними то и дело появлялись чёрные фонтаны. На расстоянии было не так страшно, как вблизи. Но там был их дом. И хотя все молчали, думали об одном и том же: выстоит он под бомбёжкой, или возвращаться будет некуда.
На высоте, на краю Таурова, стояли наши огнемёты. За домами на возвышенности залёг пулемётчик, обстреливал деревянный мост через Суходрев, чтобы немцы не смогли по нему пройти. Но вскоре он затих – видимо убили пулемётчика. Как только по мосту начала двигаться какая-то серая масса в сторону их деревни, Макаровы отвернулись и шагнули к крыльцу.

А в Таурове тем временем шли жесточайшие бои, о которых местное население, предупреждённое нашим командованием и поэтому покинувшее свои дома, ничего не узнало. Люди не видели, как к подготовленной летом линии обороны подошли наши войска и заняли позиции. Как 13 октября 1941 года со стороны Калуги к Таурову стали приближаться колонны мотопехоты и танки врага. Как героически сражались бойцы Красной Армии. Три раза под натиском немецкой армии им пришлось оставить свои позиции, но каждый раз красноармейцы откидывали противника на старые рубежи.
Только вечером 14 октября две роты немецкой мотопехоты в сопровождении двух танков смогли занять Таурово. Но уже следующим утром были отброшены назад мощной контратакой, потеряв при этом 150 бойцов и оба танка. В этот день – 15 октября 1941 года – нашим бойцам пришлось отбить три атаки врага. Несмотря на численный перевес против-ника, красноармейцы не отступили.
Не сумев прорвать оборону в районе Таурова, чтоб захватить Детчино, немцы решили его обойти и, окружив сопротивляющихся бойцов, войти в эти населённые пункты с другого направления. Немецкой армии нужно было занять Детчино во что бы то ни стало, потому что оно было центром Детчинского района Тульской области  и крупным железнодорожным узлом. Благодаря стойкости наших бойцов только 19 октября 1941 года немецкие части смогли занять Детчино.
К этой дате от дивизии, обороняющей подступы к Детчину со стороны Таурова, Машкина и Берёзовки , практически ничего не осталось. Только по прошествии нескольких десятков лет стало известно, что героически сражалась и погибла в этих местах 312-я стрелковая дивизия , под командованием полковника А.Ф.Наумова, а под Таурово держал оборону 1081 стрелковый полк этой дивизии. А тогда, в страшном 41-м, по совету командиров Красной Армии, мирное население уходило подальше от тех мест, где проходила линия обороны, и, следовательно, ожидались жестокие бои. И, возвращаясь потом к своим очагам, могли судить о произошедшем в их отсутствие лишь по разрушениям и по огромному количеству трупов с обеих сторон.
       
Пока же Макаровы подходили к дому Зуевых, который стоял на пригорке деревни Абилеи.
Увидев в стороне телегу брата, Василий удивился:
– Чего это Шурка за нами не заехал?
– Может это не его? – замедлила шаг Анна.
– А чья же ещё? – не сдавался Василий.
Дед Сафрон, открывший дверь на стук, без лишних вопросов про-вёл их в дом, указал куда сложить пожитки, пригласил к столу, где его жена с дочерью уже собирали обед. Не успели взяться за ложки, с улицы донёсся знакомый гул. Женщины растерянно смотрели на мужчин, не решаясь что-либо предпринять. Дед Сафрон скомандовал всем сесть на пол, а сам с зятем и Василием, встали между окон и очень осторожно наблюдали за улицей. Первым подал голос Василий:
– Рама немецкая.
– Что ей тут понадобилось… – в полголоса ответил Александр.
Тут раздалась пулемётная очередь. Без лишних слов мужики тоже опустились на пол.
– Думаешь, бомбить начнёт? – не двигаясь, спросил дед Сафрон, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Рама-то? Неее… эта не будет, – уверенно ответил Василий.
И действительно немецкий самолёт очень быстро улетел.
Выглянув в окно, Василий удивился:
– И Яшка тут?
– Да он прямо перед вами пришёл, – поднимаясь ответил Александр, – дед наш ему на дворе место определил.
– И чего ему неразумному на сене-то не сидится? – выглянул в окно дед Сафрон. – Ну как пулю бы схватил.
– Чего ему будет! – забирая у дочери внучку Зину, проговорила жена деда Сафрона. – Неразумных Господь завсегда бережёт.
Яков Иванович Иванов был слаб умом, безобиден и наивен, как ребёнок. Если он заходил к кому-то из тауровских жителей, его никогда не гнали. Наоборот, сажали за стол, кормили как члена семьи. Иногда он продавал пойманную собственноручно рыбёшку и покупал нехитрые гостинцы для себя и местной детворы. Но как ни глуп был Яшка, инстинкт самосохранения и его выгнал из Таурова. Только на этот раз мужичок наотрез отказался пройти в дом, как хозяин его ни уговаривал. А когда хозяйка принесла на сеновал хлеба и молока, он уже мирно спал, безмятежно раскинув руки, обнимая во сне весь мир. И вот теперь Яшка спокойно разгуливал по деревне, словно и не стрелял несколько минут назад с немецкой рамы пулемёт. 
Наконец все расселись за столом. Отобедав, дед Сафрон поинтересовался:
– Вы, когда уходили, али дорогой шли, пацанов не встретили? С вашей деревни двое тут тоже были. Один-то родственник ваш – Митька Макаров, а другой Вася Качаев. Никому не сказавшись, пошли в Таурово, поглядеть что там да как. А вернулся один Васька.
– Так у него бы и спросить, где Митька делся, – насторожился Василий.
– Да уж пытали его бабы. Говорит, сидели, отдыхали. Вдруг какая-то стрельба. Он убежал, и больше Митьку не видал.
– Врёт небось, – покачала головой Анна.
– Врёт ли, нет ли, да только Митьки так и нет по сей день.
А вечером в Абилей вошли немцы. Первым их увидел Яшка. Суетливо забежал в дом к деду Сафрону, стянул с головы заношенный треух и тыкал им в сторону окна:
– Чужие тама. С ружьями... Ходют…
Потоптался немного, натянул шапчонку и вышел. Через неплотно прикрытую дверь был слышен скрип половиц в сенях. Потом всё стихло – Яшка перешёл в пристроенный прямо к дому хозяйственный сарай и забрался на сеновал.
Группа немецких солдат прошла по опустевшей в миг деревне, выпустив из автоматов несколько очередей. Видимо для острастки населения. В дом, где приютились Макаровы, не заглянули. Остановились на краю деревни. А рано утром уехали. Местная детвора, насидевшаяся по тёмным углам да по печкам, высыпала на улицу. Мальчишки с интересом разглядывали автоматные гильзы, рассовывали их по карманам. Часам к десяти, обшарив всю траву, пристроились на широком крыльце одного из домов, хвастались друг перед другом, кто насобирал больше.
Вдруг началось что-то ужасное. Свист, вой и грохот стояли такой силы, что мальчишки попадали с крыльца. Ничего подобного раньше не было. Это потом они узнали о новом оружии – «Катюша». А тогда испуганно жались друг к другу, бессмысленно озирались, не понимая, что нужно делать, и не решаясь пошевелиться. Место, где в тот момент сидели мальчишки, находилось в небольшой низине. Дальше за лужайкой перед домом был неглубокий овраг, а за ним пригорок, на котором стоял дом деда Сафрона. Толик инстинктивно поднял голову в его сторону как раз в тот момент, когда соломенная крыша как-то странно шевельнулась. Решив, что ему померещилось что-то странное, зажмурился. Даже головой тряхнул, сбрасывая видение. А когда открыл глаза, от крыши к небу тянулся дымок. Забыв о страхе, сорвался с места, побежал к дому. Скатившись в овраг, потерял дом из вида. На одном дыхании поднялся на другой край. По соломенной крыше уже плясали языки пламени. Не сбавляя скорости, Толик бежал вверх по пригорку. До дома оставалось совсем чуть-чуть, когда навстречу выбежала мама. Отдав ему орущую не своим голосом Надю, мама метнулась назад. Толик остановился. Не глядя на сестру, покачивал её, пытаясь успокоить, приговаривал:
– Ну-ну… Чего ты?.. – от быстрого бега тяжело дышал, поэтому говорить было трудно.
Машинально гладил Надю по голове. Вдруг руки нащупали что-то тёплое и липкое. Удивлённо взглянув сначала на свою руку, а потом на голову сестры, увидел кровь. Всё его сознание обволокло страхом и жалостью к сестре. Пытаясь не разреветься, Толик почти кричал:
– Надя, Наденька, не плачь! Сейчас мама придёт.
Осознав своё бессилие перед происходящим, опустился на землю. Усадил сестру к себе на колени, обхватил руками. Стараясь не задеть рану на голове, прижимал к себе. Уже не сдерживая слёз, гудел ей в ухо:
– Больно тебе, маленькая… Как же ты так?..  Упала, наверное… – и вспомнив, как бабушка склонялась над его разбитыми коленками, уже спокойнее забасил, – а вот я сейчас тебя вылечу.
Оглядевшись вокруг, нашёл самый большой, но совсем пожухлый лист подорожника. Аккуратно обтёр его о штанину, стараясь, чтобы тот не рассыпался. Приложить к ране было страшно – вдруг больнее сделает. Оттягивая момент, сначала несколько раз подул на кровавое пятно, и только потом, набрав побольше воздуха в грудь, прижал листок к голове сестры. Стараясь перекричать Надю, произнёс волшебные слова, которые ему всегда помогали от любых ссадин и ушибов:
– У сороки боли, у вороны боли, а у Нади заживи.
Пламя уже начинало облизывать стены. Из дома вынесли деда Сафрона. Положили на траву неподалёку от Толика. Было страшно посмотреть в его сторону: вдруг у него рана больше Надиной, или, что ещё хуже – дед мёртвый. Поэтому, повторяя раз за разом лечебное заклинание, Толик смотрел на дом. Вдруг замолчал на полуслове. Мама вытащила сундук. Одна! У них такой же дома стоит, так Толик даже сдвинуть его не мог. Да что там сдвинуть! Крышку поднимал двумя руками. А тут мама его как-то смогла через порог перетащить, да ещё и с крыльца одна двигает.
Из боковой двери сарая, пристроенного прямо к дому, вышел Яшка. Он прижимал руку чуть ниже спины и сильно хромал. Оглядывался вокруг, спросонья не понимая, что произошло, отчего ему так больно и почему всё вокруг полыхает.
Бабушка, оторвавшись от деда Сафрона, метнулась к корове, которая была привязана к забору:
– Корову-то отвяжите! Сгорит ведь родимая! – в суматохе её никто не слышал.
Но она и не ждала никого – сама отвязала, и хлопнув по спине отпустила её:
– Иди, сердешная! Чай есть захочешь, придёшь.
И тут до бабушки наконец дошёл смысл происходящего. Она упала на колени, заломила руки и запричитала:
– Да что же это деется-а-а-а! Как теперь жить-то-о-о-о? Где-е-е-е-е? Коровушку на ночь где стави-и-и-ить? А кормить-то че-е-е-ем? Сено-то, сено-о-о-о!..
Дочь опустилась рядом с ней. Молча плакала. Слов утешения не было.
Потом, из обрывочных разговоров взрослых, Толик понял, что в сарай попал снаряд. Он разворотил стену, смежную с домом. И то ли осколки этого снаряда, то ли огромные щепки брёвен, ранили Надю, деда Сафрона и Яшку. Надя больше испугалась – ссадина, конечно, была немаленькая, но всё же не очень серьёзная. А вот деда Сафрона покалечило сильно: перебита рука, глубокая рана прямо по центру лба. Из лекарств только сухой, совсем увядший к октябрю, подорожник. После четырёх дней непрерывных стонов дед Сафрон умер. А когда его похоронили исчез Яшка.
На другом краю Абилей не пострадал ни один дом. Зато вокруг дома Зуевых сгорели все. Да что там дома! Толику тогда показалось, что от этих страшных взрывов горела даже земля. Он ещё удивился: «Разве может земля гореть?» Но рассмотреть получше было некогда – Надя сильно плакала.
Чуть выше сгоревшего дома стояла школа. Никто в этом году в ней не учился. Но погорельцы почему-то не решились в ней поселиться. Невдалеке были выкопаны окопы. Кто, когда и зачем их выкопал, Толик не знал. Но именно они стали для них местом обитания. Пока ещё никто не задумывался о том, что не за горами зима – пережитый шок мешал рассуждать здраво. Просто прижимались теснее, согревая друг друга и поддерживая в общем несчастье. Лишь голод заставлял взрослых подниматься и двигаться в поисках чего-либо съестного. Но от дома не осталось ничего. Пожар был такой силы, что сгорели даже ульи, стоявшие поодаль. На радость детям в них смогли найти совсем немного мёда.
Несколько дней и холодных ночей, проведённых в окопе, привели взрослых в чувство. Как-то на рассвете братья всматривались в сторону Таурова.
– Вроде не видать, что там бои посейчас идут.
– Да сам уж, который день наблюдаю… Кажись тихо там.
– Может, вернёмся, Шурка? Как думаешь?
– Телега в огонь не попала. Коня я тогда, как знал, далеко привязал…
– Грузимся?
– Эх, было бы чего, – вздохнул Александр и повернувшись к окопу, скомандовал, – бабы, собирайтесь! Домой едем.
Дом Макаровых уцелел. Немцы проходили Таурово мимо, останавливаясь в деревне редко, и очень маленькими группами. К Макаровым даже не заглядывали. Они почему-то избегали кирпичных домов, останавливались исключительно в деревянных строениях. Поэтому все вещи были на месте и тесниться не приходилось.
В пустующей с самого лета РКШ, за время их отсутствия появилась жиличка.  Не успели Макаровы подойти к своей двери, как из школьной половины вышла женщина:
– Здравствуйте! Соседями будем? Меня Серафимой кличут.
Оказалось, перед самыми боями женщина выехала на своей лошади из Малоярославца. Куда и к кому ехала, не рассказала. Но здесь её путь закончился.
– Что тут творилось! – качала она головой. – Сверху бомбят, со всех сторон стреляют. Думала, не быть мне живой. А вот поди ж ты! Даже лошадь уцелела.
– Значит, не время ещё ко Господу тебе, – взялась Анна за дверную ручку, показывая, что разговаривать дальше не собирается.
Но женщина не унималась:
– Да Господь, наверное, спал все эти дни! Здесь сущий ад был. Стихнет вроде, высуну нос, чтоб глянуть, хвать, немцы идут. Спрячусь. Опять грохот, вой да гарь начинается. Всех святых, кажись, вспомню, пока утихнет. Опять в щёлку гляну – наши бегут. И вот так дня четыре было. Я уж и счёт им потеряла. – Тут она спохватилась. – Ой, что это я вас на пороге держу. Чай на ногах еле держитесь. Отдыхайте, соседушки. Успеем ещё наговориться. Заходите в гости, если что. Я в первой от входа комнате расположилась.
А в глубине РКШ, в тёмной кладовке, прятались раненые красноармейцы. Как Серафима их не обнаружила, не понятно. Услышав какое-то движение прямо за стенкой, Василий прикинул, что это не тот класс, в котором поселилась беженка. Заглянул на школьную половину. Все двери плотно закрыты. Заглянул в кладовую. Там, прямо на полу, прикрыв сено шинелями, лежали человек семь.
– Вы кто? – поинтересовался Василий.
– Свои, отец. Сил не хватило вместе со всеми отойти, – ответил за всех один из бойцов, – ты не бойся, сейчас наши с силами соберутся, снова отобьют вашу деревню у немцев.
Приглядевшись к солдатам внимательнее, Василий усомнился:
– Что-то на русских не больно вы похожи, – кивнул в сторону молчавших солдат, – они наши или как?
– Не сомневайся, отец, – улыбнулся боец, – такие же красноармейцы, как и я. Только не русские, а казахи. Дивизия наша из Казахстана воевать приехала.
– По нашему-то понимают?
– Говорить не все умеют, а понимают хорошо.
– Давно вы тут? Небось есть хотите?
Солдат утвердительно кивнул.
– Ну, пойду хозяйке своей скажу, чтоб покормила вас.
– Отец, водички бы нам ещё…
– Принесу.
Пошептавшись с женой, Василий сунул подмышку горячий чугунок с картошкой, обхватив его рукавом ватника, подхватил ведро с водой, снова вышел.
– А куда папа пошёл? – удивился Толик.
– Есть потом будем, – не стала отвечать Анна, – щас картошек наварю.
– Так ты уже…
– Надо так, – перебила сына Анна, – много будешь знать, скоро состаришься.
Больше Толик не стал расспрашивать, понимал, что бестолку. Но к разговорам родителей стал прислушиваться. Надеялся что-нибудь разузнать. Вечером Анна спрашивала мужа:
– И чего они к нам-то? Других домов нету что ли?
– Другие, какие сгорели, в каких люди живут. А тут окна заколочены. Значит никого нет. Не зашли же они в нашу половину.
– И то верно, – согласилась Анна. 
На улицу Толик теперь не ходил – мама не разрешала. Главным развлечением стало сидение у окна. Как-то раз увидел нашу машину ЗИС. Даже глаза кулаками потёр. Видение не исчезло. Тогда он позвал отца:
– Пап, наши! Смотри, наши едут!
Василий подошёл к окну. ЗИС остановился прямо напротив, но ближе к дому Куплиновых.
– Вот те на! Как они тут?..
Радостное удивление сменилось разочарованием. Из машины вышли два немецких солдата. Попинали машину. Пробили бензобак, подожгли и, посмеиваясь, пошли назад, в сторону Детчина.
– Трофей, видно, это ихний, – отвёл Толика от окна, – заглохла чего-то. Может, сломалась, а, может, бензин кончился.
– А жечь-то зачем? – Сопел Толик.
– Не нужна стала…
– Мужики-то тушить выбежали, – подала голос от другого окна Анна.
Толик с отцом вернулись, наблюдали молча. Потом Толик всё же спросил:
– Думаешь спасут?
– Они не машину, а дома спасают. Боятся, что огонь на стены перекинется.
Василий пошёл к дверям. Анна остановила:
– Куда собрался?
– Мужикам помочь. Там и Шурка Куплинов, и Мишка наш… У соседа прямо под окнами машина полыхает, а я дома сидеть буду?
– Не видишь, немцы возвращаются.
Василий замер. Немцы, едва миновав бугор, почему-то повернули назад. 
Подойдя к мужикам, один из солдат навёл автомат на Михаила, знаками показывал, чтобы тот уходил. Второй, схватил Александра Куплинова, задрал ему пиджак и отхлестал гибким металлическим шомполом  по спине. Затем, пинком отправив его прочь от машины, что-то сказал посмеиваясь. В это время подъехала ещё одна машина. Немецкие солдаты замахали руками, останавливая её. Запрыгнули, в едва притормозивший автомобиль, и уехали по направлению Калуги. 
Выбежав к братьям, Василий спросил:
– Чего делать-то будем?
– Караулить! Если начнёт огонь перекидываться на дом, поливать станем.
Но всё обошлось.
Анна вдруг отогнала сына от окна:
– Чего тебе тут надо? Иди вон лучше с Надей поиграй.
Краем глаза Толик успел заметить на дороге дядю Гришу. С приходом немцев в Таурово он почему-то стал носить на рукаве чёрно-белую повязку, а взрослые старались встречаться с ним пореже. Играя с Надей в ладушки, Толик рассуждал о том, что могло означать такое поведение взрослых: «Раньше завсегда с ним разговаривали, а теперь сразу расходятся, как только он подойдёт. И жену его тётю Катю-трактористку тоже обходят». Додумать до конца не успел – вошёл отец. Толик навострил уши.
– Чего ему надо было? – подступила Анна к мужу.
– Да выспрашивал, что случилось.
– Ну, а вы чего?
– А чего нам скрывать? Рассказали, как есть.
Покачав головой, Анна загремела мисками и замолчала.
– Ты кормить-то ходила сегодня? – кивнул Василий на стенку, за которой прятались раненые красноармейцы.
– И перевязала. Один уж больно плох. Дождётся ли своих, не знаю.
– А они ещё ждут?
– Ждут, Вася! Русский-то всё сокрушается. Говорит, верно, их командиры подкрепление дожидаются. Я уж молчу, что немцы-то и в Детчине стоят. А мимо нас всё едут и едут, никак не кончаются. Вась, картох до новой-то не хватит на всех…
– Я с братьями поговорил. По очереди кормить теперь будем.
Через несколько дней раненых солдат кормило всё Таурово. Приносили кто, что мог:
– Анна, на вот гостинчика. Найдёшь, чай, куда девать-то, – оставляли на столе продукты и уходили.
Никто из деревенских и словом не обмолвился, что знают про солдат, но заходили в дом Макаровых каждый день разные соседи. Словно очерёдность установили. Поняв, что знают о солдатах все, перестали скрывать их и от Толика. Теперь он носил воду и еду раненым. Казахи догадались, что их хорошо слышно через стенку, старались говорить тише. Но когда заканчивалась в ведёрке вода, громко звали Толика, называя его на свой лад:
– Тона! Вода нада.
Толик бежал на колодец, цеплял ведро, зачерпнув, шёл спокойно, стараясь не расплескать.
Однажды Анна остановила его:
– Ты где это ведро взял?
Посмотрев на чёрное от копоти, словно в нём над костром уху варили, ведро, Толик ответил:
– Так у них было.
– Сынок, такую-то грязь разве можно в колодец опускать? Ты черпай нашим. А как принесёшь, так и перелей в ихнее. Внутри-то оно чистое, видать когда-то в нём воду на печке грели.   
В это время с улицы донеслись шум и ругань. В окно увидели, что немец и малоярославчанка стоят недалеко от её коня и тянут каждый к себе вожжи. Василий вышел на улицу. Увидев его, женщина заголосила ещё громче:
– Люди добрые, гляньте, чо делает! Коня забрал, сани забрал и всё ему мало – теперь ещё и вожжи норовит отобрать.
Василий почесал затылок. Крикнул:
– Так ты коня ему отдала?
– А он спрашивал? Взял и вывел.
– И сани отдала?
– Так и их забрал.
– А зачем тебе вожжи без коня и саней?
Видя, что соседка не собирается уступать, добавил:
– Да отдай ты, Серафима, эти вожжи. Ему жить-то осталось всего ничего, пускай потешится.
Женщина задумалась и на мгновение ослабила хватку. Немец дёрнул в очередной раз и выхватил вожжи. Понимая, что теперь уже не сможет ничего изменить, Серафима заплакала и пошла к дверям. А до немца вдруг дошёл смысл сказанного Василием. Он, до этого ругавшийся исключительно на немецком, вдруг разразился отборной бранью на русском языке. От неожиданности Серафима даже причитать перестала. Оглянулась, смотрела ошарашенно. Василий тоже не двигался, от удивления раскрыв рот. А немец, вытащил из кобуры пистолет, размахивал, продолжая материться. В какой-то момент снова перешёл на немецкий. Василий усмехнулся, сказал не очень громко:
– Что? Никак русские-то слова у тебя закончились?
Немец навёл пистолет Василию в лоб, снова перешёл на русский:
– Собака! Застрелю!
Василий, может, и ответил бы, но в этот момент почувствовал, как к нему прижался Толик. Не отводя взгляда от немца, начал задвигать сына за спину. В этот момент вожжи соскользнули с плеча солдата и упали. Выругавшись, теперь уже по-немецки, он наклонился за ними, а, когда распрямился, зло крикнул Василию:
– Живи, скотина. Пока живи, – и пошёл запрягать лошадёнку.
Едва Василий с Толиком вошли в комнату, Анна запричитала:
– Чего полез? Ведь чуть не пристрелил он тебя.
Не слушая жену, Василий спросил:
– Слыхала, как он по-нашему ругался?
Анна затихла.
– Прямо чисто так, язви его душу!
– Так он, может, русский?
– Сволочь он, а не русский.
Утром зашла Серафима:
– Прощевайте, соседи!
– Далеко ли собралась?
– Домой пойду. В Малоярославец.
– Пешком что ль?
– Ни саней, ни вожжей, ни коня теперь у меня нет. А одна я и дома новую власть пережду.
– Так ведь, что там, что здесь, всё одно – немцы вокруг. Какая тебе разница была, где жить?
– Была разница… Эх, кабы я могла вам всё рассказать! – помотала головой, словно стряхивала какое-то наваждение, и вышла.
Больше Макаровы никогда не встречались с Серафимой. 
Однажды, когда на улице уже стемнело, в дверь постучали. Василий пошёл узнать, кто на ночь глядя пожаловал. Вернулся с двумя солдатами в немецкой форме. Обычно немецкие части проходили через Таурово маршем. А, если и останавливались на отдых, то заглянув к Макаровым, сразу, почему-то, уходили. Как оказались здесь эти двое, и почему решились остаться на ночь, было непонятно. Анна растерянно стояла возле печки, не решаясь сделать даже шаг. Тем временем солдаты разделись и расположились на деревянном диванчике. Что было удивительно, говорили они по-русски. Правда, чётко выговаривали только матерные слова. Остальные сильно коверкали. Но, тем не менее, было абсолютно точно понятно, что ругают они на чём свет стоит Гитлера. Получалось, что призывали их на три месяца, а воюют они уже второй год. Толик даже смог понять, что они не немцы, а австрийцы. Только никак не укладывалось в голове, почему на них форма такая же, как на всех немецких солдатах. Лишь утром, когда они уехали, отец объяснил, что в армии Гитлера воюют не одни немцы, но много и других народов.   
Как бы в подтверждение этих слов, через несколько дней к ним наведался ещё один солдат. Присмотревшись, Василий насторожился: уж больно он смахивал на тех солдат, с которыми приходилось сталкиваться во время Зимней войны . А тут и сам солдат на ломаном русском подтвердил, что он фин. Василий сидел молча, боясь хоть чем-то выдать своё участие в финской компании 1939 года. А солдат, как назло, говорил и говорил. Показывал фотографии и на очень ломаном русском рассказывал, кто на них изображён. Вскоре Василий уже знал, как зовут его жену и всех детей, отца, мать, сестру и братьев. Когда лица на фотографиях все были изучены, Василий задумался о том, что будет дальше: есть потребует незваный гость, спать ляжет, или уйдёт к своим. Но в это время, из отгороженного на зиму закутка для кур раздалась возня и квохтанье. Финн поднялся и заглянул туда. В темноте были видны только две белые курочки. Остальные все были тёмные и спали не шелохнувшись. Их, вероятно, солдат не заметил. Потому что требовал отдать только именно двух белых. Анне было очень жаль отдавать куриц. Но спорить побоялась. Зато, как только белянки оказались в руках финна, он сразу ушёл.
На другой день, сходив на колодец, Анна говорила:
– К нам-то ещё, видать, тихий приходил. У Нюры Качаевой вчерась всех кур перестреляли из пистолета.
– Я и думаю, чего у них петух так верещал, – отозвался Василий.
– Отверещался. Его тоже застрелили.   
– Как они все куриное мяско уважают. Особенно дармовое.
– Ага. Только Качаевы теперь и без мяска этого и без яиц остались.
К этому времени за стенкой у Макаровых осталось всего трое раненых красноармейцев. Остальных одного за другим Василий отнёс на горку за домом, и схоронил. Двое, из оставшихся в живых, по-прежнему не вставали. Третий начал ходить. Василий сходил к Антипу Булгакову, местному столяру, попросил сделать костыли. Засидевшись в четырёх стенах, солдат был рад любой перемене обстановки. Да и расхаживаться нужно было. Теперь, с костылями, он мог дойти до комнатки Макаровых. Но дождаться возвращения в Таурово Красной армии, казахстанцам было не суждено.
В середине декабря к дверям бывшей РКШ подъехали запряжённые сани. Два немецких солдата проверили каждый класс, открыли дверь в кладовку. Выволокли красноармейцев и отвезли за школу. Может, полицай выследил, может, кто-то из своих, деревенских доложил немцам о том, где прячутся бойцы, неизвестно. Короткая автоматная очередь оборвала их жизни. 
В конце декабря 1941 года началось наступление Красной Армии. Таурово снова стало центром боёв. Как-то поздно вечером, в один из последних дней декабря 1941 года, предчувствие чего-то нехорошего, заставило Макаровых снова покинуть дом. Наскоро закутав Надю в одеяло, оделись и вышли на улицу. Ночь была морозная. Яркая луна висела над деревней, освещая всю округу. Решили до утра в лес не соваться. На краю деревни под сгоревшим домом был большой подвал. К нему и пошли, чтобы отсидеться до утра. На тот момент в нём уже пряталось пол деревни. Когда глаза привыкли к темноте, огляделись:
– Что-то я Петра с Ириной не вижу, – чуть склонившись к жене, сказал Василий.
– Ваши на том конце деревни тоже в подвале прячутся, – ответил голос из угла, – там их тоже немало набилось.
  Днём начался обстрел.
– Господи! Прямо по нам что ли стреляют? – Вздыхала какая-то бабка.
– Да это нам со страху так кажется, – успокоила её молодая бабёнка.
– Где ж тут кажется… Вон опять бабахнуло так, что сверху сыплется. И кирпичи от стен отлетают. Ай не слышишь? – подняла кверху палец и повторила звук, доносившийся с улицы. – Бу-ух-тук-тук-тук…
Тут снова ухнуло, да так сильно, что бабка перекрестилась:
– Господи! Спаси и сохрани! Не видят что ли, куда стреляют?
– Ага, прямо так сквозь землю и видят, – оборвала её та же бабёнка.
Бабка замолчала. Только губами шевелила, да изредка крестилась.
– Молись-молись! – не унималась молодка. – Чего-ничего да вымолишь. Либо завалит всех разом, либо снаряды закончатся.
Вскоре действительно обстрел прекратился.
Только много времени спустя узнали, что произошло. Оказывается, когда началась пальба, мельничиха, пережившая и наступление немецкой армии, и оккупацию, не покидая своей мельницы, решила отвести подальше корову, которую прятала в лесу. Там случайно столкнулась с нашей разведкой. И вместо того, чтобы ответить на вопрос бойцов, что она тут делает, накинулась на них:
– По лесу шастаете? А наши-то прям по людям палят! Дом сгорел, а в подвале жители прячутся…
Когда разведчики, наконец, смогли понять, что орудийный огонь Красной армии идёт как раз по тому месту, где прячется мирное население, отправили связного с донесением. Вот поэтому обстрел и прекратился. 
В ночь с 31 декабря 1941 года на первого января 1942 года немцы выгнали всех из подвала. Дожидаться, когда начнётся новый обстрел, никто не хотел. Оглядываясь, заговорили:
– Бежать надо!
– Так толпой и побежим?
– Я своих не брошу.
– Люди! Давайте уходить! Кто куда, только подальше отсюда.
Часть повернула на Барановку. Другая часть, а вместе с ней и Макаровы, отправились в Букрино . Шли быстро. Проходя мимо своего дома, Василий остановился:
– Идите, я догоню.
Анна, прижимая к себе Надю, старалась не сбавлять шаг. То и дело оглядывалась, боялась, что Василий не разглядит их в темноте, и они потеряются. Первым его заметил Толик:
– Мам, он за санками в сарай заходил. Вон уже догоняет.
Теперь идти было легче. В овраг перед Верхними Горками спускались бегом. Вдруг санки заскользили легче. Не успев оглянуться, Василий услышал плач Нади. Она как-то умудрилась вывалиться из санок, одеяло раскрылось, и девочка лежала на жутком морозе совсем раздетая. Успокаивать было некогда. Завернули в одеяло, и снова пошли. Только теперь в санки не посадили.
В Букрине жила двоюродная сестра Василия Наталья с мужем Иваном Кузьминым. К ним в дом они и постучались. Только ситуация и здесь была не лучше. Каждый день немцы выгоняли всё взрослое население на расчистку дорог. Хорошо хоть детей не трогали – оставляли дома.
В Букрине боёв не было. А со стороны Таурова, каждый день доносилась стрельба. Люди прислушивались, стараясь по звуку определить, в самой деревне стреляют, или за домами.
В один из первых дней января 1942-го года, совсем низко над головами, буквально на бреющем, полетели наши самолёты. В след за ними в деревню вошли красноармейцы. Букрино было освобождено от немцев. Значит, можно было возвращаться в Таурово.
Уже пройдя Верхние Горки, в том самом овраге, где Надя вывалилась из санок, Макаровы увидели солдата.
– Раненый что ли? – свернул к нему Василий.
Солдат не дышал. Во лбу аккуратным красным кружком темнела рана. Раскосые восточные глаза смотрели в небо. Руки широко раскинуты, как крылья летящей птицы. В одной из них была надкушенная лепёшка. Анна склонилась, чтобы прикрыть солдату глаза:
– Кто ж тебя так, милок? Даже оладушек доесть не дали.
– Снайпер тут был, – тревожно оглянулся Василий, – не думаю, что до сих пор караулит, но лучше не стоять долго.
Пока шли к дому, Василий вспоминал раненых казахстанцев, что прятались в кладовой РКШ: «Небось вместе с этим воевали. Прятались только в разных местах, а выжить никому не пришлось. И не дождались-то совсем чуток, – оглянулся, – эх, мужики… В каком таком далеке ваша казахстанская земля? Кто матерям да жёнам расскажет, где могилки ваши?»
Дом Макаровых не был разрушен, но жить в нём было невозможно – мина разворотила крышу и потолок. Постояв немного у разорённого дома, Василий шагнул к сараю. От двери оглянулся:
– Похоронить надо. А то не по-людски как-то зверям человека оставлять.
– Земля-то промёрзла, Вась. Не выкопаешь один.
Василий вышел из сарая с двумя лопатами, ломом и колуном:
– Поможете?
– Может, мужиков позвать? Вон Толик за братьями твоими пусть сбегает.
Василий потоптался неуверенно, отнёс инструменты в сарай:
– Сегодня и, правда, сил уже нет. Авось за ночь зверь не набежит. А завтра, – повернулся к Толику, – мы с тобой сделаем всё, как положено. Пошли, – и зашагал от дома к дороге.
– Куда, Вася? – догнала его Анна с Надей на руках.
– К братьям. Небось приютят. Не пустят, значит в какой-нито класс поселимся. Там вроде крыша не очень разбита.
Встретили их радушно:
– Дом-то деда нашего, а значит и ваш тоже. Не зря же отец наш его дедовым корнем называл. Потом, даст Бог, на вашем крышу залатаем.
Разделённый тонкими перегородками дом вмещал в себя семьи троих братьев: Михаила, Александра и Петра. Но никому и в голову не пришло посетовать на тесноту. Наоборот, стали наперебой предлагать, как лучше разместиться, что куда сдвинуть, что к чему приставить, чтобы всем нашлось место за столом и для отдыха.
Утром Василий и Толик спозаранку отправились хоронить солдата, который лежал в овраге у Верхних Горок. Спустившись с пригорка, оглядывались, искали. Толик прошёл чуть дальше:
– Пап! – позвал негромко. – Может, здесь он?
Свежий холмик земли возвышался над утоптанным снегом .
Василий стоял рядом с могилой, озирался по сторонам:
– Место это. Точно. Я вот здесь стоял, смотрел, откуда мог снайпер стрелять. Приметил вон тот куст. Он это, сынок – вчерашний казах. Опередили нас – похоронили уже.
Возвращаясь домой, Толик спрашивал отца:
– А почему ты думаешь, что он казах?
– Так те, что за стенкой прятались, говорили, что с Казахстана приехали. А у этого глаза такие же были, как и у наших.
– Всё-таки вернулись они сюда, – приноравливаясь идти в ногу с отцом, сказал Толик, – помнишь, как ждали своих-то?
Василий промолчал: пусть сын верит, что так оно и есть. Сам уже не сомневался, что мало кто выжил из тех солдат, что сражались здесь в октябре. Кто-то сложил головы в бою, кто-то позже умер от ран, прячась от немцев по сараям, да погребам местных жителей, кто-то, справившись с ранением, был расстрелян, как те, из РКШ или, как этот, пулей снайпера.
Тем временем тауровцы обустраивали свои дома, разорённые немцами. В уцелевших, радовались везению, погорельцы искали, где можно пережить трудные времена. Настасья Ильина горевала по сгоревшему сену едва ли не больше, чем по дому:
– Сами-то хоть и землянку себе выкопаем, а коровушку ни поставить, ни накормить теперь.
Анна предложила:
– Веди в наш сарай. Там и сено есть. Тебя с Костей только принять не можем – сами у родни ютимся.
Настасья, не веря такому счастливому повороту, уставилась на Анну:
– Ты взаправду? Не шутишь?
– Кабы могла сама сено есть, так не предлагала бы, – усмехнулась Анна.
Настасья всё же уточнила:
– Так я веду свою Малышку? – потом спохватилась. – Ань, а платить-то тебе сколько? У меня ведь совсем ничего нет. Всё в пожаре пропало.
Поразмыслив, женщины договорились, что Анна будет кормить в своём сарае и своим сеном стельную корову Настасьи. После отёла заберёт себе приплод в качестве платы. А корова потом вернётся к законной хозяйке. На том и расстались.
Жёны братьев Макаровых между собой ладили. Заботы по дому не делили. Как-то утром готовили завтрак. Стояли у стола, который придвинули вплотную к окошку – так и светлее, и попросторнее стало. За окном красноармейцы занимались своими делами: кто дрова колол, кто полевую кухню растапливал, кто лошадь запрягал. Вдруг откуда ни возьмись в небе появился самолёт. Поскольку летел он со стороны Москвы, приближающемуся гулу значения никто не придал. А когда рассмотрели на хвосте свастику, было уже поздно. Тем не менее, команда «Воздух!» всё же прозвучала. Солдаты кинулись кто куда. Видимо, бомбы самолёт уже где-то скинул, а вот пролететь мимо скопления солдат просто так не смог. Сделав круг, приблизился снова к этому месту и несмотря на то, что солдаты успели попрятаться, выпустил длиннющую очередь из пулемёта. Толик в это время развлекал Надю, сидя на лавке возле печки. От неожиданности вздрогнул, когда мама и тётя Мила одновременно закричали и схватились за ноги.
Оказалось, пуля пробила стену под подоконником. Теряя свою силу и скорость из-за сопротивления бревна, шаркнула по правой ноге Анну, оставив сквозную рану выше колена, а потом впилась в ногу Миле и застряла там, причиняя сильную боль. На следующий день невестки отправились в госпиталь. Анна не хотела идти:
– И так заживёт, – но Миле одной было тяжело: нога болела нестерпимо, и надо было хоть на кого-то опереться.
Вроде и недалеко от Таурова до Детчина, но госпиталь находился на противоположном краю села. Пока шли о многом переговорили. Вспомнился Яшка Иванов. Анна с сожалением сказала:
– Надо бы и его с собой было взять. Ранило-то его тогда в Абилеях сильно. Не знаешь, у кого он сейчас?
Мила сегодня была не очень разговорчивой, больше слушала. Да и то в пол-уха. Нога так её мучила при ходьбе, что на ум ничего не шло, кроме мыслей о том, что идти ещё долго. Но про Яшку услышала и даже ответила:
– Последнее время он у Никоновых обитал. Как с Абилей тогда вернулись, он прямиком к ним подался.
– Надо же! Меня вот, вроде, Господь умом-то не обидел, а и то не сообразила, что там медсестра живёт, – усмехнулась Анна.
– Ну, какая из Шурки ихней медсестра?
– Не скажи, Мила! Она ведь перед войной на курсы поступила. Да видать не успела закончить. А то бы на фронт отправили.
– А я об чём? Недоученная. А то, чего бы в такую даль сейчас тащились.
– Да у неё окромя чистых тряпок и бабкиных трав и лекарств никаких нет. Чем только она Яшку лечила?
– Если бы ему не понравилось Шуркино лечение, ушёл бы к кому другому. А я его ещё недели три тому в ихнем дворе видала. Правда хромает сильно…
– А я вот всё думаю, как же наш Яков Иваныч перед молодой девицей штаны спускал? Рана-то у него больно в интересном месте, как раз на котором сидеть надо.
Невестки переглянулись, прыснув, не удержались, расхохотались. Двинулись дальше, только отсмеявшись. Но до самого госпиталя нет-нет да снова начинали хихикать.
Осмотрев женщин, военврач перевязал рану на ноге Анны:
– Потом сами мазью будете смазывать. Медсестра вам всё объяснит, – повернулся к Миле, – а с вами, милейшая, сложнее. Придётся у нас задержаться. Надо оперировать.
Мила сбежала:
– Без меня у них что ли некому операции делать! – оправдывалась дома перед мужем. – Солдат-то чай важнее лечить, чем меня.
Но боль долго не давала ей покоя. Лишь после войны Мила всё же решилась – поехала в Калугу и избавилась от пули, засевшей в ноге.
Через несколько дней Анна, вернувшись с колодца, принесла радостную новость:
– Митька наш отыскался!
– Это какой-такой Митька? – Чуть не хором спросили обитатели дома.
– Да тот, что с Васькой Качаевым из Абилей на разведку в Таурово ходил.
– А, это когда Васька один вернулся? – вспомнил Василий.
– Ага. – подтвердила Анна. – Они и вправду в тот день нарвались на кого-то. Митька тоже не понял, кто в них стрелял. Ему тогда ступни прострелило. Идти совсем не мог.
– А Васька, стервец, бросил его, – разозлился Василий.
– Так Митька говорит, будто они сначала побежали, а уж потом только его ранило. Злишься, а не знаешь. Может, они в разные стороны разбежались. Где потом искать-то?
– Ну, так и чего потом с Митькой-то было?
– Говорит, наши его подобрали и в госпиталь отправили. Вот теперь вылечился, домой вернулся.
– Мать-то небось, как рада! – улыбнулась, перебарывая боль, Мила.
– А уж он-то каким гоголем ходит, – рассмеялась Анна, – его в госпитале приодели. Выдали гимнастёрку, галифе, сапожки и даже шинель с шапкой. Всё по нему подогнано. Ни дать, ни взять – солдат Красной Армии.
– Где уж только взяли на такого маленького? – недоверчиво покачал головой Михаил.
– Ну не такой уж он и маленький, – Анна немного помолчала, подсчитывая в уме, – лет четырнадцать ему. А то и пятнадцать.
– А больше-то никаких новостей не слыхала? – с надеждой посмотрела на неё жена Петра.
Анна опустила глаза:
– Нет, Ириша, больше ничего не говорили.
Пряча слёзы, Ирина ушла за свою перегородку.
Она с Петром и многочисленными детьми пережидали наступательные бои Красной Армии в другом подвале, в том, где пряталась вторая половина деревни. Им повезло меньше. Когда той ночью их выгнали из подвала, развели мужчин на одну сторону дороги, а женщин и детей на другую. Угнали только мужчин. Куда, никто не знал. Вестей с тех пор ни от кого не было. 
Толика теперь трудно было удержать дома. Казалось, он навёрстывает вынужденное затворничество во время оккупации. При любом удобном случае старался улизнуть на улицу. Вот и сегодня, лишь поднялось солнце, бороздил вместе с ватагой мальчишек сугробы.
Вдруг прямо за огородами приземлился самолёт. Не сговариваясь, пацаны, утопая чуть не по пояс в снегу, кинулись туда. Почему самолёт приземлился здесь, а не на аэродроме, который был чуть дальше, никто из них не понял. Но только теперь он не мог разогнаться, чтобы взлететь. Огромные лыжи, на которых стоял самолёт, безнадёжно застряли в глубоком, рыхлом снегу. Лётчик уже успел вылезти из кабины и теперь ходил вокруг самолёта, оценивая ситуацию, пытаясь утоптать снег. Понимая, что это не поможет, стал оглядываться по сторонам.
Его внимание привлёк тын , которым был загорожен огород. Подойдя поближе, внимательно осмотрел крепление и толщину брёвнышек. Ухватился руками, покачал, подёргал. Смог отделить одну секцию тыняка, затем другую. Перетаскивал их к самолёту, укладывал под лыжи, выстилая взлётную полосу. Решив, что уже достаточно, забрался в кабину, завёл двигатель. Самолёт плавно заскользил по тыняку и… взлетел. Мальчишки, до этого стоявшие молча, запрыгали, замахали руками и во всё горло заорали «Ура-а-а-а!»   
Вернувшись домой, Толик с восторгом рассказывал о том, как взлетал самолёт, как крутились винты:
– Такой ветрище от них получился! – а потом без всякого перехода спросил. – Мам, а я когда в школу пойду? Она уже открылась.
Ни тетрадок, ни карандашей у Анны для школы не сохранилось. Да и одеть Толика было не во что. Поэтому решили, что школа для него начнётся только в сентябре. А пока будет помогать родителям по хозяйству.
Но мальчишки есть мальчишки! Они, как и во все времена, успевали и родителям помогать, и найти время для игр. Вот только в то жестокое время их игры были далеко не мирными. Не всякий мальчишка сможет спокойно пройти мимо валяющегося оружия. А его тогда было предостаточно.
Однажды дружная компания забрела к мельнице. Собрались мальчишки всех возрастов. Там были и Петька с Колькой Ивановы, и Колька Ларионов, и Колька Ларчиков, и Володька Куплинов. За ними увязались и Макарята: Колька с Толиком. Обнаружив немецкий станковый пулемёт, решили попробовать, как он стреляет. Сначала просто подёргали его, проверяя устойчивость ножек. Потом потянули за ленту с патронами – сидит крепко. И тут, самый старший из ребят Колька Иванов, лёг на пузо:
– Ну, чо, пацаны, постреляем?
Толику почему-то стало страшно. Он потихоньку, чтоб не заметили друзья, отошёл в сторонку. Остальные сгрудились около пулемёта. Всматриваясь в прицел, Колька скомандовал:
– А ну разойдись, братва! Щас пальну.
Мальчишки послушно попятились, закрыв весь обзор Толику. Как он не вытягивал шею, из-за голов мальчишек ничего не было видно. Вместо выстрелов Толик услышал крик. Сначала Кольки Иванова, а потом и всех остальных. Уже через мгновение Колька стоял, окружённый мальчишками, и удивлённо рассматривал руку. Слава Богу, с ней было всё в порядке. А вот рукава на телогрейке не было. Толику очень хотелось узнать, как так получилось, что рукав остался около пулемёта. Но этого не мог объяснить и сам Колька. Больше в этот день гулять никому не хотелось.
А на следующий день Толика не отпустила мама. Если бы дома был отец, Толик как-нибудь улизнул бы на улицу. Но маму он побаивался. Поэтому, когда мальчишки под окном заорали:
– Лобан! Выходи!
– Айда в лес!
– Толик, мы за патронами идём. Ты с нами?
Анна строго глянула на сына:
– А, ну, сядь! Никаких патронов! Ишь, игры какие придумали!
Толик безропотно подчинился. Даже к окну не осмелился подойти, чтобы дать друзьям отмашку.
Мальчишки ушли без него. В лесу за железной дорогой Вася Качаев, Володя Макаров, Колька Ларчиков и ещё несколько мальчишек, словно грибы в траве, искали военные трофеи. Чего только не попадалось! Здесь были и неразорвавшиеся гранаты, и взрывчатка, и противотанковые гранаты.
Пристроившись на крыше блиндажа , мальчишки рассматривали трофеи. Обсуждали, что мощнее, проверяли каждую находку на вес, покачивая в руках. Кто-то решил проверить, как далеко сможет бросить гранату. На всякий случай все легли за бугор, образованный крышей блиндажа. Но взрыв не прозвучал. Потеряв интерес к брошенной противотанковой гранате, мальчишки снова уселись, склонившись над трофеями. Колька Ларчиков не мог успокоиться:
– Вот чего она не взорвалась? И в бою её кинули, и мы сейчас, а она не срабатывает, – поднялся и пошёл в направлении, куда минутой раньше бросили гранату.
Отыскав её, ковырнул палкой.
Взрыв прогремел сразу, словно эта злосчастная граната только и ждала Кольку. Вместе с взметнувшейся землёй полетели осколки. Васька Качаев даже сквозь полушубок почувствовал жалящую по всей спине боль. Володе Макарову досталось меньше. Остальные ребята просто на некоторое время оглохли. Придя в себя, растерянно смотрели на стонущих от боли друзей, не понимая, чем могут им помочь. Подойдя к Кольке, испуганно переглянулись:
– Надо в деревню бежать. Одни не дотащим.
Чтобы не оставлять Ваську и Володю на едине с погибшим Колей Ларчиковым, решили разделиться: одни побежали за помощью, другие остались в лесу.
В Таурово всех привезли на санях. Раненых, не заезжая домой, отвезли в Детчино в госпиталь. Колю Ларчикова встречали на краю деревни. Увидев окровавленное и изуродованное взрывом тело товарища, Толик испытал такой шок, что не слышал причитания его матери. Не видел, как она, упав на сани рядом с телом сына, гладила его по кровавым волосам. На какое-то время Толик потерял возможность не только думать, но даже чувствовать. Очнулся только, когда мать обняла его и, прижавшись мокрой от слёз щекой, сказала:
– Пойдём домой, сынок.
Ещё долго перед глазами стояла эта ужасная картина, где на санях вместо его товарища по играм, лежало изувеченное тело. Настолько незнакомое, что иногда Толик сомневался, что из леса привезли действительно Колю Ларчикова.
Через некоторое время из госпиталя вернулся Володя Макаров. Его раны зажили сравнительно быстро. А вот Васю Качаева лечили долго. Надежды на выздоровление после извлечения 40 осколков были слабые, но он выкарабкался. Молодой организм боролся за жизнь, да и полушубок помог, приняв на себя основной удар.
В районе «Липок»  всю зиму 1942 года пролежали непогребёнными погибшие солдаты. В морозы хоронить их не стали. Но как только начались весенние оттепели, по всей округе стали собирать народ для этой нелёгкой работы. Однажды Василий взял с собой сына. Река в том месте делает поворот, образуя губу. Именно там, на поле, сразу за лесом, было больше всего трупов. Толик озирался по сторонам, поёживался, то ли от утреннего весеннего морозца, то ли от страха. Жался к отцу. Отвлекая сына, тот махнул рукой в сторону реки:
– От Горок-то берег крутой – на нём и были немцы. А наши здесь – на пологом. Как на ладони у фрицев. Вот они их… – тяжело вздохнул. – Пошли, что ли?
Убитых свозили к блиндажу. Там было назначено место для братской могилы. Постепенно Толик освоился, уже без боязни брался за трупы солдат. Только старался не смотреть им в лица. Браться за руки или ноги было неудобно. Никто солдат после смерти не укладывал ровно. В какой позе погиб боец, в такой и окоченел. Кто-то скрючившись, как от боли, кто-то, раскинув в падении руки. Один солдат, видимо, был ранен. Не сразу умер. Потому что в руках у него была свёрнутая козья ножка. Скрутить клочок бумаги и набить его табаком, сил хватило. А вот прикурить уже не успел. Так и завалился на бок с поджатыми коленями, зажав в пальцах приготовленную самокрутку. Отчего умер? То ли рана оборвала жизнь, то ли мороз одолел бойца.
– Эх, горемычный, – вздохнул Василий, – так и не покурил напоследок, – подхватил солдата подмышки, и потащил, – давай, браток, не упирайся. Там, хоть и не дадут табаку, зато рядом со своими будешь.
В РКШ, несмотря на поломанную крышу, жили погорельцы. В первый же день после освобождения Таурова сюда перебрались и Куплиновы, и Мария Макарова с сыном Колей, и Арина с Гаврилой Макаровы, и ещё несколько семей. Теперь все классы были заняты, кроме одного, в стену которого попал снаряд. Пролом в стене расчистили, и стали использовать как дополнительный вход.
  К теплу братья собрали по округе всё, что могло послужить кровельным материалом, и, выбрав один из выходных дней, занялись ремонтом.  Перед тем, как переселиться, невестки дружно помогали Анне с уборкой. Кто окна мыл, кто полы скоблил. Ирина влезла на табурет, чтобы снять с божницы иконы. Разговаривала с ними, как с живыми:
– Идите, мои хорошие, я с вас всю грязь да дух немецкий смою, – вдруг замерла. А потом прямо с табуретки протянула иконы Анне. – Ты видала?
Рассмотрев на иконах дырочки, Анна удивлённо подняла глаза:
– Что это?
Разгадали загадку только мужики:
– Следы от пуль. Не иначе.
Стали внимательно осматривать всё вокруг.
– Может, как нас с тобой тогда, сквозь стену, – предположила Мила.
– Там дом деревянный был, а наш-то кирпичный.
Получалось, что стреляли специально по иконе.
– Как можно такое сделать?! – ужаснулась Ирина.
– Кто бы это ни сделал, перед Богом ему отвечать, – бережно вытирая икону, закончила разговор Анна.
Вошла Мария:
– Обед готов. Ко мне пойдём или сюда нести?
С тех пор, как сгорел дом, построенный одним из братьев Макаровых – Николаем, его семья жила вместе с другими погорельцами в классах РКШ. Правда, теперь в семье остались только младший Колька, ровесник Толика, да сама Мария. А главу семейства Николая и старшего сына Мишу ещё в январе призвали в армию. Тогда, сразу после освобождения Таурова, много мужиков и парней ушли на фронт.
 Сегодня Мария радовалась возвращению Василия и Анны под свою крышу – случись чего, родня прямо за стенкой.
Решили обедать здесь. Мария принесла чугунок с отваренной подмороженной картошкой:
– Вот, что Бог дал.
– Да теперь у всех так, – вздохнула Анна.
– Не кручиньтесь, бабоньки, – обняла их Ирина, – переживём. Лишь бы война поскорее кончилась, да все живы остались.
Толику наскучило слушать разговоры взрослых, и он потихоньку улизнул на улицу. Юркнул в сарай, достал принесённую из леса винтовку, насыпал в карманы патронов, которых у каждого мальчишки было несчитано, и пошёл за огороды. Покопавшись в груде сваленных у забора кирпичных обломков, отыскал подходящий, и шагнул в бурьян. Пробираясь на ровное место, думал: «Жалко, что отец карабин  отобрал. Ну да ладно, винтовка тоже не плохо. Она, конечно, побольше да потяжелее будет, зато десятизарядная». Пристроив кирпич, вернулся к забору. Положил ствол винтовки на жердь, чтобы не держать навесу. Прицелился и выстрелил. Кирпич разлетелся. Пробираясь сквозь бурьян, Толик ругал себя: «И чего сразу побольше кирпичей не взял? Теперь придётся каждый раз ходить обломки собирать». Выстрелив несколько раз, заскучал: «Да ну их, эти кирпичи… надоело. Пойду, пацанов поищу». Вернув винтовку на место, побежал по деревне, пытаясь догадаться, где сегодня могут собраться для игр друзья. Но то ли все сидели по домам, то ли гуляли за деревней, только Толик никого не нашёл. Вернулся домой. Подсел к скучающей Наде:
– А мама с отцом где?
– В салае.
Вошёл отец:
– Ну, что, сорванцы! Скоро и у нас своя коровушка будет. Как тёлочку назовём.
– Я люблю колову, – захлопала в ладоши Надя.
– Ну, значит, быть ей Любкой.
На другой день Макаровы позвали Настасью с сыном Костей полюбоваться, какой красавицей растелилась их Малышка, да и оставили Ильиных у себя жить.
Постепенно жизнь вернулась в привычное русло. Ещё зимой начали работать магазины, пекарня, колхоз, почта. Снова почтальонка разносила газеты, редкие письма-треугольники с фронта. И похоронки.
В начале лета 1942 года принесла казённый конверт и в семью Макаровых. Почтальонка постучала в окно. Выглянувшей Анне негромко сказала:
– Марья дома, не знаешь?
– Да вроде не уходила ещё, – начиная догадываться, что почтальонка интересуется неспроста, насторожилась, – случилось чего?
– Казённые-то конверты не всегда, конечно, с плохими вестями бывают, но лучше бы ты пошла к ней. Мало ли чего, – вытащила из сумки письмо, нерешительно вертела в руках.
Анна протянула руку:
– Давай, я сама отнесу.
Почтальонка отдала конверт с нескрываемым облегчением:
– Только уж ты не утаи. А то мне потом, если что, влетит.
Но Анна уже отвернулась от окна:
– Вася, – позвала она мужа, – кажись, у Марьи нашей беда, – а когда Василий повернулся к жене, протянула конверт, – либо брат твой, либо племянник.
Василий сидел за столом, не решаясь вскрыть письмо. Анна, подтолкнула Толика к дверям:
– Беги за Макаровыми в дедовский корень. Зови всех, кто дома. Да скажи, пусть не мешкают.
– А спросят зачем, чего отвечать?
– А ты не жди, когда спросят. Скажешь и бегом назад.
Через несколько минут прибежали Ирина с Милой и Александр:
– Чего стряслось? – тяжело дыша, облокотились на стену.
Василий посмотрел на брата, протянул письмо:
– Шурка, открой…
– Кто? – всё понял Александр.
– Я не читал. Марье принесли. Аня не пустила почтальоншу к ней. Лучше мы сами…
Александр вскрыл конверт, прочитал:
– Сообщаем вам, – старался выхватить основное, – убит 12 марта 1942 года. Деревня Узломка, Смоленская область, Мосальский район … в братской могиле.
Василий сжал кулаки:
– Кто?
– Братуха наш… Колюха.
Александр и Василий сидели плечом к плечу. Молчали.
– К Марье надо идти, – позвала Анна, – нехорошо без жены и сынка горевать о Коле.
Зашли за Гаврилом и Ариной, потоптались перед дверью Марьи, собираясь с духом. Вошли.
Когда в комнатушку, где ютились Мария с младшим сыном Колькой, вошли все тауровские Макаровы, она сразу поняла, что пришли они с бедой. Села на колченогий стул, обвела всех глазами, спросила:
– Кто?
– Николай, – протянул похоронку Александр.
Мария на неё даже не посмотрела. Лицо искривилось в гримасе страдания, и она заголосила:
– Нет больше моего Коленьки… Дети сироты… Фашист проклятущий извёл Коленьку-у-у моего-о-о… Как теперь жить-то стану-у-у…
Невестки засуетились вокруг Марии, брызгали на неё водой, заставляли попить. Она отмахивалась, голосила сильнее. Братья растерянно жались друг другу не зная, что в таких случаях надо делать. Тут в комнату вбежали Толик с Колькой. Встали в дверях. Растеряно смотрели на взрослых. Колька, не понимая, от чего так кричит мать, но догадываясь, потому что видел уже такое не раз у соседских мальчишек, подбежал к ней. Обнял:
– Мам, мама, не плачь!
– Колюшка, сыночек, сиротинка моя, – гладила его по голове Мария, – нет больше папки у тебя-я-я! – снова зашлась в рыданиях.
Александр сжал в кулаке похоронку. Анна тронула его за плечо:
– Не комкай, Шурка! По этой бумажке Марье пенсию оформлять.
Александр смотрел на невестку невидящим взглядом. Анна протянула руку, сказала мягко, но требовательно:
– Давай мне её. Убрать надо.
А когда убирала похоронку в конверт, обнаружила в нём ещё бумажку. Подошла к мужу:
– Вась, тут письмо ещё какое-то, – и уже громко, чтобы слышали все, повторила, – Тут ещё письмо есть.
Наступила тишина. Даже Мария перестала рыдать. Все смотрели на письмо с надеждой: сейчас станет известно, что Николай жив, что ошиблись, и он просто ранен.
Василий протянул письмо невестке. Она бессильно качнула головой:
– Читай.
В письме было подтверждение гибели Николая. Товарищ его видел, как всё случилось, и написал об этом жене и детям, отнимая последнюю надежду. «Я говорил Колюхе, – читал Василий, срывающимся голосом, – что надо дождаться, когда обстрел закончится. Но ротный крикнул «В атаку!» и он побежал. Метров на десять только и успел, – Василий замолчал не в силах произнести вслух страшные слова, продолжил, пропустив несколько строчек, – Ежели надумаете посля войны поклониться могилке его, то сообщаю вам, что похоронен ваш муж и отец вместе с другими нашими товарищами невдалеке от Зайцевой горы на краю деревни Узломка».
Николай Михайлович Макаров был убит прямым попаданием снаряда.
Немного свыкнувшись с мыслю, что теперь их стало на одного меньше, братья вспомнили об остальных:
– Павлу бы надо сообщить.
– Будет какая оказия в его деревню, тогда и расскажем.
– Нет. Надо дойти кому-то до Березинки , а то как-то не хорошо…
– Маше тоже надо сообщить.
– Сестре я сам напишу, – сказал Василий.
Единодушно решили, что на фронт Григорию и Михаилу сообщать не следует.
В разгар сенокоса умерла Настасья Ильина. Хоронили её Макаровы да какие-то дальние родственники, пришедшие по такому случаю из Карамышево . На поминках Анна спросила:
– Как теперь с коровой-то Настасьиной быть? Костя повестку получил – послезавтра на фронт ему.
Поскольку уговор был, что корова после отёла вернётся к хозяйке, её как наследство забрали родственники. Провожая Костю, Анна говорила:
– Моя совесть чиста. Я всё сделала, как с матерью твоей сговорились. А ты вернёшься, обустроишься, и заберёшь свою Малышку у родни. Главное – вернись.
За повседневными заботами не заметили, как пролетело лето. Нужно было собирать Толика в школу. Анна сокрушалась:
– Так и не купили ничего. В чём первого сентября пойдёт?
– В чём и остальные, – ответил Василий.
Так и получилось. Детвора дружно вышагивала в немецких сапогах, выстукивая коваными каблуками. Ранцами большинству служили сумки от противогазов. В общем, Толик был, как все. Главное, что учился хорошо.
Немного расстроился, что теперь их учителем будет не Дмитрий Дмитриевич Молчанов, а его жена Мария Михайловна. Но уже через несколько дней все привыкли к ней так, что казалось, будто она их с первого класса учит.
Зимой 1943 года сообщили по радио, а потом напечатали во всех газетах, о том, что всё найденное оружие подлежит немедленной сдаче в отделения милиции. Василий собрал в сарае часть патронов, винтовку и отнёс участковому. Тот переписал всё в тетрадочку и убрал в кладовку. Строго посмотрел на Василия:
– Больше нет? Небось, пулемёт приберёг для себя?
– Как можно?
– Смотри, Василий! – погрозил участковый. – Это сейчас предлагается, – он сделал упор на слове «предлагается», – сдать добровольно для нужд Красной Армии, – многозначительно помолчал, и, понизив голос, доверительно продолжил, – а потом и с обысками пойдут. А уж, если найдут хоть один патрон… Сам знаешь, что у нас бывает за неподчинение.
– Да что ж я не понимаю, что ли? – как-то не очень уверенно ответил Василий.
– Ну вот и я думаю, что ты умный мужик. Ступай, поищи в закутках-то. Может, ещё чего отыщется. – чтобы успокоить мужика, добавил. – Ведь и пацанёнок мог чего-ничего припрятать. Ты хорошо поищи, Василий. А найдёшь, так приноси, пока дело другим боком не повернулось.
А вскоре председатель колхоза на собрании призывал всех идти по лесам и собирать всё, что попадётся там от прошлых боёв:
– И поломанное оружие несите, и мимо касок не проходите. Стране нужен металл для изготовления нового оружия.
В основном эта работа легла на плечи мальчишек, потому что взрослые уже начали готовиться к посевной.
До мая 1945 года жизнь тауровцев ничем не отличалась от жизни любой освобождённой от оккупации деревни. Всё те же разруха, голод и тяжёлый труд во имя Победы. Верили, что этот день непременно настанет. Мечтали, строили планы, как будут жить после войны. Надеялись, что беды и тяготы в мирной жизни будут обходить их дома стороной.
Постепенно в деревню возвращались фронтовики. Приехали и Макаровы: Григорий с наградами, Михаил с не долеченными ранениями и контузией. Собравшись за одним столом, большая дружная семья праздновала всё сразу: возвращение и Победу. Не забыли помянуть Николая. И за Петра подняли чарку, чтобы отыскался угнанный немцами во время отступления поскорее, и непременно живой.
И к осени он вернулся. Долгим и тяжёлым был его путь от Таурова до Восточной Пруссии. Там всех распределили по хозяевам, и больше из своих земляков Пётр никого не видел. Дважды пытался бежать. Оба раза неудачно. После того, как его ловили, сначала жестоко били, а потом возвращали к тому же хозяину. Только после Победы смог вернуться на Родину. А тут новое несчастье – начались аресты тех, кто был в плену, на работах в Германии, или просто в данный момент не работал. Пётр был уверен, что мимо него не пройдут. И скрытно, одной из ночей, ушёл в дальнюю деревню Березинки, что за Прудками, к брату Павлу. 
Василий за себя был спокоен. Думал, что инвалидность – это законное основание для освобождения от работы. Но его всё же арестовали. В 1948 году сослали в Сибирь и определили на хозяйственные работы. Работая водовозом, Василий никак не мог понять, зачем нужно было для такой несложной работы везти его в Сибирь. Рядом с домом работы было не меньше, чем здесь. Только дома он был бы рядом с семьёй. А тут, вдалеке от родных, не находил себе места от горьких дум: «Как они там? Хватит ли на зиму картошки и дров? Помогают ли Толик и Надя матери?»
А помощь Анне была нужна. В 1946 году в семье Макаровых родилась Зина. А значит, забот стало больше. Помыкавшись одна с детьми, Анна через год собралась и поехала к мужу. Взяла с собой только дочек. Толик на тот момент уже поступил в Московское железнодорожное училище. Первый-то год после школы он учился в Калужском техникуме. Но без мужа Анна никак не могла обуть и одеть троих детей. Поэтому Толик и перевёлся в училище на полное государственное обеспечение.
Через два года, закончив обучение, получил распределение в Сталинское депо. Но он и ещё трое парней ехать туда отказались. Их взяли на работу на станцию Москва Киевская. Тогда в том депо как раз началась электрификация. Специальность Толика, слесарь-электрик по ремонту моторовагонных поездов и электровозов 5 разряда, очень подходила для этой работы. Всем четверым парням выдали спецовку, и они приступили к работе. Прописали их в области. Но строго никто не следил, чтобы они жили по месту прописки. Поэтому Толик поселился у тёти Маши на Мытной улице. Когда построили депо в Апрелевке, Толик перевёлся туда. В 1956 году встретил свою половинку.
Таня была крестницей его тёти, и жили они в одном доме. Когда Мария приехала в Москву на заработки, первое время приходилось очень тяжело. Общежития на швейной фабрике, куда она устроилась, не давали, снять жильё не позволяла зарплата. Будущие родители Тани пожалели девушку и приютили у себя. Позже они сдружились настолько, что предложили Марии стать крёстной матерью их новорожденной дочки. И вот теперь, уже взрослая Таня, сидела и исподтишка рассматривала Толика.
Парень её не приглянулся: непричёсанный, форма железнодорожника застёгнута криво. Она даже с ним разговаривать не захотела. Потом крёстная её убеждала:
– Толик хороший парень. Умный, работящий. Ты не смотри, как одет – один живёт. Сам себе есть готовит, сам стирает. Мать-то с отцом в Сибири.
Пока Таня раздумывала над словами крёстной, Толика призвали в армию. Она, может, и забыла бы о нём навсегда, да крёстная снова подступила с разговорами:
– Один он там. Всем девушки пишут, а ему мать, да сестрёнки.
И Таня сдалась: написала письмо солдату. Просто несколько слов, ни к чему её не обязывающих. Толик ответил быстро. О себе рассказывал мало, а вопросов задавал много. Таня ответила. Завязалась переписка. Вскоре на соревнованиях по хоккею Толик получил серьёзную травму, и после двухмесячного лечения в госпитале его комиссовали.
Вернувшись в Москву, приехал к тёте Маше. А встретившись с Таней, понял, что кроме этой девушки ему никто не нужен. Таня тоже смотрела на него совсем по-другому. Они часами могли болтать ни о чём и в то же время о многом. Им рядом друг с другом было тепло и интересно.
Погожим октябрьским днём они гуляли по Москве. О войне уже ничто не говорило. Но Толик вдруг вспомнил:
– Лет пятнадцать назад, вот так же в октябре я впервые увидел немцев.
Таня остановилась:
– Ты был в оккупации? Расскажи. Страшно было?
– Да я маленький был – девять лет всего.
Но потом всё же рассказал, что вспомнилось.
Таня слушала, представляла Толика маленьким мальчиком, и ей было так его жалко, что хотелось обнять, погладить по голове, как-то приласкать. Вдруг Толик спохватился:
– А ты в войну, где была? В эвакуации?
– Нет. Мы не уехали. Папу на фронт забрали, а мама побоялась одна ехать со мной маленькой и старенькой бабушкой.
– Страшно здесь было? Расскажи, – попросил Толик.
– Да нечего рассказывать-то, – пожала плечами Таня, – бомбили, мы в бомбоубежище ходили… страшно было.
Но Толик не отставал:
– А ты и до войны в Москве жила? Расскажи, как это жить в Москве.
Они шли вдоль набережной Москвы-реки, ветер гонял под ногами последние пожухлые листья. Солнце то выглядывало из-за тучи, то снова пряталось. Таня улыбнулась каким-то своим мыслям и заговорила.

Мы жили на улице Пионерской, недалеко от Павелецкого вокзала в квартире, которая была в полуподвале. Чтобы увидеть улицу, нужно было смотреть в верхнюю часть окон. Да и то можно было увидеть только ноги прохожих. Но мимо наших окон совсем никто не ходил, потому что проход был очень узкий – совсем близко к нашему дому стоял четырёхэтажный кирпичный дом. У нас была большая семья: бабушка, две её дочери и мы. А дядя, брат моей мамы, жил на третьем этаже в этом же доме. Только этаж, где жили мы, был кирпичный, а верхние этажи, уже деревянные. Крёстная сначала жила у дяди. Это уж потом ей дали комнатку от фабрики. Мама и дядя работали в типографии. В той самой, в которой раньше работал дедушка. 
Двор у нас был большой, дружный. В какие только игры мы в нём не играли. А после дождя всегда устраивали что-то вроде соревнования. Тротуар за домом был мощён не булыжником, а большими каменными плитами. Как только дождь прекращался, мы тащили из дома щётки, кто какую мог найти, и бежали мыть эти плиты. Кто чище отмоет, тот и победил. Но это ерунда по сравнению с тем, что случилось в нашем дворе незадолго до войны. 
Однажды, тот четырёхэтажный дом, что стоял рядом с нашим, решили отодвинуть . Мне лет пять тогда было, а я так хорошо это помню, как будто сейчас вижу... Дедушка старый был, но работал на этом передвигании. Вместе с другими рабочими копал траншею вокруг дома. Помню, как он рассказывал, придя с работы, что скоро «отрежут» дом от основания тросами. Потом здание укрепляли специальными балками. Вот тогда-то дедушка и упал. Разбился сильно. Рана долго не заживала. И когда он в 1940-м году умер, нам сказали, что у него был рак. Я после этого думала, что все болезни носят названия животных – у меня как раз свинка была.
Больше нам никто не объяснял, что за работы проходили около этого дома. Но мы с бабушкой подолгу наблюдали за рабочими, потому что я боялась пропустить день, когда он «поедет». Через весь двор уложили в несколько рядов рельсы. Как приподняли дом, я не поняла. Но однажды он поехал. Прямо по рельсам. Конечно, там была какая-то техника. Только я её не замечала. Глаз не сводила с плывущего по двору огромного дома. Потом к нему ещё один этаж пристроили, и он стал пятиэтажным.    
А потом началась война. Папу забрали на фронт. Маме и дяде предложили эвакуироваться в Свердловск, потому что туда переводили их типографию. У дяди Вани и тёти Поли детей не было. Их не страшил переезд. Мама осталась в Москве из-за нас с бабушкой. Никто же не знал, где в Свердловске жить придётся. Вдруг не смогли бы найти квартиру.
Детский сад, в который я ходила, тоже эвакуировали. Но меня не отправили. Мама с бабушкой решили, что мы не будем разлучаться.
Была ещё одна причина, по которой мы не уехали в эвакуацию. На Ордынке жила ещё одна моя бабушка. Вернее прабабушка. Мама даже представить не могла, как можно оставить её и деда одних в Москве. Дед, с которым жила прабабушка родным нам не был, но за столько лет, что он прожил с прабабушкой, мы об этом уже забыли. Дни, когда бабушка меня брала с собой на Ордынку, были для меня, словно праздники. Домишко у прабабушки был такой же старенький, как она сама. Может, даже старше. Покосившийся на один бок, вросший в землю чуть не по самые окна, но уютный внутри. Пока бабушка носила воду и ходила в магазин, мы с прабабушкой и дедом пили чай. У неё всегда были вкусные конфеты, которые стояли на столе в красивой жестяной банке. Фантиков не было. Прабабушка называла их «раковые шейки». Я рассматривала каждую конфету, прежде чем отправить её в рот: никаких шеек там не было. Когда мы начинали собираться домой, дед всегда сворачивал из газетки небольшой кулёчек, насыпал в него конфеток и засовывал мне в карман:
– С мамой чайку попьёте.
В июле 1941-го Москву начали бомбить. Однажды на рынок, что рядом с улицей Зацепа, попала зажигательная бомба. Длинные деревянные столы и дощатые крыши над ними моментально вспыхнули. Горящие головешки разлетались во все стороны. Мне тогда было очень страшно – никогда раньше пожаров не видела. Рынок сгорел быстро. А вот когда оказались разрушенными дома рядом с ним, не помню. Может, в эту же бомбёжку, а, может, и раньше. После этого бабушка очень переживала, что такая бомба попадёт на наш дом или на сараи сзади дома. Нас, детей, в эти сараи не пускали, но я точно знаю, что там некоторые соседи держали кур и даже поросят. Но у всех, в них хранились дрова, которыми топили печки в квартирах. 
В нашем дворе выкопали окоп. Я спрашивала у бабушки для чего эта яма. Она тогда сказала, что по всей Москве такие делают, чтобы люди в них во время бомбёжки прятались. Помню, удивлялась, что называется этот окоп – щель. В моём представлении щель должна быть узкой и маленькой, а тут яма, в которую мы с бабушкой свободно поместимся. Только никто в этой щели никогда не прятался. Все ходили в дом, что по рельсам передвинули. В нём перед самой войной выкопали подвал, в котором теперь и было бомбоубежище. А ещё прятались на станции метро «Павелецкая». Она не была достроена, но как бомбоубежище работала. Там, конечно, помещалось больше людей, чем в подвале передвинутого дома. Но эскалаторы не работали. Приходилось спускаться и подниматься по лестницам. Кто с баулами, кто с чемоданами, кто с большими корзинками… Сначала вниз, потом наверх тащили вещи, детей, поддерживали стариков на этих узких лестницах.
В бомбоубежище мы ходили почти всегда с бабушкой вдвоём. Мама постоянно была на работе. После эвакуации их типографии она устроилась в филиал завода имени И.В.Сталина , который разместился в корпусах на Озерковской набережной. С началом войны на нём начали выпускать боеприпасы и оружие. По выходным, а иногда и среди недели, мама уезжала в Подмосковье рыть окопы. Часто их посылали на несколько дней. Возвращалась она очень уставшая, с мозолями на руках. Бабушка начинала охать, делать какие-то примочки. Но до следующей поездки на окопы, мозоли у мамы всё равно заживать не успевали.
В нашем доме жильцы установили дежурство. Каждую ночь поднимались на крышу, или на чердаке сидели в ожидании воздушной тревоги. У них там были лопаты и багры, чтобы скинуть зажигалку. Благодаря этому наш дом уцелел. А соседний разбомбили. Всего скорее, в него не «зажигалка» попала, а какой-то другой снаряд. Иначе он сгорел бы, а не развалился. Мы в тот день после объявления воздушной тревоги остались дома. Не помню, почему. Наверное, бабушка себя плохо чувствовала. Когда начали падать бомбы было так страшно, что хотелось забиться в какой-нибудь угол, спрятаться подальше и поглубже, только бы не слышать этот грохот и вой, в котором смешались и взрывы бомб, и разрывы снарядов зениток, и рёв моторов самолётов. Я прижималась к бабушке и вздрагивала от каждого взрыва. Вдруг лопнуло стекло в окне и осколки посыпались на пол. Из-за грохота мы не слышали звона, который бывает, когда стекло разбивают. Только после отбоя поняли причину: бомба попала в соседний дом. Он стоял настолько близко к нашему, что взрывной волной выбило стёкла во всех окнах.
Ближе к зиме умерла прабабушка. После похорон мы несколько раз сходили навестить деда. А когда их старенький домишко разбомбили, забрали его к себе. 
Иногда мы с бабушкой ходили смотреть, как несут аэростаты. Это сейчас я знаю, что они так называются, а тогда просила: «Бабушка, пойдём на дирижабли смотреть». Они были такие громадные, что их с каждой стороны несли по несколько человек. Я знала, что их запускают в небо для защиты Москвы от бомбардировщиков, но не понимала, что они могут сделать с вражеским самолётом без пушек и пулемётов. Потом кто-то объяснил, что ночью их совсем в небе не видно, и они висят выше, чем летит самолёт. К каждому аэростату присоединено множество тросов, которые удерживают мину. И даже если трос не перережет самолёту крыло, то сработает мина.
Весной к нам в гости пришла моя вторая бабушка. Она ходила к нам редко, но всегда приносила какой-нибудь гостинец. В этот раз тоже пришла не с пустыми руками. Дала мне пол буханки хлеба и заплакала:
– Детонька моя, порадовать-то тебя, сиротинка, нечем.
Меня ещё никто не называл сиротинкой. Пока я обдумывала, что это означает, обе мои бабушки, обнявшись, начали плакать. Дожидаясь маму с работы, та бабушка, которая жила не с нами, всё плакала:
– Ведь как просила я их, чтоб расписались! Теперь вот на ребёнка и пенсию не выхлопочет.
Когда пришла мама, бабушка и с ней плакала:
– Нет больше нашего Славика. Как теперь жить-то мы будем?
Так я узнала, что погиб папа. Я потом спрашивала маму:
– Разве сапёры погибают? Ты же говорила, что они в бой не ходят, только мины обезвреживают.
Но мама только вздыхала и плакала.
Летом похоронили деда. После того, как мы забрали его к себе, он всё время болел. А тут вдруг встал, сел за стол и попросил конфет:
– Купили бы «Раковых шеек» что ли. Так хочется чайку попить.
– Сейчас и сахару-то не купишь, а ты конфет захотел, – вздохнула мама.
На следующий день он умер.
В 1943 году я пошла в школу. Мама меня нарядила в новенькое платьице, перешитое из какого-то её довоенного наряда. И фартучек тоже из чего-то сшила. Я была такая красивая в школьной форме. А одна девочка в нашем классе ходила в платье, сшитом из нескольких слоёв марли и выкрашенных в чёрный цвет. Мы все так старательно делали вид, что не понимаем из чего её платье сшито, что она вскоре перестала сидеть за партой букой и на всех переменах играла вместе со всеми. 
Моя 627-я школа находилась на Дубининской улице, и в ней учились только девочки . Учительницу звали Мария Петровна Голубева. Такая седая старушка. Мы очень её любили. Иногда в школу привозили бублики. Она давала нам какое-нибудь задание и уходила. Повернётся от двери, приложит палец к губам: «Сидите тихо, девочки!» А возвращалась с большой корзинкой, полной этих бубликов. Шла по рядам и раздавала: «Ешьте, мои хорошие!»  Однажды учитель рисования принёс жмых. Большие такие глыбы. Разбивал их на каменном подоконнике и всех угощал. Как же это было вкусно!
Через год нас стали готовить к вступлению в пионеры. Приходили вожатые, рассказывали, как должна вести себя пионерка, как она должна учиться. Сказали, что с тройками ни за что не примут. У меня кроме четвёрок и пятёрок других отметок не было. Когда-то давно, единственный раз, получила тройку по математике, но я её быстро исправила.
И вот наступил торжественный день. Мы нарядные, аккуратно причёсанные, построились парами и пошли к трамвайной остановке. Подъехала «Аннушка» , мы вошли и чинно расселись на деревянные скамейки. Никто не шумел, боялись, что в последний момент за плохое поведение не примут в пионеры. Когда проезжали по Кремлёвской набережной, моё сердечко затрепетало: я решила, что нас везут в мавзолей. Но на Красную площадь мы не пошли.
В музее Ленина  нас завели в Траурный зал. В полумраке и тишине наше радостное настроение улетучилось. Вместо торжественности появилось гнетущее напряжение. Стало даже немного страшно. Стараясь изо всех сил произносить Торжественное обещание, громко, без запинок, мы, наконец, дождались, когда повяжут пионерские галстуки, и с облегчением вышли на улицу. 
Я никогда не видела, чтобы бабушка ходила в церковь. Может, сначала маленькая была, а, когда подросла, у бабушки уже сил на это не было. Но на Пасху дома всегда были крашеные яйца и куличи. В этот раз она послала в церковь меня. Попытка отказаться по причине того, что пионерам нельзя ходить в церковь, успехом не увенчалась. Бабушка сначала пожаловалась на свои больные ноги, а потом добавила, что если уж коммунисты, хоть и тайно, но ходят молиться, то значит и пионерам можно. Не очень-то поверив в молящихся коммунистов, спорить я всё-таки не стала.
 Идти пришлось на Новокузнецкую. Там была действующая церковь. Но как в неё войти и что там делать, я понятия не имела. Бабушка успокоила: «Смотри, что все будут делать, и повторяй». Я взяла корзинку с куличом и яйцами и пошла. Напротив церкви увидела нашу старшую пионервожатую. Она мне ничего не сказала, только что-то написала на листочке. В храме было много народу, но я смогла пробраться вперёд, чтобы поставить свою корзинку рядом с другими. Пока ждала освящения, никого знакомых не видела. А вот на выходе из церкви столкнулась ещё с двумя девочками из нашего класса.
На следующий день в школе была линейка. Я с трепетом ждала, когда меня поставят перед шеренгой учениц и начнут стыдить, что я такая несознательная пионерка. Думала даже, что исключат из рядов Юных ленинцев. Но никого в центр зала не вывели. Просто прочитали длинный список, перечисляя фамилии таких же несознательных, как я, и отпустили в классы.
А потом объявили, что война закончилась и мы победили. У нас радио всю войну не выключалось. Рано утром 9 мая оно заговорило таким радостным голосом, да так громко, что даже я проснулась. Бабушка обнимала меня и плакала. Я спрашиваю: «Чего ты плачешь? Победа же!» А она в ответ: «Это я от радости». Только я думаю, что бабушка ещё и горевала одновременно. У неё, кроме трёх дочерей, было ещё четыре сына. В живых после войны остались только двое: дядя Ваня, который был эвакуирован в Свердловск вместе с типографией как хороший печатник, да дядя Коля – вернулся весь израненный, но всё-таки живой. А вот мой крёстный дядя Вася и младший бабушкин сын дядя Миша, погибли. В нашем доме не было ни одной семьи, куда не принесли бы похоронку.    
Потом мы с бабушкой спохватились: вдруг соседи не услышали сообщение о Победе. Побежали всех будить. Но никто уже не спал. Все обнимались и тоже плакали. Прибежала мама с ночной смены. Кричит от дверей: «Мама, Танюшка, победа!»
Мы надели всё самое лучшее и пошли на Красную площадь. Там собралось столько народу, что даже тесно было. Кто с гармошкой, кто с гитарой. Поют, пляшут. Все такие радостные обнимают друг друга. И тоже смеялись, и плакали одновременно. Мы гуляли весь день. Даже голод не чувствовали. А вечером был салют. Люди, почти не переставая, кричали «Ура!». Я не могу передать словами то состояние души, которое меня переполняло в тот день. Думаю, все чувствовали то же самое.
Когда залпы стихли, мама обняла меня и сказала:
– Вот за этот счастливый день погиб твой отец. Чтобы ты могла радоваться, ходить в школу. Просто жить. И твой папа, и отцы твоих одноклассниц, и ещё много-много других мужчин и женщин.
Всю дорогу до дома мама тихонько плакала.
На следующий день во дворе был праздник. Это была очень давняя традиция: отмечать все радостные и печальные события всем двором. Она продолжалась даже тогда, когда старожилов осталось меньше, чем новых жильцов. Во двор выносили столы, ставили на них разные угощения: у кого что было. И праздновали. До песен, до танцев под патефон, до плясок под гармошку.

Таня немного помолчала, потом повернулась к Толику:
– А вы, как праздновали День Победы?
Толик смутился:
– Да я и не помню уже.
Таня не поверила:
– Такой день невозможно забыть. Расскажи.
Толик рассмеялся:
– Что тут рассказывать. Скакал под окнами дома, руками размахивал и орал на всю деревню «Ура! Победа!» Да я не один такой был…
И он снова рассказывал ей о себе, своей семье, о деревне, в которой вырос.
Прощаясь, они думали, что завтра будет совсем не о чем разговаривать. Но оказалось, наоборот. Теперь Толик с Таней встречались почти каждый день и никак не могли наговориться и насмотреться друг на друга.
Сразу после празднования годовщины Великой Октябрьской революции Толик решился и сделал предложение. Таня была согласна выйти за него замуж, но только после того, как родители Толика одобрят его выбор. Сначала Толик даже рассмеялся:
– Тебе благословение, что ли надо?
– Как хочешь называй, – строго ответила Таня, – только без родителей нельзя.
– Таня, они в Сибири! Даже не в Красноярске, а ещё на двести километров дальше. К ним по Енисею нужно плыть!
– Это не значит, что можно им ничего не говорить.
– Мне, что ехать туда? – совсем растерялся Толик.
– А почему бы и нет? Ты когда последний раз маму с папой видел?
Толик помолчал, а потом согласился:
– Ты права. Тем более, что железнодорожникам на поезд билет бесплатный.
Не откладывая поездку в долгий ящик, оформил отпуск и поехал в Красноярск.
Родители и сёстры, конечно, очень обрадовались Толику. Но сердце матери не обманешь. Улучив минутку, чтоб никто не слышал, спросила:
– По какому делу приехал, сынок?
Смутившись, Толик рассказал о Тане:
– Только не знаю, как вас с отцом просить, чтоб на свадьбу приехали.
– Я поговорю с ним, подготовлю. А ты вечером, как ужинать сядем, разговор и начни. Прямо так и скажи, мол, приехал звать вас на свадьбу.
Как только Толик заговорил о том, что собрался жениться, его засыпали вопросами о невесте. Отец не проронил ни слова. Толик волновался, но терпеливо ждал. Лишь, когда Надя с Зиной замолчали, Василий сказал:
– Ты, сынок, женись – видать и правда, девушку хорошую выбрал, раз в такую даль за нами приехал. Только свадьбу без нас играйте. Передай Тане, чтоб не обижалась, уж больно дорога дальняя.
Вернувшись в Москву, Толик рассказывал тёте Маше:
– Я даже не думал, что они так хорошо живут. Думал, тайга непролазная прямо за порогом. А у них настоящий городок маленький. Квартира, в которой живут, на втором этаже. Представляешь! Дома двухэтажные у всех. Надя работает, Зина в школу ходит. Папа с мамой тоже при деле. А главное, что они не жалуются ни на что, наоборот, всем довольны.
  Вскоре Толик с Таней поженились. Это произошло просто и буднично. Стояла прекрасная солнечная погода, непривычная для метельного февраля. Влюблённые прогуливались недалеко от Павелецкого вокзала. Повернув на Кожевническую улицу, остановились перед ЗАГСом. Решили зайти. Лишь узнать, что нужно для регистрации брака. Им дали бланк:
– Заполняйте!
Затем, проверив чуть не каждую букву, заставили расписаться в какой-то амбарной книге и вернули паспорта вместе с бумажкой, на которой стояла гербовая печать:
– Поздравляем с законным браком.
Выйдя на улицу, растерянно улыбались, смотрели друг на друга и молчали. Потом, чтобы хоть как-то отметить это событие, решили сходить в кино. Таня держала Толика под ручку, прислушивалась к своим ощущениям. Немного расстраивалась, что не находила никаких перемен в себе. Старалась держаться солиднее: она же теперь не какая-то девчонка, она теперь жена.
Свадьбу сыграли только через несколько дней. В тесную комнату набилось столько молодёжи, что за столом не помещались. Приходилось сидеть боком, управляясь с закусками одной рукой. Свободного места в комнате совсем не было. Но, когда друг Толика Коля Сидоров принёс баян и развернул меха, для танцев место сразу нашлось. Сдвинув стол, освободили пятачок у самой двери, и пустились в пляс. Веселились от души.
А вот познакомилась невестка со свёкром и свекровью только через два года,
В 1959-м году Макаровы вернулись из Сибири на родину.
На станции их встретил Александр. Погрузив пожитки на телегу, тронул вожжи:
– Ну, брат, поехали! Хороша Сибирь, а дома-то, оно, лучше.
Лошадь резво трусила по Советской улице. Макаровы не узнавали Детчино. Среди немногочисленных старых домов было много новых, отстроенных после пожара 1949 года.
Не успели проехать чайную, Василий воскликнул:
– Шурка! А это что? Что-то я не припомню этакого дома!
– Пекарня новая, – с гордостью ответил Александр. – Пожар-то тогда со старой пекарни начался. Помнишь, чай, её? Ну, Вась! На Пупке стояла.
– Конечно, помню, – кивнул брату Василий.
– Погода в тот день была – не жара, адово пекло. Искра из трубы на крышу упала. А крыша, само собой, деревянная – дранкой  крыта.  Тут, как назло, ещё ветер поднялся. Пол Детчино тогда выгорело. Без хлеба сам понимаешь, никак нельзя. Вот и построили новую.
– Ага. И я помню ту пекарню на Пупке, – разглядывая кирпичное здание, сказала Анна, – хлеб-то в магазин с той стороны возили, – махнула в сторону от дороги.
– А тут удобнее. И до станции близко, и дорога здесь пошире, чем на старом месте, и «Хлебный» рядом.
– А базар-то там же, или тоже перенесли? Не видать что-то его.
– Так, где ты его теперь из-за пекарни увидишь? А так-то да, на старом месте, в аккурат за пекарней.
Александр натянул вожжи, придерживая лошадь, чтобы Макаровы могли спокойно рассмотреть и старые, и новые здания на Советской улице. Проехали ещё немного:
– Клуб-то помнишь, Вась? – обернулся к брату Александр.
– Так вот же он!
– А вон и библиотека, – показала Надя на здание напротив. 
Зина притихла, жалась к матери. Всё здесь для неё было новым, и в то же время родным – она же приехала домой. Это странное чувство, когда ты совсем не помнишь местность, но радуешься встрече с каждым деревцем, с каждой лужицей заставляло её улыбаться.
Когда ехали уже по Таурову, вдалеке стал виден мост.
– Ого, какой большой! – воскликнула Зина. – Там река есть? А почему мостов два?
– Это сейчас два. Раньше один был.
– А зачем второй сделали? Чтоб красивей было?
Василий засмеялся:
– Ну, уж точно не для красоты. Для того, чтобы поезда могли одновременно ехать и в Москву, и на Калугу.
Зина удивилась:
– А раньше только в одну сторону ездили?
– Тоже в две. Только сворачивали на запасной путь, чтобы встречный поезд пропустить.
Зина замолчала, стараясь представить, как это происходило. Почему-то вспомнилась задачка из учебника: из пункта А в пункт Б выехал поезд. А ему навстречу… Сообразила быстро:
– Так это же они долго ехали! – склонила голову к плечу, полюбовалась ещё немного мостом. – А так ещё и красивее получилось.
Надя тоже смотрела по сторонам во все глаза. Ей казалось, что она вроде бы помнит этот поворот и те дубы. Всматривалась в каждый дом, пытаясь припомнить, здесь они жили или нет? Нетерпеливо озираясь, расстроенно сказала:
– Не могу вспомнить…
И вдруг спрыгнула с телеги:
– Вот он! Зина, смотри, вот наш дом! – повернувшись к родителям, попросила, – давайте больше никогда не уезжать от сюда!
Василий с Анной подошли к дочерям:
– Сколько новых домов-то здесь!
– Если бы не видела свой, подумала бы, что не в Таурово приехали.
– Да что ты, Аня! Чуешь, как земля-то пахнет? – прикрыв глаза, Василий шумно втянул воздух. – Родное тут всё.
Анна взглянула на мужа. Все годы, проведённые в Сибири, она видела, что Василий тоскует по родным краям. Но даже предположить не могла, на сколько сильно болит его душа от невозможности вернуться. Ей хотелось как-то поддержать мужа, но слова не находились. Спас положение Александр:
– Давайте вещи в дом занесём и поедем к нам. Там уж все собрались. Бабы к вашему приезду стол собрали. Посидим по-родственному.
– Нет, Шура, ты не жди нас. Мы через часок сами придём.
– Как же это? – растерялся Александр.
– Дай хоть пять минут в родном доме побыть, – обнял брата Василий, – небось не успеет закуска-то прокиснуть.
Сложив вещи в угол, Макаровы уселись на деревянный диванчик. Анна вздохнула:
– Жалко, что Толик с Таней не приехали сегодня.
– До выходного-то совсем ничего осталось. Дольше не виделись.
– Внука не терпится понянчить.
– Зато успеем порядок навести, – поддержала отца Надя.
Вытащив из чемодана сибирские гостинцы, пошли здороваться с роднёй.
За одним столом большая дружная семья Макаровых не поместилась. Пришлось придвинуть ещё два. Собрались не только тауровские Гаврила, Михаил, Пётр и Александр. Пришли Григорий из Павловки , из Березинок Павел. Из Москвы приехала Мария. По такому радостному случаю Григорий надел медали, а Михаил планки за ранения. Даже Павел пристегнул к пиджаку свой железный крест, полученный ещё в Первую мировую. Пришла и Мария, вдова Николая. Постаревшие братья сидели рядом с жёнами и детьми, вспоминали былое, мечтали о лучшей доле для внуков. 
Всем казалось, что это самый лучший день. Но впереди у Макаровых было ещё много-много лет счастливой мирной жизни.