Анне Петровне
Хавыло (Зайцевой) 1920–2009 гг.,
уроженке д. Корнеевка
Калужской области.
По воспоминаниям сына
Виктора Дмитриевича Хавыло
Дом Зайцевых стоял на самом краю Корнеевки . Сразу за огородами начинался лес. Пётр Кириллович был отличным скорняком. Каждый год вместе со своим тестем уходил на всю зиму в Полотняный завод на заработки, оставляя на хозяйстве жену.
Дарье Алексеевне скучать без мужа было некогда. После окончания полевых работ дел у деревенских женщин меньше не становилось. Мяли лён, ткали холсты. Жали масло из конопли, вили из неё верёвки. Пряли овечью шерсть. Это помимо обычных повседневных дел, которых в своём хозяйстве всегда не мало.
Вечером, управившись со скотиной, поставив на ночь опару и уложив детей спать, Дарья Алексеевна вставала перед иконами. Прочитав знакомые с детства молитвы, не забывала поблагодарить Бога за ниспосланное всем домочадцам здоровье, а потом просила и дальше не оставлять семью Своей заботой. Поправив фитилёк в лампадке, сверялась с календарём:
– Завтра уже Сретенье Господне. Ещё на денёк ближе к Воскресению Христову.
К Пасхе всегда возвращался муж. В Полотняный уходил пешком, а в один из дней Страстной Седмицы подъезжал к дому на крепенькой лошадке, запряжённой в гружёную телегу. Перетаскивая в сени закупленные продукты и гостинцы для детей, рассказывал:
– В эту зиму хорошо поработали. И на сапоги, и на тулупы спрос был. И постоянные заказчики нас не забывали, и на ярмарке отбоя от покупателей не знали. Мы с отцом твоим закупили муки и сахару – до следующей весны хватит. А то так лошадь пораньше продадим и прикупим.
Каждую осень Пётр Кириллович продавал и лошадь, и телегу, и всю упряжь. На вырученные деньги покупал на ярмарке в Полотняном невыделанные кожи. И начинал зарабатывать на новую лошадь и на продукты для семьи. Часть денег всегда оставлял жене – мало ли какие нужды появятся во время его отсутствия.
Так было заведено в их семье изначально и соблюдалось из года в год. Первое-то время держали в мыслях перебраться в Полотняный – там ярмарки часто, и Пётр Кириллович круглый год был бы при заработках. Но с насиженного места да от своей земли уйти нелегко. Так и остались Зайцевы в Корнеевке.
Пётр Кириллович протянул жене свёрток:
– На вот прибери куда-нито. Кожи привёз всем на обувку. Без мерок там шить не стал.
Дарья Алексеевна, укладывая свёрток в сундук, знала точно, что времени муж, если и найдёт, то не на все сапоги – летом в деревне не до них. Не зря люди говорят, что сапожник завсегда без сапог. Но упрекать, и в мыслях не было. Вместо этого, сдерживая радость (всё-таки Страстная неделя), спросила:
– А соль-то не забыли, Петя?
– Привезли, – обнимал он детей, стараясь, как и жена, не выказывать счастья от встречи.
Усаживаясь на лавку, уже не мог сдержать улыбку:
– Выросли-то как! – спохватившись, серьёзнел. – По платку вам всем привёз. В церкву в новых пойдёте.
И, окончательно взяв себя в руки, на уговоры дочек хотя бы показать обновки, уже не поддавался:
– Знаю я вас: сейчас покажи, а там и примерить захотите, – и ещё суровее заканчивал разговор, – сказал нет, значит, нет! На Пасхальную службу наденете.
После революции прошло уже 11 лет. В Сетуни в храме ещё совершались службы, но атеистические настроения начали проявляться и в Корнеевке. Да только Зайцевы, внимательно выслушав, заглянувшего как-то в деревню агитатора, остались при своём мнении. Дарья Алексеевна, поняв о чём тот толкует, испуганно крестилась:
– Господи помилуй! Что говорит! Что говорит! Прости его, Господи, ибо не ведает, что творит.
Пётр Кириллович махнул рукой:
– Мели, Емеля, твоя неделя, – потянул жену за рукав, – пошли, Дарья, не для нас эти сказки.
Он неустанно молил Бога, чтоб послал ему сына – тяжело одному управляться с хозяйством. Но пока в семье росли только дочки. Старшая, двенадцатилетняя Дуся, была маминой помощницей. Прибежит из школы, скорее за дела берётся. Чистит мама картошку – дочка тоже берёт нож, садится рядом, стирает – пристроится с другой стороны корыта с бельишком помельче, а уж мыть полы или посуду считала своей обязанностью. Пятилетняя Лида и малышка Ниночка пока в помощницы не годились. На них Пётр Кириллович и не надеялся. А вот вторая дочка, Аня, была его любимицей. Не отходила от отца ни на шаг, во всём старалась помочь, не задумываясь о том, что пилить дрова, пахать или косить – это совсем не женские дела.
Когда в прошлом году Аня пошла в первый класс, отец то и дело поглядывал на дорогу: ждал возвращения помощницы. А в этом году сказал:
– Писать, читать выучилась. Больше знать ни к чему. Будешь дома помогать.
Аня не спорила – с папой интереснее. А через два года, когда вместе с Дусей отправилась в школу и Лида, приняла это без обиды и ревности: «Пусть учатся, ежели им это надо. Мне и так хорошо. Вон, папа сколько интересного рассказывает».
Пётр Кириллович в деревне был самым башковитым. Если у кого-то из соседей возникали трудности, отправляли к нему за советом:
– Поди к Зайчику, он растолкует, как лучше сделать.
Однако, когда до Корнеевки докатилась волна коллективизации, никто его не поддержал. Пётр Кириллович долгое время был единственным, кто записался в колхоз . Убеждал соседей:
– Как вы не понимаете, что сообща легче будет! Оно, конечно, нынче нет ни продразвёрстки , ни продналога . Да вот только урожай, всё одно, весь себе не оставишь. Названье сменили, а суть-то та же – изымают. И не малую ведь часть!
Мужики, сомневаясь, недоверчиво качали головами:
– Ну, а колхозы энти, чем лучше? Всё одно: вырастил – отдай.
– Так и речь об этом веду: колхозникам льготы по налогу. И немалые!
Не убедил. Ещё и подсмеивались над ним:
– Ну, чего, Зайчик, разбогател в колхозе-то?
Но больше всего доставалось Дарье Алексеевне. Встретив её у колодца, бабы ехидничали:
– Здорово, колхозница! Небось теперь гречневую кашу с маслом едите?
У Зайцевых же кроме картошки да капусты по-прежнему почти ничего на столе не было. Дарья Алексеевна постоянно выговаривала мужу:
– Сколько терпеть насмешки-то будем? Ладно, мы с тобой – девчонок наших затюкали уже.
Допекла – Пётр Кириллович вышел из колхоза, который пока так и не начал своего существования.
С каждым годом сводить концы с концами становилось тяжелее. Вскоре Дусю, едва той исполнилось пятнадцать, пришлось отправить в Москву и отдать в работницы. Теперь ей предстояло жить в чужом доме на правах прислуги.
Вернувшись из Москвы, Пётр Кириллович успокаивал жену:
– Работа для неё привычная – справится. Зато сыта будет. Ещё и платить станут. Не велики деньги, но одёжу справить себе сумеет.
Дарья Алексеевна, пряча слёзы, сетовала:
– Помощницы-то мне теперь не будет.
– Лиду приучай – не маленькая поди. Нянчиться теперь ей не с кем, а в школе не больно-то устанет.
Перекрестившись на икону, Дарья Алексеевна прошептала:
– Господи, прими во Царствие Свое новопреставленного младенца Нину, – и молча заплакала.
Пётр Кириллович, тоже перекрестился и, не умея успокаивать жену, буркнул:
– Чего уж теперь… Бог дал – Бог взял. Смирись, Дарья.
Та, вытирая глаза кончиком платка, робко проговорила:
– Чай Аня-то постарше – от неё мне толку больше. Лиде-то лишь бы…
Пётр Кириллович не дал договорить:
– Аннушку не тронь – со мной будет.
– Вырастет, замуж выйдет – спасибо нам не скажет, что бабьим делам не научили.
– Да она уже сейчас их не хуже Дуси делает. А надо будет – научится и лучше. Мне без её подмоги тоже нелегко.
На том и порешили. Лида без особой радости, но выполняла свои обязанности по дому. Аня с удовольствием делила с отцом мужскую работу, а вечерами тоже не сидела сложа руки – старалась помочь матери.
Прошёл год. Всё чаще Петра Кирилловича останавливали на улице односельчане:
– Вступай в колхоз-то, Зайчик. Почитай уж вся деревня в нём трудится.
Он лишь отмахивался.
Однажды в их дом заглянул председатель:
– Что-то ты проявляешь несознательность, дорогой сосед. Жду тебя завтра в правлении с заявлением о вступлении в колхоз.
– Я уж раз вступал. Боле не буду.
Как ни убеждали Зайцева, так и остался он единоличником. За это упрямство при разделе земель в личное пользование надел ему выделили самый дальний, весь поросший деревьями. Но вдвоём с Аней, они справились и с корчеванием, и с распашкой этого участка.
К концу 30-х годов Пётр Кириллович устроился на железную дорогу. С зарплатой машиниста вроде стало немного полегче. А может, это лишь казалось. Но Зайцевы не роптали – просто жили. От урожая до урожая. Складывая годы в жизнь, веря в то, что Бог непосильной ноши не даст, и если случится какая беда, так это будет не наказание за грехи, а лишь испытание в твёрдости духа.
Наступил 1939-й год. Возвращаясь из рейса, Пётр Кириллович попал в сильную пургу. Дорогу замело. Идти было тяжело – в двух метрах ничего не видно. Заблудившись, несколько часов кружил вокруг деревни. Когда выбрался к дому, промёрз до костей. Не помогли ни чай с мёдом, ни горячая печка, ни жаркая баня. Свалился с воспалением лёгких, да так больше и не поднялся. Через несколько дней семья оплакивала его. Отпели раба Божия Петра в полуразрушенном храме и похоронили на Сетуньском погосте.
Вдова и осиротевшие дочери, поразмыслив над своим житьём, решили, что будет лучше, если Аня пойдёт работать. О колхозе девушка и думать не хотела – поехала в Калугу. Сняла угол в доме одинокой многодетной женщины и начала искать работу. Не выбирала, где полегче, согласилась на первое, что предложили. Теперь она трудилась на ликёроводочном заводе. Сколачивать ящики для неё было делом нехитрым. Зато заработанных денег хватало не только на оплату жилья и на питание – почти каждый выходной Аня везла домой хлеб. Доезжала поездом до Торбеева , а потом, с огромным мешком на плечах шла пешком в Корнеевку.
Вскоре сбежала из дома Лида. Уехала в Малоярославец. Объявилась лишь через месяц:
– Мам, да не плачь ты, – обнимала Дарью Алексеевну, – у меня всё хорошо. Работаю в 17-м ремвоенпоезде при депо, ремонтирую пути.
Мать сокрушалась:
– Чего тебе дома-то не жилось? Лучше что ли с железками? Училась бы покуда.
– Аня вон всего 1 класс закончила, и то ничего – работает. А я уже 6 лет в школу отходила. Куда мне больше? Да и чего тут делать? Всю жизнь с коровами да в поле?
И Дарья Алексеевна смирилась:
– Ну, коли не по нраву в деревне, живи, как знаешь.
– Мам, я туда не навсегда устроилась. Деньжат скоплю немного, и к Дусе в Москву уеду.
– В работницы к чужим людям пойдёшь? – Всплеснула руками Дарья Алексеевна.
– Ещё чего! Сниму жильё, найду работу.
– Помогай тебе Господь, – окончательно согласилась Дарья Алексеевна с решением младшей дочери.
Чем ближе приближался 1941-й год, тем чаще в газетах писали о возможности войны с Германией. Весной казалось, что воздух пах не черёмухой, а тревогой. Но люди отгоняли плохие мысли, надеялись, что всё обойдётся. Верили, что товарищ Сталин не допустит такой беды. До самого 22 июня верили.
В деревне радио не было. Поэтому, о начавшейся войне, Аня узнала, вернувшись в Калугу. Уже в первую неделю многие мужчины из её цеха ушли на фронт. Другие ждали повестку со дня на день. Работы прибавилось. Но уже в начале июля, Аню вместе с другими работницами отправили в Тулу.
Теперь она трудилась на Тульском оружейном заводе, заменив тех, что ушли воевать. Работа была прежняя – те же ящики. Только теперь в них укладывали снаряды. А когда началась эвакуация, пришлось их делать и для оборудования. Аня надеялась, что её тоже увезут в Сибирь. Но, отправив последнюю партию квалифицированных рабочих, оставшихся женщин откомандировали на окраину Тулы.
Для сооружения оборонительных рубежей в прифронтовых районах было недостаточно одних армейских сапёрных и инженерных частей. Пришлось привлекать гражданское население. Несмотря на то, что основное производство Тульского оружейного завода вывезли за Урал, оставались цеха с комплектующими. Поэтому сдать город врагу было недопустимо.
Стирая руки в кровь, женщины рыли окопы. Не хватало лопат и перчаток. Рабочий день начинался с раннего утра, а заканчивался с наступлением сумерек. Уставали так, что вечером думали: утром не смогут подняться. Но начинался новый день, и все, как одна, снова брали лопаты, и шли в поле.
Никто не предполагал, что работы затянутся до осени – тёплой одежды с собой не взяли. Незаметно пролетел август, за ним стремительно побежали сентябрьские дни. Они принесли с собой не только холод, но и плохие вести: немцы подошли к Калуге.
К октябрю в древне, где работала Аня, стало совсем неспокойно. Всё чаще летали над ними самолёты, с каждым днём ближе слышался грохот артиллерийских орудий. По слухам, приближалась танковая армия врага. Несмотря на это, люди ни на один день не прекращали рыть окопы, устанавливать ДОТы, противотанковые заграждения. На душе было тревожно – того и гляди немцы войдут в эту деревушку, но приказа остановить работы, пока не было.
Тем утром, как обычно, Аня вместе с другими поднялась, чтобы снова, взяв лопату, выйти в поле. Не успело дружное девичье звено шагнуть за калитку дома, в котором с наступлением холодов их приютила местная старушка, как увидели, что все калужские собрались у колодца, окружив своего начальника. Решив, что сегодня будет новая разнарядка, девушки поспешили туда. Оглядев собравшихся, начальник заговорил:
– Так, девчата, не сегодня-завтра, здесь будут немецкие войска. Собирайтесь-ка и уходите.
– Куда ж нам теперь? – спросил кто-то из женщин.
– К семьям идите, – оглядел всех ещё раз. – Или, куда ноги поведут.
Вещей у Ани никаких не было, поэтому она вернулась в дом лишь для того, чтобы попрощаться с хозяйкой. Наскоро обняв растерянную старушку, выбежала на улицу, и вместе с другими женщинами зашагала к лесу. Едва тропинка нырнула в заросли ельника, послышался странный гул. Оглянувшись, увидели, что по деревне едут танки.
Сначала женщины собирались вернуться в Тулу. А там, как судьба распорядится: либо на завод пойдут, либо сядут на поезд. Выйдя на большак, чуть не попали под бомбёжку – немецкие самолёты скидывали свои бомбы чуть дальше:
– Небось на завод стараются попасть, – решили женщины, прислушиваясь к грохоту.
Переждав в лесу налёт авиации, к заводу уже идти не решились. О том, чтобы сесть на поезд, больше не мечтали, двинулись пешком. Большая группа могла вызвать подозрение, а в одиночку идти страшно. Разбились на небольшие группы. Аня отправилась домой с подругой – девушкой из соседней деревни.
В Калугу они вошли почти сразу, после захвата её немцами. Та часть города, где оказались подруги, видимо, подверглась артобстрелу или бомбёжке – вокруг было много разрушенных домов, а те, что уцелели, зачастую были с разбитыми окнами.
Неласковое октябрьское солнышко спрятали невесть откуда набежавшие тучи. В октябре ливней не бывает. Лишь затяжные нудные дожди. Но сегодня тучу прорвало, и дождь хлынул, как из ведра. Спрятавшись под каким-то навесом, девушки заметили на стене приклеенный лист. Читать начали, чтобы скоротать время:
Дочитав, Аня возмутилась:
– Не успели прийти, а уже командуют.
– Пойдём быстрее отсюда, – беспокойно оглядываясь по сторонам, позвала подруга.
Туча, выплеснув на город разом всю воду, посветлела. Ливень закончился. Девушки с удивлением смотрели на потоки, устремившиеся по склону к Оке. Не сразу сообразили, из-за чего вода мутно-красная. А, поняв, заспешили вверх по улице, стараясь поскорей выбраться из людской крови.
Дрожа то ли от холода, то ли от страха, насквозь промокшие, пошли к бывшей квартирной хозяйке. Рассчитывать на то, что остановятся у неё надолго, не приходилось – денег нет, покупать еду не на что, а у той своих голодных ртов хватает. Прийти совсем с пустыми руками Ане не позволила совесть. Пересчитав имеющиеся деньги, свернула на рынок:
– Хотя бы хлеба для них возьмём.
За деньги никто ничего не продавал. Не только хлеб. Вообще ничего. Какая-то дородная тётка, нагло осмотрев Аню с ног до головы, вздохнула:
– Ну, если сильно надо, так уж и быть, обменяю на кофту.
Аня растерялась. Эту кофту ей дала та старушка, что приютила их под Тулой. Просто так дала, жалея, что мёрзнет девушка, а тёплых вещей нет с собой. Сейчас и в ней-то по утрам было холодно, а до дома ещё идти и идти. Но уже через мгновение Аня решительно сняла кофту и протянула торговке:
– Давай хлеб.
Приказ германской комендатуры Калуги в конце 1941 г. относительно трудовой повинности местного населения. (фото из интернета).
Не успели выйти с рынка, подруга высказала:
– Вот где твоя голова? Скоро заморозки начнутся, а ты в одном платьишке осталась.
– Несколько дней назад у меня этой кофты не было. Может, Богу было угодно, чтоб она появилась именно для того, чтобы детишки с голода не умерли?
– Ага, и чтоб ты замёрзла, – продолжала ворчать подруга.
– Всё в руках Божиих, – ответила Аня, и больше не проронила ни слова до самого дома.
Хозяйка девушкам совсем не обрадовалась:
– Время-то какое… Куда мне ещё и вас…
Впустила в дом лишь, когда Аня протянула буханку:
– Нам бы только переночевать в тепле – ночи-то уже холодные.
– Ну, коли так, садитесь к столу.
Девушки настолько оголодали, что были благодарны за картошку в мундире, которую женщина поставила вдобавок к принесённому хлебу.
Утром попрощались с хозяйкой и пошли в сторону своих деревень. Через несколько улиц заметили, что толпы людей идут в одном направлении. Не сговариваясь, пошли за ними.
Вскоре стали попадаться навстречу женщины с мешками на плечах или с большими сумками. Девчата разглядели на некоторых тёмно-бурые пятна. От страшной догадки зашевелились волосы на голове. Аня уж готова была закричать и броситься бежать, лишь бы выбраться поскорее из этого кошмара.
Вдруг перед ними оказалась раскачивающаяся вывеска. Её, видимо, оторвало взрывом от стены. Сама надпись сохранилась. Прочитав, подруги успокоились – люди спешили к разрушенному во время бомбёжки мясокомбинату. Никто теперь не знал, что будет завтра, поэтому старались, хоть какой-то запас продовольствия сделать. Девчата, может, и взяли бы для себя этого дармового мяса, но впереди ждали долгие сорок километров пути. И они пошли дальше, так же налегке. Вдруг Аня резко развернулась:
– Идём!
Когда добрались до помещения, из которого выходили люди с наполненными мешками, там уже было пусто.
– Растащили всё, – вздохнула подруга.
Аня с надеждой осматривалась: вдруг ещё какая-то дверь, а за ней, пусть небольшой, но кусочек мяса. Увидела моток проволоки. Присела, перевязала ботинки – подошвы-то почти отвалились. Остаток проволоки повесила на плечо ¬– пригодится. Направилась к выходу. Вдруг какой-то мужчина протянул багор:
– Надо?
Аня непонимающе смотрела на него.
– Туда лезь, – кивнул мужчина в сторону огромного чана.
С большим трудом, но подругам удалось зацепить приличный кусок мяса. Завернув его в какой-то бумажный обрывок, вернулись в дом бывшей хозяйки:
– На вот, свари, – протянула Аня свёрток, – дети поедят, и нам останется.
Впервые за долгое время все ели мясо. Небольшой кусочек хозяйка завернула в тряпицу:
– Дорогой подкрепитесь.
Аня хотела отказаться – детям совсем нечего есть. Но подруга опередила:
– Спасибо, хозяюшка. Дай Бог тебе и детям здоровья.
Когда девушки были уже у дверей, женщина окликнула Аню:
– Погоди, – протянула старенькую, видавшую виды кофту, – сильно-то не согреет, но больше дать нечего.
– Спаси Бог! – улыбнулась Аня.
Как только вышли из Калуги, начался дождь. Нудный, моросящий, холодный. Насквозь промокшие подруги, упрямо двигались в сторону Детчина. Аня начала кашлять. Распухшие, сбитые в кровь ноги не доставляли столько мучений, сколько ломота во всём теле – начинался жар. Подошли к Тимохину . Можно было остаться у подруги – её дом уже виднелся вдалеке. Но Аня пошла дальше – в родную Корнеевку. Где брала силы – непонятно. Каждый шаг давался всё труднее.
Дождь давно прекратился. Холодное солнце не согревало совсем. На траве появился лёгкий иней, небольшие лужицы покрылись тонким ледком. Подойдя к речушке Сетунь, Аня остановилась. Вроде и не широкая, но перепрыгнуть нельзя. Придётся переходить. В каком месте она мельче, забылось. Осторожно ступив на хрупкую ледяную корку, сразу проломила её. Нога погрузилась в ледяную воду. Аня на мгновение замерла, словно свыкаясь с новым неприятным ощущением. Собралась с силами, и зашагала дальше, не обращая внимания на боль от порезов, оставляемых осколками льда.
Вода уже затекала в ботинки не только через рваную подошву, но и через край. Ноги онемели от холода и, казалось, уже не чувствовали ничего. Выбравшись на противоположный берег, не снимая ботинок, вылила из них воду. «Надо бы растереть ноги», – подумала как-то отстранённо, и снова зашагала. Последние пять километров были, пожалуй, самыми трудными. Не хватало поддержки подруги. Просто ощущения, что ты не одна. Не осталось сил даже молиться. Аня, в каком-то туманном забытьи, повторяла одно и то же:
– Господи, не дай сгинуть… Спаси и сохрани…
Делала несколько шагов и снова:
– Спаси и сохрани… Не дай сгинуть, Господи… Как мама без меня будет?..
К дому Аня подошла, когда редкие снежинки, упав на землю, уже не таяли. Отворила дверь в сени, прошла по полутёмному коридору, толкнула дверь в тёплую кухню. За столом сидели несколько немцев. У ослабевшей Ани не нашлось сил даже на испуг. А вот немцы переполошились. Вскочили:
– Партизан?!
Измождённая многодневной ходьбой, голодная, больная Аня, увидев в родном доме немцев, вдруг отчётливо поняла, что именно они и есть причина всех бед. Перед глазами всплыли самолёты, летящие бомбить Тулу, танки, идущие по деревне, где она только что обнимала добрую старушку, потоки крови, стекающие по улице Калуги в Оку. В ушах, заглушая все остальные звуки, снова зазвучал рассказ квартирной хозяйки о расстреле калужан – причине кровавой реки. Теряя самообладание и остатки благоразумия, Аня шагнула вперёд и зло выкрикнула:
– Да! Партизан! В Москву намылились? – и, теряя последние силы, почти прошептала. – Не мыльтесь – мыться не придётся.
На этот ответ она потратила все силы, которые ещё оставались в сжигаемом горячкой теле. Качнулась… Дарья Алексеевна подбежала к дочери, подхватила, не давая упасть, повела к печке. С другой стороны Аню поддерживал какой-то мужчина. Помогая забраться на печку, в самое ухо пробубнил:
– Ты бы за словами-то следила. Для них наши жизни ничего не значат. В другой раз и на улицу не поведут, расстреляют на месте.
Взглянув на него, Аня, скорее выдохнула, чем спросила:
– Ты кто?
– Переводчиком у них.
Пытаясь ещё что-то спросить, Аня зашлась в кашле.
– Да наш я, наш, – дождавшись, когда она начала дышать ровнее, поспешил успокоить мужик, – только ты всё одно поаккуратнее со словами-то. И среди наших встречаются продажные.
Дарья Алексеевна, придвинувшись ближе к переводчику, спросила:
– Чего ты им про Аню-то наговорил?
– Сказал, что из Савинова от родни вернулась.
Больше Аня ничего не слышала и не видела. Сколько длилось её забытьё, сменяемое горячкой – не знала. В каком-то вязком тумане иногда различала лишь голос матери:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй…
Прежде, чем снова провалиться в пустоту, Аня пыталась улыбнуться, понимая в эти моменты, что всё-таки дошла до дома. Не успевала. Снова возвращалась в бредовый кошмар последних недель.
Выздоравливала она медленно. Сознание долго было замутнённым. Даже не всегда могла различить: мать даёт тёплое питьё, или сёстры. Всё для неё смешалось: дни, ночи, лица, голоса. Когда после пережитого снова вышла на улицу, зажмурилась от яркого солнца. Оно миллионами ярких искорок рассыпалось по снегу. Мать обняла Аню:
– Слава Богу, всё закончилось!
– Война закончилась? – обрадовалась Аня.
– Ты выздоровела, – поправила шаль на плечах дочери Дарья Алексеевна, – глядишь, скоро и германцев прогонят. Всё полегче будет.
– А, где Дуся с Лидой?
– Да, где ж им быть? Евдокия в Москве, Лида при поезде. Каждая на своём месте.
– Так ты совсем одна здесь?
– Как одна? С тобой. Хоть за тебя душа перестанет теперь болеть.
Аня была ещё слаба, но начала помогать матери. Немцы подолгу в Корнеевке не задерживались – отдохнут недельку, и уезжают на фронт к Москве. В дом заселяется новая партия. Но все заставляли чистить для них картошку. Некоторые, забирая чугун, откладывали несколько штук, показывая знаками, что это для женщин. Каждый день на одном из дворов деревни резали то корову, то овцу. Разделывали на части и делили между собой. Часто кто-то из немцев отдавал Дарье Алексеевне не нужные им ноги и внутренности забитой скотины. Женщина заворачивала всё в тряпицу, и, улучив удобный момент, несла в тот дом, где эта животинка стояла, пока немцы не решили съесть её.
Дарья Алексеевна, глядя на немцев, не переставала удивляться, как можно в одной и той же посудине ноги мыть и еду себе варить. Плевалась и говорила дочери:
– Вот, посмотри: у каждого имеется шайка своя собственная. С ней приезжают, с ней и уезжают. Кому-то попользоваться – ни-ни! А вот ежели самому пополоскаться в ней, а потом из неё же поесть, так это завсегда пожалуйста.
– Так не смотри на них.
Дарья Алексеевна не унималась:
– А уж, как они едят, так прямо с души воротит. Тьфу! Куски мяса через какую-то машинку провернут, на хлеб, как масло намажут, и едят, причмокивают, кофием запивают. Сырое мясо за милую душу наворачивают! И ведь животами потом не маются, паразиты.
Аня лишь посмеивалась. Но вспомнив, что постоянно, прямо во время обеда немцев, слышит неприличные звуки, которые русские позволяют себе лишь в отхожих местах, тоже плюнула:
– Зато они культурные, а мы свиньи.
Теперь Дарья Алексеевна с дочкой жили в тесном закутке за печкой. Весь остальной дом занимали немецкие солдаты. Как-то Аня заметила, что мать пошла на улицу, сунув за пазуху чистую холстину и несколько картофелин. Когда та вернулась, стала расспрашивать, куда и зачем ходила. Немного поколебавшись, Дарья Алексеевна рассказала, что едва немцы пришли в деревню, обнаружила в своём сарае раненого офицера:
– Совсем был плох – сидеть не мог, не то что идти куда-то. Разве могла прогнать?
– А теперь?
– Получше уже. Но больно слаб.
Аня решила взглянуть сама на этого раненого. Может, зря мать жалеет его, ставя себя под угрозу – в доме-то немцев полно. Не дай Бог, кто догадается.
Офицер действительно был очень слаб. Разговаривая с ним, Аня думала: «А хоть бы и окреп, куда идти-то ему? Вокруг одни немцы». Теперь они с матерью ходили кормить и делать перевязки по очереди. А через некоторое время между Аней и Иваном вспыхнула искорка нежного чувства. Дарья Алексеевна, глядя на светящуюся счастьем дочь, молила Бога:
– Господи, помилуй! Огради неразумную дочь мою от греховного поступка. Вразуми рабу Свою, не дай оступиться, – и тут же вздыхала, – в самых летах девка-то, от Успенья двадцать второй годок пошёл.
Кругом грохотала и стонала война, а любовь продолжала дарить людям волшебные мгновения счастья. Не обошла она стороной и маленький сарайчик на самом краю Корнеевки. Только заглянула сюда ненадолго. В декабре, после кровопролитных боёв под Москвой, Красная Армия перешла в наступление. Едва линия фронта приблизилась к деревне, Иван засобирался:
– Надо к своим выходить. Собери мне, Анюточка, чего-нибудь в дорогу – завтра в ночь уйду.
Понимая, что по-другому и быть не могло, Аня безропотно достала из сундука отцовскую одежду, которую не успели забрать немцы, сложила в узелок несколько картофелин да краюху хлеба, и проводила своего Ивана. Провожала, как мужа, только не выла по-бабьи, чтобы не привлечь внимание немцев:
– Возвращайся скорее, Ванюша. Я молиться о тебе стану каждый день.
Аня своё слово сдержала – долгие годы молила Господа отвести от Ивана смерть. Но он не вернулся. Даже ни одного письма не прислал.
А пока продолжалась война. С каждым днём отзвуки боёв раздавались всё ближе к Корнеевке. Через деревню потянулись отступающие немецкие части с огромными обозами, в которых везли награбленное добро. Зима в тот год выдалась морозная и снежная. Лошадям тяжело было тащить сани по заметённым дорогам. Немцы согнали со всей округи девушек и молодых женщин, заставили расчищать путь перед обозами. До самой Сетуни уже дошли. Аня думала, что здесь их отпустят, заменив на других женщин. Но утром подняли ещё до света, и снова погнали с лопатами впереди обоза.
Одна из женщин побежала к лесу. Но до него было слишком далеко – автоматная очередь, догнав беглянку, уложила её в сугроб. Больше она не поднялась. Остальные, потрясённые увиденным, сбежать уже не пытались. Молча, откидывая снег с дороги, продвигались вперёд, всё дальше уходя от родных домов и семей.
Около Полотняного завода дорога почти примыкала к лесу. Случилась какая-то заминка, которая отвлекла внимание конвойных. Аня шепнула подруге:
– Что здесь погибать, что в ихней Германии… Бежим.
Они рванули к ближайшим кустам, даже не выпустив из рук лопат. Один из конвойных, запоздало отреагировав на движение, выпустил очередь из автомата в сторону девушек. Они продолжали бежать, наконец-то бросив лопаты, пригибаясь к земле и петляя между деревьев. Раздалась вторая очередь. Видимо, и второй конвойный спохватился. Но ни одна пуля не достала подруг. Опасаясь преследования, не останавливаясь ни на минуту, по пояс в снегу, они уходили в глубь леса. Лишь когда от усталости уже не могли двигаться, упали в сугроб, тяжело дыша, прислушиваясь к звукам. Где-то рядом глухо стучал дятел, тоненько посвистывала пищуха… Больше ничего не слышно.
– Ань, в какой стороне дом-то?
Осмотревшись, словно заснеженные деревья могли подсказать направление, Аня не очень уверенно махнула рукой:
– Кажись там…
– Ну, тогда пошли туда, – легко согласилась подруга, окончательно потерявшая ориентиры, пока бежали по лесу.
Пугаясь любого шороха и движения за деревьями, стараясь не выходить на дороги и к жилью, девушки двигались к Корнеевке.
В деревню вошли, когда та уже догорала. Подойдя к тому, что осталось от родного дома, Аня устало опустилась на почерневший снег, обняла уставшую от рыданий мать:
– Ничо, мам, как-нибудь проживём.
Дарья Алексеевна, даже не взглянув на дочь, сказала:
– Надо бы под печью чем-нито пошевелить. Может, не совсем сгорела картошка-то, хоть поедим. Авось не зря в подпечье прятали.
Подняться у обеих не было сил. Не нашлось их даже на то, чтобы окликнуть красноармейца, который зашёл на их пепелище, пошевелил палкой в углях, выкатил из них картошку и, сложив в ведро, унёс.
– Словно знал, где искать надо, – глядя ему вслед всхлипнула Дарья Алексеевна.
– Небось тоже деревенский, – наконец, смогла заплакать Аня.
– Может, в Барановку к своим пойдём? Родня всё же, – отвернулась от пепелища Дарья Алексеевна.
Аня согласно кивнула:
– Если их не сожгли, как и нас.
Барановка была цела. Но пришли мать и дочь сюда зря. Хоть в этой деревушке и жили родственники, но погорельцев они приютить отказались. Идти было больше не к кому. Возвращаясь к пожарищу, Дарья Алексеевна размышляла:
– В Савинове у нас ещё свои живут. Там в доме моей бабушки сейчас материна тётка живёт… можно, конечно, к ним попроситься, только, если уж здесь отказали…
– Пошли, – решительно свернула в сторону от Корнеевки Аня, – в сугробе устроить берлогу всегда успеем.
В Савинове их приютили. До самой весны жили у дальней родни. Лишь земля оттаяла, вернулись в Корнеевку, и Аня начала копать землянку. Когда яма была готова, стены обмазала глиной, а потом, натаскав из леса жердей, сделала накат. На пожарище набрала железа и кирпичей – сделала крышу, сложила печку.
Следующим летом Аня землянку расширила – теперь у них была отдельно от «комнаты» ещё и «кухня». Можно было, конечно, обустроить всё и первым летом, да на работу Аня устроилась в Детчино. Приходилось каждый день проходить пешком по тринадцать километров. Сначала утром до пекарни, а потом вечером, возвращаясь домой.
Работа у неё была беспокойная. Несмотря на всего один класс образования, назначили Аню заведующей. Отвечать приходилось и за выпечку хлеба, и за сохранность оборудования, и за соответствие полученной муки количеству сданного хлеба. Аня вела дела, по-хозяйски. Всё у неё было учтено, посчитано и соответствовало документам.
Отчёты она делала каждый день. Поэтому, когда нагрянула проверка, знала точно: не хватает ровно мешка муки. Выяснить, куда он делся, не успела – пропал только вчера. Сразу после окончания ревизии, Аню арестовали. Следователь особо не разбирался: она украла муку или кто другой. Виновата уже в том, что не уследила. А, значит, должна отвечать по всей строгости закона. Суд приговорил к пяти годам лишения свободы. В те времена за кражу колосков с колхозного поля больше давали. Так что Аня ещё легко отделалась.
Окончание войны встретила на строительстве Беломорканала. Никакого торжества по этому поводу в тюрьме, конечно, не устраивали. Но дополнительную пайку в ознаменование Победы выдали.
Режим у них был не очень строгий – на работах они встречались с другими заключёнными и с вольными рабочими. Именно в те нерадостные годы Аня встретила свою судьбу. Домой приехала с мужем, который легко согласился на переезд.
Всё время, что провела в тюрьме, Аня не переставала думать о том, из-за кого она сюда попала. Возвращаясь домой, была уверена: кроме Витьки это сделать было некому. Только у него в тот день была возможность скинуть с подводы мешок муки. А уж унести его домой из укромного места ночи вполне достаточно. Однажды, встретив его на улице, спросила:
– Как ты мог? Разве ты не знал, что за это бывает?
Нисколько не смутившись, мужик ответил?
– Да ладно, Ань, что теперь вспоминать – дело прошлое… Кто старое помянет, тому глаз вон.
Задохнувшись от такой наглости, Аня не нашлась, что ответить. Молча, смотрела ему в след, удивлённо качая головой.
Дома рассказала об этом разговоре матери.
– Прости его, дочка. Грех обиду в душе хранить.
– Мама! – воскликнула Аня возмущённо.
Но Дарья Алексеевна перебила:
– Сегодня ты здесь простишь, а потом и тебя Там простят. Или, думаешь, не за что будет?
Аня осеклась, а потом тихо сказала:
– Бог с ним. Не пойман – не вор.
Больше эту тему в семье никогда не затрагивали.
Было ещё одно обстоятельство, которое не давало Ане покоя. До сих пор они с Дмитрием жили невенчаные. Негде было совершить этот обряд. В Сетуни и раньше-то постоянного священника не было, лишь по праздникам приходил батюшка из Карамышева . После того, как его в 1937-м арестовали за то, что крестил новорожденного, служб не было совсем. А в 1942-м, и сам храм взорвали отступающие немецкие части. В Детчине церкви тоже не было – ещё в 1939-м разобрали на кирпичи. И Аня смирилась:
– Господь всё видит. И рада бы сделать, как положено, да сама себя вокруг аналоя не поведёшь, – вздохнула и добавила, – аналоя тоже нет.
Корнеевка после войны постепенно пустела. Молодые тоже уехали из родной Аниной деревни – построили дом в Детчине. Не успели оглянуться, как проводили в первый класс дочку, а потом и сына.
Несмотря на то, что страна продолжала жить под революционным лозунгом «Религия – опиум для народа», во время войны кое-какие послабления в отношении церкви были сделаны. Сохранились они и в послевоенное время. Маленькое количество церквей, открытых в лихолетье, продолжали действовать. Правда кроме воскресных и праздничных служб в них ничего сделать было нельзя. Если удавалось кому-то уговорить батюшку окрестить новорожденного, тайный сотрудник КГБ тут же сообщал об этом куда надо, а заодно на работу родителей младенца. Но своих детей молодые супруги всё же крестили.
Аня хранила в душе веру в Бога. В церковь ходила редко – до самой ближней больше двадцати километров – молилась дома. Ненавязчиво рассказывала о Боге детям. В её семье, пусть не широко и открыто, но отмечались все главные православные праздники.
Из светских неукоснительно праздновали лишь День Победы. Каждый год 9 мая накрывался стол. Не стала исключением и двадцатая годовщина великого праздника. Дети налегали на картошку, стараясь быстрее получить пироги. Дмитрий наполнил уже не первую рюмку. Всё было, как обычно. Вдруг в дверь постучали. Не вставая из-за стола, хозяин крикнул:
– Заходи, открыто!
В дом вошёл офицер с множеством медалей на груди:
– Здравствуй, Анюточка!
Аня хотела подняться навстречу Ивану, да силы оставили её. Так и осталась сидеть.
Посмотрев на жену, Дмитрий сразу догадался, что за гость пожаловал – Аня-то, прежде чем согласилась выйти за него замуж, покаялась, рассказала о своей давней любви. Первое время муж с ума сходил от ревности. Потом как-то улеглось всё в душе. Благо, жена никаких поводов не давала. И вот на тебе, здрасьте пожалуйста! Скрипнув зубами, Дмитрий всё же подвинул гостю табуретку:
– Милости просим!
Аня сидела не шелохнувшись. Дети удивлённо смотрели на взрослых, даже про пироги забыли.
Дмитрий поставил ещё одну стопку, налил:
– Ну, давай, за Победу, что ли?
Выпили. Хозяин тут же наполнил стопки снова:
– За встречу.
Снова выпили.
– А расскажи-ка, дорогой товарищ, как же ты нас нашёл-то?
– Язык до Киева доведёт. Было бы желание…
– А оно у тебя, стало быть, было?
– Хотел спасибо сказать Анюточке и её матери. Они меня не просто раненого выходили, они меня от плена спасли. Я им жизнью своей обязан.
– Долго же ты собирался со своим спасибом. Пораньше бы чуток… А теперь уж опоздал, дорогой товарищ бывший раненый. Семья у нас. Детишек вон уж двое.
Аня так и не смогла вымолвить ни слова. Была благодарна мужу за то, что он хоть как-то занимает гостя. Не поднялась даже, когда тот, попрощавшись, пошёл к двери. Боялась, что, если заговорит, или подойдёт к нему, может не справиться с воскресшим чувством. А оно рвалось из груди, мешало дышать. Аня крепко сжимала спрятанные под столом руки, словно это могло помочь не сорваться с места и броситься в объятия любимого. Она-то, глупая, думала, что всё давно отболело. А вот, поди ж ты – живёт в ней то давнее нежное чувство.
Вздрогнула, очнулась, от стука закрывшейся за Иваном двери. Всё. Больше она никогда его не увидит. «Господи! Зачем ты снова привёл его в мой дом?» – Больше Аня ни о чём не успела подумать. Дмитрий дал-таки выход душившей его ревности, заорал:
– Что молчишь? Может, догонять побежишь?
Аня поднялась, вывела из-за стола детей:
– Идите, погуляйте пока, – подтолкнула их к двери.
Конечно же, никуда они не ушли – стояли на крыльце, ожидая, что во-вот случиться что-то страшное.
Таких скандалов между родителями никогда раньше не случалось. Слушая, как за дверью мать с отцом кричат друг на друга, боялись одного, что пришёл конец их счастливой, спокойной жизни. Но вскоре ссора затихла. Детей позвали домой. И жизнь пошла своим чередом. Больше об этой истории никто не вспоминал.
Даже в День Победы говорили лишь о войне и мечтали о том, чтобы ни детям, ни внукам, ни правнукам не довелось испытать того, через что прошли сами в своей горькой молодости.