Глава 7-я и последняя.
Профессор Иванова.
Ольгу Петровну Иванову, тридцати восьми лет от роду, преподававшую в педагогическом институте русскую литературу, арестовали третьего октября 1950 -го года в её квартире на Сивцевом Вражке . .
Причиной тому послужило её неосторожное высказывание по поводу работы И. В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания».
Впрочем, если разобраться, ничего крамольного она о ней не сказала, так как даже не успела её прочесть Просто она зашла на кафедру русского языка и увидела там на каждом столе по несколько брошюр, совсем новеньких, еще пахнущих типографской краской.
Она взяла одну из них, прочла заголовок и сказала, обращаясь к преподавателям, сидевшим в кабинете:
- Как, девчонки, я вам завидую! Сам вождь помогает вам в вашей работе! А когда же Иосиф Виссарионович удосужится помочь нам, бедным литераторам?.
- Не прибедняйся, Иванова! – шутливо попрекнула её Александра Давыдовна Штольц, одна из ведущих руссоведов института и подруга Ивановой. – Товарищ Сталин пристально следит за состоянием дел в нашей литературе, а его аппарат регулярно издаёт постановления по вопросам литературного творчества, естественно, по инициативе вождя. И ты, конечно же, читала и знакомила студентов с Постановлением оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года.
- Помню, помню… Там Анну Ахматову назвали блудницей, а Зощенко – пошляком и подонком…
- Ну, вот видишь… А ты говоришь, что товарищ Сталин не уделяет внимания литературе. Он читает очень многих авторов: и Булгакова, и Ильфа с Петровым, и Есенина наизусть знает.
- То есть, то, что мы прочесть не можем…
- А это уже твои проблемы. Я, например, сейчас читаю «Мастера и Маргариту». Хорошая вещь, ничего не скажешь Но вредная для народа. Впрочем,тебе этого не понять. Потому что тыеё не читала.
На этом и закончили этот полушутливый разговор, а через два дня Ольга Петровна была арестована. А за что, она не знала до того самого момента, когда угрюмый человек в военной форме с двумя большими звёздами на погонах, не объявил ей,что она обвиняется постатье58, пункт 10 УК СССР.
- А что это за статья? – растерянно спросила она.
Подполковник надел очки, достал из ящика стола потрепанную книжицу в бумажном переплёте и прочел:
- «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. 58-2 — 58-9), а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой — лишение свободы на срок не ниже шести месяце»
Этого она не знала.
Как и того, что гражданка А. Д. Штольц была осведомителем всем известного учреждения, находившегося на площади Дзержинского, дом 12.
Будучи опытным чекистом, через кабинет которого прошли сотни таких девушек, как Иванова, подполковник понимал, что ответа на вопрос: «Кто возглавлял вашу контрреволюционную организацию?» он не получит, потому что никакой организации не существовало. Просто сболтнула, дура, лишнее, не зная о «подсадной утке», и теперь загремит на Колыму, как пить дать.
Поэтому он быстро закрыл дело, вызвав Иванову на допрос лишь дважды и не применяя никаких устрашающих мер.
Когда огласили приговор, обрёкший её на семь лет лагерей, Ольга Петровна даже не поняла, что это очень много…
Она улыбнулась…
Потому что семёрка была её любимым числом, числом – амулетом..
Она жила в квартире №7, всегда вставала в семь часов утра, делая утреннюю зарядку, приседала семь раз, съедала семь ложек гречневой каши и запивала её семью глотками горячего, крепкого чая. На работу она ехала на седьмом троллейбусе , и от остановки до дверей института было ровно семьдесят семь шагов.Фильм «Семеро смелых» она просмотрела раз сто и считала его лучшим произведением советского кино.
И только очутившись опять в СИЗО, она подумала:
«Семь лет… За одно неосторожное слово… Они что, с ума сошли? И этот, со звёздами на погонах, по-моему, понял, что это был обычный бабий трёп… И в статье написано: «… не ниже шести месяцев»… Выходит, выше можно сколько угодно?»
Но «этот, со звёздами» не зря подумал о Колыме, потому что знал то, чего не знала Иванова.
В конце своих показаний А. Д. Штольц написала: «После того, как Иванова О. И. обвинила товарища И. В. Сталина в том, что он запрещает читать вредную для народа литературу, она призвала преподавателей нашего института выступить с протестом и организовать так называемый «Союз борцов за свободу слова».
Это была уже не шутка, и именно за это ей был назначен такой большой срок.
Ольга Петровна отбывала его в трех лагерях: сначала в Мордовии, затем в Свердловской области и, наконец, как и предполагал подполковник, на Колыме.
Но до конца она свой срок не отбыла, так как была реабилитирована в июне 1953-го года.
Вернуться на прежнее место работы она не захотела, ей было даже противно вспоминать своих бывших сослуживцев, а, особенно, свою подругу Александру Давыдовну, так как теперь она знала, какую роль та сыграла в ее осуждении.
Иванова устроилась библиотекарем в одну из районных библиотек Москвы и проработала там целый год, пока однажды туда не зашел вездесущий профессор Кацман, с которым она была дружна еще в свои студенческие годы.
Таким образом, она была зачислена в штат преподавателей нашего института и стала там быстро подниматься по карьерной лестнице, будучи очень талантливой и настырной женщиной.
Я встретился с ней на втором курсе, и очень невзлюбил ее, потому что она ставила мне по своему предмету сплошные «неуды».
Конфликт между нами начал возникать на уровне семинаров по русской литературеXVIII – го века, предмета, который она вела. Я не отвечал ни на один её вопрос. Даже, когда она спросила, каких поэтов и писателей этого века я знаю, я назвал одного Ломоносова.
- И всё? – нещадно удивилась она.
- И всё, - подтвердил я.
- Вы не читали Фонвизина?!
- Нет, не читал.
- Его «Недоросля» не читали?!!
- Нет.
- И не знаете, кто такой Карамзин?!!!
- Нет, не знаю.
- Так как же собираетесь экзамен мне сдавать? Да что там экзамен! Я вам даже зачета не поставлю по своему предмету!
- К зачету я всё выучу, - пообещал я.
- Что вы выучите?! – вскричала она. – Имена писателей? Название их произведений? Даты рождения и смерти? Вы поймите, что надо прочесть всё, что они написали, от корочки до корочки, и понять их, великих писателей земли русской.
- И даже «О рождении в природе селитры» Ломоносова?
После этого ехидного вопроса Ольга Петровна почему-то внезапно успокоилась и сказала почти ласковым голосом:
- Вот про селитру вы знаете, а кто такой Карамзин – нет…Позор на мою седую голову…
Я, конечно же, знал и о Карамзине, и о Державине, который Пушкина заметил и «в гроб сходя, благословил», и даже о Тредиаковском с его силлабо – тонической системой стихосложения. Но совсем не трогало мою душу творчество этих литераторов, как я их надменно называл, что я и захотел показать на этом семинаре эмоциональной Ольге Петровне, без памяти влюбленной в свой предмет.
Я пришел на зачет, будучи уверенным, что я его не получу. И через пять минут, выслушав мой детский лепет об «отце русской литературы» Михаиле Васильевиче Ломоносове и одну из его тяжеловесных од, которую я учил наизусть почти всю ночь, Ольга Петровна изящно подвинула ко мне мою зачетку и сказала:
- Придёте ещё раз.
Я встал, грустно взглянул внутрь зачетки и произнес слова из всем знакомой песни:
- … и еще много, много раз…
- Сядьте! – резко приказала мне она.
Я сел и положил зачетку снова на стол, надеясь, что прирожденная гуманность победила в ней чувство долга, и зачет я всё-таки получу.
- Скажите, Макеев, - спросила она жестко, - почему вы так ненавидите мой предмет? И меня вместе с ним?
- Я его не ненавижу,- как можно убедительней возразил я.- А вас тем более. И, вообще, я ненавижу ненависть. Просто к этому предмету надо привыкнуть.
- Что значит, привыкнуть? – удивилась Ольга Петровна.
-Например, я привык к Москве, только прожив в ней целый год, никуда не выезжая из неё. К своим соседям по общежитию я вообще еще не привык, хотя общаюсь с ними второй год. Потому что это люди из разных мест и с разными характерами. А вот к доценту Любину и его лекциям я привык всего лишь через месяц, потому что он - простой советский человек и всегда говорит то, что думает. Надеюсь, что и к русской литературе восемнадцатого века я когда-нибудь привыкну.
- Но, чтобы привыкнуть, надо что-то делать! – воскликнула профессор.
-Несомненно, согласился я. - Её надо читать, не читая ничего другого. Даже газет
Она посмотрела на меня как-то странно, видимо, стараясь определить, гений я или дурак. Потом надолго задумалась. Я уже собирался забрать свою зачетку и уйти, когда она вдруг сказала:
- А знаете, Макеев, вы правы. Ко всему привыкаешь, когда это случается постоянно. Так я привыкала к жестокости… В Гулаговских лагерях…
- Вы сидели в лагерях? – громко удивился я.
Она засмеялась:
- Не сидела, а трудилась, не покладая рук.. Отбывала срок…
- За что?
- Это долгая история… Да и вспоминать об этом не хочется. Если совсем коротко, то по статье 58, пункт 10… Давайте вашу зачетку…
Она написала там название своего предмета, потом – «зачтено» и расписалась.
- Это вам за то, - сказала она, торжественно возвращая мне зачетку, -что вы, наконец, поняли простую истину: литературу надо прежде всего читать, а уже потом интересоваться, в каком году родился, например, Тредиаковский. И еще за то, что вы подсказали мне , как можно привыкнуть к чему-либо… Я об этом никогда не думала… Хотя привыкать приходилось ко многому…
Через неделю я пришел сдавать ей экзамен. В аудиторию зашел последним, потому что верил словам, сказанными моим другом Леваном Кавтарадзе: «Самый добрый экзаменатор- это очень уставший и очень голодный экзаменатор».
Я сидел за столом, готовясь к ответу, когда Ольга Петровна устало, но не слишком настойчиво сказала:
- Макеев, ну, зачем вы время тяните? Идите отвечать!
А я посмотрел на часы и напомнил ей о моих правах:
- Двадцать пять минут еще не истекли.
Она вздохнула и сказала ассистентке:
- Ступайте-ка вы домой, Елена Анатольевна. Вы же прекрасно знаете, что Макееву я оценку не завышу и не занижу. Он получит свой законный «трояк» и будет доволен, как Чичиков…
Почему, как Чичиков, я не понял, и даже обиделся, что она сравнила меня с этим скупщиком мёртвых душ.
Ассистентка ушла, а Ольга Петровна достала из сумочки бумажный пакет, пахнувший чем-то очень вкусным. Но есть при мне она, конечно же, не стала. Вероятно, она просто хотела, чтобы я тоже ощутил голод и поспешил сесть за её стол.
И чтобы показать ей, что она поступила мудро, я встал и сказал:
- Я готов!
Она внимательно выслушала мой ответ на первый вопрос билета и сказала:
- На второй вопрос можете не отвечать. Я вижу, что процесс привыкания к литературе восемнадцатого века прошел у вас трудно, но успешно. Давайте вашу зачётку!
- Ольга Петровна! – жалобно сказал я. – Я готов отвечать и на второй вопрос и даже на дополнительные вопросы! Только не ставьте мне «тройку». Меня тогда стипендии лишат..
- А я и не собиралась ставить вам «тройку». Вы заслужили высший балл своим беспримерным подвигом при взятии бастиона под названием «Русская литература восемнадцатого века».
Она аккуратно вывела в моей зачётке «отлично», расписалась и сняла очки. Потом развернула пакет и подвинула его поближе ко мне:
- Угощайтесь моими пирожками, Макеев! Я же вижу, что вы, как и я, ничего не ели с утра.
Я был так ошеломлен «высшим баллом» по предмету, который ненавидел, что, даже не сказав «спасибо», взял пирожок и буквально проглотил его. Потом еще один… Затем пришел в себя, и мне стало неловко.
И она поняла это и решила отвлечь меня от мыслей о своем не совсем этичном поведении, сказав:
- Сегодня вы, вероятно, будете уже читать Евтушенко вместо Тредиаковского. Ведь теперь вам не надо привыкать…
И тогда я решил спросить о том , что мучило меня всю эту неделю:
- Ольга Петровна, вы мне сказали в прошлый раз, что при Сталине отбывали срок в лагерях Скажите, а как вы привыкали к лагерным порядкам, к жизни в бараках, и, вообще, к несвободе…
Неожиданно для меня, она улыбнулась:
- Немного наивно, но по сути вопрос правильный… Только я хочу предупредить вас: старайтесь не задавать таких вопросов бывшим зэкам .Особенно, политическим… Даже если этот вопрос вас очень волнует, и вам хочется узнать всё о той страшной поре. А тем, кого вы спрашиваете, наоборот, хочется забыть об этом. И выходит, что вы бередите их раны, очень глубокие и страшные раны… Но это я не о себе.. Теперь, после лагерей, я– тёртая и крепкая баба, русачка, и мне приятно, когда молодые люди, вроде вас, интересуются: а как это профессор Иванова, тонко разбирающаяся в поэзии восемнадцатого века, чувствовала себя в грязных лагерных бараках? И я отвечу им вашим словом, которым вы намедни прямо поразили меня: привыкала…
Тут она замолчала и достала из сумочки папиросу. Потом оглядела аудиторию и убрала ее:
- Тут, наверное, не курят… Ладно, обойдусь… Так вот, к баракам я привыкла быстро, потому что моими соседками по нарам были такие же политические, как нас называли, как и я. Только постарше.. Они одним словом могли поддержать меня в трудную минуту и спасти от полного отчаяния. «Убери сопли!» - сказала мне Наталья Алексеевна, которую арестовали прямо в её Кремлёвском кабинете. Она спала на соседней шконке и проснулась, услышав мой плач. А плакала я оттого, что вертухай, сопровождавший меня из кабинета начальника, который я мыла трижды в день, в барак, по дороге расстегнул мою черную лагерную робу и сказал: «А ты сисястая, хоть и не больно молодая! Давай согрешим!»
А я запахнула платье и сквозь слезы сказала ему: «Я завтра начальнику пожалуюсь». И он отстал, так как знал, что с начальником я встречаюсь каждый день, когда прихожу мыть его кабинет.
К чему я долго не могла привыкнуть, так это к постоянной и бессмысленной жестокости…
В первом моём лагере, находившемся Мордовии, нас однажды заставили переносить матрацы из одного барака в другой. Не знаю, какая была необходимость делать это, когда весь день шел дождь, а идти надо было далеко, метров двести. Взвалив матрац на спину, мы чувствовали, как он с каждым шагом становится всё тяжелее и тяжелее, и к концу пути едва передвигали ноги. И вот одна из нас не смогла идти и упала под этой тяжестью прямо в глубокую лужу… Это была молодая, худенькая девушка, кабардинка, осужденная за то, что разбила в коридоре техникума, где училась, бюст Сталина… В доносе, присланном в органы, было написано, что она сделала это «нарочно и со злостью».
Так вот она лежала в грязной луже, и тяжелый матрац на спине не давал ей встать. Из-под него торчала только её голова с большими испуганными глазами. И тогда конвоир, сопровождавший нас, засмеялся, поддел штыком винтовки этот матрац и накрыл им девушку с головой. Кто-то бросился к ней на помощь, но конвоир заорал: «Стоять, стрелять буду!».
«Ведь она задохнется!» - закричала я, и в ответ услышала: «Молчать! Стрелять буду!» Потом он закурил, блаженно затянулся, и только после этого, опять же при помощи штыка, сбросил матрац с её спины . Она с трудом встала, судорожно глотая воздух, и, несмотря на то, что её лицо было в грязи, я увидела, как по нему ручьём бегут слёзы…
И тут Ольга Петровна снова достала из сумки папиросу и с минуту разминала ее тонкими пальцами
Потом убрала её и сказала:
- Не буду… Заверяла вас, что я крепкая баба, а тут разнюнилась, на курево потянуло…Сейчас закончу, а потом уж накурюсь вдосталь…
Она встала, подошла к окну и, вглядываясь в сумерки, продолжила:
- Во втором своем лагере, в Свердловской области, мне пришлось привыкать к другому виду жестокости… Я называю её интеллектуальной жестокостью. Когда меня впервые ввели в кабинет начальника, который был и местом его проживания, я увидела там множество книг. Причем это были не кодексы и не инструкции по содержанию лагерных заключенных, и даже не труды основоположников марксизма – ленинизма, а художественная литература, изданная в наилучшем виде: в дорогих переплетах с золотыми корешками и на отличной бумаге, как я потом увидела.
И обратился ко мне майор Кирьянов очень радушно, почти что ласково. Даже не дослушав до конца мой лагерный номер, он воскликнул:
- Ну, вот, нашего полку прибыло! Давненько не встречал я среди своих заключенных литераторов !Будет о чём поговорить с вами. Хотел вас даже в библиотеку определить, да место занятым оказалось. Вор в законе Степан Чугуев, по кличке Чугунок, показал себя очень знающим в этом деле человеком. Он даже по алфавиту книги там расставил и читательские формуляры завел. Теперь я могу знать, кто у меня читает и что он читает.
Я слушала его и не понимала, для чего он мне всё это говорит. Я даже подумала, что начальник уже с утра пьяный, но это оказалось не так. Его непонятная речь была началом издевательства надо мной, представительницей мира, который он ненавидел.
Рассказав мне о библиотеке, он определил меня на самую трудную работу.
Заключенные строили в этих местах кирпичный завод. Один цех уже был построен и действовал, и я еще с тремя женщинами должна была выкатывать вагонетки с готовой продукцией и разгружать . Мы цепляли их длинными баграми, когда они еще были в печи, тащили наружу, а потом, уже руками, выталкивали тяжелые вагонетки на склад. Наши рукавицы не выдерживали и одной смены, наши руки терпели до конца… Потому что даже в лагерях основным показателем успешной работы было выполнение плана, а его невыполнение грозило наказаниями, о которых я говорить не буду, чтобы поберечь вашу молодую душу.
Я приходила в барак… Хотела сказать: «уставшей», но потом поняла, что это слово не выражает и сотой доли тяжести моего состояния после работы.
Просто я была в этом мире ничем… Этакое маленькое «ничто»: не человек, не собака и даже не травинка на пыльной обочине. Я не могла ни двигаться, ни говорить и ни думать. Падала на нары, прислонив горящие ладони к прохладной стене и забывалась… Нет, не во сне… Я думаю, то был просто обморок, который не случился со мной еще на площадке, только потому что я там всё время чего-то боялась…
Потом мы шли на ужин… Есть мне совсем не хотелось, но я через силу глотала эту вонючую баланду, зная, что если я не сделаю этого, то завтра упаду у печи и не встану …
Но это было не всё… Самое тяжелое и унизительное начиналось после ужина…
Хорошо помню тот вечер после первого рабочего дня в этом лагере. Я сидела на нарах, а моя соседка мазала мне руки каким-то жиром, уверяя, что это поможет избежать появления пузырей на ладонях. В это время в дверях показвлась старшая надзирательница по бараку и закричала:
- Иванова, к начальнику!
На улице меня ждал конвоир, молодой парень, видимо, совсем недавно, как тогда говорили, «с гражаданки». Когда я, сделав пару шагов, покачнулась, он подхватил меня под руку, а я сказала ему:
- Не надо… Тебя за это накажут…
И он как-то неловко отскочил от меня и зачем-то взял свою винтовку наперевес.
Начальник сидел за столом своего кабинета – квартиры, на котором стояла бутылка водки и пахуче дымилась тарелка с разогретой тушенкой. Но главным украшением стола была огромная ваза с фруктами: яблоками, грушами и даже апельсинами.
Я открыла рот, чтобы по форме доложить о своем прибытии, но начальник махнул рукой:
- Садитесь, Иванова, и будьте как дома.
Он налил рюмку водки, и я сразу подумала, что сейчас он предложит мне выпить. Но начальник выпил сам, смачно закусил тушенкой и спросил меня по-дружески доверительно:
- А знаете, Иванова, зачем я вас пригласил?
- Нет, не знаю, гражданин начальник, - ответила я, чувствуя, что могу сейчас упасть с табурета прямо под ноги майора.
И он разъяснил мне, задумчиво и не спеша:
-Сегодня я закончил читать роман «Кавалер Золотой Звезды» нашего знаменитого писателя, лауреата Сталинской премии, Семёна Петровича Бабаевского.
Он замолчал, наливая еще одну рюмку, и мне показалось, что он сделал это для того, чтобы я за это время осознала, насколько он культурен и начитан.
- Так вот, роман мне этот не понравился, - продолжил начальник, выпив и закусив. – Нет в нем той правды жизни, которая есть в романах Шолохова, например. И написал он своего «Кавалера…» только для того, чтобы получить за него Сталинскую премию. Чтобы убедить нашего вождя, что жизнь у нас стала прекрасной и счастливой. А ведь это не совсем так, не правда ли?
На вопрос лагерного начальства принято было отвечать, и я сказала:
-Возможно, вы правы…
- Вот видите, - обрадовался он, - вы тоже согласны со мной! Только почему вы сказали: «возможно»?
- Потому, что я не читала этот роман.
- Как? – удивился майор. – Вы, преподаватель литературы в институте, не читали роман, удостоенный Сталинской премии? И не обсуждали его со своими студентами?
- Я вела в институте курс литературы восемнадцатого и девятнадцатого веков.
- Вот в этом и заключается наша главная недоработка в идеологической работе, - огорченно сказал он. – Мы прекрасно знаем литературных героев прошлых веков, всяких там Онегиных, Обломовых и Печориных, а вот о наших героях забываем. О тех, кто сражался на фронтах и сейчас поднимает наше сельское хозяйство.
Мне становилось всё хуже и хуже, но начальник, не замечая этого, продолжал эту своеобразную пытку еще в течение часа. А иногда и дольше.
И это повторялось почти каждый день.
Я возвращалась в барак, как после физической пытки раскаленным металлом.
В том лагере политические заключенные жили вместе с уголовниками. Поэтому в заключение моих страданий, мне приходилось выслушать несколько оскорбительных высказываний моих соседок по нарам. Тощая и рыжая женщина, убившая мужа за то, что он отдал ей не всю зарплату, каждый раз спрашивала меня:
- Ну, как начальничек? Жаркий мужик?
Не ответить я ей не могла, рискуя быть сейчас же избитой за «барское гордячество», как это называлось в их кругах. Поэтому я говорила: «Жаркий до ужаса», и спокойно засыпала.
Слава Богу, что через полгода меня перевели в Колымский лагерь
Она стала собирать свои вещи со стола и укладывать их в сумочку.
- Расскажите мне о Колыме, - жалобно попросил я.
- Поздно уже, Макеев, - ответила она непреклонно. – Сейчас сторожа придут и выгонят нас. Как-нибудь в другой раз расскажу…
- Тогда скажите хотя бы, к чему вы привыкали на Колыме.
- На Колыме? – переспросила она и задумалась.
Потом щелкнула замком сумки и сказала:
- На Колыме я привыкала к Любви… С большой буквы…
Мы вышли на Тверской бульвар, когда на нем уже зажглись фонари.
Ольга Петровна наконец-то закурила, но, сделав одну лишь затяжку, с отвращением выбросила папиросу в урну:
- Какая гадость! Завтра же брошу курить. Если вы, Макеев, не будете приставать ко мне с расспросами… А, впрочем, мне это уже не грозит: свой курс я у вас отчитала, экзамен вы сдали, так что «Good bye, my love, good bye!»/
Она подняла руку, останавливая такси, медленно открыла дверь и исчезла в темной глубине салона.
Я остался стоять один, переполненный впечатлениями от рассказа Ольги Петровны, и голове у меня еще звучала её последняя фраза:
- На Колыме я привыкала к Любви… С большой буквы…
Теперь видел её лишь изредка, встречаясь с ней в коридоре или у входа в институт. И на мой уважительное приветствие, она всегда улыбалась и отвечала: «Здравствуйте, Макеев! Как учеба? У чему сейчас привыкаете?».
Я не успевал ответить на её вопросы, потому что она тут же удалялась от меня своей быстрой и независимой походкой.
Но у меня ещё жила надежда, что когда-нибудь мы встретимся, и я услышу окончание её рассказа о жизни в лагерях.
И провидение оказалось милостивым к моим надеждам.
Весной я влюбился в девушку из архитектурного института, и она пригласила меня к себе на дачу в Быково.
-Родители уехали на юг, - сказала она, -и я решила устроить пати для своих старых и новых друзей. Будет шашлык и вино из Абхазии…»
Дача, куда я бы приглашён, находилась за железным зеленым забором среди высоких сосен, и наша веселая компания чувствовала себя свободно и раскованно. Мы ели шашлык, пили вино и пели песни, соответствующие нашему настроению. И среди этого веселья, когда уже стемнело, я увидел на соседнем, участке, отгороженном от нас лишь прозрачной сеткой, костер и рядом ним согбенную фигуру женщины.
- Кто это? – спросил я свою подругу.
- А-а-а, - ответила она небрежно, - профессорша, то ли из МГУ, то ли еще откуда. Покладистая бабуля… Соседи у неё кусок земли оттяпали, так она, знаешь, что им сказала? «Пользуйтесь, - говорит,- если вам своей не хватает. Только помните, пожалуйста, заповедь Христову: «Не укради» Ведь я вам её и так бы могла отдать» Я к ней за малиной часто хожу, которой у неё полдачи засажено. Так она специально в сетке собственной рукой дырку вырезала, чтобы я вокруг не оббегала.
«Это она, Ольга Петровна!» - сразу подумал я и пошел к лазу, который указала девушка.
- Ты куда? – спросила она.
- За малиной! – ответил я
- Так она только цветет!
- Значит, за цветами…
Женщина у костра, действительно, была профессором Ивановой.
- Здравствуйте, Ольга Петровна! – сказал я.
Совершенно не испугавшись моего появления из темноты и даже не удивившись, она спокойно спросила:
- Это вы, Макеев? Как это вы меня нашли?
- Есть Бог на свете, Ольга Петровна, который сострадает моим мукам…
- Каким еще мукам?
- Ужасным, Ольга Петровна… Мукам неизвестности, которые появились у меня после вашего неоконченного рассказа о лагерях
- Какая ерунда! Скорее, это муки неудовлетворенного любопытства…
- Клянусь вам, нет!
Она рассмеялась:
- Ну, если вы заговорили языком Шекспира, то это серьёзно… Хотя от вас изрядно попахивает вином.
- Я выпил его для храбрости, идя к вам. Ольга Петровна. И готов на коленях просить вас: расскажите мне о вашей жизни в Колымском лагере. Ведь я дословно помню, как вы сказали: «На Колыме я привыкала к Любви… С большой буквы…»
- Вы хотите, Макеев, чтобы я снова начала курить? Я ведь уже три месяца не курю, а тут на тебе…Ну, ладно, Макеев , спасу я вас от мук жестоких… Даже ценой своего здоровья…
Она подбросила в костер охапку хвороста и начала свой рассказ, задумчиво и глухо:
- Через месяц после этапа в Колымский лагерь я заболела воспалением легких. Пользуясь вашей, Макеев, терминологией, не успела привыкнуть с северным морозам. Хотя и работала на кухне. Меня положили в лазарет или, как там говорили, в санчасть. Ночью мне стало совсем плохо, температура было за сорок, и грудь разрывалась от боли. Утром в палату пришел врач, высокий седой мужчина, со скучным и безразличным ко всему лицом, на котором было написано: «Если бы вы знали, как мне надоело вас лечить, вы бы давно все поумирали».
Он подошел к моей койке, взял в руки бирку, подвешенную к её спинке, и спросил брезгливым голосом:
- Заключенная номер тысяча сто семь, как вы себя чувствуете?
- Плохо, - ответила я.
- Только не надо мне врать! - строго выговорил он. – Пациент, которому действительно плохо, никогда не говорит: «Плохо». Он вообще ничего не говорит, потому что говорить уже не может.
- Но мне на самом деле плохо, - с трудом произнесла я.
- А это уже я буду определять! – повысил он голос. – И если окажется, что вы мне врёте, вы быстренько отправитесь на рудник или куда-то там еще, не знаю куда. Сестра, градусник ей под мышку, живо!
Он отошел к другой пациентке, а я тихонько спросила медсестру:
- Он что, военврач?
- Какой там, - ответила она, махнув рукой. – Зэк, как и все мы.
«Значит, выслуживается, гад, - подумала я, хотя даже думать мне было тяжело. – Разве он не видит, что мне действительно очень плохо?»
Потом он долго и почему-то задумчиво смотрел на мой градусник и что-то быстро писал в толстом журнале и на листочках бумаги, присев за маленький столик в углу, а закончив писанину, вскочил и громко приказал:
- Сто седьмой – чай с ромашкой и инъекцию анальгина! Немедленно!
Сестра, я сказал: немедленно!
- Бегу, Егор Дмитрич, бегу! – тоже закричала в ответ сестра.
«Не лазарет, а какая-то шумная ярмарка!» - подумала я.
Весь день меня пичкали горькими лекарствами и кололи бессчетное количество раз. К вечеру мне стало лучше: температура упала, в груди болело уже не так сильно.
Когда стемнело, пришел врач. Вторую пациентку после утреннего обхода выписали, и я лежала в палате одна.
Егор Дмитриевич присел рядом с моей койкой, взял мою руку за запястье, послушал пульс.
- Сносно, - сказал он. – Слушать ваши легкие я не буду, потому что еще не пришел в себя после того, что услышал утром.
Мне сначала не понравилось, что он так мрачно и безжалостно шутит, но потом улыбнулась: раз шутит, значит, всё не так уж и плохо.
А врач встал, выглянул в окно, за которым шел снег, и как-то очень робко и виновато забубнил:
- Вы меня извините, Ольга Петровна, что я накричал на вас утром. Но это я не от сердца кричал и не для вашего устрашения. Дело в том, что в соседней комнате сидел наш главврач, полковник Савельев. Он у нас уже старенький и попивает изрядно, поэтому, как говорится, к работе врача профессионально непригоден. Вот и тратит он всё своё рабочее время на подглядывание и подслушивание. На меня уже два доноса написал, что я, мол, нарочно не выписываю из санчасти уже здоровых пациентов, а они мне за это отдают свои пайки. Бред сивой кобылы!
Егор Дмитриевич сердито сдернул с шеи фонендоскоп и снова сел рядом:
- Я всё же послушаю ваши легкие, хотя с детства боюсь паровозного шума.
Мне захотелось смеяться, но в груди у меня кольнуло, и я ойкнула.
- Номер сто семь, лежите тихо! - приказал врач. – А то завтра же выпишу! Будете картошку мёрзлую чистить и мыть грязную посуду!
Холодный кругляш фонендоскопа заскользил по моей груди, я вздрогнула, но потом я почувствовала теплоту его пальцев, и мне стало приятно.
- А вы крепкая девушка, - сказал он бодрым голосом. – Перебороли-таки своё «Плохо», на поправку пошли…
- Какая я вам девушка, - в тон ему возразила я. – Мне уже сорок лет…
- Да? – удивился он, и как мне показалось, вполне искренне. – А я думал, двадцать пять… Но для меня вы всё равно девушка, потому что мне скоро стукнет пятьдесят шесть.
Он аккуратно укрыл меня одеялом и ушел.
Через неделю меня должны были выписать. В тот день на утреннем обходе присутствовал сам главврач, полковник Савельев. От него изрядно попахивало спиртом, моя история болезни дрожала в его руках, как лист на ветру.
- Температура есть? – спросил он медсестру нетвёрдым голосом.
- Тридцать шесть и девять, - ответила та.
И Егор Дмитриевич вдруг выхватил из её рук термометр, мельком взглянул на него и закричал:
- Сестра, вам надо очки носить! Не тридцать шесть и девять, а тридцать восемь и девять!
- Тогда пусть полежит еще, - заплетающимся языком произнес полковник. – Рано её еще выписывать.
Так я осталась в санчасти еще на пять дней.
Егор Дмитриевич приходил ко мне каждый вечер, выслушивал мои легкие, мерил температуру и поил чаем с ромашкой и малиновым вареньем.
- Мне из деревни нашей прислали три килограмма малинового варенья, - рассказывал он. – Два килограмма вертухаи отобрали, а один все же остался. Я вообще-то варенье не больно люблю, а вот для вас оно оказалось в самый раз.
- А за что вы сидите? – спросила я его однажды.
- Как и вы, не за что, - ответил он после долгого молчания. – Вы слышали что-нибудь о деле врачей?
- Конечно, - ответила я. – И не только слышала…Отец моей подруги работал в Кремлевской больнице. Его арестовали, и она ничего не знала о нем до той поры, когда взяли меня.
- Да, в Москве это было оглушительно громкое дело. Но у нас есть такая тенденция: если в столице появились врачи – вредители, то они обязательно должны быть и на периферии. Только, естественно, в меньшем количестве. У нас в Воронеже взяли двух врачей, одним из которых был мой друг, Вася Гулевич . И я написал в органы заявление, что в день, когда в его больнице внезапно умер, якобы от инъекции ядовитого препарата, высокопоставленный пациент, смерть которого пришили моему другу, Гулевич жилу меня в деревне, приехав туда на день моего рождения. Органы отнеслись к этому заявлению очень серьёзно, пообещав во всём разобраться. И разобрались: на следующие сутки был арестован и я. Гулевича расстреляли, а мне присудили семь лет лагерей.
- И мне тоже семь. Кстати, это моё любимое число..
- И моё тоже…
На второй день после выписки меня вызвал к себе начальник.
- Я перевожу тебя на работу в санчасть, - сказал он. -Медсестрой.
- Медсестрой? – растерянно переспросила я
- Да, медсестрой. Этот доктор Нелюбов возомнил себя, не знаю кем! Не просит, а требует, чтобы я тебя перевел к нему. Пользуется, подлец, тем, что у меня больная печень, и он один может её подлечить.
И вот именно с этого дня началось моё привыкание к Любви. Потому что я поняла, что Егор любит меня. А я его…
Вскоре он добился, чтобы я жила не в бараке, а в комнате для медсестёр. И мы стали с ним мужем и женой…
Во время обходов он кричал на меня: «Сестра, вы можете двигаться чуть быстрее?!», но я видела, как улыбаются его глаза, и отвечала радостно: «Могу!»
Реабилитировали нас почти одновременно, меня на месяц раньше.
К счастью, мою квартиру на Сивцевом Вражке никто не занял, в ней даже всё осталось так, как было до моего ареста.
Однажды в дверь позвонили, я открыла её и увидела Егора, с небольшим чемоданчиком в руке. Мы долго смотрели друг на друга, не двигаясь с места, пока он не закричал:
- Сестра, вы что стоите, как вкопанная? Не видите, что ли, что к вам доктор пришел?
Мы прожили вместе десять лет. Он умер в 1965-ом году от сердечного приступа. Мужчины всегда переносят невзгоды тяжелей, чем мы, женщины. И его сердце оказалось слабее моего.
И вот все эти годы я привыкаю жить без него….
Но никак не привыкну…