я не этого прихода .
--
углубляяс в (дебри) книжк(и)у (:изнач. (лишь) эссе,)
анри бергсона , - " с м е х " ь(/ъ) .
----
начало цитирован.:
--
>>
(..)
Сначала мы выскажем три соображения, которые считаем основными.
Они, в сущности, относятся не столько к самому комическому,
сколько к тому, где его следует искать.
I.
Вот первое, на что мы считаем нужным обратить внимание.
Не существует комического вне собственно человеческого.
Пейзаж может быть красивым, привлекательным, величественным,
невыразительным или безобразным; но он никогда не будет смешным.
Если мы смеемся над животным, то потому, что нас поразила в нем
свойственная человеку поза или человеческое выражение.
Мы можем смеяться над шляпой, но смех наш вызван не куском фетра или соломы,
а формой, какую ей придали люди, то есть человеческим капризом, воплотившимся
в ней.
Как же такой важный в своей простоте факт не привлек к себе пристального
внимания философов?
Некоторые из них определяли человека как «умеющее смеяться животное».
Они могли бы также определить его как животное, способное вызывать смех,
поскольку если какое-нибудь животное или неодушевленный предмет вызывают
наш смех, то только благодаря их сходству с человеком, благодаря отметине,
которую накладывает на них человек, или благодаря тому назначению, которое
определяет им человек.
Отметим, далее, такой, не менее достойный внимания признак,
как нечувствительность, сопровождающую обыкновенно смех.
По-видимому, комическое может возыметь воздействие, только если
коснется совершенно спокойной, уравновешенной поверхности души.
Равнодушие — его естественная среда. У смеха нет более сильного врага,
чем переживание.
Я не хочу сказать, что мы не могли бы смеяться над лицом,
вызывающим у нас, например, жалость или даже расположение;
но тогда надо на мгновение забыть о расположении, заставить замолчать жалость.
В обществе людей, живущих только умом, вероятно, не плакали бы,
но, пожалуй, все-таки смеялись бы; тогда как души неизменно
чувствительные, настроенные в унисон с жизнью, в которых каждое
событие находит отзвук, никогда не узнают и не поймут смеха.
Попробуйте на минуту проявить интерес ко всему тому, что говорится
и делается вокруг, действуйте, в своем воображении, вместе с теми,
кто действует, чувствуйте с теми, кто чувствует, дайте, наконец,
вашей симпатии проявиться во всей полноте: сразу, как по мановению
волшебной палочки, вы увидите, что все предметы, даже самые неприметные,
станут весомее и все вещи приобретут оттенок значительности.
Затем отойдите в сторону, взгляните на жизнь как безучастный зритель:
многие драмы превратятся в комедию.
Достаточно заткнуть уши, чтобы не слышать музыки в зале, где танцуют,
и танцующие тотчас покажутся нам смешными.
Сколько человеческих действий выдержало бы подобного рода испытание?
И не превратились бы многие из них из значительных в забавные,
если бы мы отделили их от той музыки чувств, что служит для них аккомпанементом?
Словом, комическое для полноты своего действия требует как бы кратковременной
анестезии сердца.
Оно обращается к чистому разуму.
Но только разум, к которому обращается комическое,
должен находиться в общении с разумом других людей.
Таково третье обстоятельство, на которое мы хотели обратить внимание.
Смешное не может оценить тот, кто чувствует себя одиноким.
Смех словно нуждается в отклике.
Вслушайтесь в него: он не есть звук отчетливый, ясный, законченный;
он — нечто, стремящееся продлиться, распространяясь все дальше и дальше,
нечто, начинающееся взрывом и переходящее в раскаты, подобно грому в горах.
Однако отзвук его не уходит в бесконечность. Место его действия очерчено
кругом какой угодно величины, но он всегда остается замкнутым.
Наш смех — это всегда смех той или иной группы.
Вам, вероятно, случалось, сидя в вагоне или за общим столом,
слушать, как путешественники рассказывают друг другу истории
для них комичные, так как они смеются от всей души.
Вы смеялись бы, как и они, если бы принадлежали к их компании.
Но, не принадлежа к ней, вы не имели никакого желания смеяться.
Один человек, которого спросили, почему он не плакал,
слушая проповедь, на которой все проливали слезы, ответил:
«Я не этого прихода».
Взгляд этого человека на слезы еще более применим к смеху.
Как бы ни был смех искренен, он всегда таит в себе мысль о соглашении,
я сказал бы даже — почти о заговоре с другими смеющимися лицами,
действительными или воображаемыми.
Сколько раз отмечалось, что смех среди зрителей в театре раздается
тем громче, чем полнее зал.
Сколько раз наблюдалось, с другой стороны, что многие комические вещи
совершенно непереводимы с одного языка на другой, потому что они тесно
связаны с нравами и представлениями данного общества.
И именно вследствие непонимания важности этого двойственного факта
многие видели в комическом простую забаву человеческого ума,
а в самом смехе — явление странное, стоящее особняком,
ничем не связанное с человеческой деятельностью.
Отсюда — те определения, в которых комическое превращается в какое-то
абстрактное отношение между мыслями, подмечаемое умом,
в «умственный контраст», в «ощущаемый абсурд» и т. п.;
эти определения, если бы даже они действительно соответствовали всем
формам комического, никак не могли бы объяснить, почему комическое
заставляет нас смеяться.
В самом деле, с чего бы вдруг это особое логическое отношение,
лишь только оно нами подмечено, заставляет нас меняться,
встряхиваться, веселиться, в то время как все другие оставляют нас в покое?
Но не с этой стороны мы подойдем к проблеме.
Чтобы понять смех, его необходимо перенести
в его естественную среду, каковой является общество;
в особенности же необходимо установить полезную функцию
смеха, каковая является функцией общественной.
Такова будет — и скажем это сразу же — руководящая идея
всех наших исследований.
Смех должен отвечать известным требованиям совместной жизни людей.
Смех должен иметь общественное значение.
Отметим теперь ту точку, в которой сходятся наши три предварительные
замечания.
Комическое возникает, по-видимому, тогда, когда соединенные в группу
люди направляют все свое внимание на одного, из своей среды, заглушая
в себе чувствительность и давая волю одному только разуму.
Каков же этот особый штрих, на который должно направиться их внимание?
Какое применение найдет здесь ум?
Ответить на эти вопросы — значит приблизиться к нашей задаче.
Но здесь необходимо привести несколько примеров.
II.
Человек, бегущий по улице, спотыкается и падает; прохожие смеются.
Над ним, мне думается, не смеялись бы, если бы можно было предположить,
что ему вдруг пришло в голову сесть на землю.
Смеются над тем, что он сел нечаянно. Следовательно, не внезапная перемена
его положения вызывает смех, а то, что есть в этой перемене непроизвольного,
то есть неловкость.
Может быть, на дороге лежал камень. Надо было бы изменить путь и обойти
препятствие. Но из-за недостатка гибкости, по рассеянности или неповоротливости,
благодаря инерции или приобретенной скорости мышцы продолжали совершать то же
движение, когда обстоятельства требовали чего-то другого.
Вот почему человек упал, и именно над этим смеются прохожие.
(..)